Лев Борисович ХватВ ДАЛЬНИХ ПЛАВАНИЯХ И ПОЛЕТАХ
Об этой книге и ее авторе
Кого из советских людей, чья юность проходила в двадцатые и тридцатые годы, не волновали героические северные эпопеи, в которых с таким блеском проявились патриотизм, мужество, смелость, настойчивость в достижении цели, — эти замечательные черты социалистического характера, столь ярко выразившиеся в делах полярных исследователей, летчиков, моряков.
Стремление к подвигу — естественная черта молодости. Подвиги полярников увлекали, захватывали, звали вперед. Одной из любимых песен тех лет был марш, в котором звучали гордые слова:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор…
А где неизведанные пространства грандиознее, где так широк простор для исканий и открытий, чем за Полярным кругом, в малоисследованной в те годы Арктике! Усилиями советских людей, вдохновленных идеями большевизма, сказка на наших глазах превращалась в быль. Осуществлялись самые дерзновенные мечты многих поколений российских мореплавателей, землепроходцев, путешественников. «Белые пятна» на карте Заполярья, издревле привлекавшие пытливые умы и энергию первооткрывательства, исчезали с вершины глобуса, обретали точные географические начертания, постепенно обживались советскими людьми.
Слава арктических исследователей, увлекательный и нелегкий труд первых поселенцев будили в молодежи необоримую тягу в дальние, малообжитые края, в те поселки и города, которые существовали лишь в архитектурных проектах, которые еще предстояло построить. В нашей стране, где человек ощущает себя хозяином родной земли, ее морей, рек, ее недр и лесов, подвиги покорителей неизведанных пространств находили бурный отклик.
Карты Арктики висели над нашими кроватями дома, в студенческих и рабочих общежитиях. Карты, исчерченные, истыканные флажками.
Миллионы молодых глаз, следя за продвижением экспедиционных кораблей и самолетов, загорались энергией далеких походов.
Мы, молодые люди тех, увы, уже не близких дней, в снах своих видели себя в штурманской рубке, в пилотской кабине, на затерянной среди грозных торосов и непроходимых снегов полярной зимовке, на хмуром, скалистом берегу острова, совсем недавно появившегося на карте. Прекрасные это были сны… А въявь тысячи и тысячи юношей и девушек устремлялись на Крайний Север нарушать тишину ледяного безмолвия, утверждать там жизнь.
Чкалов, Шмидт, Громов, Байдуков, Папанин, Воронин, Молоков, Водопьянов, Ляпидевский и их сподвижники были любимыми героями нашей юности. Мы носили с собой их фотографии. Появление кого-либо из них на экране, в кадрах кинохроники, мы встречали восторженными аплодисментами. Они были любимцами страны и заслуживали эту любовь. Эта любовь хранится и сейчас.
Да и сможет ли советский народ когда-нибудь забыть легендарные походы «Сибирякова», «Челюскина», «Литке», первые караваны судов, одолевших великую дорогу Арктики — Северный морской путь; героическую эпопею челюскинцев, в которой на глазах всего мира с такой силой проявились гуманизм и самоотверженность наших людей; небывалый воздушный десант в Центральную Арктику, завершившийся созданием первой в мире дрейфующей станции «Северный полюс»; беспосадочные трансполярные перелеты экипажей Чкалова и Громова из Москвы в Соединенные Штаты Америки?
Все это вошло в историю великих путешествий человечества. И всегда эти подвиги, совершенные во имя науки, будут волновать молодые сердца, вдохновлять молодежь на благородные дерзания.
Сколько советских молодых людей, воспитанных на примере Валерия Чкалова, воодушевляясь его делами и примером самой его жизни, проявляли поразительный героизм в дни Великой Отечественной войны! И когда на фронтовых аэродромах, слушая их, я восхищался их делами, как часто звучала в конце фраза: «Я что. Вот Валерий Чкалов!..»
И сейчас, в годы триумфа советской науки, когда с первого советского космодрома первый человек Юрий Гагарин шагнул в космос, когда мы, советские люди, первыми доставили на Луну вымпел с гербом своего государства, первыми заглянули на таинственную невидимую сторону Луны и создали ее карту, когда советская исследовательская станция первой передала на Землю репортажи с лунной поверхности, а советская космическая лаборатория приземлилась на Венере, даже в это замечательное время не потускнела героика советских научных перво-открытий 30-х годов.
С волнением читаешь книгу Льва Хвата «В дальних плаваниях и полетах», посвященную делам и людям той славной поры. Недавно умерший советский журналист Л. Хват в те дни считался «королем репортеров». Он летал в самолете со знаменитой чкаловской тройкой, участвовал в арктических путешествиях на легендарных теперь ледоколах, встречал наши самолеты в Америке после их перелетов через полюс. Из его корреспонденций люди узнавали о триумфе советской авиации за океаном. И книга, которую вы сейчас держите, занимает особое место на полке географической литературы. В ней нет художественного вымысла. Книга Л. Хвата — почти дневниковые записи. Это куски жизни, запечатленные на бумаге в момент свершения события или, во всяком случае, по горячим следам. И в этом ее особая привлекательность.
С корреспондентским удостоверением в кармане, участвуя в двух экспедициях, автор совершил путешествие вокруг света. За одну навигацию он дважды проделал сквозное плавание по Северному морскому пути — из Мурманска в Тихий океан и обратно. На ледоколе «Ермак» ходил в Гренландское море, когда первая станция «Северный полюс» завершала свой знаменитый дрейф. В Соединенных Штатах Америки он встречал экипажи Чкалова и Громова после их исторических перелетов. Ему, единственному из советских журналистов, довелось в те дни побывать на Аляске, посетить места, открытые и обжитые русскими мореходами и промысловыми людьми.
Да, мало кому из корреспондентов выпало счастье столько видеть и дружить со столькими удивительными людьми.
Вот почему эта книга уже прочно вошла в круг юношеского чтения и издательство вновь переиздает ее. Записки эти пробуждают у юных читателей жажду первооткрывательства, увлекают их в далекие края — подчинять человеческой воле непокоренную природу, строить и обживать новые города.
НА ВОСТОК — К БЕРИНГОВУ ПРОЛИВУ
НОЧЬ В РЕДАКЦИИ
Холодным февральским вечером я поднимался по улице Горького, торопясь в редакцию, где меня ожидал дежуривший по отделу информации Тихон Михайлович Беляев (он печатался под псевдонимом Тихон Холодный). Корреспонденты центральных газет только что ознакомились со строительством гостиницы «Москва», и я спешил сдать заметку о новом здании в центре столицы.
В отделе информации «Правды» было, как всегда, людно. Обстановка напоминала операционный зал телеграфа. Стрекотали аппараты, печатавшие на узких бумажных рулонах сообщения собственных корреспондентов и ТАСС. Курьеры несли информацию, принятую стенографистками по междугородному телефону из Харькова, Свердловска, Одессы, Архангельска, Еревана… Звонили и передавали новости друзья газеты, ее актив — рабкоры, ученые, партийные и советские работники, колхозные бригадиры, педагоги, спортсмены.
Беляев, худощавый, подвижной, с выразительным, нервным лицом, ухитрялся в одно и то же время разговаривать с репортерами, читать и отправлять заметки в типографию, отвечать на телефонные вызовы.
— Удачное начало, Вера, очень удачное!.. Сколько же ты пробыла у Мичурина? Как тебя принял Иван Владимирович?.. Алло, слушаю. Секретариат? Да-да, в заметке речь идет о новом автомобиле «ЗИС-101»… Что?.. Ленинград просто засыпал информацией… Пока!.. Нет, так не пойдет, придется переделать — о строительстве первой линии метрополитена написал холодным, бесстрастным языком, а ведь ты спускался под землю, ходил по трассе… Типография?.. «Групповой полет дирижаблей» давно сдали, тридцать строк… О выставке посылаю…
Беляев положил трубку и повернулся к соседнему столику.
— Немов, скорее сдавай материал, — заторопил он сотрудника, вернувшегося с выставки плакатов «Десять лет без Ленина по ленинскому пути».
В кабинет влетел молодой спортивный репортер и ринулся к дежурному, потрясая исписанным листком:
— Готово! Вот это встреча!..
— Что такое? — остановил его Беляев, одинаково равнодушный ко всем видам спорта, кроме шахмат.
— А вы прочтите, прочтите! Разыграно первенство Москвы по хоккею, победил «Дукат». Ка-а-кая была борьба…
Быстро пробежав страничку, Беляев пометил шрифт и с тревогой оглядел заваленный рукописями стол:
— У кого еще есть материалы?
— Интервью с руководителем экспедиции на Памир.
— Тема?
— Земледелие на высоте четырех тысяч метров.
— Написали?
— Да, строк сорок… Очень интересные опыты. Двести пятьдесят культурных растений. Вызрели ячмень, горох, люцерна…
Лист за листом уходил в наборный цех. Трубы пневматической почты с шипением и присвистом всасывали цилиндрические патроны, заряженные свертками с информацией.
На всех сообщениях стояла дата: 14 февраля 1934 года.
Близилась полночь. Горячка утихала. Газетные полосы были уже заполнены. Вытеснить стоявшие в них материалы могла лишь информация особой важности.
Репортеры разошлись. В отделе остались Беляев, Немов и я. Засиживаться в редакции до глубокой ночи давно уже стало для нас обыкновением.
Достаточно было сигнала, чтобы любой из нас помчался к месту события, представляющего общественный интерес. Бывало и так, что перед рассветом телефонный звонок поднимал журналиста с постели, спустя час он сидел в кабине самолета, к полудню оказывался за тысячу километров от Москвы — на аэродроме областного города, в рабочем поселке, на колхозном поле, — и еще до наступления сумерек информация специального корреспондента лежала на столе редактора. В журналистской работе мы видели свое призвание и гордились, что сотрудничаем в газете, созданной Лениным, самой авторитетной, уважаемой и любимой народом.
Усевшись на скрипучем редакционном диване, мы вспоминали события недавних дней. Тихон Беляев заговорил о катастрофе стратостата «Осоавиахим». Несчастье произошло в конце января. Было раннее утро, морозило. Облака нависли, казалось, над самыми верхушками сосен. Колоссальный шар уже наполовину скрылся в плотной серой мути, когда из люка сферической гондолы показался командир стратостата Федосеенко и с высоты донесся его прощальный привет. Через несколько секунд аппарат исчез в гуще облаков.
На земле принимали короткие радиограммы: «Достигли высоты 20 600 метров… Продолжаем наблюдения… Все благополучно…» Внезапно связь оборвалась, экипаж перестал отвечать на вызовы.
Редакционные автомобили помчались по загородному шоссе на восток, куда воздушные течения уносили невидимый стратостат. В ста тридцати километрах от Москвы нас настигла жестокая весть: «Осоавиахим» упал в малонаселенном районе Мордовии, — Федосеенко, Басенко и Усыскин погибли…
Припомнилась последняя ночь перед стартом. Возбужденные и осунувшиеся лица пилотов, их решимость достигнуть высоты, на которой не бывал ни один человек.
— А ведь редко, очень редко серьезное завоевание обходится без потерь, — задумчиво сказал Немов.
«ЧЕЛЮСКИН» РАЗДАВЛЕН ЛЬДАМИ
Утомленные глаза Беляева скользили по страницам ночного «Вестника ТАСС». Вдруг он резко подался вперед, впился в лист «Вестника» и дрогнувшим голосом произнес:
— Погиб «Челюскин»…
— Что-о? А экспедиция? Люди?
— Люди живы, все живы! Нет, я ошибся… В последнюю минуту погиб заведующий хозяйством Могилевич.
Беляев протянул нам лист «Вестника». Вот о чем рассказывала радиограмма из Полярного моря:
«13 февраля, в 15 часов 30 минут, в 155 милях от мыса Северного и в 144 милях от Уэлена «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов. Уже последняя ночь была тревожной из-за частых сжатий и сильного торошения льда… В 13 часов 30 минут внезапным сильным напором разорвало левый борт на большом протяжении — от носового трюма до машинного отделения. Через два часа все было кончено. За эти два часа организованно, без единого проявления паники, выгружены на лед давно подготовленный аварийный запас продовольствия, палатки, спальные мешки, самолет и радио. Выгрузка продолжалась до того момента, когда нос судна уже погрузился под воду.
Руководители экипажа и экспедиции сошли с парохода последними, за несколько секунд до полного погружения. Пытаясь сойти с судна, погиб завхоз Могилевич. Он был придавлен бревнами и увлечен в воду. Остальные невредимы, здоровы. Живем в палатках, строим деревянные бараки. У каждого спальный мешок, меховая одежда. Просим родных не беспокоиться, не посылать запросов — мы экономим аккумуляторы и не можем давать частных телеграмм. Связались с радиостанциями Уэлена и мыса Северного…
Заверяем правительство, что несчастье не остановит нас в работе по окончательному освоению Арктики, проложению Северного морского пути.
— Больше никаких подробностей?
— Создана правительственная комиссия для спасения экспедиции и команды «Челюскина», председатель — Куйбышев, — сказал Беляев.
Схватив листки «Вестника», он побежал к редактору. Не успели мы обменяться мыслями, как Беляев вернулся.
— Номер переделывается, челюскинские материалы идут на первую полосу! — крикнул он еще с порога. — Есть важные задания.
Беляев передал мне приказание: немедленно заняться сбором информации о положении челюскинцев и подготовке спасательных экспедиций. Немову поручили связаться с видными учеными-полярниками, участниками арктических походов; такое же задание получили ленинградские корреспонденты. Полетели телеграммы в Хабаровск, Владивосток, Петропавловск-на-Камчатке.
Немов принес из редакционной библиотеки карту Заполярья. На северном побережье Чукотского полуострова мы отыскали мыс Северный и Уэлен.
— Далеконько, — вздохнул Беляев, рассматривая очертания Арктического побережья и редкие черные точечки населенных пунктов. — Дальше, как говорится, ехать некуда.
— Как же туда добираются? — спросил Немов.
— Пароходом из Владивостока. Разумеется, летом.
— А сейчас, в феврале?
— Время покажет, — неохотно ответил Беляев.
Мы обозначили на карте район ледового лагеря — на голубом фоне Чукотского моря вспыхнул алый флажок. Между флажком и побережьем на протяжении более полутораста километров лежали тяжелые льды.
Не раз подходил я к карте и взглядом измерял расстояние от Москвы до Чукотки. Путь к челюскинской льдине пересекал Урал, Сибирь, Дальний Восток, Японское море, вел мимо Курильских островов и Камчатки к Берингову проливу и далее — в Полярное море.
Берингов пролив! Рассматривая на карте голубоватое водное ущелье, разделяющее СССР и США, я не подозревал, что в ближайшие пять лет трижды побываю у берегов этого сурового пролива, а первое путешествие к рубежу двух материков ожидает меня очень скоро.
Вековой опыт полярных экспедиций и путешествий учил: в Арктике побеждают люди сильной воли, трудолюбивые, смелые, самоотверженные. Выдержат ли челюскинцы неравную схватку с ледовой стихией? Хватит ли у них организованности и мужества? Будут ли они достойны своих славных предков — Семена Дежнева, Харитона и Дмитрия Лаптевых, Семена Челюскина, русских мореходцев, проложивших пути в царстве вечных льдов?..
Осенью 1932 года Москва с триумфом встречала участников экспедиции ледокольного парохода «Александр Сибиряков». Впервые в истории им удалось пройти Северным морским путем — из Архангельска во Владивосток — за одну навигацию. Следующим летом, в 1933 году, по пути «Сибирякова» на пароходе «Челюскин» отправилась новая советская экспедиция.
10 августа «Челюскин» покинул Мурманск. Кроме команды, на борту парохода находились научные работники, смена персонала полярной станции острова Врангеля и небольшая группа строителей.
К исходу третьей недели плавания «Челюскин» пересек Карское море и вошел в пролив Вилькицкого. У мыса Челюскин, самой северной оконечности Европейско-Азиатского материка, экспедиция встретилась с караваном полярных кораблей; здесь были «Красин», «Седов», «Русанов»…
Море Лаптевых и пролив Санникова остались за кормой «Челюскина». Экспедиция шла Восточно-Сибирским морем. В середине сентября пароход приблизился к мысу Северному.
Истекала шестая неделя ледового плавания.
На мысе Северном действовала полярная станция — один из опорных научных пунктов, созданных советскими людьми на побережье и островах Ледовитого океана. Полярники изучали погоду, морские течения, режим льдов, животный и растительный мир. Пилоты полярной авиации вылетали в разведывательные рейсы, искали доступные для кораблей пути.
Воздушная разведка принесла «Челюскину» неутешительные вести: между материком и островом Врангеля возник неодолимый ледовый барьер. Экспедиция двинулась далее к востоку, чтобы затем повернуть на север, к острову Врангеля, в обход сплоченных льдов. Капитан «Челюскина» Владимир Иванович Воронин вел пароход узкими лазейками между льдами. Последний этап похода по Северному морскому пути неожиданно оказался самым тяжелым. На разведку вылетел пилот экспедиции Михаил Сергеевич Бабушкин.
— Впереди, милях в пятнадцати, открытая вода, — доложил он, вернувшись на судно.
Экспедиция пробивалась к цели. Но на подходах к Колючинской губе льды сдавили «Челюскина». Напрасны были попытки вырваться из тисков. Стихия влекла судно к скалистому острову Колючин. Едва миновала опасность напороться на камни, как возникла новая: льды остановились, и пароход оказался плененным у входа в Колючинскую губу.
«Челюскин» стоял недвижимо, а на расстоянии одной только мили льды сплошной массой двигались к Берингову проливу — такой близкой, но недоступной цели плавания. Взрывы аммонала сокрушали пласты и завалы, окружавшие судно. Ломами, кирками, пешнями полярники дробили лед, стремясь расширить трещины, но белые поля смыкались вновь, сводя на нет все усилия людей…
Об испытаниях, выпавших на долю экспедиции, Большая земля знала из радиограмм челюскинцев. 5 октября прибыла радостная весть: «Ветер переменился. Через ледяное поле, где производились взрывы, прошла трещина. Двинулись на восток». Однако торжество было коротким: льды снова зажали «Челюскина», и судно закружилось в дрейфе.
Выписывая диковинные петли и зигзаги, стиснутый ледяными полями пароход устремился на юго-восток. 3 ноября он очутился в Беринговом проливе, на пороге Тихого океана. Вслед за «Сибиряковым» еще один советский корабль в течение нескольких недель прошел по Северному морскому пути. Лишь несколько миль отделяли экспедицию от чистой воды, когда движение льдов, зажавших судно, внезапно резко изменилось: мощное течение повлекло их из Тихого океана назад, на север. Наступили тревожные дни: куда теперь понесет «Челюскина»?
На помощь дрейфующему судну пошел ледорез «Литке». Были часы, когда меньше десятка миль разделяло «Челюскина» и «Литке» и люди надеялись, что вот-вот экспедиционный пароход вырвется из ледовых объятий. Но мороз крепчал, разводья покрывались молодым льдом, а дрейф неумолимо уносил «Челюскина» все дальше и дальше. «Литке» отступил.
Челюскинцам предстояла неизбежная зимовка во льдах.
Солнце скрылось, сгустился мрак полярной ночи, но научные работы экспедиции не прекращались: ученые вели наблюдения за погодой, брали пробы воды с глубин Чукотского моря, запускали радиозонды, автоматически регистрировавшие температуру и давление в высоких слоях атмосферы. Гидробиолог Ширшов собирал планктон с поверхности и глубин, а радисты Кренкель и Иванов через станции мыса Северного и Уэлена передавали результаты исследований в Москву.
Казалось, ничто не потревожит белые громады, не нарушит гнетущее безмолвие полярной ночи. Но люди на судне, хорошо знакомые с капризами арктической стихии, готовились к встрече ледового штурма.
Их было сто пять, среди них — десять женщин и две девочки: Аллочка Буйко, дочь начальника полярной станции на острове Врангеля, и крохотная Карина, дочь геодезиста Васильева. Когда «Челюскин» вышел в плавание, Аллочке исполнился год. На судне она научилась ходить и произносить первые слова; одно из них было «море». Карина родилась у семьдесят шестой параллели и получила имя в память о месте своего рождения — Карском море. Тридцать первого августа 1933 года вахтенный штурман «Челюскина» записал в судовом журнале: «05.30. У супругов Васильевых родилась девочка. Счислимая широта — 70°46,5' сев., долгота 91°06′ вост. Глубина — 52 метра». Позднее штурман добавил: «Имя девочки — Карина».
На борту судна сошлись люди разных профессий: моряки, ученые, летчики, радисты, водолазы, инженеры, плотники, слесари, повара, печники; были там художник, пекарь, кинооператор, врач, фотограф и журналист — корреспондент архангельской газеты, поступивший на «Челюскина» матросом, чтобы участвовать в интересной и важной арктической экспедиции.
Люди были различны по характеру, национальности, возрасту — от девятнадцати до пятидесяти четырех лет, но всех их роднили общность интересов, единство цели, готовность к борьбе и невзгодам ради успеха дела. Челюскинцы знали: о них помнят, родина неотступно наблюдает за ними.
Пришел Новый год, незаметно миновал январь, и вот уже задули февральские северные ветры, вздымая тучи снежной пыли, сбивая с ног. Белые громады теперь не казались окаменевшими — они передвигались, словно живые существа. Льдины расходились и снова смерзались, со скрежетом и гулом громоздились одна на другую, образуя хаотические гряды торосов.
Всё грознее теснились льды. Подчиняясь силе ветров и течений, они будто кружились в медленном хороводе. Порою льды вплотную придвигались к судну, но вдруг как бы передумав, разжимали холодные тиски.
Полярники понимали, что решается судьба «Челюскина» — в любой час может наступить неотвратимое бедствие. На палубе приготовили аварийный запас продовольствия, палатки, спальные мешки, теплую одежду, горючее и едва ли не самую большую драгоценность — радио. Каждый знал, что ему делать, когда прозвучит сигнал тревоги.
12 февраля физик Ибрагим Факидов записал в своем дневнике: «Весь день работал в палатке. Дрейф дошел до семи метров в минуту… Что ожидает нас в эту ночь? Живем, как на вулкане или открытых позициях. Издали доносятся глухие стуки».
Наутро вахтенный отметил в судовом журнале: «Северный ветер — семь баллов, пурга, мороз 30 градусов».
Сквозь пелену полярной метели виднелся мощный ледяной хребет, подступавший к судну. Смерзшиеся в сплошную гряду торосы беспокойно шевелились, будто потревоженные исполинские животные. Температура упала до минус тридцати шести градусов. Снег заметал палубу.
С оглушительным гулом лопались массивные ледяные поля, образуя новые гряды. Грозно надвигались они на судно, и не было силы, способной удержать их чудовищный напор. Ледяной хребет высотой с трехэтажный дом все ближе подбирался к «Челюскину». Настал час испытаний…
Общая тревога! Аврал!
Люди бросились на свои посты. Через борт полетели мешки, бочки, ящики. Вот уже спущен на лед маленький самолет-амфибия, и Бабушкин с механиками оттаскивают машину подальше.
Извиваясь петлей, ледяная гряда охватывает корабль. Края огромной подковы смыкаются. Заскрипела металлическая обшивка, затрещал остов судна. Нажим, еще нажим, еще — и будто тысячетонный молот загрохотал по корпусу «Челюскина».
