В дальних плаваниях и полетах — страница 2 из 3

19 ИЮНЯ В ПЯТЬ ЧАСОВ

Внизу на чистом мраморе льдов извивались черные, едва различимые прожилки. Кое-где вился туман. Однообразие белой пустыни путало представление о высоте. Стрелка альтиметра вздрагивала у деления 4000 метров.

Самолет шел точно на север.

За штурвалом — Валерий Чкалов, командир воздушного корабля. Он в теплой кожанке, меховых унтах. Обыкновенная кепка, надетая козырьком назад, придавала летчику озорной вид.

Позади командира прикорнул на масляном баке Георгий Байдуков, второй пилот. Сунув под голову спальный мешок, изогнулся на полу штурман Александр Беляков.

Чкалов бережно дотронулся до плеча Байдукова. Тот приподнялся, протер глаза и вздохнул.

— Подходим к полюсу! — крикнул Чкалов.

Байдуков порылся в дорожном мешке, вытащил апельсин — он превратился в ледяной шарик. Летчик попытался отогреть его в ладонях, потом положил на трубу отопления. Достал румяное крымское яблоко, оно тоже промерзло; надкусил — поморщился: заломило зубы.

Перебросив ноги через бак, Байдуков уселся подле Чкалова, подмигнул командиру: «Давай сменяться». Не выпуская из рук штурвала, Чкалов привстал, и Байдуков протиснулся на его место. Валерий Павлович уступил одну педаль, потом другую, отдал штурвал и полез на бак. Апельсин успел оттаять, кожица снималась легко. Чкалов отделил несколько сочных долек и нехотя, с усилием проглотил.

Прошло более суток со времени старта. У Чкалова припухли и покраснели веки, под глазами залегли глубокие тени. Устроившись на баке, он сразу погрузился в тяжелый сон.

Беляков, поднявшийся со своего жесткого ложа, сел за откидной столик и углубился в навигационные вычисления. Еще и еще раз он проверил правильность расчетов. Сомнений не было: самолет — над самым центром Полярного бассейна.

— Полюс под нами! — во весь голос крикнул штурман.

Чкалов мигом вскочил, поднял вверх большой палец, заулыбался.

Штурман старательно отстукивал ключом передатчика: «Перевалили полюс — попутный ветер — белые ледяные поля с трещинами и разводьями».

Это было 19 июня 1937 года, в пять часов по Гринвичу.

Летчики напряженно рассматривали поверхность океана: все та же необозримая белая равнина… Но они знали, что в эту величавую ледяную пустыню вторглась жизнь: где-то там, на скрытой туманом льдине, обитают и трудятся четверо советских полярников. Летчики помнили о них и надеялись разглядеть в сизой мгле крошечный лагерь дрейфующей научной станции «Северный полюс».

В те же минуты невысокий, коренастый, широколицый человек в меховой куртке стоял на льду возле радиомачты и, задрав голову, чутко прислушивался к затихающему гудению мотора. Он не двигался и ждал, словно надеясь, что самолет еще вернется. Это был Иван Дмитриевич Папанин, начальник первой дрейфующей станции «Северный полюс». Уже почти месяц он и три его товарища — Петр Ширшов, Евгений Федоров и Эрнст Кренкель, высаженные воздушной экспедицией на плавучую льдипу Северного полюса, — вели научные наблюдения, исследовали «вершину мира».

Папанин забрался в палатку, где у радиоприемника сидели его друзья, раскрыл коленкоровую тетрадь, непослушными, окоченевшими пальцами взял карандаш и стал писать: «19 июня. Необычайное напряжение! Всю ночь напролет Эрнст дежурил на рации, следя за полетом Чкалова. С самолета передали: «Идем по пятьдесят восьмому меридиану к полюсу». Через некоторое время мы услышали какой-то гул. Самолет! Выскочили из палатки. Послали тысячи проклятий облакам. Мы так надеялись, что Чкалов сбросит нам посылочку — газеты, быть может, и письма из дома!.. Шум мотора становился все тише и тише. Эрнст принял чкаловскую радиограмму: «Перевалили полюс». Завтра они будут над Америкой».

В эти же минуты экспресс «Митропа», как сокращенно называли среднеевропейский поезд «Миттель Эуропа», подходил к пограничной станции на рубеже Польши и гитлеровской Германии. Тяжелые шаги разбудили меня. Из коридора властный голос требовал:

— Ире паспортен! Дейтшер пасс-контроль…

Соседи проснулись, кряхтя полезли за документами. У порога стоял жандармский офицер, освещая ручным фонарем лица пассажиров, подавших ему паспорта — шведские, австрийские, датские, польские…

Дошла очередь до меня.

— Паспорт! — сказал жандарм, протягивая руку, и воззрился на мою «краснокожую паспортину». Во всем составе «Митропы» я был единственный советский пассажир, единственный, кто мог сказать: «Читайте, завидуйте, я — гражданин Советского Союза!»

Жандарм засопел, выбрался в коридор и застрочил карандашом, старательно выписывая сведения из паспорта.

Среднеевропейский экспресс шел в Париж, откуда мой путь лежал на север Нормандии, во французский порт Гавр. Дальше предстояло пятидневное плавание через Атлантический океан до Нью-Йорка. Воздушное сообщение между Европой и США только проектировалось. Используя быстрейшие средства передвижения, я рассчитывал попасть из Москвы в Соединенные Штаты на восьмые сутки.

Редакция направила меня специальным корреспондентом в США, чтобы подробно информировать читателей о трансполярных рейсах советских летчиков. Впервые в жизни я покинул пределы родины. Этому предшествовало много событий.

«АНТ-25» НАД АРКТИКОЙ

Майским вечером 1936 года в Москве, на Белорусском вокзале, друзья провожали штурмана морской авиации Виктора Левченко. Он ехал в Калифорнию, где находился Сигизмунд Леваневский. Вернуться на родину они должны были воздушным путем, пролетев над побережьем двух океанов — Тихого и Северного Ледовитого. Жизнерадостный, красивый Левченко беспокойно поглядывал на часы. Завидев приближающуюся небольшую группу, он просиял. Люди несли длинные трубчатые свертки.

— А я уж думал, что не придете, — радостно сказал Левченко, обнимая друзей.

— Плохие были бы мы товарищи, Витя! — характерным волжским говором, нажимая на «о», ответил широкогрудый и плотный, среднего роста человек, с запоминающимся орлиным профилем, высоким чистым лбом и волнистыми каштановыми волосами.

Его складная фигура, источавшая здоровье и силу, привлекала обаятельной выразительностью. Глубокая морщинка между густыми бровями придавала лицу суровое выражение, смягчавшееся светлой улыбкой серых лучистых глаз.

Это был Валерий Павлович Чкалов, непревзойденный летчик-испытатель. Семнадцати лет в Нижнем Новгороде с борта волжского буксира, на котором он служил кочегаром, Чкалов увидел впервые самолет. Прошло лишь пять лет, и о нем заговорили как о выдающемся летчике-новаторе. Бывалые авиаторы говорили: «Когда летает Чкалов, кажется, будто пилот и его машина — одно неразрывное целое». «Чкаловский взлет», «чкаловская посадка», «чкаловская стрельба» — эти выражения бытовали среди советских пилотов. Валерия Павловича не привлекали обыденные полеты в спокойной обстановке, в «домашних условиях» — он жаждал упорной борьбы и трудных побед. О его искусстве и безудержной храбрости сложились легенды.

Легендами казались и подлинные эпизоды летной жизни Чкалова, в которых отчаянная смелость сочеталась с мастерством и точнейшим расчетом. Тренируясь на боевом самолете под Ленинградом, он как-то в течение сорока пяти минут совершил одну за другой двести пятьдесят петель Нестерова, называемых в те времена «мертвой петлей». Однажды Чкалов на глазах сотен ошеломленных ленинградцев провел самолет под аркой Троицкого моста через Неву. На маневрах Балтийского флота, поддерживая связь с флагманским кораблем, он в тумане, под проливным дождем ходил над морем бреющим полетом, едва не задевая колесами гребни волн. Не раз, поставив машину под углом к земле, Чкалов пролетал между рядами деревьев, разделенными меньшим расстоянием, нежели размах крыльев его самолета.

Дерзаниями и подвигами была наполнена жизнь летчика-испытателя. Страстно, до самозабвения любил он свой труд, напряженный, сложный и опасный. Став испытателем, Чкалов изучил и освоил самолеты более пятидесяти систем. Не было машины отечественной конструкции, на которой он не летал. При его участии творцы советской авиационной техники — конструкторы, рабочие, инженеры — создавали новые, совершенные машины. Ему шел тридцать третий год, и уже лет пятнадцать миновало с того дня, как юноша волжанин, выросший в семье рабочего Василевского судоремонтного завода, посвятил свою жизнь авиации.

Чкалов был прекрасным товарищем, надежным другом. Его любили за прямодушие, честность, доброжелательность, уважали за несгибаемое упорство, с которым он отстаивал свои взгляды. Он был волевым и талантливым самородком, настоящим сыном народа.

Провожать Виктора Левченко в дальние края вместе с Чкаловым пришли летчик-испытатель Георгий Байдуков и штурман Александр Беляков. У вагона завязалась дружеская перепалка, а когда прозвучал последний звонок, Чкалов привлек к себе Левченко, шепнул ему что-то, отстранился и с таинственным видом приложил палец к губам.

