Его галльскій юморъ подсказалъ ему откровенное высмѣиваніе тѣхъ господъ, которые впадаютъ въ восторги передъ каждымъ обломкомъ. «Je ne scais, — восклицалъ онъ, — que diantu vous trouvez ici tout à louer. J’ay aussi bien contemplé comme vous et ne suys aveugle plus que vous!» [3] Но когда въ одинъ изъ его пріѣздовъ въ Римъ, для торжественнаго въѣзда Карла Пятаго стали ломать памятники для того только, чтобы очистить путь императору, — Раблэ, хоть и довольно равнодушный къ красотѣ древней архитектуры и пластики — возмущается и очень искренно. Вотъ подлинныя его слова:
«C’est pitié de voir des églises, palais, maisons que le Pape faiet démolyr et abattre poul lui dresser et complaner le chemin. Poul lequel chemin dressé et égalé on a.demoly et abatu plus de deux cens maisons et trois ou quatre églises ras-terre, ce que plusieurs interprètent en mauvais présage». [4]
Но еще больше достается отъ него Риму зато, что по его улицамъ кишмя кишитъ черная братія, что цѣлый день звонятъ колокола, и что постели до нельзя скверны, особенно съ тѣхъ поръ, какъ нѣмецкіе ландскнехты «растащили всѣ тюфяки».
Онъ не стѣснялся и прежде, когда писалъ объ «lie sonnante», подъ которой разумѣлъ Римъ, изображая этотъ островъ, какъ мѣсто, гдѣ «les cloches suspendues au dessus de leur cage font chantér les monagaux (т.-е. монаховъ) cette isle des prestergaux, des capucingaux, des évescaux, des celdingaux… cette isle au l’on montre avec grande difficultée l’oiseau merveilleux, unique, comme le phénix de l’Arabie le Papegaud».
A этотъ «Papegaud» — никто иной, какъ самъ папа. Смѣлость для того времени изумительная!
Послѣ Раблэ два знаменитыхъ француза посѣтили Римъ, одинъ во второй трети, другой — въ концѣ шестнадцатаго вѣка, Опиталь, впослѣдствіи канцлеръ, поэтъ и романистъ, и Монтэнь — скептическій сенсуалистъ-мыслитель, воспитанный на культѣ древности и литературы грековъ и римлянъ. Онъ, быть можетъ, не былъ такъ разносторонне ученъ, какъ авторъ Гаргантуа, но онъ въ своих! оцѣнкахъ тогдашняго Рима уже гораздо ближе къ намъ. Его наблюдательность обращена на все то, что и туристъ XIX вѣка отмѣтитъ непремѣнно. Ему, скептику и эпикурейцу, этотъ городъ пришелся особенно по душѣ. Онъ съ дѣтства изучалъ и латинскій языкъ, и римскіе памятники, и самъ говоритъ, что, походивъ по Риму, онъ могъ бы исполнять должность гида. Но онъ, какъ истый сынъ тогдашней эпохи, еще глухъ и нѣмъ къ впечатлѣніямъ Кампаньи, гдѣ люди XIX вѣка стали находить чарующую и меланхолическую поэзію. Для этого надо подождать цѣлыхъ два вѣка, что и показываетъ еще разъ, что психія человѣка — созданіе собирательной, а не единичной жизни.
Монтэнь мѣтко опредѣлилъ отличительную черту Рима, до сихъ поръ еще характерную для этого города, какъ для привлекательнаго центра, чужестранцевъ.
«C’est la plus commune ville du monde, — пишетъ онъ, — où l’étrangeté et la difference de nation se considère les moins, car de sa nature c’est une ville rappiècée d’étrangers chacun y vit somme chez soi». [5]
Это опредѣленіе «ville rappiecée d’étrangers» [6] выдумано точно сегодня, — до такой степени до сихъ поръ Римъ сшитъ, какъ изъ кусковъ, изъ разноязычныхъ элементовъ и безъ иностранцевъ потерялъ бы двѣ трети своего престижа и значенія.