— Продавило левый борт! — раздался заглушенный крик.
Льды прорвали обшивку ниже ватерлинии. В сорокапятиметровую пробоину с ревом хлынула вода, затопляя трюмы, коридоры, кубрики, каюты.
Полярники лихорадочно спускали за борт камельки, трубы, войлок, фанеру, глину, доски, кирпич — все, что могло пригодиться.
Корабль погружался, но люди продолжали сновать по палубе, сбрасывая на лед снаряжение, спасая шлюпки и боты. Носовая палуба скрылась под водой.
— Покинуть судно! Все на лед! — донесся приказ капитана.
Бежали по перекосившимся сходням, прыгали через борт. Начальник экспедиции и капитан пропускали мимо себя последних.
— Все? — спросил Шмидт.
Капитан Воронин утвердительно кивнул. Неистовый скрежет заглушил его слова.
— На лед…
Уже три четверти корпуса исчезло под водой…
— Борис! Борис!.. Могилевич!.. — послышались тревожные голоса.
Борис Григорьевич Могилевич, заведующий хозяйством экспедиции, стоял на палубе, словно раздумывая, серьезный, невозмутимо-спокойный. Корма поднималась все выше, и Могилевич, балансируя, с трудом удерживался на ногах.
— Прыгай, Боря! Скорее прыгай! — кричали ему друзья.
Он сделал шаг, но в то же мгновение сорвались и покатились грохочущие бревна. Могилевича сбило с ног, и он исчез в серой мгле…
Минутой позже «Челюскин», задрав корму с беспомощным винтом, навсегда погрузился в океанскую пучину.
В огромной бурлящей воронке закружились обломки. Льды медленно сходились над местом катастрофы.
На плавучем белом поле Чукотского моря, далеко за Полярным кругом, остались сто четыре человека.
Ветер бешено гнал клубы снежной пыли.
ЛАГЕРЬ В ЧУКОТСКОМ МОРЕ
Все было кончено — все, что связывалось с привычной судовой жизнью, с размеренным, упорядоченным бытом, удобствами, будничными заботами и радостями.
Каждый из участников похода по-своему переживал гибель «Челюскина». В последние часы было не до размышлений о будущем, но теперь тревожные мысли овладели людьми. До ближайшего берега более полутораста километров, да и там — безлюдная тундра, нескончаемые снежные пространства с редкими чукотскими стойбищами. Дальше к востоку, у Берингова пролива, — арктический поселок Уэлен, где, кажется, есть самолет и, конечно, собачьи упряжки… А как невообразимо далеко Москва, Ленинград, большие и шумные города!.. На родине еще не знают о катастрофе. Поспеет ли помощь до того, как очередное сжатие сокрушит ненадежное пристанище экспедиции, или придется, не дожидаясь выручки, двинуться по ледяным полям пешком? Путь к побережью долог и опасен, он по плечу только физически крепким, тренированным, испытанным полярникам. А что будет с женщинами и детьми?..
В первые же часы у челюскинцев появилось множество существенных дел. Надо было позаботиться о крове, тепле, горячей пище; надо было поразмыслить о многом таком, что на судне делалось «само собой». В неотложных хлопотах тонули беспокойные думы.
В полумраке группа челюскинцев ставила просторную палатку для женщин и детей. Вспыхнул одинокий костер. Кто-то возбужденным голосом рассказывал: «А я чайничек нашел. Растопим снег и напьемся горяченького». Передавались вести: «Идите к большому торосу за теплыми вещами… Возле ближней трещины раздают консервы и галеты…» Слышалось: «А куда девали фанеру?.. Гвоздей не видели?.. Кто знает — посуда уцелела?..» Предприимчивый буфетчик, прозванный на корабле кормильцем, подсчитывал спасенную утварь: «Котел есть… Вилок много, а вот ложек — кот наплакал… Четыре чайника. Кастрюль и сковородок ни одной. Кружек хватит на всех. Примусов двенадцать, керосинок пять, камельков девять…»
Загорались огоньки, свет «летучих мышей» озарил палатки.
Подсчитали продовольственные запасы: их должно хватить месяца на два. Удалось спасти консервы, галеты, масло, сыр, сушеный картофель, какао, муку, сахар, крупу, сгущенное молоко, три свиные туши… Можно и медведей добыть: уцелели пять ружей, семь пистолетов, ящики с порохом и патронами.
«Все будет в порядке, все образуется!» Никто не произносил этих слов, но они угадывались в тоне голосов, в шутках, в звонких ударах топоров на стройке общежития. И уже витало в лагере чье-то крылатое выражение: «Полярные робинзоны».
Группы у костров поредели, челюскинцы разбрелись по своим пристанищам, утих говор. Еще пуще завыла пурга, била снежной крупой по брезенту палаток, где в меховых мешках крепко спали утомленные люди.
В небольшой парусиновой палатке тусклое пламя освещает фигуры в долгополых малицах и ватниках. Радисты Эрнст Кренкель и Сима Иванов склонились над аппаратом. Закоченевшими пальцами Кренкель настраивает приемник. Вот послышался дробный стук неведомой станции, свист, кваканье саксофона… Еще поворот ручки, и радист попадает на знакомую волну Уэлена. Там работает комсомолка Людмила Шрадер; несколько недель она поддерживала связь с «Челюскиным». Кренкель слышит, как девушка спрашивает у мыса Северного: «Нет ли у вас вестей о «Челюскине»? Он не отвечает на мои вызовы».
На берегу еще не знают о катастрофе, но молчание судовой радиостанции породило нарастающую тревогу. Точки и тире врываются в эфир. Слышно, как Уэлен и Северный уславливаются вести непрерывное наблюдение.
Кренкель включает передатчик и долго зовет береговые станции, но никто не откликается.
Надев малицу, радист выбирается из палатки и, стараясь не сбиться с тропы, заносимой снегом, бредет к начальнику экспедиции. На мгновение он теряет след и тут же ныряет в сугроб у большой палатки. Оттуда слышны женские голоса:
— Не мерзнете?
— За маленькую боюсь, на душе неспокойно…
Наконец Кренкель добирается до палатки Шмидта:
— Отто Юльевич, материк не отвечает.
— Пробуйте еще и еще! Добейтесь связи во что бы то ни стало, важнее нет у нас задачи.
Кренкель возвращается к себе. Снова и снова берется за ключ. Торопливо несутся в эфир позывные Уэлена и Северного. Ответа по-прежнему нет. Томительно проходят часы. Радисты поочередно сменяются у передатчика. Неодолимо тянет ко сну, трудно устоять против внезапно охватывающего оцепенения. Однотонный стук ключа навевает дремоту. Сгорбившись перед камельком, Кренкель ежится, вздрагивает, словно его лихорадит. «Та-а — та-та — та-а» — отстукивает Сима Иванов и снова напряженно вслушивается… Что это? Неужели налаживается?.. Так, так… Есть! Услышали!..
— Уэлен отвечает! — во весь голос кричит Сима.
Кренкель вскочил.
— Что? Давно? Долго я спал? Почему не разбудил? — бормочет он.
— Да ты почти не спал. Может быть, минутку или две. Уэлен отозвался только что, вот сию…
Не дослушав, Кренкель во весь дух несется через торосы и сугробы к Шмидту:
— Связь есть!
Начальник экспедиции и радист ползком забираются в «радиорубку». Кренкель протягивает журнал:
— Пишите, Отто Юльевич.
— Уэлен может обождать? Будет большой текст, предупредите.
Иванов подносит фонарь. Начальник экспедиции пишет первое донесение со льдины:
«Москва Совнарком СССР копия Главсевморпути…»
Кренкель отстукивает свои позывные — те же, что были у «Челюскина». Теперь береговые радиостанции слушают, ждут.
Из ледового лагеря в эфир уходит радиограмма, помеченная номером первым, дата — 14 февраля:
«13 февраля, в 15 часов 30 минут, в 155 милях от мыса Северного и в 144 милях от Уэлена «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов. Уже последняя ночь была тревожной…»
Эту радиограмму спустя несколько часов мы с волнением читали в Москве, на улице Горького, где тогда помещалась редакция «Правды».
НА ПОМОЩЬ!
Жизнь и борьба небольшого отряда полярников, оказавшихся на льдине в далеком Чукотском море, взволновала советских людей. В редакции не прекращались телефонные звонки: «Что в лагере? Какие новости? Можно ли сбросить с помощью парашюта посылки на льдину?»
Из Винницы и Иркутска, Петрозаводска и Баку, из районных центров и колхозов приходили в редакцию письма; авторы их советовали применить всевозможные спасательные средства — от аэросаней и воздушных шаров до мощных тракторов с гигантскими санями на прицепе. Хватало и фантастических проектов. Пылкий прожектер из Саратова настойчиво предлагал в экстренном порядке оборудовать и испытать придуманную им конструкцию — «аэроспас». С полной серьезностью он рекомендовал: спустить с борта самолета на длинных металлических тросах «нечто вроде люльки, которой пользуются маляры при наружной окраске зданий», а «когда люлька достигнет льда, в нее усядутся два человека, и экипаж самолета, накручивая трос на барабан, поднимет их в кабину»… Многие проекты, предлагаемые от чистого сердца, были сродни «аэроспасу» — смелы, но неосуществимы.
На улицах, в трамваях, магазинах, фойе театров и кино завязывались дискуссии. Припоминали случаи кораблекрушений, спорили об особенностях арктического климата, свойствах полярных льдов. Раскрыв газету, первым делом искали сообщений из челюскинского лагеря.
Как-то ранним утром я увидел толпу возле памятника Пушкину на Тверском бульваре. В газетной витрине только что вывесили свежий номер.
— Нам не видно, читайте вслух, — требовали из задних рядов.
Послышался громкий голос добровольного чтеца:
— «Челюскинцы продолжают жить на льду. Женщины, дети и пятеро мужчин перешли в построенный на льду деревянный барак, где сравнительно тепло. Вышел первый номер стенной газеты «Не сдадимся!».
— Ишь ты, стенгазету выпустили, — отозвался кто-то из толпы.
— Крепко назвали…
— Что говорить, молодцы!
«Не сдадимся!» — стало девизом челюскинцев, выражением их мужества, стойкости, организованности.
Из Москвы к далекому лагерю Чукотского моря протягивалась рука помощи. Члены правительственной комиссии советовались с учеными-полярниками, моряками, летчиками, с воздухоплавателями и путешественниками. Обстановка в комиссии напоминала фронтовой штаб, а отряд челюскинцев представлялся боевым гарнизоном крепости, окруженной врагом. Всех ободрила правительственная радиограмма, переданная в ледовый лагерь:
«Шлем героям-челюскинцам горячий большевистский привет. С восхищением следим за вашей героической борьбой со стихией и принимаем все меры к оказанию вам помощи. Уверены в благополучном исходе вашей славной экспедиции и в том, что в историю борьбы за Арктику вы впишете новые славные страницы».
На минуту представим себе, что челюскинская катастрофа произошла не в 1934 году, а тридцать с лишним лет спустя — в наши дни. Конечно, это событие не привлекло бы столь широкого внимания, не вызвало такого беспокойства всей страны — дело обстояло бы куда проще. Самолеты полярной авиации, снабженные надежными бортовыми радиостанциями и навигационными приборами, позволяющими вести машину в тумане, в пурге, во мраке ночи, — такие самолеты немедленно примчались бы к месту катастрофы со всех концов Советской Арктики. Если бы несчастье стряслось не в Чукотском море, а даже за тысячи километров от полярных авиабаз, спасательные экспедиции оказались бы у цели через несколько часов, в крайнем случае — на другой день. А если бы самолеты не смогли сесть непосредственно в плавучем лагере или рядом с ним? Тогда пилоты нашли бы в этом районе подходящее ледяное поле и оборудовали на нем свою базу — с вертолетами и вездеходами. Словом, спасательные операции завершились бы не позже чем через два-три дня после катастрофы, а спустя еще сутки челюскинцы, вероятно, были бы в Москве.
Все это, разумеется, домысел, но он основан на подлинных возможностях современной техники. Однако в те дни обстановка была очень сложной. Кажущееся нам сегодня смехотворным расстояние в полтораста километров, отделявшее челюскинский лагерь от ближайшего чукотского стойбища Ванкарем, представлялось тогда по-иному. В те времена вертолеты только испытывались. Полярная авиация была очень молода, авиабаз на Крайнем Севере не существовало.
Карта в нашем отделе информации показывала расположение спасательных отрядов; на ней появились контуры самолетов, кораблей, собачьих упряжек…
В Уэлене шестьдесят упряжек выносливых ездовых собак, управляемых опытными каюрами, снаряжались в путь к Ванкарему.
Об этом мне рассказали в Главном управлении Северного морского пути. Человеку, не бывавшему в полярных странах, никогда не видевшему айсбергов, торосов, ропаков и предательских трещин в ледяных полях, можно было вообразить, что каюры (слово это звучало восхитительной новизной), как ямщики на резвых конях, лихо промчатся по льдам Чукотского моря, усадят людей на нарты и с песнями покатят обратно… Подогреваемый оптимистическим воображением, я позвонил в редакцию:
— На Чукотке мобилизованы ездовые собаки, десятки упряжек в полной готовности, везу информацию…
— Пятнадцать строк, — сухо прервал мои восторги Тихон Беляев.
— Пятнадцать? Об упряжках? Смеетесь вы, что ли… Там же опытнейшие каюры! Вот увидите: они и спасут челюскинцев…
— По снегу или ровному льду нарты, разумеется, пройдут отлично, но ведь там торос на торосе. А трещины, а разводья?
— Откуда известно, что на пути встретятся широкие разводья? Быть может, льды уже сплотило…— неуверенно возразил я, с грустью сознавая, что возведенная мною хрупкая романтическая постройка рушится.
Знатоки Арктики сходились на том, что самое надежное средство спасения челюскинцев — авиация. Между материком и лагерем, говорили они, природа создала ледяную преграду, недоступную для самого мощного корабля. Правда, зимою на Крайнем Севере летать очень тяжело: темно, пурга, низкая облачность. Нелегко отыскать в белых пространствах Чукотского моря маленький лагерь полярников, но еще сложнее — добраться до Уэлена или Ванкарема. От ближайших авиационных баз в районе Хабаровска и в Приморье до Чукотки — пять тысяч километров. Воздушный путь проходит над безлюдной тундрой и горами, там нет ни оборудованных аэродромов, ни радиостанций. Скорость рейсовых самолетов сто шестьдесят — сто семьдесят километров в час, а проходить без посадки они могут лишь несколько сот километров; бортовых радиостанций и приборов для полетов вслепую на этих машинах нет…
И вот с такой техникой, в разгар зимы наши летчики отважились на борьбу. Их мужество, уменье, самоотверженность решали участь ста четырех советских людей.
Первым из Москвы на Восток отправился Михаил Васильевич Водопьянов. Этого смелого летчика знали в дальневосточных краях. В начале тридцатых годов он летал на линии Хабаровск — Сахалин, разведывал морского зверя в Охотском море, спасал рыбаков и зверобоев, унесенных на оторвавшихся от берега льдинах.
За год до гибели «Челюскина» Водопьянов, торопясь с почтой из Москвы на Камчатку, потерпел возле озера Байкал катастрофу; бортмеханик погиб, летчик получил серьезные ранения. Спустя несколько месяцев мы встретились в редакция. Широкоплечий, рослый, с зачесанными кверху черными волосами и тонкими морщинками на молодом лице, Водопьянов, энергично жестикулируя, рассказывал о катастрофе. Меня удивило странное выражение его лица: говоря о серьезном, он почему-то улыбался, но как только умолкал, становился угрюмым. Присмотревшись, я понял, что это последствия операции: на бровях, переносице, лбу и подбородке хирурги наложили два десятка швов; они-то временами и придавали лицу пилота подобие улыбки. «На полгода выбыл из строя», — жаловался Водопьянов.
Снова я увидел его в тот день, когда первый советский стратостат поднялся на высоту девятнадцати тысяч метров. С Центрального аэродрома журналисты следили за полетом. Гигантский шар превратился в чуть заметное пятнышко на небосклоне. В том же секторе неба едва различалась черпая точка — самолет Водопьянова. Минут пятнадцать летчик набирал высоту, но вдруг стремительно пошел на снижение. Подрулив к стоянке, Водопьянов заглушил мотор и, тяжело дыша, перевалился через борт кабины:
— Черта с два догонишь! Кажется, совсем близко, гондолу видно, а не достать — высота. На пятой тысяче метров пришлось распрощаться…
После гибели «Челюскина» летчик приехал в редакцию и, по обыкновению, зашел в «царство новостей». Узнав, что Водопьянов в отделе информации, собрались журналисты; всех интересовало, как он оценивает положение челюскинцев.
— У меня это вот где засело, ни о чем ином не думается, — говорил пилот, выразительно прикладывая руку к груди. — Мне надо лететь туда, мне! Машина есть, все готово. Мой «Р-5» оборудован для дальних рейсов, поставлены добавочные баки, могу взять тонну горючего. Лучшей машины для Севера не сыскать…
— А может самолет опуститься в лагере? Лед выдержит?
— Факт! Помните, как искали у Шпицбергена экипаж дирижабля «Италия»? Бабушкин сделал тогда пятнадцать посадок на лед. Заметьте, никто для него площадок не готовил, состояние ледяных полей он определял с воздуха, так сказать, на глазок. Чем же чукотский лед хуже? Безусловно выдержит. В лагере почти сто мужчин, они могут подготовить посадочную площадку. Эх, не о том моя забота!
— А о чем?
— Получить разрешение на полет!
Ему посоветовали письменно изложить свой план. Предложение летчика редакция отправила в правительственную комиссию, и вскоре Водопьянов транссибирским экспрессом мчался на восток; его «Р-5» поместили на платформе, прицепленной в хвосте поезда. В Хабаровске пилот намеревался присоединиться к летчикам Талышеву и Доронину. Всем им предстоял перелет протяжением в пять тысяч километров. Зимою между Хабаровском и Чукоткой еще никто не летал.
Фронт спасательных экспедиций расширялся с каждым днем. Двухмоторный «АНТ-4» летчика Анатолия Васильевича Ляпидевского ожидал в Уэлене прояснения погоды. Семь самолетов шли пароходом «Смоленск» из Владивостока на Север; среди пилотов этих машин были Николай Петрович Каманин, Василий Сергеевич Молоков и Борис Григорьевич Пивенштейн.
Полярные летчики Маврикий Трофимович Слепнев и Сигизмунд Александрович Леваневский спешно выехали из Москвы на Аляску через Западную Европу, Атлантику и США. Вместе с ними в далекий путь отправился исследователь острова Врангеля и Северной Земли Георгий Алексеевич Ушаков.
Во Владивостокском порту пароход «Совет» ожидал прибытия из Москвы дирижаблей, резервных самолетов, аэросаней и тракторов.
Люди, поставившие себе благородную задачу спасения челюскинцев, рвались на Север. «Воодушевлены желанием лететь в ледовый лагерь, ждем малейшего улучшения погоды», — радировали пилоты Чукотки.
Погоду, только погоду! Но на побережье Ледовитого океана яростно бушевала пурга.
ЖЕНЩИНЫ И ДЕТИ СПАСЕНЫ
О полете к челюскинцам нечего было и думать: глубокий циклон охватил Чукотку, Аляску и области к северу от материков. А льдина с людьми дрейфовала и еще на несколько десятков километров удалилась от побережья к северо-востоку.
На восьмой день после гибели «Челюскина» в густой облачности, нависшей над Уэленом, появились просветы. Анатолий Ляпидевский собрал экипаж:
— Думается, нынче поймаем погоду за хвост…
Тяжелый «АНТ-4», поставленный на неуклюжие лыжи, оторвался от земли и взял курс к лагерю. Ляпидевский вел машину «змейкой», отклоняясь то вправо, то влево и старательно осматривая ледяную поверхность. Пять часов кружили летчики над океаном, отыскивая крохотный поселок, затерявшийся во льдах. Смеркалось, видимость ухудшилась, горючего едва хватало на обратный путь. «АНТ-4» вернулся в Уэлен.
— Говори начистоту: будет у нас человеческая погода? — спросил летчик у синоптика.
— В ближайшие дни вряд ли, но если циклон переместится…
— Знаю, знаю: либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет… А еще называешься богом погоды!..
Челюскинцы держались стойко, на лишения не жаловались. Женщины варили обед, чинили одежду, мыли посуду, в общежитии и палатках ухитрились создать даже какой-то уют. Но из-за списка, определявшего порядок эвакуации, возник «конфликт». Первыми должны были покинуть льдину женщины и дети, затем больные, слабые и те, без кого в лагере можно было обойтись. Список завершали мотористы, радисты и врач. Последними должны были улететь начальник экспедиции и капитан.
Женщины явились к Шмидту:
— Почему нас хотят отправить первыми? Мы согласны, что начать следует с Аллочки, Карины и их матерей, но остальные женщины не желают никаких льгот. Надо, Отто Юльевич, пересмотреть список.
— Нет, не надо, такой порядок эвакуации правилен, и на Большой земле все его одобрят. В том, что женщины улетят первыми, нет ничего обидного, это справедливо.
Полярники готовили аэродром. Посадочную площадку отыскали в пяти километрах от лагеря. Туда перетащили искалеченную амфибию. Бабушкин и механики принялись за ремонт единственного лагерного самолета.
На льдине наступил «строительный сезон»: полярные робинзоны оборудовали и утепляли палатки, окна застеклили фотопластинками, предварительно соскоблив с них эмульсию.
Казалось, жизнь постепенно входит в колею обычной полярной зимовки, но стихия напоминала о себе.
Внезапно льдина треснула, возникли широкие каналы. Челюскинцы едва успели перенести запасы продовольствия на новое место — «островок спасения»… По пути к аэродрому появились полыньи, мороз затягивал их белой пленкой.
5 марта под вечер я, как обычно, отправился в Главное управление Северного морского пути. Накануне дежурный синоптик предупредил: «Вероятно, завтра на Чукотке прояснится». Войдя в операционный зал, я обратился к старшему радисту:
— Новости есть?
— Еще какие! Ляпидевский прилетел в лагерь Шмидта…
Над Чукоткой в тот день выглянуло долгожданное солнце. Стоял сорокаградусный мороз. Кренкель передал на материк новые координаты лагеря. Ляпидевский взлетел, двухмоторный «АНТ-4» лег на курс к ледовому поселку.
Самолет шел над необъятными торосистыми полями, сверкавшими мириадами искр. К исходу второго часа полета экипаж заметил на снежной белизне темные пятна и черточки. Трещины, разводья?.. Ляпидевский и штурман Петров присмотрелись.
— Да это же палатки! — воскликнул пилот.
— Точно, лагерь. А вот и аэродром… Видишь, Толя, — бабушкинская амфибия…
По льду сновали три фигурки, торопливо расстилая посадочный знак Т. Со стороны лагеря гуськом шли люди. Вот они столпились у трещины, преградившей путь к аэродрому.
— Не наши ли пассажиры пробираются? — сказал штурман. — Будем садиться?
— Площадка чертовски мала, но выбирать не приходится, — ответил Ляпидевский.