— Ну, друзья, от души желаю вам! — воскликнул Левченко. — Вот та-а-кой букет закажу, — широко раскинул он руки.

Наблюдая эту сцену, я подумал, что между неясным намеком штурмана и свертками, похожими на географические карты, есть какая-то связь. Не готовится ли эта тройка лететь? Но куда? На какой машине? Когда?.. Сочетание представлялось на редкость удачным: аккуратный, вдумчивый, подтянутый Беляков — профессор воздушной навигации; умный, всесторонне развитый, находчивый Байдуков, которого сам Валерий Павлович назвал «богом слепого полета», и во главе экипажа — Чкалов.

Курьерский поезд ушел. Провожающие направились к выходу. Я терзался догадками: что это Чкалов шепнул Виктору Левченко?

— Не готовитесь ли вы к какому-то особенному полету, Валерий Павлович? — спросил я напрямик. — Или это тайна, секрет?

— «А если тайны нет и это всё один лишь бред моей больной души…» — тихонько пропел Чкалов, как Герман в «Пиковой даме», и расхохотался. — Придумал тоже — тайна! Просто не хотим лишних разговоров. Быть может, ничего не состоится… Вот что: даешь слово молчать? Понимаешь, ни-ко-му!

— Ни-ко-му! — торжественно подтвердил я.

— Ладно, идем ко мне.

Всю дорогу Чкалов рисовал планы беспосадочного перелета через Полярный бассейн. У меня дух захватывало: Москва — американский Запад, шестьдесят часов в воздухе, тысячи километров над Ледовитым океаном! Такого воздушного рейса еще не знала история…

— Самолет есть — туполевский «АНТ-25». С такой машиной — хоть на край света!.. Помнишь, Михаил Михайлович Громов на этой летающей цистерне прошел без малого двенадцать с половиной тысяч километров по замкнутой кривой. Семьдесят пять часов пробыл в воздухе.

— Читал я на днях о полете французского авиатора Сантос-Дюмона, — заметил Беляков. — Было это лет тридцать назад. Самолет Дюмона продержался в воздухе ровно двадцать одну секунду, а какой шум поднялся!..

— А максимальная дальность полета в наше время? — спросил я.

— Девять тысяч сто четыре километра. Этот мировой рекорд установили французы Кодос и Росси еще три года назад.

Было около полуночи, когда мы подошли к высокому новому дому возле Центрального аэродрома и взобрались на четвертый этаж. Чкалов коротко позвонил.

— Это мы, Лелик, — отозвался он на тихий голос из-за двери и, повернувшись к нам, сделал свирепое лицо: — Не топайте, детишки спят!

Дверь отворила миловидная молодая женщина.

— Проходите, полуночники, — покачала она головой, приглашая в уютную столовую. — Сейчас чай согрею. Наверно, проголодались?

— Не беспокойтесь, Ольга Эразмовна, ничего нам не надо, — сказал Беляков.

— А ты не слушай его, Лелик, — вмешался Чкалов. — Ведь мы с аэродрома поехали на завод, оттуда — в наркомат, потом на вокзал. Словом, есть хотим, как волки весной… Похлопочи, пожалуйста. А вы погодите минутку, я сейчас…

Осторожно ступая, он прокрался на порог комнатки, где спали восьмилетний Игорь и крошка Лерочка.

Постояв подле ребятишек, он вернулся в столовую и развязал длинные свертки. Это были навигационные карты Полярного бассейна. От Москвы, обозначенной силуэтом Спасской башни, уходила вверх, к Северному полюсу и дальше, к Американскому континенту, тонкая черная линия.

— Вот и вся тайна, — сказал Чкалов. — А выйдет ли, не знаю, хотя надеемся крепко. Написали мы Серго Орджоникидзе: просим разрешить нам полет через Центральную Арктику в Северную Америку. Ждем решения.

Летчиков вызвали в Кремль, их приняли руководители партии и Советского государства. Правительство поддержало идею дальнего воздушного рейса, но перелет в Америку рекомендовало временно отложить. Чтобы уверенно пройти через Северный полюс, надо было изучить неизведанные области Центральной Арктики. В это время под начальством Отто Юльевича Шмидта готовилась специальная воздушная экспедиция; она должна была высадить на лед четырех исследователей первой дрейфующей станции «Северный полюс». Чкаловскому экипажу предложили другой беспосадочный маршрут: Москва — Петропавловск-на-Камчатке.

— Ладно, полюс от нас не уйдет, — сказал Чкалов, выходя из Кремля. — Полетим, друзья, на Камчатку, но маршрут у нас будет не восточный, а северный — поближе к полюсу. Есть у меня план…

До рассвета просидели летчики в скромной комнате Байдукова. И еще много ночей провели они над картами Севера, над книгами о ледовых морях, безлюдной тундре, горных хребтах.

— Любой из нас порознь, конечно, чего-нибудь да стоит, но все вместе мы можем сделать не втрое, а вдесятеро больше, чем один, — сказал как-то Чкалов.

Он был душой этого содружества, отдавая ему весь огонь своей души, порывистость характера, отвагу, виртуозное искусство.

Летчики переселились на Щелковский аэродром. Тренировались каждый день. Испытывали «летающую цистерну» с повышенной нагрузкой, в тяжелых атмосферных условиях, проверяли оборудование.

— Верю в нашу машину! Такая красавица…— горячо говорил Валерий Павлович. — Самое главное — благополучно взлететь: ведь с полной нагрузкой самолет будет весить больше одиннадцати тонн. А за мотор я спокоен — не сдаст!

Жили отшельниками, никого не принимали, от корреспондентов прятались: «Вот закончим тренировку — тогда пожалуйте». Приглашали полярных путешественников, расспрашивали об острове Виктории, архипелаге Франца-Иосифа, Северной Земле. Утром и вечером упражнялись в радиосвязи. Звездными ночами бегали с секстантом на улицу, вычисляли по небесным светилам координаты.

Маршрут чкаловского экипажа представлял на карте ломаную линию; она поднималась из Москвы на север — к восьмидесятой параллели, у архипелага Франца-Иосифа поворачивала на восток — к Северной Земле, тянулась дальше — к бухте Тикси, пересекала Якутию, северную часть Охотского моря, Камчатку и обрывалась у Тихого океана. Тысячи километров предстояло пройти над пространствами, где не бывал еще ни один самолет.

— В Петропавловске я садиться не намерен, мы продолжим полет от Камчатки к Хабаровску и дальше на запад. Горючего хватит до самого Иркутска, — утверждал Валерий Павлович.

Чтобы встретить экипаж у финиша, я выехал экспрессом на восток. Нелегко было определить конечный пункт поездки: пилоты в один голос уверяли, что минуют Петропавловск, пересекут Охотское море и полетят дальше, пока хватит горючего. Я обратился поочередно ко всем троим.

— Куда мне ехать?

— В Иркутск! — отрубил Чкалов. — Дуй смело в Иркутск!

— Ждите нас в Хабаровске, — предложил осмотрительный Беляков. — Достигнув Амура, мы уже побьем мировой рекорд дальности полета по ломаной линии.

Байдуков, не зная об этих советах, избрал золотую середину:

— Предугадать место посадки не берусь, но, по-моему, ехать следует в Читу или несколько восточнее.

Совет Георгия Филипповича показался мне наиболее убедительным.

В третий раз ехал я на Дальний Восток. Пробегали станции, где позапрошлым летом народ встречал арктических летчиков — первых Героев Советского Союза — и спасенных ими челюскинцев.

Прибыв в центр Забайкалья, я позаботился, чтобы своевременно иметь в своем распоряжении легкий самолет на случай, если «АНТ-25» опустится восточнее или западнее Читы, и получил обнадеживающую телеграмму из Хабаровска: «Самолет для корреспондента будет в Чите утром двадцать второго».

20 июля мне вручили редакционную «молнию»: «Стартовали пять сорок пять московского». Трансарктический перелет 1936 года начался. Я перебрался на радиостанцию и с волнением ожидал вестей…

Старт был исключительно сложным. Набирая скорость, самолет несся по бетонированной дорожке. Вдоль нее стояли провожающие. Никто не мог уверенно сказать, в каком именно месте предельно нагруженная машина отделится от взлетной дорожки. Чкалов, сидевший у штурвала, напряженно следил за землей. Серая полоса стлалась под колесами. Позади уже полтора километра! Люди на старте замерли… Но вот самолет повис в воздухе!.. Чкалов краешком глаза увидел Туполева. Конструктор высчитал, что машина пробежит около тысячи шестисот метров, и ждал ее у места отрыва…

О старте и подробностях перелета я узнал от экипажа лишь спустя три дня, на месте посадки «АНТ-25», а пока, в Забайкалье, довольствовался короткими радиограммами, которые перехватывал читинский радист.

Вокруг шла повседневная жизнь с ее радостями и невзгодами, люди занимались своими будничными делами, но мысль их, вероятно, не раз возвращалась к трем пилотам… Они летят! Летят над непроходимой тайгой, над холодной, безлюдной тундрой, над ледовыми морями и мертвыми островками, над горными хребтами и ущельями, где никогда не разносилось эхо человеческого голоса… Летят в узкой кабине длиннокрылого самолета, словно порожденного фантазией Жюля Верна, такого внушительного на земле, но кажущегося игрушкой в необозримых воздушных просторах Крайнего Севера… Проходят часы, сутки, а они летят все дальше и дальше.