Монтэнь провелъ въ Римѣ около полугода и все-таки долженъ былъ сознаться, что изучить его вполнѣ слишкомъ трудно, и онъ ограничился тѣмъ, что доступно иностранцу. Тогдашнее блистательное искусство, шедевры Микель Анджело и Рафаэля не нашли въ немъ почитателя, и онъ ничего о нихъ не говоритъ, не желая напускать на себя ложный энтузіазмъ. Зато онъ прямо заявляетъ, что нигдѣ въ католическихъ городахъ нѣтъ менѣе истинной вѣры и серьезнаго благочестія, какъ въ Римѣ. Онъ присутствовалъ при папскихъ торжественныхъ службахъ и отмѣтилъ, какъ папа и кардиналы, сидя во время обѣдни, болтали между собою, не обращая никакого вниманія на божественную службу.
Какъ правдивый писатель, онъ говоритъ, что узналъ Римъ «que par le visage public» [7]. И добившись того, что ему — вѣроятно, за деньги — дали званіе «римскаго гражданина», онъ вернулся домой, подсмѣиваясь надъ тѣмъ, какъ этотъ дипломъ «civis romanue» доставилъ ему удовольствіе.
На рубежѣ двухъ столѣтій и въ началѣ XVII Италія и Римъ сильно привлекали французовъ своею литературой и искусствомъ. Въ Римъ попадали даже такіе прозаики и умники, какъ Бальзакъ и Вуатюръ. Правда, Вуатюръ самъ признается въ печати, какъ онъ адски скучалъ въ Римѣ; но Бальзакъ — одинъ изъ первыхъ — попыталъ на себѣ поэтическое обаяніе вѣчнаго города; онъ хоть и восхваляетъ сладости римскаго far nientе и всего, что утонченная чувственность и легкость нравовъ той эпохи доставляли иностранцамъ, но онъ отдавался и другимъ впечатлѣніямъ, понималъ величіе памятниковъ, и его можно даже считать предвозвѣстникомъ Шатобріана по тѣмъ настроеніямъ, какія онъ переживалъ при видѣ многовѣковыхъ развалинъ. До него ни одинъ французъ не испытывалъ этихъ оттѣнковъ чувства. Онъ говорилъ своимъ друзьямъ парижанамъ, посѣтителямъ отеля Рамбулье:
«Rome est cause que vous n’étes plus barbares; elle vous a appris la civilité et la réligion» [8].
Но съ царствованіемъ Людовика XIV французскіе писатели, создавая свою классическую литературу, дѣлались равнодушными къ Италіи и Риму. Если не считать Скаррона, перваго мужа г-жи Ментенонъ, который вывезъ изъ своей поѣздки въ Италію въ 1634 году, тотъ «genre burlesque», который далъ ему имя въ литературѣ, то вѣкъ короля солнца, прошелъ вдали отъ чисто-римскихъ впечатлѣній для всей тогдашней парижской интеллигенціи. Правда, въ лучшіе годы царствованія, какъ разъ въ ту годину, когда Мольеръ поставилъ своего «Мизантропа» (1666 г.), Кольберъ основалъ въ Рвиѣ Французскую Академію, до сихъ поръ существующую, которую позднѣе одинъ изъ ея директоровъ назвалъ «le séminaire des arts»; но выдающихся французовъ во вторую половину вѣка болѣе не тянуло въ Римъ, несмотря на то, что ихъ соотечественникъ, Пуссенъ, пріобрѣлъ тамъ громкую славу.
Совсѣмъ другое принесъ съ собою XVIII вѣкъ. Тутъ мы видимъ цѣлый рядъ крупныхъ именъ: Монтескье, Бюффонъ, Дюкло, президентъ де-Броссъ, кардиналъ де-Берни, вплоть до знаменитаго сатирика П. Л. Курье, который писалъ о Римѣ въ самомъ концѣ столѣтія. И нѣкоторые изъ этихъ французовъ, раньше англичанъ и нѣмцевъ, ознакомили съ Римомъ читающую публику, а черезъ Версаль и Парижъ поднимался къ нему интересъ во всей тогдашней грамотной Европѣ.