«АНТ-4» опустился на льдину, к нему бежали трое — те, кто выкладывали посадочный знак: механики Погосов, Валавип и Гуревич. Постоянные жители ледового аэродрома повели летчиков в палатку, угостили горячим какао, наперебой расспрашивали о новостях. Потом принялись разгружать «АНТ-4»: мороженую оленью тушу — для всех, аккумуляторы — для радиостанции, авиационное масло — для амфибии М. С. Бабушкина…
Из лагеря подоспели Шмидт, Воронин и Бабушкин.
— У меня для вас письма из Уэлена, — сказал Ляпидевский начальнику экспедиции.
— Отлично посадили машину! — заметил Отто Юльевич, наскоро ознакомившись с первой почтой. — Но как будете взлетать? Не мала площадка?
— Взлетим.
Окруженные толпой провожающих, появились женщины. На руках у матерей — Аллочка и Карина.
— Какое путешествие приходится совершать нашим малышкам!
— И по морю, и по воздуху…
Женщин усадили в кабину.
Полный газ, небольшой разбег, и самолет повис над торосами. Круг над лагерем, традиционное покачивание крыльями. Ляпидевский положил машину на обратный курс. Впереди — мыс Сердце-Камень…
Встречать самолет вышло все население Уэлена — Кренкель успел передать, что на борту «АНТ-4» летят женщины и дети…
Радостное известие молниеносно распространилось в столице. В редакцию невозможно было дозвониться — заняты все телефоны: москвичи хотели получить подтверждение об успешном полете и спасении первой группы челюскинцев. С трудом удалось мне прорваться. Получил экстренное задание: узнать подробности рейса Ляпидевского и биографию пилота.
Вскочив в «газик», помчался к Аэрофлоту. Занятия давно кончились, но где-то на четвертом этаже я застал сотрудника отдела кадров, и в руках у меня очутилась тоненькая папка: «Краткая автобиография пилота А. В. Ляпидевского».
Заглядывая в папку, я диктовал по телефону стенографистке:
— «Полярному летчику Анатолию Ляпидевскому двадцать пять лет…» Да, да, только двадцать пять. Абзац. «Он родился в 1908 году, в семье учителя. Двенадцати лет ушел на заработки в станицу Старощербиновскую на Кубани, почти четыре года был батраком. Осенью 1924 года вступил в комсомол. Больше года работал на маслобойном заводе. Райком комсомола направил его в авиационную школу…» Записали? Продолжаю. «В 1929 году Ляпидевский успешно окончил школу морских летчиков и был назначен инструктором». Абзац. «Два года назад перешел на службу в Аэрофлот. Работал на авиалиниях Дальнего Востока, затем переведен в полярную авиацию». Всё!
Когда я вернулся в редакцию, иностранный отдел принимал отклики из зарубежных стран; вечерние газеты некоторых европейских столиц успели сообщить о полете Ляпидевского.
Под утро меня вызвали к редактору.
— Отправляйтесь специальным корреспондентом на Дальний Восток, — сказал он. — Быть может, понадобится ехать на Камчатку или Чукотку, но сейчас торопитесь в Хабаровск, там получите инструкции. Вы готовы?
— Выеду первым экспрессом…
Воздушного сообщения между Москвой и Дальним Востоком еще не существовало, поездом приходилось ехать около девяти суток.
Перевалив Уральский хребет, экспресс мчался по степям Западной Сибири. Миновали Омск. С грохотом пронесся поезд по длинному мосту через Обь. Показались огни Новосибирска.
На вокзале я впился в первую страницу «Советской Сибири»: «В Хабаровске идет энергичная подготовка самолетов Талышева и Доронина к дальнему воздушному рейсу. 12 марта ожидается Водопьянов со своим «Р-5»; он присоединится к звену Талышева».
Наш поезд прибывает в Хабаровск только семнадцатого. Неужели я опоздаю к старту трех летчиков?..
В вагоне горячо спорили: кто из пилотов первым после Ляпидевского достигнет лагеря? Люди упоминали Анадырь, Уэлен и даже крохотный Ванкарем так яте привычно, будто говорили о Рязани или Тамбове. Далекие северные окраины словно приблизились.
К БЕРЕГАМ АМУРА
Долог путь из Москвы к Тихому океану. Шумные города и живописные селения, горы и долины, вековые леса, озерные края, многоводные реки, бескрайные степи… Дни и ночи казались нескончаемыми — скорее бы Хабаровск!.. Ныряя в бесчисленные тоннели, экспресс пронесся по берегу Байкала.
В Чите сосед-пограничник сбегал на вокзал и вернулся с ошеломляющей новостью:
— Пропал Ляпидевский!
Сообщение в «Забайкальском рабочем» было предельно кратким. 12 марта Ляпидевский снова стартовал к челюскинцам. Прошло несколько часов, из лагеря передали: «Самолет не появлялся». Не вернулся он и в Уэлен. В течение суток никаких известий от экипажа не поступило. На побережье Чукотки начались поиски.
С волнением обсуждалось в вагоне это известие. Опять заспорили: какими средствами спасти челюскинцев? Немолодой ученый, исследователь камчатских вулканов, отстаивал идею пешего похода из лагеря на материк по плайучим льдам:
— Теперь, когда женщины и дети в безопасности, такой поход вполне осуществим — ведь в лагере остались одни мужчины.
Среди пассажиров нашлись ревностные сторонники этого плана. Их не смущала даже трагическая участь отряда штурмана Альбанова, хотя для условий, в которых очутились челюскинцы, история эта была очень поучительна.
Василий Иванович Альбанов участвовал в полярной экспедиции лейтенанта Брусилова на паровой яхте «Св. Анна». Летом 1912 года она вышла в плавание. Затертое льдами судно после двух вынужденных зимовок отнесло дрейфом к восемьдесят третьей параллели, севернее Земли Франца-Иосифа. Люди остро нуждались в продовольствии, недоедали, болели. Весною 1914 года одиннадцать моряков во главе с Альбановым, заручившись согласием Брусилова, отправились пешком по дрейфующим льдам к ближайшему острову архипелага Франца-Иосифа; до него было сто семьдесят километров. Путь оказался неимоверно тяжелым: торосистые поля, обширные разводья, а вдобавок — дрейф льдов на юго-запад и запад, тогда как путешественники стремились на юг. Больше трех месяцев длился мучительный поход. Из одиннадцати моряков спаслись только двое: штурман Альбанов и матрос Конрад. Участь «Св. Анны» и оставшихся на борту тринадцати человек так и осталась неизвестной — это одна из многих тайн, хранимых Арктикой; вероятно, судно было раздавлено льдами…
Нет, правительство не допустит, чтобы челюскинцы пустились в рискованный путь по льдам, — убежденно сказал командир-пограничник. — Это стоило бы многих жизней. Единственное средство спасения — авиация. Отваги и умения нашим летчикам занимать не приходится!
— Согласен, — кивнул ученый-вулканолог, — но вот погода, сами видите, — нож острый! Эти арктические циклоны ломают самые превосходные замыслы пилотов.
— Ничего, дождутся и солнышка, не все же будут туманы да пурга.
Экспресс мчался через горы и тайгу. Мелькали станционные вывески: Шилка… Куэнга… Ксеньевская… Могоча… Ерофей Павлович…
Наконец пассажиры принялись собирать вещи — экспресс подходил к Хабаровску.
Схватив дорожный чемоданчик, я бросился к вокзальному телефону и позвонил хабаровскому корреспонденту «Правды» Василию Яковлевичу Ходакову.
— Ляпидевский нашелся: ему пришлось сесть на лед у Колючинской губы, — рассказал мой товарищ. — Водопьянов, Талышев и Доронин летят вместе, звеном командует Талышев. Сейчас они на аэродроме.
— На каком аэродроме?
— У нас, на хабаровском. Утром вылетают…
На льду Амура, близ устья Уссури, освещенные прожекторами, стояли водопьяновский «Р-5» и два серебристых пассажирских самолета. У машин хлопотали механики.
В кабинете начальника аэродрома навстречу мне шагнул Водопьянов:
— А-а, прикатил! Чудом застал: нам пора уже быть в Ногаеве, да вот проклятущая погода не пускала. На завтра крепко надеемся… Как, Виктор Львович, полетим? — обратился Водопьянов к сидевшему у стола человеку в кожаном пальто.
Виктор Талышев кивнул и стал раскуривать трубку.
На диване полулежал тучный, краснощекий Доронин. С его простодушного лица не сходила улыбка. Тонкий голос не гармонировал с внушительной фигурой.
Из этой тройки Талышев имел наибольший летный стаж. Он летал еще в годы гражданской войны, долго работал на авиалиниях Средней Азии, водил самолет между Красноярском и Туруханском, прокладывал воздушный путь в монгольскую столицу Улан-Батор. В 1930 году Талышев очутился на Чукотке; во льдах у мыса Северного застряли пароход «Ставрополь» и американская шхуна «Нанук», принадлежавшая крупному скупщику пушнины Олафу Свенсону. Виктор Львович вывез тогда на материк пятнадцать пассажиров, среди них были малые ребятишки и один новорожденный.
Своеобразно сложилась жизнь Ивана Доронина, второго пилота галышевского звена. Подростком он целые дни проводил в спортивном клубе родного поволжского города, увлекался классической борьбой и тяжелой атлетикой. Окончив военно-морскую школу, плавал на миноносце в Балтике, но вдруг потянуло в воздушные просторы, и вот уже десятый год Иван Васильевич пилот. Он летал по неизведанным путям над пустынным Севером, дальневосточной тайгой, над морями, проложил воздушную линию от Байкала к Колыме, возил пассажиров на золотые прииски Алдана и не раз пересекал «полюс холода» — в районе Верхоянска, где зимою температура иногда падала почти до семидесяти градусов… Когда в Москве подбирали летчиков для участия в спасении челюскинцев, имя Доронина было названо одним из первых.
Галышев поднялся:
— Время позднее, пора на боковую, друзья…
Надо действовать, просить, чтобы меня взяли в перелет! Медлить нельзя — сейчас они уйдут на отдых… Я обратился сразу ко всем троим: на Чукотке редакция не имеет своего корреспондента, оттуда некому информировать читателей о событиях, волнующих всю страну, за перелетом будут следить миллионы людей… Словом, речь идет о… дополнительной нагрузке… Каких-нибудь восемьдесят килограммов…
Галышев отрицательно покачал головой:
— У меня и Доронина машины перегружены сверх всякой меры. Кабины заполнены так, что невозможно взять даже добавочное горючее.
Водопьянов насупился.
— Если бы не это! — ткнул он пальцем в пакет, лежащий на столе. — Приказ из Москвы — доставить на Чукотку механика и сварочный аппарат для ремонта. Стало быть, два механика да я — уже трое, четвертого девать некуда.
Пилоты всячески выражали сочувствие, но дальше этого дело не шло.
— Не то что тебя — даже кошку и ту не поместишь, — отшучивался Водопьянов.
— На Чукотке встретимся, — утешал добродушный Доронин. — Вот ей-ей, встретимся…
По маршруту, избранному галышевским звеном, зимою еще не летал никто. Синоптики предупреждали, что на побережье Охотского моря в это время года обычны густые туманы, свирепствуют штормовые ветры, пурга. Прошлым летом здесь пролетел, совершая кругосветный рейс, знаменитый американский пилот Уайли Пост. «Это был самый трудный участок на всем моем пути», — сказал он, вернувшись в США. А каково зимой!
Расстались мы в полночь, а спустя несколько часов снова встретились — уже на старте. Прожекторы погасли.
Галышев медленно вращал валик планшета. На карте участок Хабаровск — Николаевск-на-Амуре был отмечен ровной красной линией. Чем дальше к северу, тем реже попадались на карте кружочки, обозначающие населенные пункты: красная линия пересекла безлюдную тундру.
— По машинам!
Самолеты ушли на северо-восток.
Двое суток я прожил на аэродроме. Сюда стекались вести о полете звена. На полпути к Николаевску пилотов встретила сильная пурга. Водопьянов, летевший последним, опасаясь врезаться в передние машины, вернулся в Хабаровск. Галышев и Доронин пробились к Николаевску. Наутро Водопьянов стартовал вторично и в Охотске нагнал товарищей. Следующий этап перелета — до бухты Ногаево — звено одолело лишь 22 марта.
В то время я находился уже во Владивостоке.
ВЕЛИКИМ ОКЕАНОМ
У причала Владивостокского порта пришвартовался пароход «Совет». Днем и ночью трюмы его поглощали мешки с продовольствием, тюки теплой одежды, ящики с частями дирижаблей, самолетов, тракторов и аэросаней, бочки с горючим.
Пароход этот однажды уже побывал в Арктике и пытался пробиться к острову Врангеля, но не одолел льдов. Теперь «Совет» готовили к рейсу до Петропавловска-на-Камчатке: там сто тридцать участников экспедиции ожидало другое судно.
Тесно и шумно было в кают-компании и коридорах. На палубе возвышались металлические гондолы дирижаблей «Смольный» и «Комсомольская правда», они могли поднять одновременно двадцать пассажиров. По соседству водрузили самолет «Т-4», прибывший из Ленинграда; машина эта легко взлетала и садилась на небольшой площадке. Рядом с аэросанями, напоминающими кабину легкового автомобиля, на толстых канатах, протянутых поперек палубы, повисли замороженные свиные туши. С пронзительным криком вились над пароходом чайки.
Воздухоплаватели представляли самую большую группу на «Совете». Иные из них водили первые русские дирижабли «Коршун», «Ястреб», «Зодиак» — внушительные сигарообразные аппараты, которые я мальчонкой, до первой мировой войны, видел над Брестской крепостью. Вместе с ветеранами российского воздухоплавания на Крайний Север шли молодые советские аэронавты — пилоты и штурманы, влюбленные в свое дело.
С Николаем Гудованцевым, командиром воздушного корабля «Комсомольская правда», у меня завязался откровенный и острый разговор.
— Вы, конечно, знаете, что многие не верят в полезность применения дирижаблей, особенно в Арктике, — сказал я Гудованцеву. — Еще не забыта катастрофа дирижабля «Италия», в прошлом году погибли американские «Акрон» и «Зодиак», было много жертв…
— Не верят только скептики! — Гудованцев отмахнулся, будто сбрасывая маловеров со счетов. — А вот мы доберемся до бухты Провидения, наполним свои сигары газом и махнем через Уэлен либо Ванкарем прямо в лагерь… Правда, авиация может нас опередить…
Командиром самолета «Т-4» был Филипп Болотов. В молодости он плавал на подводных лодках, а в гражданскую войну стал фронтовым летчиком. В 1929 году на самолете «Страна Советов» он перелетел из Москвы в Нью-Йорк через Дальний Восток и Аляску.
В последние годы Болотов испытывал самолеты новых конструкций. Он сам вызвался лететь к челюскинцам. Конфузливо, словно оправдываясь, бывалый пилот объяснял:
— Взяла меня история эта за душу, вот и решил, как говорится, тряхнуть стариной…
В одной из кают «Совета» расположились Леонид Михайлович Старокадомский и Георгий Давыдович Красинский, старейшие полярные исследователи.
Восточная часть Арктики, особенно Чукотское побережье, была хорошо знакома Красинскому. На его глазах полярная авиация делала свои первые шаги. Еще в 1927 году он руководил воздушной экспедицией на Крайнем Севере: два гидросамолета обслуживали пароходы, совершавшие первые грузовые рейсы из Владивостока к устью Лены, в бухту Тикси. Красинский летал с мыса Северного на остров Врангеля, из бухты Тикси в Иркутск. Следующим летом Георгий Давыдович на гидроплане «Советский Север» исследовал воздушную трассу над побережьем Ледовитого океана.
Трудности ожидали людей на каждом шагу. Четыре недели занял путь от Владивостока до Уэлена! Оттуда гидроплан пошел на запад, но густой туман вынудил пилотов опуститься в Колючинской губе — «ловушке кораблей и самолетов», как позднее назвали это злополучное место полярники. Здесь гидроплан стал жертвой бури: его сорвало с якорей и выбросило на берег.
Неудача не остановила Красинского: спустя год он снова полетел с Чукотки в Тикси; впервые самолет прошел от Берингова пролива до устья Лены. Последний раз Георгий Давыдович посетил Крайний Север летом 1933 года. С борта самолета «АНТ-4» у мыса Якан исследователь увидел «Челюскина», пробивающегося сквозь льды к Берингову проливу…
Наша первая беседа с Красинским затянулась. Выходя из его каюты, я столкнулся в дверях с высоким худощавым стариком в стеганом ватнике и шапке-ушанке. Это был Леонид Михайлович Старокадомский, участник славного арктического похода «Таймыра» и «Вайгача». В 1913-1915 годах эта экспедиция под начальством Бориса Вилькицкого прошла по Северному морскому пути с востока на запад, из Тихого океана в Атлантику, и открыла Северную Землю.
Старокадомский сбросил шерстяной плед, который был накинут поверх ватника, быстро переобулся в чесанки и, потягиваясь, стал рассказывать, как идет погрузка.
— Вы опять таскали ящики?! — ополчился на него Красинский.
— Ничего со мной не сделается, — спокойно сказал Леонид Михайлович. Тонкими пальцами он разгладил узкую седую бороду, поднял добрые глаза. — Помог самую малость.
Это он, врач полярной экспедиции «Таймыра» и «Вайгача», 3 сентября 1913 года коротко отметил в своем дневнике важное событие: «Рано утром справа были замечены очертания берега… Вскоре туман начал подниматься, и шедшие на кораблях к новым, неизвестным берегам увидели широко раскинувшуюся, покрытую изрядно высокими горами землю…» То была Северная Земля. А спустя несколько дней возле острова Малый Таймыр гидрографы нанесли на карту кусочек суши, замеченный самим Леонидом Михайловичем и названный позднее островом Старокадомского…
Миновали сутки, и на палубе «Совета» остались лишь узенькие проходы между нагромождениями ящиков и бочек. Судовые коки сбились с ног — никогда им не приходилось кормить так много пассажиров.
А лагерь челюскинцев жил без перемен. Самолеты больше не навещали его. Со дня гибели судна прошло около шести недель, запасы продуктов скоро иссякнут. Как хорошо, что Ляпидевский вывез женщин и детей!
Получил редакционную телеграмму: «Из Кронштадта через Панамский канал идет на помощь челюскинцам «Красин», наш корреспондент на ледоколе — Борис Изаков. Желаем «Совету» счастливого плавания».
Наконец пришел и наш час: мы расстаемся с Владивостоком. «25 марта, в 9.20 по московскому времени, «Совет» отправился на Камчатку» — этими словами я открыл свой «морской дневник». Почти каждый день он пополнялся короткими записями:
«27 марта. Скрылись за горизонтом скалистые берега Приморья. Идем к Сангарскому проливу.
28 марта. В тот час, когда хабаровская радиостанция транслировала бой часов кремлевской башни, «Совет» вошел в Сангарский пролив, разделяющий японские острова Хоккайдо и Хонсю. В течение двух часов нас сопровождал японский миноносец.
1-2 апреля. Прошли вдоль Курильских островов, скрытых туманом. В кают-компании вывесили иллюстрированную стенгазету «За челюскинцами!». После шестисуточного плавания снова увидели берега родины — покрытый снегом мыс Лопатка, южную оконечность Камчатского полуострова».
САМОЛЕТЫ НАД ЛЕДОВЫМ ПОСЕЛКОМ
Первая половина нашего плавания подходила к концу. На душе было тревожно. Почти семь недель обитают челюскинцы на плавучей льдине. Единственное отрадное событие за все это время — полет Ляпидевского, спасение женщин и детей. После того прошел целый месяц — и никаких перемен. К счастью, лагерь дрейфует в одном и том же районе, однако нет никакой уверенности, что его не понесет внезапно на север.
Дрейф льдов в Чукотском море изучен очень мало. Но ведь именно здесь четверть века назад Руаль Амундсен намеревался на знаменитом нансенском «Фраме» войти в льды, чтобы вместе с ними пересечь Центральный Полярный бассейн. Если дрейф изменится и лагерь понесет к северу, надежды на спасение людей будут сокращаться с каждым днем. И это не единственная беда, грозящая им. В любой час может возобновиться катастрофическое сжатие, ледяные хребты двинутся на лагерь, все сокрушая и сметая… Запасы продовольствия у них сокращаются; вероятно, придется уменьшить пайки… Наши радисты ночью перехватили радиограмму: в лагере есть больные, среди них Отто Юльевич Шмидт…
«Совет» идет вдоль берегов Камчатки, страны вулканов и горячих ключей. Природа не поскупилась: на полуострове двадцать восемь действующих вулканов. Легкий дымок курится над Ключевской сопкой, возвышающейся почти на пять километров; в нашем Восточном полушарии — это самый высокий действующий вулкан. Вершина сопки покрыта вечными льдами.
Берег совсем близко. «Совет» изменил курс и вошел в Авачинскую бухту.
Петропавловск окружен подковой гор. По сравнению с Хабаровском главный город Камчатки — «глубокий старец», ему двести лет. Петропавловск основан во времена экспедиции Беринга и Чирикова. Отсюда отправлялись в дальние походы русские мореплаватели и промышленники, открывшие и исследовавшие американский Север.
Пока мы находились в плавании, радистам «Совета» удавалось перехватывать лишь обрывки известий о челюскинцах, и только здесь, в Петропавловске, мы узнали, что в лагере Шмидта произошли большие события.
— Льдина испытала серьезные сжатия, но люди невредимы, — рассказал нам начальник камчатской пограничной охраны. — Напором торосистых льдов надвое разломало деревянный барак, где раньше жили женщины и дети. Кухня тоже оказалась разведенной на две части… Вот, читайте…
С нарастающим интересом перебирал я радиограммы челюскинцев: «Происшествия минувших дней не испугали нас, но вызвали много дополнительной работы. Аэродром, где садился Ляпидевский, сломало, мы расчистили новый. Температура держится на одном уровне — минус тридцать восемь… Жизнь в лагере идет буднично: в шесть утра возобновляется связь с материком, в восемь — завтрак, потом наши бригады отправляются расчищать аэродром, ремонтировать жилища… Пополнили продовольственные запасы, подстрелив двух медведей, гулявших возле аэродрома… Следим за продвижением самолетов…»
С трех сторон стремились к лагерю советские пилоты.
Звено Талышева, преодолев труднейшие участки пути, приближалось к Чукотке.
Пароходом «Смоленск» прибыла в Олюторское, на побережье Берингова моря, группа Каманина. Отряд самолетов «Р-5» стартовал отсюда на Чукотку. Две машины, попав в пургу, сделали посадку между Олюторским и Анадырем, а Каманин, Молоков и Пивенштейн, достигнув Анадыря, полетели через горный хребет в Ванкарем и… исчезли.
Пять суток об их судьбе ничего не было известно. На поиски вышли в тундру пешие партии. И вдруг радиограмма: Каманин и Молоков — в Уэлене! Оказывается, дважды пытались они пройти над Анадырским хребтом, но оба раза встретили густую облачность. Полет в тумане грозил бедой — ни одна карта не давала точных сведений о высоте чукотских гор.
