Ночью начинается сильный ветер, бьющийся о нашу гору, треплющий листву над головой и сочащийся в спальники непрерывными струйками холода, мы долго пытаемся зарыться от него вглубь теплой надышанной пещеры спальника, потом не выдерживаем, переворачиваемся ногами к ветру, и тогда только засыпаем спокойно, замерев в спальниках в хрупком равновесии с наружным холодом, таком ненадежном, что страшно пошевелиться чтобы не нарушить его предательской щелью.
Впервые с буддизмом я повстречался лет за десять до описываемых событий, и он вызвал во мне противоречивые чувства.
По сути, буддийский подход мне нравился, если отбросить многовековой налет восточного подхалимства, всю эту неважную музейную белиберду, оттого, что я находил в нем крупицы собственных догадок (ощущаемых временами обострения чувств), сведенных в ладное целое.
Однажды я досиделся до рассвета, читая распечатку «Алмазной сутры» и потягивая вино из украденной с неинтересного дня рождения бутылки калифорнийского, и завораживающие круговые повторы текста наполнили меня пьяным восторгом (к утру бутылка опустела). Это был совершенный способ изложения – хотя, по большей части, я не понимал смысла прочитанных фраз, сам ритм их заставлял почувствовать, что хотел сказать автор. А еще мне очень нравился призыв к отстраненности от переживаний, превращающей их в вещь неважную, болтающуюся где-то на задворках такого же несущественного тебя самого. Нет, в этом явно что-то было, и буддизм представился мне набросанным несколькими штрихами полотном, незавершенным, со множеством белых пятен, уважительно оставленных для самостоятельного заполнения.
Но вот буддисты мне не понравились совсем. В 1991-м, кажется, году я встретился с ними впервые. Одна из моих приятельниц зазвала меня на лекцию буддийского ламы, датчанина по имени Оле Нидал. Я увидел крепко скроенного пятидесятилетнего человека с шварцнеггеровским ежиком на голове, белозубой улыбкой и довольно симпатичным лицом, хотя и больно уж голливудским и часто улыбающимся на мой русский вкус. Смысл лекции, который я частично уловил сквозь навеваемый на меня любыми многолюдными действами сон, плюс чудовищный перевод черноусого ученика (старательной, а потому комичной копии учителя) состоял в том, что в Тибете лектор научился действенным практикам, и может их передать, для чего ему необходимо срезать с новообращенных голов прядку волос (ух ты, вуду, сразу мелькнуло в моей ехидной голове) и приложить к макушке могущественный предмет, произнося несколько тибетских слов. После этого ученики могут научиться правильным медитациям, причем должны для начала совершить 111 111 «простираний» (поклонов с ритуальными жестами и пластанием по полу). По настоянию своей знакомой я подставил голову под щелк ножниц (вместе с половиной зала, отстояв двадцатиминутную очередь), получил оберегающую веревочку и имя, Карма Дордже, выведенное торопливым почерком на бумажке с красивой завитушкой (новообращенные дамы нарекались Кармами Пемами). Вся эта процедура называлась прибежищем, и произносимые тибетские слова означали «Я получаю прибежище в дхарме (буддийском учении), ламе (учителе) и сангхе (единоверцах)».
Но кое-что из сказанного было вполне нормальным, человеческим, особенно во вступительной части, когда еще не дошло до санскрита. Люди страдают, потому что сами порождают причины страдания, а они – в человеческих головах. Бесполезно добиваться жизненных благ, потому что скопленное не утащишь в могилу. Если ты боишься, злишься, ревнуешь, то стоит лишь перестать относиться к себе серьезно, и, сделав легкое усилие, перенести центр вселенной из себя куда-нибудь еще, как эти чувства сразу теряют свою важность. И так далее.
Поэтому я взялся за нидаловскую книжку «В поисках алмазного пути», (хороший образец приключенческой литературы, испорченный тем же черноусым переводчиком, про шестидесятые и путешествия датских хиппи-психоделиков в Индию и Непал за гашишем; далее ламы, монастыри и чудеса). Ух ты, подумал я.
В результате несколько раз я заявлял при случае: «я – буддист», испытывая при этом смущение самозванства, и, чтоб от него избавиться, попытался перейти на «серьезные» труды Нидала, но мне стало скучно – хотя я честно пытался пробудить в себе интерес к описаниям тибетских обрядов, а тут еще и санскрит с тибетским, и вся эта смешная арифметика (шестнадцатеричный путь… 60 условий способствующих и 78 препятствий и т.д.)… К тому же раздражало повальное буддийское помешательство многих, когда знакомый тебе живой человек вдруг теряет способность говорить незаученно, и просто озвучивает содержание прочитанного). Бездумная такая стадность в области, которая, вроде бы, должна быть внутренней тайной каждого, взятого по отдельности, выхваченного из толпы…
В общем-то, на этом все и кончилось. Про книжки Нидала я благополучно забыл, и даже любимые мной сутры были под этим неприятным впечатлением отложены. Дальше начались совсем другие времена, и меня интересовало другое. Хотя частенько кто-то из друзей начинал проявлять знакомые симптомы (нидаловский буддизм, тем временем, крепчал), я не обращал на это внимания, считая модной блажью, да и вообще было наплевать.