Десятки радиостанций настроились на волну «АНТ-25». Всевозможные технические средства были подготовлены на случай, если экипажу потребуется помощь. На маршруте перелета стояли ледоколы. Рыбные промыслы Севера и Дальнего Востока выслали в море траулеры. Самолеты полярной авиации подтянулись к районам, которые пересекал чкаловский экипаж. За воздухом наблюдали пограничники.

Байдуков и Беляков, сменяя друг друга на радиовахте, ежечасно передавали короткие весточки. «АНТ-25» шел по тридцать восьмому меридиану на север. Облачность постепенно поднималась, самолет набирал высоту. Скорость достигла ста шестидесяти пяти километров. Побережье Кольского полуострова осталось позади. Путь лежал над Баренцевым морем. Близилась полночь, но солнце стояло высоко над горизонтом.

«АНТ-25» шел к острову Виктории. В этом районе, восточнее Шпицбергена, арктическая стихия жестоко пресекла первую попытку людей достигнуть Северного полюса по воздуху. Летом 1897 года шведский инженер Саломон Андрэ с двумя спутниками поднялся со Шпицбергена на воздушном шаре «Орел». Через двое суток один из пятидесяти голубей, взятых воздухоплавателями, вернулся на землю с короткой запиской: «Широта 82°02' сев., 15°05' вост. долг. Благополучно следуем на восток, уклоняясь от прямого пути». Эта первая голубеграмма оказалась и последней. Лишь спустя тридцать три года случайно выяснилась драматическая судьба экспедиции: на необитаемом острове Белом, вблизи острова Виктории, команда норвежского научно-промыслового судна, отброшенного дрейфующими льдами на север, обнаружила останки Андрэ и его спутников. Более трех десятилетий пролежали подле них записные книжки и фотопластинки; некоторые удалось проявить и отпечатать. Документы эти рассказали об участии бесстрашных аэронавтов: вскоре после подъема «Орел» потерял управляемость, а затем очутился в полосе сильного снегопада; воздушный шар отяжелел и у восемьдесят третьей параллели опустился на ледяное поле. Люди двинулись пешком на юг, с трудом добрели до острова Белого и там через несколько недель погибли от холодов.

Близ острова Виктории Чкалов сменил курс, самолет пошел на восток. Георгий Байдуков записывал в дневнике: «Сказочная панорама! Разбросанные ледниковые острова архипелага… Хаотические нагромождения льдов, будто размолотых могучим титаном… Прислушиваюсь к работе мотора. Если сердце нашей машины перестанет биться, значит — посадка на лед… Но мы верим в мотор. Они, конечно, переживают сейчас больше всех. Пусть не беспокоятся: всё до единого винтика работает четко».

Короткие радиограммы экипажа неизменно заканчивались словами: «Все в порядке». Но вот читинский радист услышал тревожную весть: «Слепой полет. Обледенение. Снижаемся, не пробив облачности».

Пять часов прорывались они через циклон. Сказывалось длительное кислородное голодание на пятикилометровой высоте: дышать стало трудно, ныли ноги и спина, томила жажда, о еде не хотелось и думать. Но экипаж не надевал масок, сберегая запас кислорода для самого сложного участка пути — через Охотское море.

Байдуков неторопливо отстукивал ключом передатчика:

«Пересекли Лену. Нынешний день отнял у экипажа немало энергии в борьбе с Арктикой. Все устали, поочередно отдыхаем. Трудности нас не пугают».

«АНТ-25» шел над горами Якутии. Солнце озаряло уходящие в бесконечность горные цепи. Скалистые пики и белые шапки вершин поднимались над безжизненным миром. В глубине каньонов лежал снег. В этот час московская радиостанция передала экипажу правительственную радиограмму:

«Вся страна следит за вашим полетом. Ваша победа будет победой Советской страны».

Истекали вторые сутки полета. «АНТ-25» пересекал Камчатку, держа курс к Петропавловску. Цель была близка. Но в баках «летающей цистерны» оставалось горючего еще часов на двадцать. Над Ключевской сопкой струился дым. Впереди засверкали воды необъятного Тихого океана. Авачинская губа, Петропавловск!.. С четырехкилометровой высоты вниз устремился алый вымпел. Через несколько дней местный рыбак нашел в окрестностях Петропавловска воздушное послание экипажа: «Привет жителям Камчатки! Наши окраины будут такими же цветущими, как советская столица. Чкалов, Байдуков, Беляков».

Полет продолжался. «АНТ-25» шел по самому опасному участку перелета — над Охотским морем.

С нетерпением ожидали мы в Чите новых вестей. Дальневосточные метеорологи передавали неутешительные сводки: в Охотском море — штормовой ветер, туман, дождь, в устье Амура — туман, дождь, видимость нулевая…

Прижатый плотной облачностью, самолет несся низко над бурлящим морем. Шторм разыгрался не на шутку. Шквальный ветер рвал густые завесы тумана. По расчетам Белякова, скоро должен был показаться материк, устье Амура. В разрыве облаков штурман разглядел темно-серое пятно. Берег! Самолету грозит опасность врезаться в сопки… Скорее вверх, пробить облака! Стрелка высотомера резко двинулась вправо: 500 метров… 800… 1200… 1700… 2300… 2500!.. Туман, туман, нет конца молочно-серой гуще… Температура падала. Белесая корочка на крыльях нарастала катастрофически. Обледенел винт. Мотор затрясло, почувствовались сильные удары, словно кто-то ожесточенно дубасил по фюзеляжу. Покорная машина стала выходить из повиновения. Беляков взялся за ключ передатчика…

Под пальцами читинского радиста побежали слова: «Обледеневаем, в тумане. По маяку идем в направлении на Хабаровск»…

Четверка полярников встречает моряков ледокольных пароходов «Таймыр» и «Мурман», прибывших для снятия персонала первой дрейфующей станции «Северный полюс».

Кто-то взволнованно зашептал:

— Земля-то совсем рядом…

— Земля сейчас — самая большая опасность. На сопку могут налететь!..

— Тише! — оборвал радист, хватая карандаш. — Москва зовет чкаловский экипаж…

Точка, тире, тире… Точка, тире, тире… Две буквы «в». Что это?..

«Ввиду… тяжелых метеорологических условий… перелет прекратить… Посадку производите… по своему усмотрению…

Орджоникидзе».

Чкалов развернул «АНТ-25» на обратный курс. Машина круто снижалась. Но где же нижняя кромка облаков? Быть может, они простираются до самого моря?.. Осталось меньше ста метров. Пятьдесят!.. Наконец-то летчики увидели вспененные гребни и едва различимый в сумерках удлиненный островок.

— Залив Счастья! — крикнул Беляков, сверившись по карте.

Счастья? А сесть вроде негде, разве только на узкой галечной полосе, у самого берега… Чкалов выпустил шасси.

Самолет кружил над островом. Мелькали домики, лодки на берегу. Рыбацкий поселок?.. Мотор работал на малых оборотах. Под машиной проносился низкорослый кустарник. Склонившись над плечом Чкалова, Байдуков впился глазами в набегающую землю.

— Овраг, овраг! — неистово вскричал он.

Но Чкалов и сам заметил препятствие, рванул на себя штурвал, и машина, перескочив через опасный овраг, коснулась колесами земли. Стелется сухая трава, отскакивают камешки… Стоп!

Летчики выбрались из кабины.

— Все в порядке, — поднял руку Беляков. — Пробыли в полете пятьдесят шесть часов двадцать минут.

— Вот мы и дома, — обнял друзей Валерий Павлович.

Но почему сбежавшиеся к самолету люди ведут себя так странно? С ружьями в руках они плотным кольцом окружают летчиков, враждебно разглядывают невесть откуда появившихся незнакомцев. «Где же мы приземлились? Чей это остров? Уж не ошибся ли Саша?» — забеспокоился Чкалов. Из толпы выступает моложавая женщина. Вскинув винчестер, она окликает:

— Стойте! Откуда вы? Кто такие?

Говорит сурово, с дрожью в голосе, но — на русском языке!..

Все эти подробности стали мне известны позднее. А в тот вечер напрасно ждал я на читинской радиостанции сообщения о посадке. Шли часы, пробило полночь, но экипаж молчал. Где летчики, как им удалось приземлиться, никто не знал. Встревоженный и огорченный, побрел я в гостиницу. Город спал. Где-то заливались собаки.

Дверь отворил заспанный швейцар, инвалид русско-японской войны. Старик был не в духе.

— Ходють и ходють по ночам, — кряхтел он у непокорного засова. — Время, однако, много. Уснуть-то не придется. Чаю согреть, однако?

Я отказался и стал подниматься по лестнице.

— Погоди, погоди, поспешный ты, однако, — заковылял вслед за мной ворчун. — Давеча хотел сказать, однако запамятовал. Спрашивали тебя с почты, наказывали: как придешь, чтобы звонил к ним.

— Давно ли?

— Не очень. Минут десять, однако, будет.

Я схватил телефонную трубку:

— Аппаратная телеграфа? Старшего по смене!

— Вам «молния» из Москвы, редакционная, читаю: «Немедленно вылетайте Хабаровск далее месту посадки».