Отряд приземлился в маленьком стойбище. Здесь Борис Пивенштейн отдал свой «Р-5» командиру отряда Каманину, самолет которого был поврежден. При последней попытке прорваться в Ванкарем, когда до цели оставалось лишь семьдесят километров, сплошной туман вынудил пилотов изменить курс — Каманин и Молоков полетели в Уэлен.
Нелегким оказался и сравнительно короткий воздушный путь третьей группы — Слепнева и Леваневского. Только 23 марта добрались они через Соединенные Штаты и Канаду до города Фэрбенкса, на Аляске, и тотчас же стали готовить к воздушному рейсу в лагерь Шмидта два американских самолета «Флейстер», закупленных советскими представителями.
Не впервые далекая Аляска гостеприимно встречала наших полярников. Сигизмунда Александровича Леваневского на американском Севере знали по его прошлогоднему визиту. В то время на Чукотке потерпел аварию американский летчик Джемс Маттерн, совершавший рекламный кругосветный перелет. На поиски пилота из Анадыря отправились пешие партии, из Хабаровска вылетел Леваневский.
Зарубежные газеты и радио подняли неимоверный шум: «Маттерн погиб! Еще одна жертва Арктики! Таинственное происшествие в полярной тундре!..» Тем временем Маттерн сидел на берегу Анадыря, угощаясь наваристой ухой, которой его потчевали советские пограничники; они нашли пилота через несколько дней после аварии. Леваневский отвез его в аляскинский городок Ном.
Жители Фэрбенкса не позабыли, как четыре года назад здесь опустился советский самолет с траурным флагом на борту: Маврикий Трофимович Слепнев доставил обледенелые тела американских пилотов Эйелсона и Борланда, погибших при воздушной катастрофе на побережье Чукотки.
Теперь, по пути к челюскинцам, Слепнев и Леваневский снова оказались на Аляске. Два «Флейстера» стартовали из Фэрбенкса на запад и вскоре приземлились в Номе, близ Берингова пролива. Бортмеханиками летели молодые американцы: со Слепневым — Уильям Левари, с Леваневским — Клайд Армистед.
Мартовским утром Леваневский с Ушаковым вылетели из Нома в Ванкарем. Видимость ухудшилась. Впереди в пурге и тумане скрывалась коварная Колючинская губа. Леваневский набирал высоту, стараясь пробиться сквозь плотные облака. На плоскостях нарастала белесая корка. Обледенение!.. Мотор стал давать перебои и вскоре замер — обледенение добралось до карбюратора. Окруженный непроницаемой пеленой, Леваневский планировал. «Что там, внизу, — ровная поверхность заснеженного берега, торосистые ледяные поля, опасные прибрежные горы?..» Пятьсот метров. Триста. Сто… Мелькнули льды, черные пятна… Удар! Треск… И машина лежит на фюзеляже — искалеченная, неспособная больше взлететь… «У Леваневского поранено лицо, механик Армистед и я невредимы», — радировал Ушаков из Ванкарема.
Слепнев успешно перелетел с Аляски в Уэлен.
Водопьянов, Доронин, Талышев, Молоков, Каманин и Слепнев ждали на Чукотке малейшего прояснения, чтобы совершить заключительный «прыжок» в ледовый лагерь.
Подтягивались самолеты, задержавшиеся в пути. В Петропавловске с «Совета» на пароход «Сталинград» перегружали дирижабли, аэросани, тракторы, болотовский «Т-4». В Олюторском готовился к походу на Север «Смоленск» с запасными самолетами. «Красин» пересек Атлантику и вошел в Карибское море, держа курс к Панамскому каналу…
А население челюскинской льдины уменьшилось до девяноста человек — двое самостоятельно перебрались на материк. Произошло это 2 апреля.
— Михаил Сергеевич, вам следует быть в Ванкареме, — сказал Шмидт летчику Бабушкину. — Там волнуются: пурга портит аэродром, а чукчи неохотно выходят на расчистку — они перестают верить, что самолеты когда-нибудь появятся. В Ванкареме нужен опытный, бывалый человек… Меня беспокоит только одно: удастся ли вам перелететь на своей амфибии?
— Ремонт сделан на совесть, механики не пожалели сил. Разрешите пробный полет, Отто Юльевич?
Залатанный, кое-где обвязанный проволокой и веревками, держащийся «на честном слове» самолет минут двадцать кружил над лагерем. На месте механика сидел Шмидт: он хотел лично проверить надежность «шаврушки», как ласково называли самолет-амфибию «Ш-2».
— Можно лететь на материк! — уверенно сказал пилот после посадки.
— Действуйте, — разрешил Шмидт.
Бабушкин и механик Валавин через час с четвертью опустились в Ванкареме.
Все эти события волновали нас, застрявших на полпути к Чукотке. Мы стремились скорее двинуться в путь — к бухте Провидения. Наконец-то экспедиция перебралась на пароход «Сталинград».
Личный состав экспедиции и команда заняты бункеровкой. Покрытые толстым слоем угольной пыли, люди неузнаваемы. Доктора Старокадомского можно угадать лишь по худощавой, сутулой фигуре. Но во что превратилась его шелковистая белая борода! Кажется, будто ее вымазали ваксой…
Угольные ямы заполняются до краев. Принят полный запас пресной воды. «Сталинград», недавно возвышавшийся над причалом, погрузился глубоко в воду, стал меньше ростом.
Одновременно со «Сталинградом» снимется с якоря в Олюторском «Смоленск». Из бухты Провидения передают, что подход судов к берегу возможен. Если не помешают льды, через шесть-семь суток мы будем на Чукотке. Никогда еще столь ранней весною северная часть Берингова моря не посещалась судами. «Надо быть готовым ко всяким неожиданностям», — многозначительно заметил старший помощник капитана.
Поздней ночью, приятно возбужденный горячим душем, не ощущая утомления после угольного аврала, пробегаю по палубе в каюту. Берег утих, сотни светлячков веером раскинулись на сопках. Где-то вдалеке заливаются камчатские псы, сильные и выносливые животные, верные помощники и друзья человека на Севере. Над горами, не видимыми во мраке, ярко обозначились и замерцали звезды. С юга веет тихий, несущий весну ветерок. Дивная ночь! Но люди, молчаливо передвигающиеся по палубе, не замечают этих красот: погрузка продолжается, бригады встали на последнюю вахту. Грохочут лебедки. Луч судового прожектора сопровождает плывущую в воздухе громоздкую бадью. Знакомый голос старпома гремит: «Майна, помалу майна, помалу-у!»
Осторожно, чтобы не потревожить соседей, открываю скрипучую дверь каюты. Поддавшись блаженному состоянию покоя, мгновенно засыпаю на своем жестком ложе…
А событий нового дня — 8 апреля 1934 года — я не забыл и поныне, спустя много лет.
Рано утром, когда на «Сталинграде» все, кроме вахтенных, были погружены в глубокий сон, меня кто-то взял за плечо. Открыв глаза, я увидел багровое лицо боцмана Петрищенко.
— Что стряслось, Никанор Ильич?
— Василий кличет вас, — загудел боцман. — Шел я мимо, а он из рубки выскочил: дойди, говорит, до корреспондента в шестой каюте, зови, говорит, ко мне, скажи — челюскинцев сняли…
— Какой Василий?
— Ну Литвинов же, старший радист!
В три прыжка я очутился на палубе. Величественное зрелище зари, разгоравшейся на горизонте, не задержало меня. «Неужели спасены, все спасены?» — неотступно билась радостная мысль. А рядом с нею другая, досадливая: «На Чукотке происходят выдающиеся события, а я вот не сумел улететь из Хабаровска, и мне теперь нечего будет рассказать читателям».
Рванув ручку массивной двери, я вбежал в радиорубку:
— Спасены? Сколько? Где они? Кто летал?
— Молоков и Каманин вывезли пять человек, — сказал Литвинов, протягивая радиожурнал. — Вот запись уэленской передачи.
— Больше никаких вестей?
— В лагерь прибыл Слепнев. У него авария…
Позднее я узнал, как все это произошло…
7 апреля Маврикий Слепнев перелетел из Уэлена в Ванкарем.
— Как там у них погода? — первым делом спросил он.
— Лагерь может принять.
— Разгрузить машину! — заторопился летчик. — В кабину возьмем упряжку ездовых собак; от лагеря до нового аэродрома километра четыре, собаки пригодятся…
Челюскинская льдина находилась в ста тридцати пяти километрах от Ванкарема. На тридцать шестой минуте полета Слепнев заметил дым лагерных костров. Лыжи самолета коснулись льда, машина пробежала совсем немного и уткнулась в торосы. Лопнула стяжка шасси. Механики тотчас принялись за ремонт, а Слепнев с Ушаковым отправились в лагерь. После Анатолия Ляпидевского они оказались здесь первыми.
— Ожидаем еще Каманина и Молокова, — сообщили им обрадованные челюскинцы.
На горизонте возникли две черные точки, быстро превратившиеся в бипланы. Летчиков встретили восторженно: после стольких дней ожидания — три самолета за один час! Молоков забрал троих полярников, а Каманин, летевший со штурманом Шелыгановым, двоих. К вечеру пятеро челюскинцев были в Ванкареме. Слепнев и Ушаков заночевали в лагере…
Весь день я провел на петропавловской радиостанции, передавая в Москву подробности полетов Слепнева, Молокова и Каманина. Помощь судовых радистов Василия Литвинова и Бориса Попова была неоценима; без них я, конечно, не справился бы. Радисты «Сталинграда» отлично представляли себе, как ждут на Большой земле вестей о челюскинцах, они следили за эфиром и старательно записывали все новости с Чукотки.
Пароход «Киров» доставил из Владивостока на Камчатку московские газеты; там я нашел свои корреспонденции, переданные три недели назад телеграфом из Хабаровска. Я подобрал для челюскинцев комплект «Правды» за январь, февраль и двадцать дней марта. Этот скромный подарок предназначался людям, которые давно уже не видели газет.
Все было готово к отплытию; оставалось поднять на палубу «Сталинграда» голубую летающую лодку дальневосточного пилота Александра Святогорова.
Мой «морской дневник» вскоре пополнился новыми записями:
«9 апреля. Два часа дня по местному времени, в Москве раннее утро. Кажется, все население Петропавловска собралось на проводы «Сталинграда». Старожилы, помнящие поход «Таймыра» и «Вайгача», напутствуют: «Легких льдов! Возвращайтесь с челюскинцами!..» Пять часов пополудни. Берега Камчатки тают в туманной дымке. Самолеты, провожающие «Сталинград», возвращаются в Петропавловск; эти маленькие «гааврушки» — родные сестры машины Бабушкина…
10 апреля. Радисты опять приготовили мне сюрприз: за утренним чаем я обнаружил у своего прибора в кают-компании конверт, а в нем — две странички с записями новостей, перехваченных ночью Литвиновым и Поповым. «Красин» пересек Карибское море и приближается к берегам Панамы. «Смоленск» двинулся из Олюторского на север, но уже в десяти милях от побережья встретил тяжелые льды. Молоков, Каманин, Доронин и Водопьянов ждут сигнала Кренкеля, чтобы лететь в лагерь. Минувшей ночью грозный гул поднял всех челюскинцев на ноги — снова началось мощное торошение. Около двух часов пополуночи на главный барак, сметая бочки, ящики, бревна, двинулась пятиметровая ледяная стена. Люди выскочили из палаток и во мраке бросились спасать драгоценные припасы. Вдруг яркое пламя озарило картину разрушения — вспыхнул ящик со спичками… Через час все утихло. Возле палаток неподвижно застыли ледовые нагромождения. Лагерь пересекают многочисленные трещины. Самолет Слепнева успели перетащить в относительно безопасное место.
«Сталинград» идет открытым океаном, держа курс к Командорским островам. Льдов не видно».
За ужином доктор Старокадомский заговорил о былых арктических экспедициях:
— Разве можно сравнить современные плавания хотя бы с походом «Таймыра» и «Вайгача»! Тогда в Арктике работали лишь три-четыре радиостанции, да и те маломощные. Помнится, открыли их в начале мировой войны на Вайгаче, у Карских ворот, в проливе Югорский Шар и на западном берегу Ямала, потом построили еще рацию на Диксоне. Обслуживать они могли только те суда, что плавали в западной части Карского моря. Если же пароход встал на зимовку, скажем, в устье Лены, то у моряков была лишь одна возможность сообщить о себе — отправить гонца в Якутск… Знаете, как Амундсен подал весть о своей экспедиции?
— Расскажите, Леонид Михайлович!
— Плавание «Мод» многие помнят, лишь пятнадцать лет с тех пор прошло, — сказал доктор Старокадомский. — В конце 1919 года Амундсен, зимовавший у острова Айон, отправил трех своих спутников в ближайший городок Нижнеколымск, чтобы оттуда послать депеши о положении «Мод» в Норвегию. Недели через три гонцы вернулись с неутешительной вестью: в Нижнеколымске нет ни радио, ни телеграфа, а радиостанция в Среднеколымске не работает. Тогда Амундсен направил людей в Анадырь. Не без приключений добрались они до места, сдали депеши и пошли назад — к зимовке «Мод». А сколько, вы думаете, длилось это пешее путешествие? Больше полугода…
В кают-компанию вошел старпом, все повернулись к нему.
— Что нового, Александр Петрович? — спросил доктор Старокадомский.
— Все в порядке, проходим Командоры.
Командорские острова — Беринга и Медный — были открыты русскими мореплавателями двести с лишним лет назад.
На небольшом кусочке суши, среди просторов Великого океана, закончил свой жизненный путь капитан-командор Витус Беринг, один из руководителей Великой Северной экспедиции.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЛАГЕРЯ
Заглянем еще раз в «морской дневник»:
«11 апреля, местное время — 6 часов, в Москве — 10 апреля, 20 часов. Литвинов и Попов рыщут в эфире. Судовая радиорубка — «уши» моего походного корреспондентского пункта. Подробности событий минувших суток переданы в Москву. Из редакции прибыло подтверждение: «Радиограмма получена через Владивосток спустя сорок минут после подачи. Сообщите для опубликования фамилии судовых радистов».
Эвакуация лагеря идет стремительно — за день вывезены двадцать три человека.
Кренкель держит связь с Ванкаремом. Получив весть о старте очередного самолета, он поднимает на флагштоке вымпел. По этому сигналу на ледовом аэродроме зажигают костры и выкладывают посадочный знак. Первым прибыл вчера в лагерь Каманин; на своем «Р-5» он вывез троих. Молоков на такой же двухместный самолет взял четверых. Расставаясь с лагерем, пилот предупредил: «Собираюсь к вам нынче еще разок». Слепнев на исправленном «Флейстере» эвакуировал шесть человек. Вскоре снова появился Молоков. Он удивил всех, взяв пять пассажиров… Пять?! Я усомнился и послал короткий запрос в Ванкарем: не допущена ли ошибка при передаче радиограммы? Михаил Сергеевич Бабушкин ответил: «Молоков использует для перевозки пассажиров парашютные ящики, укрепленные под нижними плоскостями. Без особого комфорта, но с полной надежностью это позволяет брать в каждый рейс дополнительно двух человек. Пассажиры не обижаются. Машинист Мартисов, прибывший в таком ящике, утверждает, что в полете чувствовал себя превосходно».
Население лагеря быстро убывает. Среди оставшихся на льдине — Шмидт и капитан Воронин. Шмидт опасно болен, у него воспаление легких, но начальник экспедиции отказывается лететь на материк: «Мы с капитаном оставим льдину последними».
Близится рассвет. Вокруг тишина…»
На этом мои записи оборвались. Нахлынули такие события, что для дневника не хватало времени.
11 апреля ледовая посадочная площадка походила на подлинный аэродром: за четыре часа отсюда семь раз стартовали самолеты. Каманин в три приема вывез пятнадцать человек, Молоков четырьмя рейсами — двадцать. Во второй и третий рейсы Василий Сергеевич брал по шесть пассажиров. Полярники, которые еще накануне недоверчиво поглядывали на узкие продолговатые ящики под плоскостями, теперь охотно занимали «одноместные купе». Пассажир прижимал руки к туловищу, его туго пеленали в теплые одеяла и, как торпеду, закладывали в парашютный ящик. В «купе» было даже удобнее, чем в кабинке бортмеханика, куда втискивалось четверо пассажиров. К концу дня Молоков перевез на материк Шмидта, врача Никитина и плотника Юганова. Тяжело больной Отто Юльевич покинул лагерь, подчинившись приказу правительственной комиссии. Он улетел со льдины семьдесят шестым. В лагере осталось двадцать восемь полярников.
«Если не подведет погода и не испортится ледовый аэродром, через день-два эвакуация закончится», — передали с Чукотки.
Молоков, Каманин и Слепнев дежурили в Ванкареме. На занесенном пургой анадырском аэродроме готовились к полету через хребет Водопьянов и Доронин. Утопая по пояс в снегу, Галышев и его механик обмороженными руками ремонтировали поврежденную помпу.
Невесело было на душе у пилотов: одолев труднейшие препятствия, оставив позади длинный, опасный путь, — завязнуть на последнем этапе! Но сделать ничего нельзя — только ждать! Ждать часа, когда потерявший сон синоптик прибежит с радостной вестью: «Летная погода!»
Час этот наконец пришел. Первым из Анадыря стартовал Водопьянов. «Хоть одного, да вывезу!» — сказал пилот. Сокращая путь вдвое, он полетел напрямик через Анадырский хребет. Его предупреждали: две попытки Каманина одолеть горы не удались. Водопьянов был непреклонен.
День выдался ясный. На высоте тысяча восемьсот метров «Р-5» прошел над хребтом. Ветер сносил машину, и Водопьянов очутился западнее цели — на мысе Северном. Переночевав здесь, 12 апреля он прилетел в Ванкарем.
Доронин задерживался в Анадыре. Он надеялся, что злосчастную помпу на самолете Талышева удастся быстро исправить. Но вылет откладывался самое малое на сутки.
— Буду ждать тебя, — сказал Доронин другу.
Галышев не согласился:
— Лети один, Иван Васильевич, ты нужен там.
Доронин повел свой серебристый моноплан через залив Креста, мимо острова Колючин, к Ванкарему. Встретили его радостно — пять экипажей в сборе!
Слепнев полетел с больным Шмидтом и Ушаковым на Аляску. Едва скрылся из виду его «Флейстер», как на старте в Ванкареме, вздымая снежные вихри, закрутились винты самолетов Каманина, Водопьянова и Доронина.
Они сделали в этот день шесть рейсов: Каманин три раза посетил лагерь и вывез тринадцать полярников, Водопьянов в два приема взял семерых, на долю Доронина пришлись двое.
На льду Чукотского моря остались последние шесть челюскинцев.
У меня сохранился листок блокнота: «Последние шесть — заместитель начальника экспедиции Конусов, боцман Загорский, механик Погосов, радисты Кренкель и Иванов, капитан Воронин. Люди встали на последнюю вахту, она продлится пятнадцать — восемнадцать часов. Три «Р-5» и моноплан Доронина — на старте в Ванкареме. Одна ночь, только одна ночь! Хочется верить, что она пройдет спокойно, что не повторится ни 13 февраля, ни 9 апреля…»
Солнце выкатилось из-за горизонта и осветило идущий на север «Сталинград». Не покидаю радиорубки. Василий Литвинов замер у приемника — слушает Уэлен, откуда радистка Людмила Шрадер повторяет последнюю радиограмму Кренкеля. Из точек и тире рождаются строки:
«Сейчас Ванкарем передал о вылете к нам трех самолетов. Зажигаем последний дымовой сигнал. Прекращаем радиосвязь. Через полчаса мы — Воронин, Конусов и Кренкель — покинем лагерь, подняв на вышке советский флаг. Направляемся на аэродром, где находятся наши товарищи Иванов, Загорский и Погосов».
Три пилота вылетели одновременно, через пятьдесят минут они появились над лагерным аэродромом. Их ждали шестеро.
В кабине каманинского «Р-5» расположился боцман Загорский. Погрузили на самолет ездовых собак, доставленных в лагерь Слепневым.
Водопьянов усадил Копусова, Иванова и Кренкеля, захватил приборы и аппаратуру.
Молоков из пилотской кабины жестами торопил Воронина и Погосова. Капитан «Челюскина» еще раз глянул в сторону лагеря и забрался в заднюю кабину.
«Готово?» — глазами спросил пилот.
«Есть!» — взмахнул рукой Погосов и, ловко вскочив на плоскость, перевалился через борт к Воронину.
Молоков сделал над льдиной два виража и лег на курс.
Спустя час самолеты приземлились на материке. Кренкель выбрался из кабины и долго притаптывал ногою снег.
— Чего ты пляшешь? — засмеялся Водопьянов.
— Пробую — твердая здесь почва или лед, — ответил Кренкель. — Восемь месяцев на земле не стоял…
В кают-компании «Сталинграда», радуясь победе наших летчиков и полярников, мы вспоминали недавнее прошлое. Шесть лет назад в другом краю Ледовитого океана произошла трагическая катастрофа: за восемьдесят первой параллелью, севернее Шпицбергена, разбился дирижабль «Италия». Шестнадцать судов и более двадцати самолетов из разных стран двинулись на помощь итальянским воздухоплавателям. Советский Союз направил две спасательные экспедиции: на ледоколе «Красин» с самолетом Бориса Григорьевича Чухновского и на ледокольном пароходе «Малыгин» с самолетом Михаила Сергеевича Бабушкина. Им выпала главная роль в спасении людей «Италии». Однако катастрофа дирижабля не обошлась без тяжелых потерь: погибли восемь воздухоплавателей «Италии», шестеро членов экипажа гидроплана «Латам», вылетевшего на поиски дирижаблистов, и трое пилотов итальянского спасательного самолета. В числе жертв «Латама» был великий исследователь полярных стран Руаль Амундсен.
Экспедиция на «Челюскине» понесла единственную тяжкую утрату — погиб Борис Могилевич. Сто четыре челюскинца были спасены!
За многие тысячи километров радио приносило на борт «Сталинграда» отклики.
Слышался голос Максима Горького: «Только в СССР возможны такие блестящие победы революционно организованной энергии людей над стихиями природы».
Говорил английский романист Герберт Уэллс: «Спасение челюскинцев — триумф для Советского Союза, достигнутый во имя цивилизации. Этот героический подвиг является одним из начинаний, которые лежат перед человечеством в будущем, когда оно уничтожит навсегда войну и все люди станут союзниками в поддержании социальной справедливости и в завоевании природы. Человечество в будущем нельзя себе представить иначе, как единое общественное целое, охватывающее весь земной шар, и тогда оно будет очень похоже на Советский Союз».
Волнующие приветствия стекались в Ванкарем и Уэлен из советских городов и поселков, степных деревень и горных аулов. На Чукотке приняли правительственную радиограмму, адресованную Ляпидевскому, Леваневскому, Молокову, Каманину, Слепневу, Водопьянову и Доронину: «Восхищены вашей героической работой по спасению челюскинцев. Гордимся вашей победой над силами стихии. Рады, что вы оправдали лучшие надежды страны и оказались достойными сынами нашей великой Родины…»
Правительство установило высшую степень отличпя за проявление геройского подвига — звание Героя Советского Союза. Первыми этого звания удостоены семь полярных пилотов — спасители челюскинцев.