Монтескьё ѣздилъ въ Италію не какъ поэтъ или страстный любитель искусства. Въ немъ публицистъ и экономистъ преобладали надъ всѣми прочими частями его умственнаго склада. Онъ поѣхалъ въ Италію, главнымъ образомъ, для того, чтобы изучить конституцію старыхъ республикъ. Для него, по выраженію Вильмэна, итальянскіе города представлялись какъ «музеи маленькихъ республикъ». И въ своемъ «Esprit des lois» онъ пишетъ (кн. ХXIII, гл. XXIX): А Rome, les hôpitaux font qne tout le monde est à son aise, excepté ceux qui travaillent, excepté ceux qui ont de l’industrie, excepté ceux qui cultivent les arts, excepté ceux qui ont des terres, excepté ceux, qui font le commerce» [9].
Одна эта цитата достаточно говоритъ о томъ, какъ трезво и смѣло онъ смотрѣлъ на тогдашнее папство. Онъ разсказывалъ, что ему принесли, въ бытность его въ Римѣ, индульгенцію, разрѣшающую ему цикогда не поститься, требуя за это бездѣлицу… въ пять тысячъ скуди, что, по тогдашнему времени, равнялось цѣнности въ пятьдесятъ тысячъ франковъ, если не больше. Монтескьё отказался на отрѣзъ и обошелся безъ индульгенціи.
Не за наблюденіями и фактами по государственной наукѣ ѣздилъ въ Римъ и Бюффонъ. Онъ былъ тогда еще очень молодъ и въ Римѣ, какъ и въ Венеціи, давалъ ходъ своему темпераменту въ обществѣ куртизанокъ и врядъ ли вынесъ что-нибудь изъ посѣщенія римскихъ памятниковъ. Онъ ничего и не оставилъ въ памяти о пребываніи своемъ въ Римѣ.
Не такъ поступилъ другой французъ, очень мало у насъ извѣстный, едва ли не первый туристъ, оставившій объ Италіи и Римѣ книгу, которая можетъ поспорить со всѣмъ, что о нихъ было писано въ теченіе цѣлаго столѣтія. Это Voyage en Italie ou Considérions sur l'Italie [10], составляющее седьмой томъ полнаго собранія сочиненій этого наблюдательнаго, умнаго и прекрасно писавшаго француза, попавшаго въ Римъ старымъ человѣкомъ, лѣтъ шестидесяти, какъ и тотъ, кто бесѣдуетъ съ вами въ эту минуту. Книга эта стоитъ рядомъ съ знаменитыми письмами другого француза, президента de Brossen, но гораздо менѣе извѣстна даже и во Франціи.
Дюкло не задавался задачей толковать о древностяхъ и изящныхъ искусствахъ и предаваться напускному энтузіазму, которымъ уже тогда, въ половинѣ XVII вѣка, туристы стали злоупотреблять. Онъ очень правдиво и просто говоритъ на эту тему: «Je ne sius guère admirateur sur paroles, j’ai eu tant de fois à rabattre les exclamations des voyageurs, qu’elles me sont toujours suspectes» [11].
Онъ никакъ не желаетъ, наприм., раздѣлять восторговъ всѣхъ, кто въѣзжалъ въ Римъ черезъ Piazza del Popolo, находя, что она обстроена плохими домишками и сараями и не стоитъ тогдашней Place Vendôme Парижа.
Онъ толково изучалъ Римъ, не столько древности, сколько тогдашній порядокъ вещей, общество и папское правительство. Ему доступны и настроенія, какія древній Римъ внушаетъ каждому чуткому человѣку. Онъ сознаетъ, что руины jettent dans l'ame une sorte de mélancolie, qui n’est pas la tristesse [12]. Это замѣчаніе очень мѣтко; именно тихая грусть, но не огорченность, выражающаяся французскимъ словомъ «tristesse». Папское правительство онъ находилъ однимъ изъ самыхъ плохихъ въ «Европѣ», когда на материкѣ царилъ вездѣ обсолютизмъ. Въ Римѣ уже знали, какихъ онъ взглядовъ на папство, и поставили въ Index одну изъ его книгъ; но все-таки вездѣ его принимали благосклонно, въ самомъ высшемъ тогдашнемъ обществѣ. И ему жизнь въ Римѣ, несмотря на его свободныя мысли, казалась чрезвычайно пріятной и онъ раздѣлялъ желаніе Монтескьё — удалиться именно въ этотъ городъ