Эх, не послушался я Белякова — был бы на две тысячи километров ближе к экипажу!.. Но главное ясно: посадка удалась. Скорее лететь на Дальний Восток!

Дежурный по аэродрому огорошил неприятной вестью: самолет, посланный мне из Хабаровска, в пути получил повреждение.

— Резервные машины есть? — спросил я.

— Как видите — чистое поле…

— А на подходе?

— Почтовый с востока. Он сразу же полетит обратно, но на него не рассчитывайте — заберет груз, — предупредил дежурный, указав на гору мешков под навесом.

Оставалось поглядывать на небосвод и ждать.

Часа через полтора вновь появился вестник неприятностей:

— Подходит почтовый, там инспектор нашего управления, из Хабаровска. Потолкуйте с ним, быть может, и удастся вам упорхнуть. По секрету скажу: груз у нас не больно-то срочный.

К окраине поля подрулил одномоторный «Р-5». На таких самолетах Каманин, Молоков и Водопьянов вывозили челюскинцев из ледового лагеря; хорошо послужила эта машина нашей авиации.

Дежурный заговорил с инспектором, указывая то на мешки, то на меня. Хабаровский товарищ отрицательно затряс головой и направился к выходу. Я догнал его и коротко объяснил Дель своего полета. Инспектор слушал с меланхолическим выражением лица.

— Все изложенное заслуживает внимания, но, увы, — кольнул он меня взглядом из-под сдвинутых на лоб очков, — груз!

— Чтобы взять меня, придется оставить лишь часть мешков.

— Лишен возможности. Притом — пилот четвертого класса, ему не дозволено возить пассажиров, — выдвинул инспектор новый аргумент.

Он снял шлем, обнажив белокурую голову с правильной линией пробора. Где же я видел такую франтоватую прическу, колючие глаза? Это он летел с Камчатки два года назад…

— Не вы были штурманом летающей лодки, которая доставила из Петропавловска в Хабаровск корреспондента «Правды» Изакова? — спросил я.

— В тридцать четвертом году? Точно!

— Быть может, вспомните, как на старте я передал пакет?

— Да-да, припоминаю, — потеплевшим голосом сказал инспектор. — Оказывается, мы старые знакомые…

Подумав, он крикнул грузчикам:

— Сбросьте три мешка, полетит корреспондент.

Летчик четвертого класса оказался старательным и покладистым.

— К вечеру будем в Хабаровске, — пообещал он.

«Р-5» летел над Забайкальем. Между сопками поблескивали рельсы сибирской магистрали. Сокращая путь, пилот часто расставался с «железкой» и летел напрямик над бесконечной темно-зеленой тайгой.

Приземлились возле города Свободного.

— Не слышно, где сел Чкалов? — спросил я механиков, заправлявших нашу машину горючим.

— Говорят, на острове Удд.

— Где?

— Какой-то остров Удд, в Охотском море…

Невероятно! «АНТ-25» опустился на маленьком острове севернее Татарского пролива, между Сахалином и материком, в ста с лишним километрах от Николаевска-на-Амуре, — на островке, который я однажды посетил…

Летом 1932 года мне довелось впервые путешествовать по Дальнему Востоку. Из Хабаровска мы спустились вниз по Амуру, побывали в лесной гавани близ Николаевска, на рыбных промыслах и новом консервном заводе в устье великой реки. Инженер Охинских нефтяных промыслов соблазнил меня предложением: сходить на зверобойном боте из Николаевска к северу Сахалина — в Москальво. Мы вышли в Татарский пролив. Нередко бурный и хмурый, в тот день он был удивительно спокоен. Миновав островок Кевос, бот подошел к острову Лангр и ошвартовался у зверобойного комбината. Переночевав в уютном домике для приезжих, мы простились с гостеприимным Лангром и двинулись к Сахалину. Не прошло и часа, как капитана вызвали на мостик: путь преградила цепь льдов. Москвичи недоумевали: откуда в этих широтах летом появился лед?

— Ветры пригнали его от Шантарских островов, из западной части Охотского моря, — объяснили зверобои.

Проскользнуть между льдинами нам не удалось.

— Укроемся за тем вот островком, — указал капитан на продолговатый кусочек суши. — Переждем, пока унесет льды.

— Какой это остров? Он обитаем? — спросил я, радуясь приключению.

— Остров Удд. Есть тут поселок, человек сто жителей; почти одни гиляки, русских и десятка, однако, не наберется.

— Чем же они занимаются?

— Известно чем — морским зверем, рыбой. Промысел хороший, живут с достатком.

Бот обогнул остров и вошел в защищенную от волн бухту. Капитан порылся в свертке ветхих карт, вытащил лист с оборванными уголками и показал наше местонахождение.

— Залив Счастья, — усмехнулся он. — Любят моряки романтические названия! Провидение, Желание, Ожидание, Сердце, Камень, Уединение… А вот, извольте, Счастье…

— Почему же этот залив счастливый? Ведь не случайно его так назвали.

— Наименование это он получил во время экспедиции Геннадия Ивановича Невельского, знаменитого ученого-моряка. В середине прошлого века Невельской открыл самый короткий путь из Японского моря в Охотское и выяснил, что Сахалин — остров, а не полуостров, как думали раньше.

— А счастье-то в чем?

— Невельской шел на транспорте «Байкал», судно немилосердно трепал частый в наших местах шторм, — сказал капитан. — Думается, что здесь экспедиция укрывалась от бури, а потому и обозначила на картах: залив Счастья.

С палубы нашего бота открывался берег, поросший кое-где кустарником. Тихо покачивалась изъеденная морем и временем лодка. На корме сидел, перебирая снасти, босоногий старый гиляк с черными косицами, в широкополой соломенной шляпе, с трубкой во рту.

— Здорово, дядя! — окликнул капитан. — Подай, однако, лодку.

— Здьясь, здьясь! — засуетился старик, приветливо снимая шляпу. — Сициас, однако… Мошно, мошно, — дымя трубкой и коверкая слова, приговаривал он.

Легко и ловко старый гиляк приподнял громоздкие длинные весла, несколькими бесшумными взмахами достиг бота и ухватился за борт.

— Табак в артель, однако, привез? Сахар, соль, мыло привез? — расспрашивал он, протягивая капитану коричневую жилистую руку.

— Это, дядя, другой бот развозит, он на Лангре стоит, завтра здесь будет. А мы из Москальво идем.

— Та-та-та… Садись, однако…

Мой слух уже свыкся со словом «однако», которым сибирские и дальневосточные старожилы обычно некстати злоупотребляли в своей речи.

На берегу остро пахло рыбой. Сушились сети на длинной деревянной изгороди. С веревок, протянутых между кольями, свисали гроздья вяленой горбуши. Дым струился над почернелыми шалашами — там коптили рыбу. Визгливые мохнатые собаки носились вокруг костра, подле которого немолодые гилячки ловкими движениями распластывали горбушу; внутренности кидали псам, и те яростно дрались за лакомые куски. С пригорка виднелись крыши поселка, а за ним — свинцово-серое море.

Расставаясь с островом Удд, я мысленно говорил: «Прощай», хотя следовало сказать: «До свидания». Но мог ли я предвидеть, что спустя четыре года снова побываю в заливе Счастья и едва ли не та же лодка доставит меня на знакомый берег острова Удд!

Темнело, когда «Р-5» подрулил к зданию Хабаровского аэропорта. Воздушный путь из Читы занял около десяти часов.

Теперь раздобыть другой самолет — и скорее на остров, где уже сутки обитает чкаловский экипаж.

— Наши машины на Удд не летают: там нет пригодной площадки, посадка запрещена, сообщение поддерживается исключительно гидросамолетами, — сказал дежурный аэропорта.

— Почему же «Р-5», а тем более «У-2» не может приземлиться там, где Чкалов посадил огромный «АНТ-25»?

— Так то Чкалов! — резонно ответил дежурный. — Советую позвонить в гидропорт.

Оттуда ответили: ни одной машины нет, все резервные гидропланы ушли в Николаевск или прямо на Удд. Собкор «Правды» В. Я. Ходаков успел улететь с последней «гидрой».

Часом позже я сидел в знакомом операционном зале хабаровского телеграфа, ожидая, когда в Москве у прямого провода появится вызванный мною товарищ из редакции; телефонная связь между столицей и Дальним Востоком тогда только налаживалась. Внезапно аппарат ожил, и по ленте побежали буквы: «У провода Тихон Холодный». Я передал о своих затруднениях: чтобы получить гидроплан пограничной охраны, необходима помощь редакции. «Сейчас позвоню редактору, жди», — ответил Тихон Михайлович. Лента снова задвигалась: «Все в порядке… Хабаровской погранохране отправлена телеграмма. Редакция просит предоставить гидроплан».

В полуосвещенном вестибюле телеграфа нервно расхаживал невысокого роста человек с дорожным чемоданчиком и болтавшимся на груди фотоаппаратом. Фигура показалась мне знакомой. Дверь приоткрылась, свет упал на взъерошенную курчавую шевелюру… Это был фоторепортер Темин.

— Откуда и куда, Виктор Антонович?

— Ка-ка-я встреча! Вы тоже туда? — вскричал он, многозначительно подчеркивая последнее слово.

В день чкаловского старта Темин вылетел из Свердловска на восток: редакция поручила ему фотосъемки на финише «АНТ-25». Виктор опустился в Хабаровске за несколько часов до меня.