Радиограмму от руководителей партии и правительства получили и полярники: «Приветствуем и поздравляем доблестных челюскинцев, мужественно и организованно боровшихся с суровой полярной стихией и стойко перенесших двухмесячный ледяной плен…»
В коротких радиограммах со льдины, в лагерной стенгазете «Не сдадимся!» челюскинцы говорили: «Мы спокойны за свою судьбу». Они знали: родина, народ — с ними, о них помнят, заботятся, не оставят в беде. Им чуждо было горькое чувство одиночества, владевшее многими учеными и путешественниками, отважными и бескорыстными исследователями неведомого.
Напоминая о полярных трагедиях прошлого, некоторые зарубежные исследователи высказывали убеждение, что и челюскинцы обречены на смерть. В иностранных газетах появлялись мрачные предсказания: «Быстрое спасение с помощью авиации невозможно… В таких отдаленных местах никогда не бывает достаточного количества самолетов. Время года противодействует полетам: туманы, метели, сильные ветры. Самолеты отправляются на верную гибель, их ждет обледенение, а каждая посадка связана с риском и зависит от счастливой случайности». Некий зарубежный журналист даже лагерную радиостанцию счел излишней и вредной: «Она возбуждает в потерпевших катастрофу ложные надежды, которые не осуществятся…»
Пророчества эти не сбылись… Все, что последовало за гибелью «Челюскина», все, что было сделано для спасения наших полярников, предстало перед миром как замечательная эпопея героизма, самоотверженности и организованности.
В наши дни во льдах Центрального Полярного бассейна постоянно действуют дрейфующие научные станции, а советские пилоты летают над Северным полюсом и замерзшим миром Антарктиды. Этим мы в немалой степени обязаны опыту челюскинского коллектива и героев-летчиков, блестяще завершивших эвакуацию лагеря Шмидта на материк.
В ЛЕДОВОМ ПЛЕНУ У ОСТРОВА МАТВЕЯ
Куда же теперь пойдет «Сталинград»? Не изменится ли маршрут нашего судна? Быть может, мы вернемся во Владивосток?..
Сомнения развеяла радиограмма председателя правительственной комиссии: «Сталинграду» и «Смоленску» приказано продолжать рейс в бухту Провидения.
«Сталинград» пересек сто восьмидесятый меридиан и вошел в Западное полушарие. По прямой до Чукотского побережья оставалось не более двух суток нормального хода.
Под вечер вахтенный штурман принес в кают-компанию весть: «Слева по борту льды». Они шли разорванными мелкими цепочками. Это были первые посланцы Арктики, ее «сторожевое охранение». Дальше к северу можно было ожидать встречи с главными силами.
Меня разбудил непривычный скрежет: льды терлись о корпус судна. Выйдя на палубу, я увидел вокруг серовато-белые поля и бесформенные нагромождения. Препятствия встретились раньше, чем предполагал капитан. Он повел «Сталинград» к американскому острову Матвея, надеясь отыскать в этом районе лазейку и проскочить к Чукотке.
Миновала еще одна ночь. Мы торжествовали: льды исчезли так же внезапно, как появились, и «Сталинград» снова шел чистой водой. Впереди смутно различались берега необитаемого острова Матвея. Кто мог знать, что в непосредственной близости к этому унылому островку нам предстоят долгие недели дрейфа! Пока все чувствовали себя именинниками: до бухты Провидения лишь двести тридцать миль, при обычном ходе — двадцать часов, максимум сутки.
Прозвонили к обеду. В кают-компании не принято садиться за стол до прихода капитана. Он появился, по обыкновению, хмурый, молча кивнул седоватой головой и занял свое место. Подали дымящийся борщ. Обед проходил без веселых разговоров и шуток. Второй штурман, глянув в иллюминатор, подошел к капитану и что-то тихо ему сказал. Резким движением отставив тарелку, капитан вскочил и выбежал из кают-компании.
Кончилось наше безмятежное плавание! Вокруг до самого горизонта теснились льды. Мы застряли в самом центре Берингова моря, за шестидесятой параллелью. В полутора милях сквозь туман виднелся остров Матвея. «Сталинград» дрейфовал вдоль крутых обрывов слюдяного сланца. Едва в окружающих полях появлялась трещина, люди вступали в бой со льдами. Подрывники прыгали за борт, пробивали во льду цилиндрические лунки, закладывали туда пакеты с аммоналом, и глухие взрывы сотрясали воздух. Палубу осыпали ледяные осколки.
На мостике щелкала рукоятка машинного телеграфа: «Малый назад!», «Стоп!», «Полный вперед!» Пароход с разбегу взбирался на торосистое поле, подминал его край и снова застревал во льдах. Нет, не по силам транспортному судну такие преграды! Схватка со льдами завершилась нашим поражением: за четыре часа пароход продвинулся всего на сотню метров, а в носовой части лопнули два поперечных стальных ребра…
Севернее острова Матвея безуспешно боролся со льдами «Смоленск».
Тем временем от Ванкарема к Уэлену и дальше на юг пробирались пешие и санные партии челюскинцев. Большинство их надо было доставить в бухту Провидения воздушным путем, но не хватало многоместных самолетов.
Широкое ледяное поле, в которое уперся «Сталинград», привлекло внимание наших пилотов. «Отличная площадка», — решили Святогоров и Болотов. Ожидая разрешения лететь на Чукотку, Саша Святогоров уныло бродил по судну и не находил себе места. Наконец разрешение было получено. Со Святогоровым готовились к полету штурман Вадим Падалко и неутомимый Леонид Михайлович Старокадомский.
На льду выложили опознавательные знаки, суриком обвели контуры летной площадки. В открытом море, за двести пятьдесят миль от родных берегов, возник ледовый аэродром.
Пока летающую лодку готовили к старту, Святогоров еще раз обследовал взлетную дорожку: какие-нибудь неприметные заструги могли причинить беду. Отойдя в самый дальний конец поля, Саша замахал нам шапкой. Он стоял подле небольшой полыньи; на противоположном ее краю виднелись две странные фигуры. Жесты Святогорова становились все более выразительными: то он прикладывал палец ко рту, призывая к тишине, то грозил кулаком.
— Да это же нерпы! Молодые еще — бельки, — сказал камчатский охотник Парфенов, присоединившийся к экспедиции в Петропавловске.
— Сбегать за винчестером? — возбужденно спросил кто-то из москвичей.
— На этакого зверя простой палки достаточно…
Святогорову принесли суковатую дубинку. Нерпы и не пытались скрыться, их круглые черные глазки с любопытством уставились на невиданное существо. Летчиком овладел охотничий азарт, он осторожно обходил полынью. Между ним и нерпами осталось не бюлее полутора-двух метров. Еще шаг, взмах дубинкой, глухой удар, и ближняя нерпа, дернувшись в сторону, осталась недвижимой… За обедом кок удивил нас новым блюдом: зажаренная с луком нерпичья печенка по вкусу, пожалуй, превосходила телячью.
Святогоров улетел. Наступили томительные часы ожидания. Первая весть прибыла лишь на четвертые сутки — из Уэлена: «Полет проходил на высоте десяти — пятнадцати метров, местами пробивали снегопад, но вышли точно на бухту Провидения. В пути отказала радиостанция. Перелетели в Уэлен, где три дня выжидали погоду. Сегодня стартую в Провидение, на борту — семеро челюскинцев. Обнимаю товарищей по морскому путешествию. Надеюсь, увидимся в Провидении. Саша».
Действительно, вскоре мы встретились и вместе с нашими друзьями возвращались в Москву. Не думали мы тогда, что жизнь молодого морского пилота оборвется так рано: через полтора года газеты сообщили о трагической гибели Саши Святогорова. Он летел над глухой тайгой из Александровска-на-Сахалине в Хабаровск. Пилот радировал: «Лечу в тумане, потерял ориентировку». Это была последняя весточка. Десять самолетов и множество пеших партий несколько недель безуспешно разыскивали экипаж. Лишь спустя полгода таежные охотники случайно набрели на обломки самолета. Далеко за Амуром погибли наш общий любимец Саша Святогоров и его спутники…
Поднимались буйные весенние ветры. На ледяных полях появились озерки. Но холодные тиски не ослабевали, мы оставались в плену.
Однообразно и тоскливо текла жизнь на судне: утренний сигнал к подъему, завтрак, морские учения, обед, тягучие вечерние часы, а в промежутках — до одури надоевшее домино, все те же кинофильмы и патефонные пластинки. В моих корреспонденциях безнадежно повторялось: «Продолжаем стоять во льдах».
Чукотка оставалась недосягаемой, и все чаще наши мысли обращались к «Красину». Ледокол миновал Панамский канал, пересек параллель Сан-Франциско и приближался к Берингову морю.
«Смоленск» одержал победу: после трехнедельной борьбы со льдами он выбрался на чистую воду, вошел в бухту Провидения и принял группу челюскинцев. Это было первое судно, которому удалось весной пробиться к берегам Чукотки. Откровенно говоря, у нас на пароходе и радовались успеху моряков «Смоленска», и огорчались: почему не «Сталинград»?
Полетел на разведку Болотов.
— Чистая вода в тридцати милях к северу, — угрюмо сказал он, вернувшись. — Без помощи ледокола выберемся не скоро.
«Красин» был совсем близко. Он изменил курс и спешил к нам на выручку. Судовые радиостанции держали связь. Ледокол попал в густой туман и шел, ориентируясь по радиопеленгам.
Мне удалось переговорить с журналистом Борисом Изаковым, находившимся на «Красине».
— В тропиках нас извела адская жара, все просто истосковались по хорошему ледку, — рассказывал мой товарищ. — Вы там, пожалуйста, не всё взрывайте, оставьте что-нибудь и для «Красина»…
Ветер постепенно разрушал стену тумана. Вооружившись биноклями, все вглядывались в даль. Каждому хотелось первым крикнуть: «Вижу!» Зоркий охотник Парфенов забрался на марс.
С ледокола передали: «Пустите дым». Из трубы «Сталинграда» вырвались черные клубы.
— Вижу! Ясно вижу «Красина»! — загремел парфеновский бас.
В серых полотнищах тумана возник силуэт корабля. С поразительной легкостью гигантский стальной утюг крушил белые поля, оставляя позади двадцатиметровый канал. Под его напором с гулом рушились теснившие нас ледяные оковы. «Красин» обошел вокруг «Сталинграда», заплясали расколотые льдины. Мы были свободны.
Суда встали борт к борту. По трапам устремились две встречные группы. Я увидел своих товарищей: Бориса Изакова и Михаила Розенфельда — спецкора «Комсомольской правды», участника многих походов и экспедиций. Два часа показались мгновением. «Красин» продолжал поход на Чукотку. «Сталинград» следовал в кильватере. Разбитые мощным лидером, льды уступали нам дорогу. Туман сгущался. Перекликаясь с «Красиным» протяжными гудками, мы держали курс к бухте Провидения.
Опередив нас, ледокол исчез за горизонтом. Я пошел проститься с радистами. Мы говорили друг другу теплые слова, обменивались адресами. Это ночное прощание ожило в моей памяти три года спустя в Москве: в День печати я неожиданно получил поздравительные радиограммы: одну прислал Литвинов с борта гидрографического судна «Торос», из Арктики, другую — Попов, с плавучего дока, шедшего Индийским океаном во Владивосток.
Напоследок «Сталинграду» снова не повезло: навис непроницаемый туман, судно продвигалось малым ходом.
Над морем поминутно неслись отрывистые гудки, и вахтенные чутко прислушивались: не предупредит ли эхо об опасном соседстве скалистых берегов?
До рассвета бродили мы близ южного побережья Чукотки, Утро экспедиция встретила на пороге Берингова пролива, у цели плавания. Океан утих. И, словно набравшись новых сил, протяжно завыл гудок «Сталинграда». «Угу-у-у», — отзывались невидимые чукотские горы.
Ветер гнал серую мглу на юг, обнажая крутые берега и островерхие гряды скал, покрытые сверкающим снегом. Ничто не оживляло угрюмого пейзажа. Никаких признаков жилья, ни одного деревца…
«Сталинград» медленно входил в просторную бухту, скованную льдом; лишь у самого берега тянулся широкий канал, пробитый «Красиным».
Черные, с зеленовато-бурыми пятнами скалы и мох, подернутые снежной порошей; каменистые террасы, выщербленные ветрами, — такой запомнилась мне бухта Провидения.
Все столпились на палубе.
— Дым!.. Смотрите, «Красин»! «Красин»!
— А вот «Смоленск»!
— Какие-то домики…
— И вовсе не домики, а шалаши.
— Да это же чукотские яранги!
Оживление нарастало: сейчас мы встретимся с героями-летчиками, с челюскинцами…
На палубе «Смоленска» не было ни души, опустевшим казался и «Красин». Вдали на льду виднелись маленькие фигурки, двигавшиеся к поселку; впрочем, можно ли назвать поселком четыре-пять яранг, очертаниями напоминающих карусель? От яранг отделились два продолговатых пятна, они быстро приближались. Донесся лай, гортанные восклицания — к «Сталинграду» мчались упряжки, ими управляли чукчи в меховых кухлянках.
Они остановили разгоряченных псов в двух десятках шагов. Каюры приветливо улыбались. Видимо, никогда им не приходилось встречать такую флотилию: три больших судна сразу в глухом уголке Чукотки! Стоявший впереди коренастый чукча, покрутив головой, издал возглас непритворного удивления: «Ка-ку-мэ!» Другой прищелкнул языком, словно хотел сказать: «Бывает же такое диво!»
На мостике появился угрюмый капитан. Хриплым голосом приказал он спустить трап и завести ледовый якорь. Не спеша огляделся. Со всех сторон высились горы, и только опытный глаз мог отыскать «ворота», через которые мы вошли в эту бухту, спокойную, как замерзшее лесное озеро.
Чукчи вскочили на нарты и помчались к своим ярангам.
БУХТА ПРОВИДЕНИЯ
Спустившись на лед, я направился к «Смоленску». На палубу вели шаткие сходни. Из кубриков и кают доносились голоса, хохот, обрывки веселой мелодии. Откуда-то выскочил человек в морской тужурке, шустрый, с веселыми глазами.
Я остановил его:
— Где найти судовых радистов?
— Радиорубка за-кры-та на пе-ре-учет де-пеш, — пропел моряк. — Сомневаетесь? Серьезно, рация бездействует: непрохождение волн, какие-то помехи в эфире. Вы со «Сталинграда»?.. Пойдем к веселой компании, что ли?
Он повлек меня в кают-компанию, но вдруг передумал:
— Айда в кубрик! Всех медвежат еще не перетопили, слышите?
— Каких медвежат?
— Любых! Хотите — белых, хотите — бурых… Разве вы не знаете этой песенки? Ай-ай-ай!.. Ну, слушайте:
Двенадцать медвежат пошли купаться в море,
И там они резвились, играли на просторе.
Один из них утоп, ему купили гроб,
И вот вам результат — одиннадцать медвежат…
Знаменито, а? — засмеялся моряк. — Минут сорок уже поют на рекорд — со ста двадцати начали!..
В кубрике все сотрясалось, хор гремел:
…Тридцать четыре медвежат пошли купаться в море,
И там они резвились, играли на просторе…
За столом и на койках расположились человек пятнадцать. Мой быстроглазый спутник зашептал:
— Челюскинцы! Вот художник Решетников, физик Факидов, механик Колесниченко, гидролог Ширшов…
Корреспондент «Известий» Борис Громов неистово размахивал руками, а хористы, следя за движениями дирижера, с отчаянным выражением лица выпевали:
И вот вам результат — тридцать три медвежат…
До гибели последнего медвежонка оставалось еще с полчаса… На мое приветствие знакомые полярники поспешно закивали головами, стыдливо отводя глаза.
Шумно было и в кают-компании. В дальнем углу двое матросов-челюскинцев ловко отбивали чечеточную дробь. За пианино, перебирая клавиши, сидел молодой полнолицый атлет в сером шерстяном свитере.
— «Ермака»! — кричали ему.
— «Дунюшку»! «Дунюшку»!..
— «Три эсминца»! Нашу, балтийскую!.. «Три эсминца»! — перекрывал все голоса густой бас.
— «Ер-ма-ка-а»!..
Возле пианино, прислонившись к стене и скрестив руки, с неизменной трубкой в зубах стоял Виктор Львович Галышев. Рослый, широкоплечий Доронин, загородив половину инструмента, требовал неведомую «Рыбачку».
— Спой, Толя, «Три эсминца», — обратился Галышев к пианисту.
— Ладно, Виктор Львович, — сказал тот и оглянулся.
Какое знакомое лицо! Где я видел этого привлекательного человека? Галышев назвал его Толей… Воспоминания перенесли меня далеко-далеко от Чукотки — в Москву, в редакцию. Поздняя ночь. Склонясь над ярко освещенным столом, ретушер иллюстрационного отдела наносит легкие штрихи на фотографию, только что доставленную самолетом из Ленинграда. На ней изображен молодой человек в форме морского летчика… Да это же Анатолий Ляпидевский! Первый из Героев Советского Союза, проложивший воздушный путь в челюскинский лагерь!
Его коренастая фигура, широкая грудь, могучие бицепсы говорили о недюжинной силе, а голос, жесты и юношеская улыбка обнаруживали неисчерпаемую жизнерадостность. Встряхнув русыми кудрями, Ляпидевский взял несколько аккордов, и звуки его низкого баритона раскатились по небольшому залу:
Мы шли на вест, несли врагу гостинец.
Мы шли туда, как говорил приказ,
Одну к другой отсчитывая мили, —
Туда, где смерть подстерегала нас…
Кают-компания затихла. Полярников и моряков старшего поколения песня мысленно возвращала к героической эпохе гражданской войны… Контрреволюция угрожает рабочему Питеру. Стражу на морских подступах к великому городу несет Красный Балтийский флот. Ночью в Финский залив уходят три эсминца. Интервенты расставили кругом минные заграждения. Над морем сгустилась тьма…
Вот посмотри: ты видишь этот локоть?
Его в ту ночь не видел я, браток…
Насупив мохнатые брови, слушает Владимир Иванович Воронин, капитан «Сибирякова» и «Челюскина». Опустив подбородок на сжатый кулак, замер у шахматного столика Михаил Васильевич Водопьянов. Чуть шевелит губами, будто повторяя слова, Иван Доронин…
Взорвались все — один, другой и третий,
Столбы огня взлетели к небесам,
Над морем мчался злой, разгульный ветер,
И волны в страхе жались к берегам…
Ляпидевский еще раз ударил по клавишам, и последний аккорд угас.
Я протиснулся к Святогорову:
— Здравствуй, Саша.
— Здорово!
Подняв руку, Святогоров громогласно объявил:
— Нашего полку прибыло — «Сталинград» здесь!
Подошел Галышев:
— Не одни вы, друзья, опоздали. Вам помешали льды, мне — помпа…
— Я же толковал тебе, голова, что на Чукотке встретимся, — тряс меня за плечи Доронин.
Пришли еще гости с «Красина» и «Сталинграда». Собрался в полном составе «корреспондентский корпус». Общим вниманием завладел находчивый и веселый Миша Розенфельд. Он располагал неистощимым запасом увлекательных и забавных рассказов, в которых подлинные эпизоды так причудливо переплетались с остроумной, занимательной выдумкой, что даже сами участники событий, о которых шла речь, не всегда могли уловить грань между действительностью и импровизацией.
Розенфельд побывал чуть ли не во всех краях нашей родины и далеко за ее пределами. На карте земного шара маршруты боевого корреспондента опоясывали оба полушария. Он путешествовал на верблюдах, оленях и собачьих упряжках, поднимался на самолетах, дирижаблях и воздушных шарах, плавал на парусниках, ледоколах, подводных лодках и торпедных катерах, ездил на аэросанях и гоночных мотоциклах. Молодежь с увлечением читала его яркие очерки и корреспонденции.
Бесстрашным советским патриотом был он всегда — до последнего вздоха. В 1942 году военный корреспондент «Комсомольской правды» Михаил Константинович Розенфельд погиб в танковой атаке под Харьковом.
А в тот вечер на борту «Смоленска» Миша читал нам сценарий задуманного им приключенческого кинофильма. Судьба комсомольцев, проникших в кратер действующего вулкана, захватила слушателей. Полярники, моряки, летчики обступили рассказчика. Против меня, щуря ласковые глаза, сидел Василий Сергеевич Молоков, позади него облокотился на спинку кресла молодой человек невысокого роста с военной выправкой — Николай Петрович Каманин.
Я наблюдал за летчиками, имена которых стали известны всему миру. Как несходны их жизненные пути! Каманину шел двадцать пятый год. Когда он родился, у тринадцатилетнего Васи Молокова был уже немалый трудовой стаж. Девяти лет пришел Молоков с матерью-крестьянкой в Москву на заработки. Деревенский паренек от зари до зари клеил коробки на табачной фабрике. Когда Каманин перешел в шестой класс, двадцатипятилетний Молоков только выучился грамоте. Встретились они в авиации, став летчиками. Миллионы людей следили за их полетами в лагерь Шмидта. Каманин и Молоков вывезли почти три четверти его населения.
О Молокове говорили, что он неразговорчив, склонен к одиночеству. Вероятно, трудная юность наложила отпечаток на его характер. Вот и сейчас он с интересом прислушивается к общей беседе, но в разговор не вступает. Впрочем, и другие больше молчат, в центре внимания — автор сценария…
— Профессор — в бессознательном состоянии, комсомольцы на руках выносят его из кратера, — выразительно читал Миша. — Рыбаки берутся перевезти всю группу на базу. Но где же материалы? Куда исчезли записи научных исследований? Этого никто не знает…
— А что же приключилось с Тоней? — перебил Водопьянов.
Слушая Розенфельда, летчик то и дело заглядывал в лежащий перед ним свиток плотной сероватой бумаги. Все на пароходе знали, что Водопьянов с утра до ночи сидит над рукописью. Закончив очередную страницу, он подклеивал ее к предыдущей и принимался за новую. Свиток, исписанный неровным, размашистым почерком, вытянулся на добрых десять метров. «Как растут твои обои?» — осведомлялись у него друзья.
О чем писал Водопьянов, толком не знал никто. Говорили, будто повесть из летной жизни, а место действия — Центральная Арктика.
— Так что же, тезка, ты порешил насчет студентки Тони? — допытывался пилот у Розенфельда. — Готов спорить, что ее спасет Костя или Гена.
— Шаблон! Я придумаю позанятнее…
Стрелки круглых стенных часов встали вертикально. Гостям пора расходиться, но где там! За круглым дубовым столиком, привинченным к палубе, возобновилось сражение в домино: команды «Красина» и «Смоленска» выделили своих чемпионов. Слышались глухие удары костяшек и нетерпеливые возгласы болельщиков, обрываемые грозным шиканьем.
Утром, собираясь на берег, мы с Розенфельдом заглянули в кают-компанию «Смоленска». Незнакомец в летном костюме под аккомпанемент Ляпидевского напевал старинный цыганский романс. Углубясь в ветхий томик и заткнув пальцами уши, гидрограф челюскинской экспедиции надрывно читал монолог Бориса Годунова. С отрешенным видом на своем обычном месте, в уголке, сидел Водопьянов, заполняя очередные страницы катастрофически удлиняющейся рукописи. В кубрике сводный оркестр трех кораблей репетировал марш «Тоска по родине».