... а тут я угодил в самый что ни на есть разбуддизм, вот это да!
Утро спокойно и безветренно, ночные неудобства позади, и мы попиваем чаек сидя на своем возвышении и смотрим что там внизу. А там явное оживление – горластые человечки стучат молотками по колышкам своих палаток, мельтеша бледными северными коленями. Первые гости.
Зайдя в дом, мы узнаем что работы для нас нет и спускаемся на паркинг поискать машину до Торро-дель-Мар, искупаться, да и вообще оглядеться. Довольно скоро отыскивается едущая в Торро за продуктами немка, и мы петляем по извилистой дороге вниз, рассматриваем наконец-то окрестности (белая дорога, камни, несколько деревень). Но море разочаровывает: внизу дуют холодные ветра, что вместе с жарким солнцем оставляет странное ощущение контрастного душа. Мы бродим среди туристских многоэтажек, потом пересекаем пальмовую набережную и вязнем в глубоком песке, среди мертвых лежаков, кабинок для переодевания, одинокого зашторенного киоска с мороженым и колой, банок, бутылок и мусора, поднятый ветром песок повсюду, в волосах, в глазах, за шиворотом…
Находим открытый даже в сиесту супермаркет, и покупаем два картонных пакета вина “Don Simon”, и еще дешевые сандалии, тяжелые ботинки, в которых я приехал из слякотной России, уже тяжелы.
Немка наша уже уехала, и потому мы дожидаемся автобуса до Велеса, а потом идем пешком и лениво стопим, наверное, самый наш лучший день, когда мы просто идем и пьем из упаковки «Дона Симона» и смотрим по сторонам.
Добираемся уже к обеду.
... день этот заполнен суматохой встреч, народу все прибывает, причем самого разного: это и бодрого вида мужички с семьями (таких большинство), и престарелые хиппи, одетые разноцветно, какие-то безумные мотоциклисты, несмотря на жару, в кожаных доспехах, и просто люди непонятные. Появляется несколько польских автобусов, восточно-европейцы заметно моложе, раскованней и держатся веселыми стайками.
Вскорости мы встречаем приехавших из Фрайбурга Вику и Кирилла, они мечутся повсюду пытаясь что-то там важное разузнать, кого-то найти, застолбить место под палатку в стратегически важном месте, за ними, громко жалуясь, плетется плаксивый колобок – четырнадцатилетний отпрыск Вася, еще во Фрайбурге нареченный мною Васисуалием. Несмотря на поднятую ими (видимо, чтобы возместить долгое сидение в автобусе) головокружительную суету, я им рад, но пытаюсь уберечься от урагана бестолковой деятельности.
Повсюду идет обустройство – устанавливаются информационные палатки, метрах в трехстах от дома ставится на металлических распорках гигантский брезентовый тент для, собственно, Пховы; пару раз мелькают красные монашеские одежды и бритые смуглые головы тибетцев, привлекающих к себе любопытные или почтительные взгляды; один из монашков передвигается со свитой из двух красивых тибеток (фигурки из китайского календаря, но в обтягивающих джинсиках); и вот разносится жужжащий слух что приехал Сам, на своем мотоцикле BMW, на котором он любит гонять по горным серпантинам, кажется, никто его не видел, но сведения эти совершенно точные.
Следующее утро начинается деловито: Васисуалий отправляется поближе к полезной юному организму кухне, а мы идем договариваться о плате за просветление. За Пхову нужно платить, и для нас слишком много. Маша отложила на это пятьдесят долларов, нужно же по сотне на каждого, при том что я платить вообще не хочу.
Конечно же, если задуматься, все это стоит денег, ну, питание там, аренда, но все равно, представить себе мудрость, переданную не за просто так, я не могу.
Как всегда, из-за языковых трудностей договариваться обо всем приходится мне. Неподалеку от столовой стоят полотняные навесы с табличками "Взносы участников", отдельно для Западной и Восточной Европы.
Сбором денег с восточных европейцев руководит Жужа, громкая венгерка средних лет,с черными кудряшками на голове (позже выяснится, она хорошо знала Славу, моего старого друга и одного из первых русских учеников Нидала, и училась с ним вместе в буддийском KIBI в Индии(“Жужа меня как увидит, сразу кричать начинает: «Эй, Слава! Слава! Человеческий ум не имеет границ! Совершенно безграничен! Помни об этом, Слава![3]”)). В общем, она не казалась вредоносной, и не думаю, чтобы ей нравилось собирать деньги, но к задаче этой она отнеслась со всей серьезностью, как к работе на благо Дхармы.
Я начинаю объяснять что денег нам не хватает.
«Но если вы смогли доехать до Испании, значит, у вас есть деньги на путешествия, значит - вы можете и отдать что-то и своему учителю!»
«Да нет, денег у нас мало, мы проехали почти всю дорогу до Андалусии автостопом. Ну и ладно, если нельзя скидку, то ничего страшного, мы просто поедем дальше, и все…» (моя трусливая попытка выбраться из непонятного).