— Вот неудача — последняя гидра улетела чуть ли не на глазах, — горевал фотограф. — Боюсь, застрянем здесь. А нам хотя бы какую ни на есть «шаврушку»…

— Послушайте, что вы дали бы за летающую лодку?

— Всё! — трагически затряс он руками, выронив при этом чемоданчик.

— Даже вашу высокочувствительную пленку?

— Три катушки, пять… Десять!.. Весь запас!

— Отлично, завтра вас доставят на остров Удд. Но любопытно, как вы будете снимать без пленки?

— Вы шутите, шутите?! — схватил он меня за плечи.

— Без шуток, Виктор: завтра вы увидите чкаловский экипаж и, конечно, заснимете превосходные кадры: «От первого фотокорреспондента, посетившего остров Удд»…

ОСТРОВ ЧКАЛОВ

Морской бомбардировщик, похожий на огромную чайку, взлетел с амурской протоки. Ярко-голубую летающую лодку вел командир отряда пограничной авиации, седой человек с обветренным, румяным лицом. Я сидел рядом, на месте второго пилота. В носовом отсеке расположился Темин. Круглый люк перед нами частенько приподнимался, и оттуда, как из суфлерской будки, появлялась голова моего неожиданного спутника. Морщась от ветра, он нацеливался аппаратом, крутил и щелкал, щелкал и крутил…

Внизу сверкала, искрилась, переливалась блестками широкая лента Амура. Дымили пароходы и буксиры, казавшиеся игрушечными, виднелись рыбацкие лодки-скорлупки и вереницы плотов, напоминавшие школьные пеналы. Параллельно руслу через тайгу и просеки тянулась серая полоска автомобильной дороги. Выскочив из лесной чащи, она устремилась вперед и затерялась в голубоватой дымке.

— Ком-со-мольск! — прокричал пилот, выкинув руку влево.

Возвращаясь из прошлого путешествия в низовья Амура и на Сахалин, я видел, как на левом берегу реки, близ небольшой деревушки, высаживались с пароходов и барж отряды жизнерадостной, задорной молодежи. Там были москвичи и ленинградцы, смелые, боевые, жадные до всего нового; волевые, коренастые и немногословные сибиряки и уральцы; мечтательные, с певучим говором девчата и парни из украинских степей; скромные и застенчивые голубоглазые белорусы; подвижная и шумная молодежь Закавказья; юноши и девушки из среднеазиатских республик, черноволосые, опаленные жгучим солнцем; рассудительные и смекалистые псковитяне, ярославцы, туляки, рязанцы… В глухой уголок Приамурья съезжались смелые и сильные молодые патриоты, представители народов великой страны, посланцы партии и ленинского комсомола. С вещевым мешком за плечами сходили они на берег. Ставили палатки и разжигали костры. Пытливо разглядывали пустынную местность, которую предстояло освоить и обжить. Они шли покорять дремучую тайгу, корчевать вековые деревья, прокладывать дороги через леса и сопки, строить новый дальневосточный город. Имя ему — Комсомольск!

Прошло четыре года, и мы летим над этим городом. Ровные, прямые улицы, квадраты площадей, сады и цветники. Темными жучками пробегают автомашины. Сверкают окна домов. Прямоугольные, строгие, стального оттенка заводские корпуса соединены с городом полосками шоссейных дорог. Растет и ширится, отвоевывая таежные пространства, юный Комсомольск…

И снова глушь, тайга. Изредка промелькнет песчаный либо лесистый островок, прибрежное селение с деревянной пристанью на плаву, и опять тайга. Левый берег поднимается все выше, по крутизне зеленых склонов сбегают пенистые ручьи. На запад, сколько видит глаз, — никаких признаков человеческого жилья; можно идти неделями, не встречая живой души, разве что набредешь на одинокого охотника-зверолова.

Пестро разукрасила природа долину Амура. Леса, сопки, луга и воды соперничают в расцветках — нежно-голубой, сиреневой, бледно-розовой, изумрудной; как-то не верится, что месяца через три все это сменится однообразным белым ковром.

Амур круто поворачивает влево и быстро уходит от нас. Летчик бросает взгляд на часы, дважды сжимает и разжимает кулак: до Николаевска десять минут полета. Справа показался небольшой мыс, на другом берегу — строения. Аккуратные домики спускаются к реке. Порт окутан дымками пароходов. Мы — в Николаевске.

Спешим в город. На скамье перед цветником, разбитым под окнами почты, сидит человек в кожаной тужурке, перелистывая какие-то бумаги. Он поднимает голову, и я узнаю штурмана «АНТ-25».

— Александр Васильевич! Вы здесь?!

— Как видите.

— А где Валерий Павлович и Байдуков?

— Остались на острове. Я приехал для переговоров с Москвой, сейчас отправляюсь восвояси… Вот не послушали моего совета ехать прямо в Хабаровск, зря время потеряли. Из Читы как добирались?

— До Хабаровска на «Р-5», а сюда — гидрой, она ждет у берега. Полетим вместе на Удд?

— Охотно! Торпедным катером непривычному человеку довольно утомительно.

Между Николаевском и маленьким островом в эти дни стали ходить торпедные катера, летали гидропланы; делегации из города везли летчикам подарки: корзины с копченой амурской кетой, овощи, сласти… Николаевский телеграф принимал сотни приветствий.

— Вот везу, еще не разобрался, — показал штурман толстый пакет. — Что ж, летим?

Пронеслись над рыбными промыслами низовьев Амура и вышли к северной части Татарского пролива. Впереди темнело Охотское море, иссеченное белыми гребнями. Справа неясно вырисовывались контуры Сахалинского побережья. А вот и острова: маленький Кевос, кажущийся безлюдным, за ним — знакомый Лангр с его зверобойным комбинатом и, наконец, узкий, продолговатый Удд. Названия «Удд», «Лангр» и «Кевос» доживали последние дни; вскоре на картах этого района появились новые наименования трех островов: Чкалов, Байдуков, Беляков.

Гидроплан снижался спиралью. На том берегу, где однажды я уже высаживался, стоял, раскинув алые крылья, чкаловский самолет. Казалось, вот-вот он оторвется от земли и устремится в небесную голубизну… Вздымая фонтаны, летающая лодка пронеслась по заливу Счастья. Бросили якорь, к нам двинулась плоскодонка.

Вышли на берег.

Командир летающей лодки пробует каблуком грунт, и в гальке сразу образуется ямка. Летчик пожимает плечами:

— Только Чкалов и мог приземлиться на этих россыпях!

Навстречу по тропинке поднимается Валерий Павлович. На нем коричневая кожанка с орденом Ленина, белая косоворотка, брюки в темных масляных пятнах. Он весело кричит:

— Здорово! Наконец-то прибыли! Газеты догадались привезти?

Он сердечно обнял гостей, для каждого нашел доброе слово.

— Ну, выкладывайте честно: что говорит народ о перелете? Обидно, погода нам под конец подпортила, а машина — золото, и горючего осталось вдоволь, могли бы далеко за Хабаровск пройти.

На взгорье стоит особняком бревенчатый домик; запахло чем-то свежеиспеченным.

— Наша хата, — показывает Чкалов. — А вот и сама хозяйка — Фетинья Андреевна Смирнова. Впрочем, зовут ее здесь попросту тетя Фотя. Это она нас винчестером едва не попотчевала — за диверсантов приняла…

Краснощекая женщина смущенно качает головой.

Из-за пригорка появился Байдуков, опоясанный патронташем, в резиновых сапогах до бедер. Перекинув через плечо двустволку, он возвращается с охоты, важно неся связку худосочных птичек.

— Ба-а-тюшки, да мы теперь провизией до самой Москвы обеспечены! — хохочет Чкалов, разглядывая трофеи через согнутую трубкой ладонь. — Готовьте, Фотя, противни: Егор куликов добыл, насилу волочит…

Спешить некуда, и обед длится часа два. Фетинья Андреевна расстаралась на славу. Кланяясь и ласково приговаривая нараспев: «Откушайте, гости дорогие, наших шанежек», — хлебосольная хозяйка ставит на стол здоровенные пирожища с рыбой, с капустой и яйцами, с кашей и мясом; угощает дарами Охотского моря и амурского лимана — кетой во всех видах: жареной, маринованной, копченой и какого-то хитрого засола; удался и заливной поросенок под хреном со сметаной, аппетитны сласти — подарок из Николаевска. Из бочонка разливают брагу, густую и пенистую, от которой быстро слабеют ноги. Чай Фетинья Андреевна подала «по-московски» — крутой, крепко заваренный.

— Задали вы, хозяюшка, пир на весь мир, — пробасил Валерий Павлович.

Лицо хозяйки вспыхнуло:

— Мы-то вам как рады!

— Не верится мне, Валерий Павлович, будто экипаж здесь плохо встретили, — сказал я.

— Что же, врать мы будем? — сердито откликнулся Чкалов и незаметно подмигнул. — А спроси у тети Фоти: кто винчестер на Александра Васильевича навел? С виду-то она вроде добродушная, уважительная, а вот гостей с оружием встречает. Что, разве не правда?

— И не совестно век целый поминать! — упрекнула Фетинья Андреевна. — Да кому было ведомо, что это вы? Живем на острову, радио у нас нет… Гостям мы всегда радехоньки, а правду сказать, ведь и гости-то разные бывают.