Склонившись над столом, художник Решетников критически разглядывал затейливую афишу самодеятельного концерта.
— Как находите? — спросил художник, отойдя шага на два и скользя прищуренным взглядом по афише.
— Бесподобно! — воскликнул Розенфельд. — Но почему здесь такие простые, будничние слова? Надо острее, звонче, а восклицательные знаки должны сверкать, как штыки на параде.
В кают-компанию влетел, запыхавшись, фотограф челюскинской экспедиции Новицкий. Этого подвижного, пятидесятилетнего человека с седеющей шевелюрой полярники называли запросто Петей. Далеко не все знали, что Петр Карлович Новицкий был одним из зачинателей советского документального кино, что он снимал Владимира Ильича Ленина и сохранил для будущих поколений бесценные кадры.
— Эх, не так, не так взялись! — быстро заговорил Новицкий, разглядывая афишу и слегка посмеиваясь. — Вот тут, вверху, надо было написать этаким обводом — «Северно-экзотическое представление»…
— А затем подробно изложить цели художественной самодеятельности, — перебил Розенфельд и, сопровождаемый хохотом, выбежал на палубу.
Невдалеке от чукотского стойбища нам повстречался зоолог Владимир Сергеевич Стаханов, и мы втроем двинулись к ярангам. Зарычали собаки. Из ближайшего жилища выглянул старик в буро-желтой меховой одежде с капюшоном. Завидев нежданных гостей, он выбрался наружу. Приветливо кивая головой, старик пригласил нас войти.
Жилище освещалось своеобразно: в плошках со звериным жиром плавали фитили из мха. Девушка с блестящими, необыкновенно черными волосами неторопливо снимала нагар со светильников. Лампы-жирники служили и для приготовления пищи: в подвешенных над ними котелке и закопченном медном чайнике булькала какая-то жидкость. На полу были расстелены оленьи шкуры.
Хозяин перевел взгляд на пожилую чукчанку и произнес короткую фразу. Порывшись в углу, где была свалена всякая рухлядь, женщина извлекла овальное блюдо с потрескавшимися краями и отдала его скуластой девочке-подростку. Та выскочила из яранги и вскоре вернулась, неся на блюде здоровенный кусок моржового мяса. Хозяйка принялась ловко кромсать его острым кривым ножом.
Трое ребятишек прервали возню и с любопытством уставились на незнакомцев. В ярангу вошел высокий, жилистый, суровый на вид чукча лет тридцати — старший сын. Трое малышей и худенькая девочка-подросток обступили брата. Улыбаясь и сверкая жемчужными зубами, черноволосая девушка что-то рассказывала; жирники озаряли ее смугловатое лицо, вздернутый широкий нос, тонкие, словно наведенные тушью, полоски бровей, смышленые темные глаза.
Хозяйка принесла пшеничные лепешки.
— Кау-кау! Кау-кау! — как воронята, запищали маленькие, окружив мать.
— Требуют лепешек, — улыбнулся зоолог. — Кстати говоря, они очень недурны.
Женщина уложила лепешки на блюдо с моржатиной и поставила перед гостями.
О многом хотелось нам расспросить чукчей, но беседа не ладилась — они не понимали по-русски, а наш толмач Владимир Сергеевич знал с грехом пополам десятка три чукотских слов, из которых едва ли можно было склеить хотя бы одну толковую фразу.
Возвращаясь к стоянке трех судов, мы шли гуськом по узкой снежной тропинке вдоль берега. Вдруг послышался окрик, напоминающий возглас каюра. Торопя упряжку, нас догонял высокий чукча, старший сын хозяина. Он соскочил с нарт, сунул мне в руку какой-то небольшой предмет, молча кивнул головой и тут же погнал собак обратно.
На ладони у меня очутился маленький идол, вырезанный из желтоватого моржового клыка. Тончайшие черные полоски и точки намечают растянутый до висков рот, скошенные, почти вертикальные брови, ноздри приплюснутого носика. Уши, как лопухи, свисают до самых плеч. Опущенные ручки слились с бедрами. Божок важно восседает, выпятив животик и выдвинув крошечные ножки ступнями вперед… Так выглядит миниатюрное существо, которое более тридцати лет украшает мой письменный стол. Художественное произведение чукотского костореза.
— Вас можно поздравить, — сказал Стаханов, разглядывая костяного человечка. — Какая изящная и тонкая работа! Прекрасный образец чукотской резьбы. Истоки этого искусства восходят к глубокой древности, оно передается из поколения в поколение…
Ровное гудение авиационных моторов прервало нашу беседу.
— Кто бы это мог быть? Неужели Маврикий? — забеспокоился Миша, мечтавший попасть на «Красине» в аляскинский городок Ном, где его друг Маврикий Слепнев со своим самолетом ждал прибытия ледокола.
— Вряд ли Слепнев, — сказал Владимир Сергеевич. — Вероятно, это Леваневский летит из Уэлена.
Из-за хребта показался «АНТ-4». Пилот планировал к посадочной площадке…
Мы ускорили шаг. Навстречу во главе группы шел, немного сутулясь, худощавый человек. Это действительно был Леваневский.
— Кто ваша спутница, Сигизмунд Александрович? — здороваясь с летчиком, вполголоса спросил Миша, указывая взглядом на невысокую широкоскулую девушку с черными косами и лукавыми глазами.
— Чукчанка, окончила школу в Уэлене, — сказал пилот. — Едет учиться в Ленинградский институт народов Севера.
Молоденькая чукчанка неплохо изъяснялась по-русски.
— Мое чукотское имя трудное, вам не выговорить. Зовите меня Верой, — предложила девушка.
— Ну и отлично — Вера! — воскликнул Миша и объявил девушке, что намерен написать о ней в «самой большой молодежной газете». — Рассказывайте: откуда вы, где учились, о чем мечтаете, не боитесь ли городской жизни?
— Боюсь? — улыбнулась она. — А чего бояться. Мне семнадцатый год. Я буду учиться, а потом вернусь к своим… Ой, как много здесь работы! Надо учить людей грамоте. Строить новые яранги. Лечить больных… Конечно, не одна я буду, нас много…
Вера родилась в береговом стойбище близ Уэлена — «один перегон упряжки». В семье шестеро детей. Отец — охотник, старый уже, прихварывает. Главный кормилец — старший брат. Однако он собирается жениться. Женится — уйдет из яранги. Это беспокоило девушку…
Когда у Веры не хватало русских слов, на помощь приходил командир-пограничник Андрей Небольсин, тоже прилетевший на «АНТ-4». Он прожил в этом крае несколько лет и свободно владел местными языками.
В кают-компании «Смоленска» шумно приветствовали новых пассажиров. Женщины «Челюскина» повели Веру к себе.
— До концерта времени хватит, наговоритесь, — сказала метеоролог Ольга Николаевна Комова. — Девушке надо поесть и отдохнуть.
— Кон-церт? — переспросила Вера. — Это театр? К нам приезжал театр из Петропавловска, артисты…
— Встретимся через полчаса в кают-компании! — крикнул Миша вслед девушке и, взмахнув блокнотом, побежал в носовой твиндек, также отведенный под жилье.
Этот мрачный уголок судна получил неофициальные наименования: «люкс на носу» и «салон у бушприта». Впрочем, никто на комфорт не претендовал: население «Смоленска» быстро росло и приближалось уже к двумстам.
До самых сумерек, пока судовой колокол не начал созывать на концерт, мы просидели с Андреем Небольсиным. Мой собеседник оказался на редкость скромным.
— Чем интересным могу я поделиться? — говорил Небольсин. — Вы и без меня, наверно, всё знаете. Будь я, допустим, специалист — этнограф либо экономист, другое дело…
Постепенно он становился словоохотливее, а под конец так увлекся, что я едва успевал записывать.
На Чукотке он изъездил десятки тысяч километров, побывал во всех стойбищах и поселках, разбросанных вдоль побережья двух океанов, и не раз проникал в глубь полуострова к оленеводам-кочевникам. Известие о гибели «Челюскина» застало его в бухте Лаврентия. Спустя полчаса пограничник уже гнал упряжку в Уэлен.
— Уэленская тройка помощи челюскинцам подготовила свой план спасения, — рассказывал Небольсин. — Они намеревались мобилизовать шестьдесят упряжек и отправить их на запад, к мысу Онман, а оттуда по льду в лагерь челюскинцев; предполагалось, что самолет будет указывать каюрам путь, сбрасывать продовольствие людям и корм для собак. Затею эту я не поддержал. Посудите сами: собрать шестьдесят упряжек — значит, оставить все население района без транспорта, лишить чукчей возможности охотиться, обречь их на нужду, а сама экспедиция не сулила ничего доброго… Тут пришла радиограмма от товарища Куйбышева: ввести Небольсина, то есть меня, в состав тройки. Я поспешил в Ванкарем. У мыса Онман встретился мне полярник с Северного, человек весьма пылкий, ему тоже страсть как не терпелось: «Надо немедленно двинуться с собаками к лагерю!» Оказывается, он уже обращался к чукчам, но те разумно возразили: «Тебя мы не знаем, но знаем, что ты замерзнешь и пропадешь…»
— А ведь мне, товарищ Небольсин, одно время тоже думалось, что с помощью упряжек удастся спасти челюскинцев, — признался я.
— Что вы! Совершенно безнадежное дело. Подумайте, сколько было бы жертв!.. Впрочем, человеку, незнакомому с Севером, такое заблуждение простительно, — заметил Небольсин и продолжал: — Базой спасательных операций стал Ванкарем. Тамошняя фактория получила по радио распоряжение: приобрести сто голов оленей и перегнать их в Уэлен — для питания челюскинцев. А на Чукотке купить живых оленей немыслимое дело. Почему, спросите вы?.. Много лет назад американцы задумали разводить оленей на Аляске и решили приобрести у чукчей большое стадо. По местному обычаю, чукчи согласились продать оленей не живьем, а только на убой. Американские скупщики не возражали, но попросили забить оленей на берегу, неподалеку от их судна. Когда же стадо пригнали к побережью, чукчей-пастухов напоили спиртом, а оленей увезли живьем. Вскоре на Чукотке вспыхнула эпизоотия, погубившая огромные стада. Это бедствие шаманы истолковали по-своему: дескать, духи разгневались на то, что оленей продали живьем, да к тому же на чужую землю. С той поры на Чукотке можно приобрести только обезглавленные туши.
— Как же вы сделали?
— А вот послушайте… Заведующий ванкаремской факторией, получив радиограмму, написал знакомому учителю в стойбище — километров за двести пятьдесят от побережья — и просил его потолковать с кочевниками о продаже оленей. Неожиданно учитель самолично является в Ванкарем — мрачный, как туча: «В славную, говорит, историю вы меня втравили. Жил я с соседями-чукчами, что называется, душа в душу, слушали они меня, уважали. Но стоило заикнуться о продаже оленей — дружба врозь пошла, даже лучшие приятели отвернулись. Съездил я к соседям, возвращаюсь, а меня в нашем стойбище даже не угощают с дороги!..» Учитель рассказал, что шаманы ходят по ярангам и бубнят: какое, мол, нам дело до чужих, пусть спасаются сами или гибнут.
Словом, нескладно обернулось. Не мешкая, вшестером собрались мы в путь. Выехали со мной в тундру учитель, заведующий факторией и трое чукчей-комсомольцев. Забрались в самую, что называется, глубинку. Стойбища там маленькие, по пять — семь яранг, да и редки, а вокруг пасутся стада.
— Все же решили закупать живьем?
— Зачем! Ведь нам нужны были не олени, а мясо. Так мы и объясняли чукчам, собирая их сразу из двух-трех стойбищ. Приходило человек тридцать — сорок, одни мужчины: по стародавнему обычаю тундры такие дела не для женщин… Наши комсомольцы рассказывали кочевникам о гибели судна, о том, что самолеты идут на помощь людям, попавшим в беду. Смышленые парни толково разъясняли оленеводам значение работы полярников для всего чукотского народа. После первого же собрания нам продали двадцать девять голов. Кочевники забивали оленей, разделывали туши и везли в факторию, а там на вырученные за мясо деньги покупали товары.
Наше путешествие по стойбищам продолжалось пять суток. Оленины закупили вдосталь. Молодцами показали себя комсомольцы, особенно Рольтен с мыса Северного. Между прочим, еще перед выездом в тундру я заметил, что парень вроде чем-то озабочен. Спросил его: «Может быть, ты нездоров?» Он мнется, молчит. В пути узнаю, что некий Пинетейгин, сын бывшего ванкаремского богатея, отговаривал Рольтена от поездки и запугивал: «Зачем едешь? Я скажу: на тебе кухлянка чистая, белая, а завтра она будет вся в крови — тебя убьют!» Парень, надо сказать, не струсил, но угроза ему запомнилась. И вот на собрании в тундре Рольтен рассказал все это народу. Кочевники рассердились: «Да как он смеет, этот Пинетейгин, говорить, что мы хотим убивать!..»
Возвращаясь в Ванкарем, мы попали в свирепую пургу. Мороз отчаянный, температура упала ниже сорока градусов. Упряжки то и дело останавливались — идти против ветра было невозможно; обессиленные собаки лапами продирали глаза, залепленные снегом… А в Ванкареме нас ждали новые заботы: надо отправить нарты за бензином и плавником, перевезти мясо. Упряжки поработали на славу. Вы, может быть, не поверите, но это правда: собаки перетащили на нартах с мыса Северного в Ванкарем тридцатипудовый мотор! Такого тяжелого груза наши упряжки никогда раньше не возили.
Я расспрашивал Небольсина о быте и нравах коренного населения, о том, как на Чукотке встретили летчиков и челюскинцев.
— О, это памятное событие! Когда в прибрежных стойбищах ждали людей со льдины, каждая хозяйка старалась, чтобы у нее в яранге было чище и опрятнее, чем у других… Чукчи просто в восторге от наших летчиков, всем им дали прозвища: Молоков у них Ымпенахен — «старик», а Каманин — Аачек, то есть «молодой человек». Немало юношей говорили мне о своем желании стать мотористами. Чукчи вообщэ очень увлекаются всякими механизмами. Помню, как-то во время промысла морского зверя на одном из вельботов сломался винт. Чукчи выточили из моржовой кости новый, поставили его взамен поврежденного и продолжали охоту… Теперь у ребятишек любимыэ игрушки — самолеты с пропеллером, вырезанные из кости…
Видели вы комсомольца Тынаэргина, прилетевшего со мной из Уэлена? В Ванкареме он ведал водомаслогрейкой для самолетов, она постоянно топилась. В прошлом кочевник-батрак, он года два назад пришел из тундры. Заведующий факторией отправил способного, расторопного юношу в Анадырь. Там Тынаэргин учился в школе и вступил в комсомол. Он влюблен в авиацию, его мечта — научиться летать. Я не собираюсь прослыть пророком, но увидите: этот парень будет пилотом! Каманин берет его в свою авиачасть…
На палубе «Смоленска» призывно зазвонил колокол. Не хотелось мне прерывать беседу с Небольсиным, но совестно было лишить его удовольствия послушать самодеятельный концерт. Собираясь в кают-компанию, пограничник вспомнил:
— Вот еще что: если решите писать о чукотских делах, не забудьте наш транспорт. Перевозками были заняты около тысячи собак. Лучшие упряжки пробежали больше десяти тысяч километров. Разумеется, такая работа отразилась на собаках, нам пришлось даже отменить традиционные первомайские соревнования упряжек…
Концерт уже начался. Не только кают-компания, но и все проходы были заполнены зрителями. «Прощальный, но не навсегда» — так туманно возвещали афиши — вечер самодеятельности собрал моряков, летчиков, челюскинцев, участников спасательных экспедиций. Сводный струнный оркестр, хор, «сибирский квартет», жонглеры, певцы, танцоры, фокусники показывали свое искусство; состязаясь в остроумных шутках, трое конферансье вели программу.
Торжественный вечер на пороге Берингова пролива затянулся за полночь.
КУРС — НА БОЛЬШУЮ ЗЕМЛЮ
Двадцать первого мая в бухте Провидения начался «разъезд». С первыми утренними лучами солнца ушел «Красин». Могучий ледокол двинулся к мысу Дежнева; оттуда его путь лежал в Ном. Следом за «Красиным» отправился к Уэлену «Сталинград».
Готовились к отплытию и моряки «Смоленска». Корабельные стрелы подхватывали со льда самолеты и переносили их на палубу. Вот капитан вызвал на мостик боцмана, отдал короткое приказание. Матросы спустились по трапу и стали выбирать ледовый якорь. Весело звякнул машинный телеграф. «Смоленск» развернулся и пошел к «воротам» бухты. Прощай, Берингов пролив! Наш курс — на юг, к Большой земле.
На палубе послышалось знакомое стрекотание — начала работать судовая радиостанция. Но, увы, журналистов еще накануне предупредили: телеграмм слишком много, для прессы установлен строгий «паёк» — каждому не более полутораста слов в сутки. На половине странички много не расскажешь! Полярники острили: «Заготовляйте корреспонденции в засол».
«Правда» была представлена на «Смоленске» двумя спецкорами; старательно работал для газеты заместитель начальника челюскинской экспедиции Иван Александрович Конусов. Прибыв со льдины в Ванкарем, он сразу же стал писать о событиях. Ивана Александровича в челюскинском коллективе очень любили, относились к нему с трогательной заботливостью. «У Вани больные легкие, его нельзя перегружать», — деликатно предупредил меня Бабушкин.
Когда я впервые заглянул в маленькую каюту Копусова, он сидел, закутавшись в пушистый плед, и просматривал мартовские номера «Правды», доставленные «Сталинградом» из Петропавловска.
— Вам не трудно воздержаться от курения? Врачи, видите ли, протестуют, — извиняющимся тоном сказал он и мучительно закашлялся; на бледно-желтом лице выступили алые пятна.
Из соседней каюты прибежал врач «Челюскина». Потянув носом воздух и с суровой подозрительностью взглянув на меня, он обратился к Копусову:
— Тебе ничего не требуется, Ванечка? Микстуру-то пьешь?
— Да, спасибо, все у меня есть… Вот уж не вовремя болезнь обострилась!
— Болезнь никогда не бывает ко времени, — внушительно произнес врач, подняв указательный палец.
Я спросил доктора о заболеваниях в лагере.
— Серьезных случаев у нас было немного, — сказал он. — У Шмидта грипп вскоре принял тяжелую форму и вызвал осложнения. Потом гриппом захворал метеоролог Николай Николаевич Комов: он часто навещал больного Отто Юльевича. А один из наших гурманов стал жертвой своего легкомыслия: объелся медвежатиной — польстился, понимаете, на сырую почку, — ну и проболел чудак больше двух месяцев.
— В лагере организм у каждого лучше сопротивлялся, — заметил Копусов. — А вот на берегу многие расклеились…
— Если потребуюсь, без стеснения стучи в стену, — сказал доктор, уходя.
— На льдине мы меньше всего занимались собой, да там как-то не ощущалась серьезность положения, — продолжал Копусов. — Только теперь сказывается пережитое.
Иван Александрович отдернул занавеску иллюминатора, и солнечные зайчики заплясали по стенам каюты.
— Вот и кончились льды. Скоро ли придется снова их увидеть? — проговорил Копусов. — Эх, иметь бы талант, чтобы по-настоящему написать о товарищах. Простые, смелые, преданные сердца!.. Такому коллективу никакой враг не страшен. Ведь у нас действительно не было паники. И страха, этакого противного, мелкого, животного страха за собственную шкуру не было. А тяжкие часы выпадали не раз.
Восхищение и гордость звучали в голосе Копусова, когда он говорил о мужестве своих товарищей. А о себе, об испытаниях, которые достались на его долю, и не упоминал…
Боясь утомить Ивана Александровича, я коротко изложил ему план: надо заполучить у челюскинцев возможно больше статей, рассказов, воспоминаний, чтобы из Петропавловска передать все это по радио в редакцию.
— Отлично! Наметим сейчас же темы и авторов, — сказал Копусов.
Спустя полчаса у нас был готов длинный список будущих очерков: «В ледовом плену» — автор капитан Воронин; «В ожидании катастрофы» — физик Факидов; «Агония корабля» — Копусов; «Последняя вахта», «Нити связи протянуты», «С киноаппаратом в Арктике»…
— Сколько набралось? — спросил Иван Александрович.
— Двадцать восемь. А напишут?
— Не сомневайтесь! Какой у нас срок?
— Дней пять-шесть. До Петропавловска придется еще переписать эти статьи телеграфным языком — со всеми «тчк», «зпт», «квч», убрать предлоги…
Иван Александрович не подвел редакцию: вскоре у него набралось больше тридцати статей, очерков и заметок челюскинцев, множество фотографий, оригинальные зарисовки Решетникова. Одни только выдержки из дневника штурмана Михаила Гавриловича Маркова составили около девяти тысяч слов. Никто из намеченных авторов не отказался написать для газеты.
Готовя очередной «литературный заказ», Копусов приглашал автора к себе в каюту:
— Вот что, дружище, карандаш и бумага у тебя найдутся?.. Хорошо. Садись в уголке и пиши для «Правды». Тема твоя…
— Да не умею я, Иван Александрович, сроду не приходилось, — клялся машинист, кочегар или матрос. — Увольте от этого дела.
— И я, представь себе, тоже боялся, что ничего у меня не получится, а попробовал — и вышло… Да, кстати, помнишь ты, как четырнадцатого февраля вытаскивали всякое добро из полыньи?
— А как же! С вельботом еще намаялись…
— Вот-вот, оно самое! Так ты все это, дружище, и опиши. Попросту, будто семье своей рассказываешь. А насчет стиля этого самого, насчет слога не опасайся — в редакции исправят. Ясно?
— Неловко как-то…
— Честное слово, осилишь! Чего доброго, еще иного журналиста за пояс заткнешь… Но только не тяни: даю тебе ровно три дня…
Это Иван Александрович был повинен в том, что обыкновенный карандаш стал на «Смоленске» дефицитным предметом; в дело шел любой огрызок. Конусов и сам пристрастился к корреспондентской работе; каждый вечер мы совместно писали очередную радиограмму в редакцию, предельно используя свой скудный радиопаек.
Когда Иван Александрович чувствовал себя лучше, он с увлечением говорил о будущих полярных экспедициях, завидовал товарищам, которые в эти дни готовились к походу на ледорезе «Литке» из Владивостока в Архангельск — по пути «Таймыра» и «Вайгача»…
За четыре дня «Смоленск» прошел больше тысячи миль на юг. Солнце грело по-летнему щедро, и полярники, отдыхающие на палубе, искали укрытия в тени. Давно ли они мечтали о теплых солнечных лучах!..
С восхода до заката слышался треск киносъемочных аппаратов. Четыре человека без устали вертели ручки и запускали «кинамки», торопясь запечатлеть на пленке все, что казалось им достойным внимания. Операторы бахвалились:
— Схватил Молокова! «Русскую» танцует. Сильно?
— А у меня Ляпидевский с Кариной на руках!
— Сентиментальности! Вот капитан Воронин со штурманом Марковым у карты Северного морского пути — это кадр!..
Главной темой разговоров стал Петропавловск. Если команда «Смоленска», сравнительно недавно оставившая Камчатку, радовалась предстоящему заходу в порт, что же говорить о полярниках, которые почти десять месяцев назад простились с Мурманском — последним городом на их ледовом пути! Одни предвкушали удовольствие прогулки по улицам Петропавловска, другие грезили настоящей парикмахерской. Иные втихомолку, чтобы не обидеть судовых коков, уговаривались сходить в ресторан и заказать какие-то невероятные блюда, Многих ждали встречи с друзьями по прежним походам. Готовилось массовое нашествие на книжные магазины.
Радиостанция «Смоленска» захлебывалась в потоке поздравительных телеграмм. Москвичи, киевляне, ленинградцы, иркутяне, харьковчане, алмаатинцы, севастопольцы, жители безвестных поселков и деревень приветствовали победителей Арктики.
Как-то вечером я разговорился с Молоковым. В среде полярников он прослыл молчаливым, замкнутым, но сам Василий Сергеевич возражал:
— Молва эта пошла обо мне с той поры, как мы целыми днями летали между Ванкаремом и лагерем. До разговоров ли в горячее время! Не я один, а все летчики в те дни были молчаливыми…
Неожиданно он заговорил о своем детстве:
— Для миллионов таких, как я, крестьянских и рабочих ребят жизнь была злою мачехой. Родная мать моя с темна дотемна работала, чтобы детей прокормить и самой не помереть с голоду. И я вот мальчонкой девяти лет уже зарабатывал на хлеб. До самой революции оставался неграмотным…
Молоков говорил быстро, возбужденно и взмахивал рукой, словно подрубая ствол дерева. Не думал я, что Василию Сергеевичу свойственна такая страстность, и с тех пор не называл его молчаливым. Этот эпитет больше подходил Сигизмунду Леваневскому.
На «Смоленске» он держался особняком, в кают-компании появлялся лишь за обедом, как правило — в последней смене. В часы заката его можно было видеть на корме. Скрестив руки, он долго смотрел, как темнеют краски океана и пенятся белые гребни. О чем размышлял этот сдержанный и малообщительный человек? Я не решался нарушить его одиночество, но однажды, когда Леваневский, поеживаясь от холода, возвращался с кормы, подошел к нему:
— Сигизмунд Александрович, необходимо побеседовать с вами. Назначьте, пожалуйста, время…
— О чем беседовать? — хмуро прервал он.
— О ваших полетах на Севере.
— По-моему, это излишне, — сказал летчик. — Если же вас интересует полет с Аляски…
— Конечно!
— …то я предпочитаю написать сам… Завтра в это время можете получить мою статью… А интервью я не люблю.
Леваневский был точен. Его аккуратные строки с тонко начертанными буквами заполнили две страницы. Статья была написана в стиле строгого отчета, но под конец летчик, видимо, отдался настроению и живо передал свои ощущения во время аварии в Колючинской губе: «Чувствую — машина проваливается. Успеваю накрутить до отказа стабилизатор. Выключаю контакт. И сразу слышу хрипящий звук: фюзеляж коснулся льда. Самолет бежит… В глазах потемнело… Очнулся, смотрю — Ушаков тормошит меня за плечо: «Ты жив, жив?» Вытащил меня из кабины. Вижу: по тужурке стекает кровь. Коснулся лица — руки в крови. Ушаков достал бутылочку с йодом, вылил на рассеченное место, разорвал белье и забинтовал мне голову…»
Около полуночи, сидя на койке в сумрачном носовом отсеке судна, я услышал шаги и разглядел Леваневского.
— Вы ко мне, Сигизмунд Александрович?
— Не спите? — спросил он дружелюбным тоном, в котором проскальзывало легкое смущение. — Еще не отправили в редакцию мою статью?
— Нет, передам из Петропавловска.
— Мне надо добавить несколько слов. Есть у вас карандаш?
Он встал под фонарем и, приложив листок к влажной переборке, стал писать.
— Разберете?
Поднеся листок к свету, я прочел:
«Тяжкое было падение, но еще тяжелее пробуждение. Побежденным себя не считаю».
Леваневский критически оглядел наше пристанище:
— Твиндек этот производит довольно отвратное впечатление, какая-то сырая яма. А впрочем, сюда приходят только ночевать…
— Что же вы там стоите, проходите в наш салон, — пригласил из полумрака мой сосед, Саша Святогоров.
— У вас, видимо, веселое общество, — заметил Леваневский, присаживаясь на край койки.
— Да вы заглядывайте почаще, Сигизмунд Александрович, — сказал Святогоров. — Днем у нас светло и почти уютно.
На лицо Леваневского легла тень, он внезапно поднялся:
— Когда будете посылать статью, предупредите, пожалуйста, редакцию, что я прошу не сокращать последнюю часть, для меня это важно.
Мы вышли на палубу. Из кают-компании доносился обычный гомон.
— Зайдем, Сигизмунд Александрович?
— Нет, не охотник я до галдежа.
В кают-компании Анатолий Ляпидевский и его штурман Лев Петров сражались в «козла», бросая победоносные взоры на Доронина и Талышева. В углу за столиком сидел нахохлившийся Водопьянов, а над ним с лукавой усмешкой склонился Кренкель:
— У тебя, Мишенька, видать, самый сенокос. Каковы нынче травы?
— Ладно, будет тебе острить! — буркнул Водопьянов, продолжая писать. — Всё смешки да хаханьки…
— Какой смех! Дело нешуточное: из Москвы отправился летчик Водопьянов, а возвращается новое светило художественной литературы. Когда же ты одаришь человечество своим гениальным творением?
— Отвяжись, говорю!..
Большое общество собрал вокруг себя Михаил Сергеевна Бабушкин. Всюду, где появлялся этот обаятельный, задушевный человек, становилось весело. Редко приходилось видеть его хмурым.
До того как стать знаменитым полярным пилотом, Михаил Сергеевич прошел большую жизненную школу: работал мальчиком на посылках, учеником жестянщика, киномехаником, электромонтером. Он был в числе первых четырех русских солдат, обученных летному искусству в 1915 году, когда авиационным частям на германском фронте срочно потребовалось пополнение.
Бабушкин и пилот Томашевский первые применили самолет для разведки морского зверя. Каждую весну Михаил Сергеевич прилетал в горло Белого моря, на остров Моржовец. Поднимаясь в воздух на маленькой амфибии, он отыскивал лежбища гренландского тюленя и наводил на них суда.
В 1928 году Михаил Сергеевич прославился своими полетами при поисках экипажа дирижабля «Италия». Он доказал возможность посадки на дрейфующие льды.
Полярники говорили: «Бабушкину сорок лет, но его энергии и сердца достало бы на двух двадцатилетних». На «Смоленске» Михаила Сергеевича постоянно окружала молодежь. Кипели споры, рождались дерзкие замыслы покорения Центральной Арктики.
Я вернулся на палубу и между громоздкими ящиками стал пробираться к люку твиндека. Теплый южный ветер развел крутую зыбь, нос «Смоленска» захлестывали волны. В бархатнотемной чаше неба полыхали и падали звезды, чертя сверкающий след до горизонта. Еще одна ночь — и мы на Камчатке! Кажется, самый долгий путь — до Петропавловска, а там уже недалеко и Москва…
Заглянув в радиорубку, я отправил две телеграммы. Сообщил командованию камчатских пограничников, что везу более тридцати статей челюскинцев для газеты и прошу, если позволит погода, выслать навстречу легкий самолет-амфибию либо моторный катер. Другая телеграмма была адресована камчатским связистам; меня беспокоило, справится ли петропавловская радиостанция с таким обилием корреспонденции. Начальник рации ответил немедленно: связь с Хабаровском поддерживается несколькими аппаратами, гарантирована быстрая передача пятидесяти тысяч слов.
Погода разрушила мои надежды — океан не утихал, и на самолет нечего было рассчитывать. «Смоленск» приближался к Петропавловску. Там пачками взлетали зеленые, красные, белые ракеты. Мы замедлили ход и невдалеке от обрывистого берега стали на якорь в бухте.
До города, скрытого за скалой, полторы-две мили. В порт мы войдем лишь утром. Неужели и катер не пришлют?.. Одиннадцатый час, палуба опустела. Утесы принимают причудливые формы, всплески моря напоминают шум мотора… Еще четверть часа… Ждать больше нечего. С досадливым чувством поплелся я в твиндек…
— Эй, на «Смоленске»! — слышится глухой голос за бортом.
Не веря своим ушам, подбегаю:
— Катер? Пограничники?
— А вы кто? — спрашивает тот же голос.
— Корреспондент газеты…
— За вами и прибыли.
Стучусь в каюту Копусова. Он выходит вместе с механиком Колесниченко. За борт перекинут легкий веревочный трап, пограничники на катере придерживают его нижний конец. Сунув глубже под бушлат пакет с материалами, лезу через борт, нащупываю ногой скользкую перекладину трапа. Он раскачивается, деревяшки так и норовят выскочить из-под сапог — неприятный спуск! Сильные руки подхватывают меня:
— Здравствуйте, товарищ!
Укутав шею теплым шарфом, спускается Копусов.
— Ну и трусил же я, что доктор зачалит! — улыбается Иван Александрович.
Через полминуты к нам присоединяется Колесниченко.
Аппаратная петропавловской радиостанции ярко освещена. «У вас только двенадцать тысяч слов? — разочарованы связисты. — Да это нам на один зубок! Утром добавите? Добро!»
Первой уходит наша с Копусовым радиограмма о прибытии «Смоленска» в Петропавловск. За ней — выдержки из дневника Маркова. До рассвета надо продиктовать машинисткам еще пять-шесть статей… В Москве сейчас три часа дня, значит, в завтрашней газете читатели увидят начало марковского дневника…
Теплое, солнечное утро. Из-за сопок появилась эскадрилья самолетов. Навстречу «Смоленску» вышла флотилия кораблей, пестро расцвеченных флагами. Население Петропавловска высыпало на берег.
Мне вручают радиограмму из редакции: корреспонденции получены, дневник Маркова начали печатать, Копусову — благодарность за активную работу для «Правды». Спустя два часа — новая «молния»: по заданию редакции завтра из Хабаровска в Петропавловск стартует летающая лодка «С-55»; надо подготовить все материалы и вручить их командиру машины.
Днем, когда в городском театре шло торжественное заседание, в порту ошвартовался «Красин». Вскоре в фойе появился средних лет человек в надетой набекрень фуражке морского летчика и в светло-коричневой кожанке. Поравнявшись со мной, он вежливо козырнул и, поглаживая коротко подстриженные усики, спросил баском:
— Вы москвич?.. Не знаете ли, Виктор Львович Галышев здесь?
— Он в президиуме, на сцене.
Не трудно было догадаться, что это Маврикий Слепнев.
— Выступления не окончились? Отлично. Успею. Впечатлений масса! Вы фотограф, кинооператор, журналист? Простите, ваша фамилия? Значит, плывем вместе! Ну, я пошел… Как это в «Онегине»? «Он возвратился и попал, как Чацкий, с корабля на бал…»
Словоохотливый и общительный летчик направился в зал. Оттуда послышались аплодисменты.
В фойе стремглав влетел Розенфельд:
— Опять встретились! Третий раз в этом месяце.
— Как сходили на Аляску?
— Погоди, все расскажу. Сейчас был на радиостанции. Сюда идет «Сучан», везет почту из Владивостока, московские газеты…
Миша сыпал новостями, перескакивая с темы на тему. Красноречиво описал поход на Аляску. Несколькими штрихами метко охарактеризовал Слепнева. Мимоходом вспомнил об индейце Эли, с которым познакомился в Номе, и о старике греке, по фамилии Грамматика, просившем, чтобы его «за любую плату» доставили в Европу.
— Интересно на Аляске? — спросил я.
Мой приятель скорчил гримасу:
— Я-то воображал: Ном, Ном!.. Маленький провинциальный городок. Зеленая скука. Рай для сплетников: в Номе каждая собака знает, что получила на обед соседская кошка…
Появился Борис Изаков.
— Завтра лечу в Москву, — сказал он.
— Как? С кем?
— Очень просто — самолетами. Переходя с одной машины на другую, я рассчитываю попасть из Хабаровска в Москву за пять суток.
— А как же до Хабаровска? — ревниво допрашивал Розенфельд.
— На летающей лодке «С-55».
— Вот удача! Совершить перелет Камчатка — Москва! Будет о чем написать…
От окраины Петропавловска по склону сопки черной змейкой вилась тропа, теряясь на вершине среди пятен побуревшего снега. В долине по-весеннему журчал ручей. У подножия сопки он вливался в бурный поток, с гулом стремившийся к бухте. Ветер гнал густые клубы тумана… Каково сейчас над холодным Охотским морем? Где хабаровская летающая лодка? Прибудет ли она сегодня?..
Поднялись на вершину. Михаил Сергеевич Бабушкин, запрятав ладони в широкие рукава кожанки, уселся на почерневшем пне. Сощурив глаза, он подставил обнаженную голову солнечным лучам.
Бабушкин восхищался открывающимися видами и искал в них сходство с живописными уголками родного Подмосковья, вспоминал о своих странствиях, с нежностью говорил о семье. По стоило мне заикнуться о полетах в Арктике, как летчик погрустнел:
— Не надо, право, такая благодать вокруг!
Близился полдень, когда мы двинулись в обратный путь. Тропинка вывела нас на узкую улочку окраины. Повстречав группу полярников, мы вместе направились к «Смоленску». Чукчанка Вера с любопытством осматривалась, все казалось ей удивительным: двухэтажные и даже трехэтажные здания, магазины, океанские суда, шумная толпа. Михаил Сергеевич рисовал девушке жизнь большого мира, с которым ей предстояло познакомиться.
— Послушайте, — сказала Вера, — где-то работает большой мотор.
— Вероятно, на лесопилке, — заметил Конусов.
— Погодите, погодите, — прислушался Бабушкин. — Летит хабаровская «гидра»!
Из-за сопки вынырнула двухмоторная летающая лодка. Ее голубая окраска сливалась с цветом неба. Машина коснулась воды в центре бухты и понеслась по ее глади. От берега, пыхтя и чихая, к самолету двинулся катер.
Я заторопился на пароход. В кают-компании накрывали стол для хабаровских гостей.
— Штурман летающей лодки «С-55», — представился прибывший на катере светловолосый молодой человек с колючими серыми глазами. — Где журналист Изаков?
— Сейчас явится. Когда летите обратно? — спросил я.
— Через час двадцать. В Хабаровск сегодня не успеем, придется заночевать на западном побережье Камчатки… А вот и командир самолета.
В кают-компанию вошел мужчина лет сорока пяти; Водопьянов, Ляпидевский, Доронин, Святогоров обступили его, посыпались вопросы:
— Где летает «черный» Иванов? Что делает старик Мауно? А как Илья Мазурук?..
Передав Изакову пакет для редакции, я помчался отыскивать фотографа Новицкого и челюскинского кинооператора Аркадия Шафрана. Найти их можно было в лаборатории «Камчатской правды» либо в местной артельной фотографии с вывеской «Ателья».
Лаборатория занимала получердачное помещение, куда вела расшатанная винтовая лестница. Поднимаясь, я услышал журчание Новицкого:
— Я ему, значит, говорю — нет аппетита, и точка! А доктор…
— Петр Карлович, снимки готовы? — крикнул я. — Самолет уходит!
— Всякому овощу — свое время, — наставительно вымолвил Новицкий и снова обратился к Шафрану: — А доктор, стало быть, свое. «Медвежатина, говорит, штука отменная, но в неумеренных дозах…»
— Самолет уйдет без ваших снимков, — простонал я. — Петр Карлович, где негативы?
— Мокнут, — с убийственным хладнокровием ответил фотограф, погружая толстый палец в ванночку с мутной жидкостью. Затем, указав на деревяшку, с которой свисали змеившиеся ленты, так же невозмутимо добавил: — А эти сохнут.
— Предупреждаю, что самолет уйдет, и снимки останутся при вас. Читатели увидят их в лучшем случае через месяц!
Новицкого проняло:
— Аркадий, где спирт? И чего ты канителишься, не понимаю!
Шафран протянул ему пузырек:
— Мои снимки высохли, сейчас буду упаковывать.
— А я? А мои? Это, голуба, не по-товарищески!
Я всячески тороплю фотографа и наконец, вырвав из его рук пакет, скатываюсь по закруглениям лестницы… До берега близко, но летающая лодка стоит на той стороне «ковша». Найду ли я катер, чтобы переправиться?
Во весь дух бегу по изогнутой улице. Неужели самолет уйдет минута в минуту? Нельзя же оставить читателей без этих злободневных снимков!
…Портовые строения скрывают уголок бухты, где стоит летающая лодка. Улица поднимается в гору, бежать трудно. До вылета минут пять-шесть… Огибаю длинное здание портового склада… Слышу гул моторов, работающих на малых оборотах. Кончено, опоздал! Летающая лодка выруливает к центру бухты — на старт…
В сотне метров вижу катерок, подле него — трое людей. Прижав локтем заветный пакет, мчусь по отлогому каменистому берегу, хватаю за рукав бородача в клеенчатом плаще:
— Выручайте! Важные материалы… В Москву… Для газеты… Надо передать на самолет…
Люди переглядываются, будто не понимая моей взволнованной речи.
— Однако, айдате! — неожиданно откликается бородач.
Паренек лет четырнадцати с кошачьей ловкостью прыгает на катер. Другой, постарше, упираясь ногами в податливую прибрежную гальку, сталкивает его с мели.
— Не мешкай, однако, — зовет меня суровый дядя в плаще и кивает подростку: — Запускай, Елеся!
Летающая лодка отошла уже за полмили и разворачивается. Еще бы пять минуток!..
Чернобородый оттолкнулся багром, катер описал полукруг и побежал, набирая скорость. Но тут я с ужасом увидел и еще явственнее услышал, как бешено закрутились винты гидроплана: «С-55» пошел на взлет. С отчаянием наблюдал я за летающей лодкой. Сейчас она оторвется! Испорчена корреспондентская работа двух месяцев!..
Но что за чудо — моторы заглохли! Из люка летающей лодки высунулась чья-то фигура; вероятно, это механик. Он пробирается к мотору, хлопочет возле него и внезапно, как театральный Мефистофель, проваливается в люк. Самолет снова разворачивает на старт.
Нет, теперь не упустим! Бородач ведет катер наперерез гидроплану. Правильный маневр! Летчик, понятно, не будет стартовать, когда на его пути маячит неожиданное препятствие. Елеся вскочил и усердно машет кепкой. Остается с четверть километра… Нас заметили! Винты замедлили бег. Летающая лодка мерно покачивается на волнах. Не убавляя скорости, человек в плаще направляет к ней катер.
— Куда, че-е-рти-и-и! Сво-ра-чи-вай! — орет в рупор механик.
Сменив курс, идем малым ходом параллельно стартовой линии.
— Стой!.. Гондолу разобьете! Стой! — слышен голос остроглазого штурмана. — Что у вас там?
— Материалы для Москвы.
Катер медленно приближается к летающей лодке, оттуда несется рев:
— Тише, отсек продырявите! Руками упирайтесь…
Четыре пары рук предотвращают столкновение.
Из люка появляется голова Изакова. Передаю пакет:
— Здесь снимки… Привет Москве!
Гора с плеч…
Голубой «С-55» стартует, унося на борту моего товарища. В Хабаровске он пересядет на «Р-5». Специальные самолеты, заказанные редакцией, ожидают его на всей трассе. Через несколько суток Борис Изаков войдет в кабинет редактора и положит на стол челюскинские пакеты. Минует еще одна ночь, и миллионы людей будут читать рассказы полярников о челюскинской эпопее, рассматривать рисунки Решетникова и редкие фотографии, заснятые в ледовом лагере Чукотского моря…
Более тридцати лет прошло с тех пор. Тогда перелет Изакова представлялся нам настоящей воздушной экспедицией. А сегодня любой советский гражданин, купив билет в кассе Аэрофлота, может попасть из Петропавловска в Москву часов за четырнадцать-пятнадцать.
— Доставили пакет, однако, — улыбнулся бородач, когда нос катера заскрипел на прибрежной гальке.
— Как только отблагодарить вас?
— Ничего не требуется, а на добром слове — спасибо.
Я не решался предложить этим людям деньги, но хотелось чем-то выразить признательность. Достал из кармана деревянный портсигар работы вятских кустарей:
— Кто курящий?
— Я, однако, не занимаюсь, а Елеське рано, — сказал человек в плаще. — Вон Фрол дым пущает.
Я протянул Фролу портсигар:
— Будете вспоминать, как за самолетом гонялись…
Снова мы в Тихом океане — последний переход.
В кают-компании неумолчно стучали костяшки домино; Ляпидевский под собственный аккомпанемент баском напевал «В гавани, в далекой гавани»; внезапно появлялся и, скептически пожав плечами, тотчас же исчезал Сигизмунд Леваневский; изредка заглядывал Каманин, холодным взором окидывал сборище, словно укоряя: «Не делом, товарищи, занимаетесь!»; перед сном, на руках у матери, кают-компанию навещала самая юная пассажирка — Карина Васильева; заходил Бабушкин, чукчанка Вера; ероша волосы, страдал над рукописью Михаил Водопьянов, а друзья, имея в виду ее необыкновенные размеры, участливо расспрашивали: «На каком километре держишь?..»
Обычно после ужина собирал общество «аляскинский гость» Маврикий Слепнев; он рассказывал забавные и трагические эпизоды своей богатой приключениями летной жизни. Случайно открылись его незаурядные литературные способности. Было это так. Пришла радиограмма из редакции: собрать рассказы о полетах всех семи Героев Советского Союза — тысячу строк — и передать телеграфом из Владивостока. Темы рассказов — по выбору летчиков. Я попросил Слепнева уделить время для беседы. «Не надо, — ответил летчик, — сам напишу». Оказывается, с такой просьбой к нему уже обращались корреспондент «Известий» Борис Громов и, конечно, вездесущий Миша Розенфельд.
— Вы, друзья, представляете три газеты, — сказал Маврикий Трофимович, — значит, за мной три оригинальные статьи. Заготовки уже сделаны.
Он уселся за портативную машинку и писал, почти не отрываясь. Из-под валика машинки одна за другой вылетали страницы. Временами он задумывался, решительно рвал лист или перечеркивал карандашом напечатанное и принимался за новый вариант. Слепнев работал шесть часов подряд.
— Готово. Три очерка, строк по двести. «Траурный флаг на борту», о поисках американских пилотов, — для «Известий». «Прыжок над Беринг-стримом» — моему другу Мише, в «Комсомолку». «К людям на льдине», тема, надеюсь, понятна без комментариев, — для «Правды».
Слепнева попросили прочитать вслух, и он, выбрав очерк «К людям на льдине», выразительно начал:
— «Пилот держал руку под козырек.
Все, кроме пилота, держали шляпы в руках.
Все сияли улыбками и были очень торжественны. На самолете развевался красный шерстяной флаг.
Старик капитан Томас Росс держал речь. Он говорил о дружбе двух великих народов, о трудностях, об Амундсене, о Нансене, о чести.
Муниципалитет города Нома — города, который принимал Амундсена, Поста, Нобиле, — подносил звездный полосатый флаг советскому пилоту.
Пилот держал руку под козырек. Пилотом был я.