Тут я узнал подробности посадки «АНТ-25».

Смеркалось. Стоял густой туман. Фетинья Андреевна Смирнова, жена корейца Чен Мен Бона, главы рыболовецкой артели, занималась домашними делами. Вдруг послышался нарастающий гул — похоже было, что над островом кружит самолет. Женщина выскочила на улицу. Мимо проходил гиляк Пхейн.

— Что за машина летает? Пойдем, может, разглядим, — сказала Смирнова и вместе с Пхейном поднялась на холм.

Из тумана вынырнул самолет с большущими крыльями — такого здесь никогда не видывали. Он пронесся над самыми крышами.

Женщина встревожилась: самолеты редко появлялись над островом, обычно они проходили стороной, по воздушной трассе между Хабаровском и сахалинскими нефтепромыслами. «Откуда взялась чудная эта машина?» — подумала Смирнова. Самолет продолжал кружить. Сбежались соседи.

— Глядите! — вскрикнула женщина, заметив на плоскостях опознавательные знаки «NО-25», в которых она не разбиралась, и смущенная нерусским N. — Беги, Пхейн, оповести народ!

Машина приземлилась километра за полтора от поселка. Двое рыбаков сейчас же двинулись на баркасе к соседнему острову Лангр, чтобы известить пограничников о появлении неизвестного самолета.

Островитяне направились к месту посадки. Загадочный самолет стоял на галечной отмели, подле него расхаживали трое, в сумерках их лица были неразличимы. Зверобои и рыбаки стали осторожно окружать подозрительных гостей.

Фетинье Андреевне показалось, что летчики о чем-то шушукаются, у нее учащенно забилось сердце. Наведя винчестер на самого рослого, она окликнула:

— Кто такие? Откуда вы?

— Здорово, товарищи! — задушевным баском ответил широкоплечий летчик в кожанке. — Да подойдите ближе. Мы из Москвы, товарищи…

«Товарищи»… «из Москвы» — многое объяснили эти слова.

— Фотя, это свои, машина советская, — сказал Чен Мен Бон.

— Разумеется, свои, и машина советская, — весело поддержал тот же летчик. — Давайте знакомиться: вот этот высокий дядя — наш штурман Александр Васильевич Беляков, этот — летчик Байдуков Егор Филиппыч, ну а я — Чкалов…

Смущенно пряча за спину оружие, жители острова приблизились. Они расспрашивали о полете, смеялись над своими подозрениями. Машину прочно закрепили, выставили около нее охрану.

Чен Мен Бон пригласил экипаж к себе. Летчики медленно побрели к поселку. Только теперь, после трех бессонных суток и сверхчеловеческого напряжения последних часов, они почувствовали невыносимую усталость.

— Лодка на Лангр ушла, скоро в городе узнают, что вы у нас, — сказал Чен Мен Бон.

Фетинья Андреевна напоила летчиков чаем, от еды они отказались.

— Вот поспать бы часиков пятнадцать, — потянулся Чкалов.

Тем временем радиостанции настойчиво вызывали «АНТ-25», в эфире неслись его позывные: «РТ-РТ-РТ»… Но самолет не откликался.

Первую весть о нем принесли николаевские пограничники: воздушный рейс через Арктику на Дальний Восток успешно завершен — «АНТ-25» прошел без посадки по ломаной линии 9374 километра.

Поздняя ночь. В домике Чен Мен Бона я дописываю первую корреспонденцию с острова. Чкалову не спится, его томит жажда. Он поднимается с меховых шкур, разостланных на полу, черпает ковшом воду и жадно пьет. Возвращаясь, он тихо подходит к широкой постели, где рядышком спят Байдуков и Беляков, поправляет сбившееся одеяло, бережно укутывает их, и лицо его светится улыбкой, напоминающей ту, что я видел в Москве, когда Валерий Павлович вернулся из детской.

— Егорушка… Саша… Драгоценные ребята!.. — шепчет он с нежностью в голосе.

— Любишь их, Валерий Павлович.

— Да как не любить таких!

А ведь им Чкалов никогда не высказывал этого: глубокое чувство братской привязанности таил за шутливо-грубоватой манерой обращения.

Подразделение инженерных войск, прибывшее из Николаевска, круглые сутки строило деревянную площадку. Чкалову удалось превосходно посадить «АНТ-25», но рисковать на взлете не следовало. Привезли бревна, доски, инструмент. Ожил пустынный берег. Бывалые капитаны, не раз посещавшие этот уголок Охотского моря, проходя теперь мимо острова в ночную пору, могли вообразить, что сбились с курса: на кусочке суши, длиною в двенадцать километров и около тысячи метров в поперечнике, сияли гирлянды электрических огней. У берега стояли баржи. Бойцы и местные рыбаки переносили по мосткам длинные доски и укладывали их рядами на прибрежной гальке.

Сновали грузовики, тарахтели тракторы, дымились походные кухни. Вырос белый городок — десятки палаток. Открылся пункт медицинской помощи. На тонких шестах повисли провода полевого телефона. Поднялись мачты походных радиостанций.

Три-четыре раза в день я отправлял в редакцию записи рассказов летчиков и свои короткие радиограммы.

Чкалов знал, что я во сне и наяву вижу возвращение в Москву на борту «АНТ-25». Его не смущало, что самолет рассчитан только на трех человек. «Понадобится, так усажу за милую душу и шестерых», — говорил Валерий Павлович. Но взять пассажира с острова он не мог: чтобы взлететь с ограниченного по размерам настила, надо было предельно облегчить машину.

— Вот что: дуй, не откладывая, в Хабаровск и жди нас, оттуда полетим вместе, — сказал Чкалов.

Полтора часа тряски на торпедном катере по Охотскому морю и амурскому лиману, четыре часа в кабине рейсовой летающей лодки, и я снова оказался в Хабаровске.

На другой день сюда прилетел краснокрылый «АНТ-25».

С ГЕРОЯМИ — В СТОЛИЦУ

На аэродроме, окраинах и центральных улицах толпы хабаровцев приветствовали экипаж. Дети осыпали летчиков цветами. Из репродукторов слышался голос Чкалова, задушевный и мужественный:

«Нам троим выпала честь совершить дальний перелет. Но таких, как мы, — многие тысячи! Когда понадобится, мы сумеем пролететь куда угодно. Мы не собираемся никого трогать, мы создаем счастливую жизнь на советской земле, но, если нам попытаются помешать, ответим на удар десятью ударами!..»

Делегации заводов, учебных заведений, учреждений приглашали экипаж к себе. Группа загорелых мальчиков и девочек с красными галстуками атаковала Чкалова:

— Поедем в пионерский лагерь, дядя Валерий, у нас хорошо!

— Обязательно навестим вас, ребятки, дайте только сперва на завод съездить. А завтра — к вам, ладно?

— Нет, сегодня, сегодня!

— Ну хорошо, пусть будет, как вы хотите, — блестя глазами, сказал Чкалов и, будто извиняясь, тихо заметил Байдукову: — Не могу я, Егор, детишкам отказать…

Он ощущал в те дни радостный подъем, свойственный человеку, завершившему серьезную и сложную работу; чувство это знакомо ученому, который после многочисленных опасных опытов сделал наконец важное открытие; архитектору, увидевшему воплощение своего долголетнего творческого замысла; геологу, обнаружившему ценные залежи; токарю, положившему начало новому, передовому методу труда…

Взволнованно звучала на машиностроительном заводе его речь, обращенная к людям, чей труд Чкалов ценил больше всего на свете:

— Не для личной славы пошли мы в дальний перелет, а для того, чтобы родину нашу прославить… В такое время живем мы, друзья, когда каждый обязан все свои усилия, всю природную смекалку свою отдавать общему делу, чтобы ярче расцвела жизнь советского народа, наша с вами жизнь!.. Вот какие мысли согревали наши сердца, когда самолету грозило обледенение…

К Чкалову, спрыгнувшему с ящика, подошел немолодой рабочий, взял за руки, привлек к себе.

— Сыпок, да ты же… что надо!.. Великого геройства души человек! — прерывающимся голосом сказал он.

Сегодня «АНТ-25» стартует на запад. Беспокойство овладело мною: что, если Валерий Павлович раздумает и я в последнюю минуту получу отказ? Но нет: на аэродроме, окруженный провожающими, Чкалов заметил меня и шутливо погрозил:

— Почему не на месте? Скорее в кабину! Пойдешь за… второго пилота.

Не ожидая нового приглашения, «четвертый член экипажа», как назвал корреспондента Байдуков, быстро взобрался по стремянке.

— Чем я могу быть полезен в полете, Валерий Павлович?

— Не было печали — занятие ему придумывай! Примечай все, записывай…

Чкалов вскочил на складной стул, высунулся из люка кабины:

— Экипаж благодарит за помощь, дружбу, любовь!

Сверкнули трубы оркестров, накренились аэродромные здания, синеватая извилина Амура устремилась вниз.

Раскрыв свой «Дневник перелета», я сделал первую запись: «Хабаровск — Чита. Занял место второго пилота. Набираем третью тысячу метров. Путь до Москвы Чкалов поделил на четыре беспосадочных этапа. Нынче мы должны быть в Чите, завтра — в Красноярске, послезавтра — в Омске; оттуда — последний, самый длинный этап, больше четырнадцати летных часов. Погода резко изменилась: солнце исчезло, все вокруг помрачнело, машину поглотил густейший туман. Но не будет же он вечно, вот из Читы передают, что у них ясно, полная видимость».