Тысяча километров над замерзшим Юконом осталась позади.
Позади были Германия, Англия, Атлантический океан, Соединенные Штаты. Позади были Юкон и все эти Руби, Тинана, Нулато — чужие городки с чуждыми нравами и бытом.
Впереди был прыжок самолета на лыжах через самый скверный на всем земном шаре пролив, называемый Беринговым, а затем срочный прыжок на лед. Оттуда ободренные близостью самолетов люди просили не лететь в плохую погоду, не лететь в туман и пургу.
Но хорошей погоды в Беринговом проливе не бывает.
Я отдал распоряжение механику Левари запустить мотор. Механик сказал: «Иес, сэр!» — и полез в кабину.
На вышку морской станции взлетел советский флаг, стал вровень со звездами и полосами. Защелкали аппараты кино, и «Флейстер» медленно тронулся с места.
На тяжелом, загруженном до лампочек на потолке самолете было два человека. Один от другого они были отгорожены дверью с открывающейся заслонкой. Кроме того, они были отгорожены социальным правопорядком, понятиями, взглядами.
Но заслонка открывалась. Заслонкой была авиация.
Механику Биллю Левари шел двадцать первый год. Пилот двадцать лет летал на самолетах, а всего ему было около сорока.
Пилот улыбался, глядя на механика, и вспоминал, что когда-то в Гатчине хорунжий Корнеев так же улыбался, глядя на молодого, неопытного пилота…»
— Браво, Маврикий! — не удержался Бабушкин, вспомнив, вероятно, свою молодость, Гатчину и Петроградский аэродром, где он почти одновременно со Слепневым начал авиационную жизнь.
Маврикий Трофимович кивнул старому приятелю и продолжал:
— «Оба компаса показали точно: норд. Механик Левари поднял большой палец вверх. Это означало, что мотор работает хорошо. Слева виднелась скала Следж.
Второй раз я вел машину через Берингов пролив. Это было 31 марта 1934 года.
4 марта 1930 года я первый раз перелетел Берингов пролив, сопровождая два трупа. Пилот американской службы Бен Эйелсон и механик Борланд, один с продавленным сердцем, другой с расколотой головой, превратившиеся в лед на сорокаградусном морозе, совершали обратный путь из «Сиберии»…
Скала Следж осталась слева и позади. Впереди показался остров Кинг. Сибирский берег был в тумане, островов Диомида не видно. Шел к концу первый час полета. Я был уже где-то над Полярным морем. Сверху придавливали облака. На стекле появились первые намерзающие капли. Стекла покрывались наледью, и машина стала тяжелеть.
Шел второй час полета. Берингов пролив остался позади. Впереди была беспросветная белесая мгла, обледенение и смерть».
Слепнев умолк, закуривая, а затем продолжал:
— «И тогда я развернул машину на сто восемьдесят градусов. Механик что-то записал в книжечку… Я отступал, удаляясь от людей на льдине, и в третий раз перелетел Берингов пролив.
Через тридцать минут показался американский мыс Йорк. Над мысом тумана не было. Я почти убрал газ. Сразу стало тихо. Самолет начал спиралью уходить с трех тысяч метров к земле и, нырнув под туман на двадцатиметровой высоте, взял курс норд-вест. Я снова стал перелетать пролив, направляясь к людям на льдине.
Над головой стояла уже не белая, а серая мгла. Из полыней поднимались клочья тумана. Минуты казались бесконечными.
Было понятно: если сдаст мотор, все кончено.
Уже давно пора было показаться мысу Дежнева, но в тумане я ничего не мог разглядеть.
На стеклах опять появились намерзающие капли, впереди мелькнула какая-то чернота. Сделав крутой вираж, я снова развернул машину — в отступление!.. Через час под самолетом был город Теллор. На занесенной снегом песчаной косе стояли жители и, задрав головы, смотрели на снижающийся самолет: «Командор Слепнев не одолел Берингова пролива».
Мотор стих. Подвезли на салазках бидоны с горючим. Механик прикрепил к фюзеляжу флаг с серпом и молотом.
Рано утром, разбудив жителей Теллора ревом мотора, «Флей-стер» снова взял курс к людям на льдине.
Но и на этот раз мыс Дежнева утопал в тумане. Где-то внизу лежал Уэлен. Показался скалистый мыс Сердце-Камень. Нырнув в «окно» с высоты четырех тысяч метров, я под туманом повернул к Уэлену.
На снежном поле аэродрома собралась толпа. Сделав несколько кругов, я сел и подрулил к товарищам.
Я находился на родной земле, механик Левари — за границей. Еще один этап — и я в лагере!»
Собирая листы и не глядя на слушателей, Слепнев с неожиданным смущением сказал:
— Вот и все. Приемлемо или… в корзину?
— Отлично!.. Да ты, оказывается, очеркист… Читай еще!
«Смоленск» резал крутые волны, и брызги рассыпались по палубе. Позади, словно хмурые тучи, темнели горы Курильских островов. Мы держали курс к Лаперузову проливу.
— Хорошо в такую погоду в теплой комнате, за чашкой крепкого чая, — мечтательно вздохнул кто-то из обитателей кают-компании.
— Третий час, пора по койкам, — заметил Саша Святогоров.
Он с усилием приоткрыл дверь, но тут же подался назад, не устояв перед напором упругого ветра.
Поочередно мы протиснулись на скользкую палубу.
Все вокруг издавало тревожные звуки: гремела якорная цепь, завывало в антенне, хлопала оторвавшаяся доска самолетного ящика, беспокойно гудели тугие снасти. На трапе, ведущем в твиндек, хлюпала вода, лампочка погасла.
Нащупывая нетвердыми ногами ступени, мы спустились в свои апартаменты. Возле деревянной урны в тусклом световом кругу резвились крысы. Услышав шаги, они шмыгнули в темный угол.
— Где идем? — спросил хриплый голос.
— В Охотском.
— А вы чего ночами бродите, беспокоите людей? — проворчал невидимый твиндечный житель и с кряхтением заворочался.
Не раздеваясь, мы с Сашей повалились на койки.
Разбудили нас знакомые голоса:
— Лаперузов прошли?
— Ишь какой прыткий! Только к вечеру, может, выйдем в Японское море.
— А крепко подкидывает…
В круглые глазницы иллюминаторов вливался желтый свет. Утренние лучи проникли в мрачный треугольник твиндека. Пароход раскачивался, как люлька. По стеклам иллюминаторов ползли крупные капли. Палубу словно окатили из шлангов. Завывала сирена; густые, протяжные сигналы сменялись частыми, отрывистыми, напоминающими урчание потревоженного зверя. В порозовевшем тумане промелькнула рыбацкая шхуна. Осунувшиеся и пожелтевшие путешественники выбирались на палубу.
И еще одна ночь миновала — последняя. «Смоленск» приближался к Владивостоку. Показался остров Русский. Сновали кунгасы, моторные лодки, буксиры. Метрах в десяти пронесся парусник; моряк в дождевике крикнул в рупор: «Привет героям!» Над бухтой Золотой Рог взлетел военный гидроплан. Пилот снизился чуть ли не до верхушек мачт и с крутого виража, изловчившись, кинул охапку цветов. Ландыши и сирень мягко шлепнулись на палубу.
Навстречу шел военный корабль: флот Тихого океана приветствовал победителей Арктики. Казалось, что вдоль палубы протянуты белоснежные полосы — то были шеренги матросов в летних форменках. На горизонте возникли три облачка: вздымая водяные завесы, мчались торпедные катера. С нарастающим гулом приближалась воздушная эскадрилья. Из бухты двигалось несчетное число судов, их вел старый ледокол «Добрыня Никитич». Встреченный стоголосым хором гудков, «Смоленск» вошел в порт.
Вот он — красавец Владивосток, столица Советского Приморья! Чудится, будто зеленый амфитеатр окрестных сопок устлан гигантским пестрым ковром, — там десятки тысяч горожан ожидают полярников.
Сжимая ладонями поручни, Бабушкин всматривается в толпу на берегу. Побледневший Каманин, стараясь скрыть волнение, нагнул голову. Задумчиво глядит Владимир Иванович Воронин…
— Папа, ты не видишь меня? — прозвенел в толпе обиженный детский голосок. — Это ж я, папа! Да гляди же сюда!..
Размахивая ручонками, Аркаша Каманин бежит по трапу и попадает в объятия отца…
Ровно через десять лет я снова стал свидетелем встречи отца и сына Каманиных. Было это весною 1944 года на военном аэродроме близ провинциального польского городка. Войска Первого Украинского фронта вышибли гитлеровцев с советской земли и гнали дальше на запад. Истерзанная Польша освобождалась от фашистских оккупантов. Будучи военным корреспондентом, я приехал с советским генералом, командующим соединением штурмовой авиации, на полевой аэродром.
Только что к зеленым липам, под прикрытие их крои, подрулил связной самолет.
Юноша-летчик с погонами сержанта выскочил из кабины и быстрым шагом пошел к землянке, но остановился, завидев командующего.
— Летал? — спросил генерал, едва заметно улыбаясь.
— Так точно! Доставил пакет в дивизию.
— Отметишься у дежурного, возвращайся — отвезу тебя, — сказал командующий и обратился ко мне: — Не узнали? Конечно, десять лет прошло… А ведь с этим пареньком вы ехали от Владивостока до Москвы. Надеюсь, помните челюскинский поезд?.. Этот летчик — мой сын Аркадий…
В 1934 году Николай Каманин писал: «Я буду учиться, воспитывая в себе смелость, совершенствуя свое летное искусство. И если кто-либо посмеет занести руку над нашей родиной, я поднимусь со своим соединением в воздух, полечу, куда прикажут, в любую точку земного шара, буду стрелять и бомбить так, чтобы отбить охоту к нападению на СССР».
Все эти десять лет летчик упорно учился, накапливал воинский опыт. Из лейтенанта он стал генерал-лейтенантом, командиром корпуса. И он сдержал слово, данное народу, партии, родине: в дни Отечественной войны Николай Каманин водил соединение штурмовиков, прозванных фашистами «черная смерть».
НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ПОЕЗД
У перрона Владивостокского вокзала стоял специальный поезд. Почти десять тысяч километров до Москвы он должен был пройти за семь с половиной суток. До отхода оставалось минут двадцать, когда на перроне появились двое молодых людей. Первый, с блуждающим взглядом и взъерошенной шевелюрой, торопливо бежал вдоль состава, размахивая металлическим штативом и ежесекундно спрашивая: «Где комендант экспресса?.. Скажите, где комендант?» Другой, в кепке, сдвинутой на вытянутый нос, и в ватной куртке, обливаясь потом, со скорбным выражением плелся позади, таща на спине чудовищно раздувшийся запыленный рюкзак.
— Тот, со штативом, несомненно фотограф, — критически разглядывая незнакомцев, заметил Слепнев. — А этот, в кепи, должно быть, его помощник.
Человек со штативом подскочил к нашему вагону и схватил летчика за пуговицу кителя.
— Вы комендант? — вскричал он, угрожающе размахивая металлической треногой.
— По каким признакам вы судите? — уклончиво и с иронической любезностью спросил Слепнев, отступая на шаг.
— Дайте мне коменданта поезда! Почему возле состава нет коменданта? Беспорядок!
— Кому я понадобился? — спросил немолодой железнодорожник, выходя из тамбура. — Я начальник поезда…
— Стойте на месте! Нет, спуститесь на одну ступеньку. Экий вы, право! Вот так, так…
— Но-но… Кто вы такой? Куда вы меня тащите? — робко сопротивлялся железнодорожник.
Отпрянув назад и кинув штатив «второму номеру», курчавый незнакомец выхватил из футляра фотоаппарат.
— Стойте же! — вскричал он, приседая. Щелк…— Мерси! Как ваша фамилия, товарищ начальник?
— Послушайте, кто вы такой?
— Как, разве вам не вручили мою «молнию»? Я телеграфировал. Наш самолет присел из-за тумана километрах в шестидесяти отсюда. Я просил немножко задержать отправку экспресса — до нашего прибытия, на полчасика…
— Какая мелочь — полчасика, — язвительно перебил начальник поезда.
— Правда? Я сразу, как увидел вас, подумал: с этим человеком работать можно, — снисходительно сказал фотограф, впадая в фамильярный тон.
— Но откуда вы все-таки? Кто вы?
— Из Свердловска, фотокорреспондент газеты «Уральский рабочий» Виктор Темин, вот документ… А это — репортер Тюпик, москвич, очень приличный человек, между прочим. Сейчас мы озабочены вопросом о месте, о своей, так сказать, жилплощади. Мне, как фотографу, конечно, было бы недурно получить отдельное купе — знаете, проявление, закрепление и тому подобное, но если у вас перегруз, готов ехать даже в тамбуре. Мы люди не гордые. Верно, Тюник?
— Пройдите пока в этот вагон — к журналистам, а в пути посмотрим, — сдерживая смех, сказал начальник поезда. — Но предупреждаю — будет тесновато.
— В тесноте, да не в обиде, — шаркнул ногой фотограф и, повернувшись к своему спутнику, который стоял недвижимо и безмолвно, скомандовал: — Тюпик, за мной!
— Ну и подвижной этот уралец — ртуть! — проговорил Слепнев.
С тех пор за Теминым закрепилось прозвище «Ртуть».
Специальный поезд тронулся в путь, сопровождаемый горячими приветствиями жителей Владивостока, заполнивших перрон, вокзальную площадь и прилегающие к ней улицы.
Полярники стояли у окон, прижимая к груди огромные букеты и раскланиваясь во все стороны. За последние сутки оранжереи и цветники города опустели. Корзинки и букеты лежали на диванах, столиках, полках, заполняли проходы и багажные отделения, а кто-то ухитрился подвесить веточку махровой сирени к вентилятору на потолке. Боясь повредить цветы, пассажиры передвигались на цыпочках, как балерины.
Вынырнув из дымного жерла тоннеля, экспресс понесся вдоль пригорода. По обе стороны — на склонах выемок, на мостиках, виадуках, на крышах домов и сараев — стояли провожающие. Поезд мчался по живому коридору. Люди размахивали платками, подкидывали вверх шляпы, что-то кричали. Мелькали тысячи лиц — восторженных, доброжелательных, любопытствующих. И всю ночь, как только поезд замедлял ход у очередной станции, в окна вагонов врывался гром оркестров, раскаты «ура» и дружные вызовы: «Ка-пи-та-на Во-ро-ни-на! Мо-ло-ко-ва! Ба-буш-ки-на-а!» Не зная, что Шмидт, доставленный Слепневым на Аляску, после лечения вернулся через Соединенные Штаты в Москву, встречающие настойчиво требовали: «Отто Юльевича! Шмидта просим!..»
Полярникам вручали на остановках пачки телеграмм. Жители городов, лежащих на магистрали Владивосток — Москва, приглашали задержаться у них хотя бы на несколько часов: об этом же просили и города, расположенные далеко в стороне: Горький, Саратов, Алма-Ата…
Телеграф небольшой таежной станции принял депешу от В. В. Куйбышева, назвавшего Воронина доблестным капитаном.
Владимиру Ивановичу показали телеграмму. Он вспыхнул, вышел в коридор и долго стоял у окна, переживая свою радость; кто-то видел, как сдержанный, волевой моряк утирал платком глаза.
Пятьдесят тысяч горожан и колхозников из окрестных селений ждали поезд на привокзальной площади Хабаровска. Не успел экспресс остановиться, как в тамбуры и окна полетели букеты.
К поезду направилась оригинальная процессия: шесть человек торжественно несли деревянный щит, на котором возвышался невероятных размеров торт. Хабаровские кондитеры соорудили «Челюскина», зажатого во льдах: сливочные льдины надвигались на шоколадный корабль; из трещины, выложенной марципаном, высунулся сахарный медведь; с палубы глядели кремовые люди; не забыли кондитеры и бабушкинскую «шаврушку»…
— Весит тридцать килограммов, — с важностью сказал один из авторов внушительного произведения.
ТАСС упомянуло о двухпудовом торте в очередном «Вестнике» для областных газет.
В городах на нашем пути, узнав о хабаровском торте, рассудили, по-видимому, так: «А у нас разве нет кондитеров? Да наши хабаровских обставят!..» И началось! Чита поднесла полярникам скульптуру из шоколада, крема, теста и халвы на тему «В ледовом лагере» шириною в полтора метра, причем сахарные радиомачты возвышались на шестьдесят сантиметров над уровнем океана. Иркутский торт весил около сорока килограммов и изображал «Аэродром в Ванкареме». А красноярские кондитеры вылепили рельефную карту Северного Ледовитого океана; чтобы протащить карту-торт в вагон, пришлось с болью в сердце разрезать ее надвое по меридиану мыса Челюскин.
День ото дня и час от часа увеличивался «корреспондентский корпус» необыкновенного поезда. В Хабаровске к нам присоединились трое, на станции Бочкарево еще двое, в Чите подсели четверо, а дальше мы перестали считать. Каждое утро обнаруживались новые журналисты. В четырехместном корреспондентском купе обитало более двадцати человек; отдыхали посменно. У журналистов, которые ехали с Чукотки, напряженная работа была уже позади, но нашим товарищам, встретившим поезд в Приморье или в Сибири, приходилось нелегко: им надо было завязать знакомства с полярниками, расспросить их и тут же, в пути, писать корреспонденции. Отдыхали не более трех-четырех часов в сутки, где придется, и все время передвигались по составу, используя любую возможность побеседовать с летчиками и челюскинцами, узнать что-то новое об арктической эпопее.
Далеко за полночь. В коридоре на откидном стуле сидит, ссутулясь, молодой корреспондент ростовской газеты Юрий Таранов. Папка на коленях заменяет ему письменный стол. В левой руке у него блокнот, в правой — авторучка. Скоро рассвет, надо торопиться, пока не началась утренняя суета. Его клонит ко сну, тело обмякло, и, когда вагон на повороте дергается, Юрию приходится делать усилие, чтобы не свалиться со своего неудобного стула. Он пишет сразу телеграфным языком:
«Ростов-Дон редакция Молот — Передаю рассказ пекаря Челюскина Агапитова квч Булочная ледового лагеря квч абзац Шестого марта барак разорвало зпт вместе ним погибло мое хлебопекарное заведение зпт запасы сухарей кончаются тчк Конусов приказал изготовить оставшейся муки лапшу тчк Устроили стол зпт фанерные противни тире макаронная фабрика заработала тчк Вчетвером за десять дней превратили в лапшу пять кулей белой муки…»
Завтра представления ростовчан о быте лагеря пополнятся новыми подробностями. Но никто из читателей «Молота» не узнает, как далась автору эта заметка, а быть может, и само его имя останется неизвестным…
Беспощадно щелкая «ФЭДом», Ртуть за первые два дня извел добрый десяток катушек пленки. Он снимал как одержимый из всех мыслимых и немыслимых положений: стоя, лежа, на корточках, сидя, коленопреклоненно; снимал из тамбура, из окон вагона, с крыши вокзала, а один перегон проехал на передней площадке паровоза, неведомо для чего созерцая набегающие рельсы, которые под конец тоже заснял. Популярную Карину он перетаскивал с рук на руки — от капитана Воронина и Ляпидевского до уборщика Лепихина, пока девочка не раскапризничалась.
К исходу вторых суток Темин заметно присмирел. Вечером видели, как он шушукался с начальником поезда, глядя на него умильными глазами и влюбленно прикладывая ладони к груди. На рассвете фотограф тигровой походкой прохаживался у порога комендантского купе. Перехватив рослого железнодорожника, он приподнялся на носках и зашептал ему на ухо с такой пылкостью, что слышно было в противоположном конце вагона:
— Что вам стоит! Я поговорю с машинистом, он нагонит эти десять минут… Согласны?.. Вижу, что согласны. Ура! Век не забуду!..
Подпрыгивая, он понесся по вагонам оповещать о предстоящем событии. Фотограф отчаянно торопился и выпаливал свою весть не переводя дыхания, и чем больше он распространялся, тем туманнее становилась суть дела. Все разъяснилось, когда диктор поездного радиоузла спокойно и внятно сказал:
— Товарищи, послушайте извещение. Ровно в одиннадцать часов дня наш поезд будет остановлен в пути, на перегоне, для фотосъемок. Просьба ко всем полярникам и героям-летчикам заблаговременно собраться в ресторане и соседних с ним вагонах.
— Явка обязательна! — вырвалось из репродукторов грозное теминское предупреждение.
Экспресс мчался в глубокой выемке, прорезавшей забайкальские сопки. Пассажиры потянулись к середине состава. В десять часов пятьдесят восемь минут машинист умерил ход, поезд остановился. Фотограф первый соскочил на землю и голосом боцмана, объявляющего аврал, завопил:
— Сюда! Скорее ко мне! Дорога каждая секунда!..
Он метался во все стороны, но и в самой его суетливости была какая-то система. По-видимому, это и помогло ему за две минуты выстроить всех челюскинцев вдоль вагона. И пошло: раз — щёлк, два — щёлк…
— Товарищи летчики, прошу ко мне!
Расставив семерых Героев Советского Союза на подножках вагона, он трижды щелкнул; перестроил их в одну шеренгу и снова защелкал; потом — полукольцом, тесной группой, парами…
— Заканчивайте, отправляемся, — предупредил начальник поезда.
— Вот и готово, вот и все, — приговаривал взъерошенный, восхищенный удачей фотограф. — Спасибо вам, товарищи, спасибо!..
Спустя несколько часов он вылетел из Читы на Урал. Когда экспресс прибыл в Свердловск, Виктор Темин встретил нас на вокзале с пачкой газет «Уральский рабочий». Его уникальные снимки были уже напечатаны. Он оказался единственным фотокорреспондентом, которому удалось в пути заснять группы летчиков и челюскинцев; на станциях, в сутолоке встреч, это не представлялось возможным, а из Москвы участники эпопеи разъехались во все концы страны.
Поезд приближался к столице. Полярников встречали авиационные эскадрильи. Московский диктор торжественно читал:
…А между тем, завершая рейс,
В сопровождении птиц и ветра
Из тоннеля ночи вылетает экспресс
И мчится по звонким холмам рассвета.
И мчит он, родиной нашей храним,
И мир, его ожидая, замер,
И бомбовозы летят над ним,
Его забрасывая цветами…
И вот — Москва, мыслями о которой жили полярники и в тяжкие часы невзгод, и в дни радости. Отсюда протянулась к ним надежная рука помощи.
Как волнует моих спутников приветственный гул людских волн, заливающих площадь Белорусского вокзала, нарядную улицу Горького!
Увитые гирляндами цветов, открытые автомобили медленно движутся по главной столичной магистрали к Красной площади. Белый вихрь листовок… Цветами покрылся асфальт: их кидают из окон, с балконов, крыш. Москва встречает победителей — арктических летчиков, ученых, моряков.
На Красной площади автомобили останавливаются. Полярники проходят вдоль трибун, москвичи бросают им букеты, обнимают, как самых близких и родных…
Рядом с руководителями Коммунистической партии и Советского государства на левом крыле Мавзолея Ленина стоят Алексей Максимович Горький, семеро Героев Советского Союза, Шмидт, капитан Воронин, Бабушкин. Тысячи москвичей приветствуют их, шествуя через Красную площадь, как в дни больших всенародных праздников.