Перед стартом Беляков заметил:

— В случае облачности нам придется пробивать ее только вверх. На пути к Чите — высокие сопки, отроги Хинганского хребта, слепой полет на малой высоте опасен.

— А почему не пойти над железной дорогой? — спросил я.

— Вы же ездили через сибирские тоннели, проложенные в горах, летали над ними. Представьте, идем мы в тумане над «железкой», и вдруг — гора! Мы же не успеем набрать высоту, чтобы перескочить через нее.

А туман ожидал нас сразу же за Хабаровском.

Я продолжал записывать: «В трех километрах от земли холодно не на шутку. На Хабаровском аэродроме мы обливались потом, но прошло полчаса, и меня бросает в дрожь. Мой летний костюм, прорезиненный плащ и легкие полуботинки больше подходят для утренней прогулки по южному городу. Поневоле завидуешь летчикам — у них свитеры, теплые комбинезоны, сапоги. Но делать нечего: назвался груздем — полезай в кузов… Изо рта вылетают струйки пара. Термометр показывает минус двенадцать. Печально гляжу на альтиметр: когда же кончится подъем, сколько еще продлится погоня за солнцем? Руки закоченели, писать не в состоянии…»

Беляков указал на рюкзак, висевший подле меня, и передал записку: «Выньте теплые носки». Я хотел подняться, но не хватило сил — тело словно удесятерилось в весе; поднял руку до уровня плеча и не смог удержать ее… Что со мной? Глянул на высотомер: пять тысяч метров! Дышать все труднее и труднее. «Кислородное голодание!» — мелькнула мысль. Я слышал о нем от летчиков, авиационных врачей, но не думал, что пребывание на большой высоте связано с такими мучительными ощущениями… Надо держаться, не киснуть, не слабеть! Попробовал дышать реже — худо, ох как худо!.. Пять тысяч пятьсот…

Покосился на Белякова и не узнал: штурман надел кислородную маску. Со сжавшимся сердцем вспоминаю: у экипажа три кислородных прибора, а я на борту — четвертый, случайный, лишний… Нет, только не это! «Лишнего» летчики оставят на первом же аэродроме, и тогда из специального корреспондента на борту «АНТ-25» я превращусь в пассажира медлительного экспресса… Держаться до конца, не выдавать своих ощущений!.. Кажется, будто меня сдавило со всех сторон. В ушах заунывный гул, тонкий, пронзительный звон. Противно дрожат ноги…

Байдуков наклонился к Чкалову, что-то кричит ему, беспокойно посматривая на меня. Летчики еще не пользуются кислородом — видимо, им помогает длительная тренировка… Быть может, Байдуков хочет отдать мне свой кислородный прибор?.. Апатия овладевает мною. Забыть обо всем, уснуть… Чкалов оборачивается, насупившись глядит на меня, складка между бровями обозначилась резче. Пытаюсь улыбнуться и вижу на лице Байдукова испуг. Он тормошит Чкалова и опять кивает в мою сторону. Впрочем, теперь мне все безразлично. Гляжу исподлобья в окошечко. Самолет на мгновение выскочил из облаков и вновь погрузился в серую муть. Шесть тысяч метров! Байдуков медленно и осторожно поднимается с масляного бака…

Позднее я узнал, с какой тревогой он наблюдал за моим поведением. В «Записках пилота» Байдукова я прочел короткий рассказ «Спецкор без кислорода», там были такие строки:

«Дыхание становилось все более глубоким и трудным. Я вспомнил, что кто-то из нас четверых не имеет права на кислород…

— Валерий, — сказал я Чкалову, — не набирай больше высоты… Боюсь, как бы товарищ, притихший на заднем сиденье, не остался при пиковом интересе…»

Очевидно, после этих слов, которых я, разумеется, не мог услышать, гул мотора затих. Стрелка альтиметра пришла в движение — самолет со свистом устремился вниз. Я ничего не понимал и не старался понять — дыхания, свободного дыхания!..

В разрывах облаков показались зеленые склоны сопок. Заметно потеплело. Беляков снял кислородную маску. Георгий Филиппович хитро подмигивал мне, но Чкалов был серьезен. На горизонте появилась змейка Амура — «АНТ-25» снова оказался в Хабаровске.

— Почему вернулись? — спросил я, когда мы под проливным дождем выбрались из кабины.

— «Почему, почему»! — передразнил Чкалов. — Из-за тебя, милый, ну тебя к черту! Ведь ты без кислорода мог скапутиться там наверху…

Он говорил грубовато, с досадой, но в голосе его не было и нотки раздражения, желания обидеть. А через несколько секунд этот человек, вмещавший в своем большом сердце и мужество и доброту, шутил:

— И как это мы позабыли, что на высоте корреспондентам кислород тоже нужен!

Я сбивчиво утверждал, что возвращаться из-за меня не следовало; конечно, было трудно, но терпеть можно…

Рассказ «Спецкор без кислорода» Байдуков закончил так: «Мы догадывались: он боится, что мы его «отставим», боится возвращаться в Москву поездом и потерять удобный случай поработать как следует для своей газеты. По мы были слишком хорошо знакомы с журналистом и не хотели его обижать. Решили выждать еще день и идти на такой высоте, когда четвертому члену нашего экипажа хватало бы вдоволь свежего воздуха в тесной кабине самолета».

Действительно, наутро коварные облака развеяло, горы открылись. Через одиннадцать часов мы опустились на Читинском аэродроме. Следующий вечер застал нас на берегу Енисея, в Красноярске. Дальше путь пролегал над равнинами Западной Сибири.

— Ну, Егорушка, нынче твой день, — сказал Чкалов.

В полуденной дымке проплыл Новосибирск; новые индустриальные гиганты раскинулись по берегам Оби. Потянулась Барабинская степь — без конца и края, с синеватыми кружками и овалами озер. Из камышей пугливо взлетали стаи гусей и уток.

Снизившись до двухсот метров, Валерий Павлович передал штурвал Байдукову, а тот убавил высоту еще наполовину. «АНТ-25» шел над степной равниной. Байдуков внимательно разглядывал местность, лицо его приняло мечтательное выражение. Он подозвал Чкалова, отметил ногтем на карте точку, возле которой пролегла красная линия маршрута, и показал в окошко:

— Здесь!

«Тарышта, разъезд Омской ж. д.», — прочитал я на карте карандашную надпись Байдукова. Под крылом промелькнули три-четыре домика, маленькое станционное здание, пристройки.

На этом глухом сибирском разъезде, в семье железнодорожника Филиппа Байдукова, родился и рос шустрый парнишка. Звали его Егоркой. Детство маленького Байдукова проходило в степи, на озерах; тут и развилась в нем страсть к охоте, путешествиям и приключениям, о которых подчас занятно рассказывали странники, забредавшие на одинокий разъезд. Свесившись с полатей, Егорка слушал рассказы удивительных бородачей о зверином царстве — дремучей тайге, о многоводных реках, текущих на север, в ледовые моря, о горах, где находят золотые самородки с детскую голову… «Эх, повидать бы!» — мечтательно шептал мальчик.

А мимо Тарышты, сверкая толстыми стеклами и оставляя пыльный хвост, с грохотом мчались дальние пассажирские поезда: на восток — к Тихому океану, на запад — к Москве. Однажды любопытный Егорушка не задумываясь вскочил на подножку платформы и уехал в ближайший город. Два года прожил он в детском интернате, потом стал подручным кровельщика в паровозном депо. Жизнь привела его в будничный мир, окружающее ничем не напоминало детских мечтаний.

Восемнадцати лет Байдуков изведал радость первых самостоятельных полетов. Способному молодому летчику доверили ответственную и опасную испытательскую работу. Он безукоризненно пилотировал в тумане, ночью, в сложнейших условиях.

Какой кудесник взялся бы предсказать ему славное будущее — испытателя тяжелых самолетов, участника дальних воздушных рейсов, гвардии генерал-лейтенанта, командующего авиационным соединением в Великой Отечественной войне; потом — генерал-полковника…

Вот и Тарышта осталась позади. Скоро Омск, и снова тысячные толпы встретят летчиков. Байдукова ожидает свидание с близкими.

Чкалов дремлет в глубине кабины. Усевшись позади Байдукова на масляном баке, вижу, как со степного озерка взлетают стайки уток. Самолет настигает их, мелькают серые комочки… Удар! Машина вздрогнула, Чкалов очнулся:

— Что это?

— Пустяки. Вероятно, крылом задели птицу.

— Выше, выше!

Впереди показалась ленточка Иртыша. Омск! Машину снаряжают к последнему этапу перелета.

Большой день! Экипаж возвращается в столицу. В кабине нас уже пятеро. Чкалов захватил из Омска авиационного инженера Евгения Карловича Стомана, который готовил «АНТ-25» к беспосадочному рейсу. Самолет идет в сотне метров от земли. Где-то горят леса, в кабину пробивается едкий запах. Сквозь мглу в зените сизо-пепельного неба проглядывает оранжевый шар. Стенки кабины накалились. Чкалов скинул кожанку, за ней и свитер. Выпитая залпом бутылка нарзана и роскошные вишни омских мичуринцев не утоляют его жажды.

Степи сменились лесистыми предгорьями Уральского хребта. В долинах и на склонах лепятся поселки, пасутся стада, дымят заводские трубы. Какие богатства извлекают советские люди из этих гор! Не зря говорят, что в недрах Урала упрятана вся таблица Менделеева.

Поднялись на полторы тысячи метров. Ветер изменился, скорость возросла.

— Волга! — замахал рукой Чкалов. — Волга!..

Как дорога широкая и привольная река, воспетая русским народом, сердцу Чкалова! У берегов Волги он рос, на Волге рождались его крылатые мечты.

Москва близко. Валерий Павлович снова берется за штурвал. Он взлетел со Щелковского аэродрома, он и посадит там «АНТ-25». Беляков принял московскую радиограмму: «В 17.00 быть в Щелкове». Набегают подмосковные города, поселки. Вот и Ногинск — родина Белякова. Второй пилот и штурман переоделись в белые русские рубашки, только Чкалов не сменяет обмундирования, в котором проделал весь путь.

«АНТ-25» над Москвой. Провожаемый с земли тысячами взоров, самолет идет вдоль Ленинградского шоссе и улицы Горького к Кремлю, разворачивается, и вот уже показалось Щелковское шоссе. Длинная цепочка автомобилей движется к аэродрому. На краю летного поля — трибуны, густые толпы, знамена, оркестры.

Крутой вираж. Момент приземления почти неуловим. Самолет останавливается в центре поля, далеко от трибун.

— Вылезайте все, буду подруливать, — торопит Чкалов.

Не дожидаясь, пока принесут стремянку, прыгаем с плоскости.

— Сколько летели, Саша? — спрашивает Байдуков.

— Четырнадцать часов двадцать минут… Гляди, гляди!

По полю мчатся к самолету несколько автомобилей. Завидев их, Чкалов глушит мотор и тоже соскальзывает с крыла.

Из автомобилей выходят руководители партии и правительства, обнимают летчиков, поздравляют с победой.

Орджоникидзе вопросительно смотрит на пассажиров «АНТ-25».

— Откуда еще двое?

— Ведущий инженер самолета и корреспондент «Правды», — представляет Беляков.

— Наша промышленность строит самолеты с запасом: кабина рассчитана на троих, а летели пятеро, — шутливо говорит Байдуков.

Орджоникидзе погладил усы, рассмеялся.

^{Чкаловский экипаж завершил свой первый дальний перелет из Москвы через Арктику на Дальний Восток. Вернувшись в столицу, В. Чкалов выступает на митинге перед москвичами на Щелковском аэродроме.}

Овацией встречают москвичи героев беспосадочного перелета. Звучат приветственные речи. Привычно раскрываю блокнот, но спохватываюсь: подробное описание встречи дадут редакционные товарищи; моя спецкоровская работа на этом перелете закончена, остается только дописать очерк «С героями — в Москву».

ИЗ МОСКВЫ В США БЕЗ ПОСАДКИ

И на острове Чкалов и по пути в столицу три друга не забывали о заветном плане беспосадочного рейса Москва — Соединенные Штаты Америки. Идея перелета дальностью около десяти тысяч километров безраздельно завладела Чкаловым. Стены его домашнего кабинета были увешаны картами Северного полушария, на столе водружен глобус; вершину его пересекла узенькая красная линия.

— Вот он — самый короткий путь из Москвы на американский Запад, в Калифорнию, — пояснял Валерий Павлович. — Славное дело — проложить трассу через полюс!

Миновала осень, шла к концу зима, и тут произошло событие, подкрепившее расчеты чкаловского экипажа.

Пасмурным мартовским утром 1937 года из Москвы на Крайний Север вылетела воздушная экспедиция академика Отто Юльевича Шмидта. Флагманскую машину «СССР Н-170» вели известные всей стране полярные пилоты Михаил Васильевич Водопьянов и Михаил Сергеевич Бабушкин.

Экспедиция прибыла на остров Рудольфа — самый северный в архипелаге Франца-Иосифа. Здесь, за восемьдесят второй параллелью, в девятистах пятнадцати километрах от Северного полюса, заранее были оборудованы база и посадочная площадка.

21 мая «Н-170» достиг Северного полюса и опустился на дрейфующее ледяное поле. Между Землей Франца-Иосифа и северным побережьем Америки появился важный метеорологический пункт, откуда четыре раза в сутки сообщали о состоянии погоды в центре Полярного бассейна.

В эти весенние месяцы я часто встречал Чкалова, Байдукова и Белякова; довелось даже полетать с каждым из них в отдельности. Георгий Филиппович Байдуков, занятый в то время испытаниями скоростных бомбардировщиков, предложил мне совершить с ним полет. Мы поднялись с заводского аэродрома. В задней кабине сидел военный инженер, в носовой — штурманский — отсек поместили меня. В широком меховом комбинезоне, с двумя парашютами, я насилу протиснулся через нижний люк кабины. Байдуков включил внутренний телефон.

— Гляди, как быстро набираем высоту, — прозвучал его голос в наушниках.

Поднялись до четырех тысяч метров. На горизонтали Байдуков дал полный газ и, весело крикнув: «Держись!» — перевел самолет в пике. Машина молниеносно потеряла тысячу метров, выровнялась, вошла в правый боевой разворот, опять спикировала, развернулась влево, и снова началось: рывок вперед, прыжок вправо, влево, носом вниз… Мне казалось, что летчик-испытатель со своего места не так отчетливо видит землю, как я сквозь стекла штурманской кабины, — земля неслась на нас с безумной скоростью. На выходах из пикирования я чувствовал, как могучая сила инерции прижимает меня к спинке кресла. Не успев в полной мере вкусить все эти прелести, я услышал насмешливый голос Байдукова:

— Жив? Идем на посадку.

Полет занял пятьдесят минут и с избытком насытил меня впечатлениями для корреспонденции «Испытание бомбардировщика». Летчикам и авиастроителям я откровенно признался, что мою заметку можно было бы назвать: «Пятьдесят тягостных Минут».

Неделей позже мне удалось полетать с Валерием Павловичем. Народный комиссариат тяжелой промышленности подарил ему комфортабельный двухместный «У-2». Чкалов повел легкую, окрашенную в нежный кремовый цвет машину над каналом, который лишь за несколько дней до того связал Москву с Волгой и сделал нашу столицу портом пяти морей.

Кое-где еще работали строители. Чкалов резко снижался, на крутом вираже дружески махал рукой; строители в ответ подкидывали шапки. Горизонт потемнел. «Московское море»! Внизу сновали лодки и моторные катера. «Пойдем вверх по Волге», — написал Чкалов на планшете. Но не так-то легко было отыскать волжское русло в разлившемся до горизонта водоеме. Повернули к Москве…

С Александром Васильевичем Беляковым я летал на репетицию первомайского авиационного парада. Он был главным штурманом. В этом ответственном полете счет шел на секунды. Не спуская глаз с хронометра, непрерывно поддерживая радиосвязь с командирами колонн, штурман стягивал к себе воздушные корабли, взлетевшие с разных подмосковных аэродромов. А 1 Мая одновременно с боем часов на кремлевской башне над Красной площадью появился головной самолет: Беляков вел авиационную колонну.

Вскоре мне довелось участвовать в полете на побитие международного рекорда скорости. Летчик Николай Кастанаев только что закончил испытания мощного четырехмоторного самолета. Для своего времени машина обладала выдающейся скоростью, большим радиусом действия и могла принять многотонный груз. На борту находилось семь человек, в кабине уложили мешки с пятью тоннами песка. Байдуков и Кастанаев условились вести самолет посменно; Георгий Филиппович взял на себя и воздушную навигацию. Стартовав с подмосковного аэродрома, Кастанаев прошел над столичной астрономической обсерваторией, где спортивные комиссары засекли время, и взял курс на юг, к Мелитополю, близ которого, ровно в тысяче километров от Москвы, находился второй пункт спортивных комиссаров. Полет проходил на высоте четыре тысячи метров. Достигнув южного наблюдательного пункта, Кастанаев развернулся и пошел обратно. Дистанцию в две тысячи километров, при пятитонной нагрузке, самолет прошел со скоростью более двухсот восьмидесяти километров в час.

Поздравляя Байдукова с новым международным рекордом, Чкалов многозначительно заметил:

— Наше дело, Егор, в порядке!

Понятно, речь шла о трансполярном перелете.

Вечером 25 мая я позвонил Чкалову.

— Валерия вызвали в Кремль, Георгий Филиппович ушел с ним, — ответила Ольга Эразмовна.

Часа полтора меня мучили сомнения: «Неужели им не разрешат? Ведь все подготовлено… Нет, не откажут!..» Звонок прервал размышления. Я услышал торжествующий голос Чкалова:

— Полет разрешен! Мы с Егором прямо из Кремля. Саша тоже здесь… Скорее ко мне!

На письменном столе были раскинуты географические атласы. Клубы дыма окутали летчиков. Они намечали неотложные дела, Беляков записывал: «Машину перегнать в Щелково… На аэродроме подготовить комнату… Вызвать инженеров и метеорологов… Связаться со станцией «Северный полюс»… Договориться с астрономами… Врачам подобрать продовольствие… Раздобыть новую литературу об Аляске и Северной Канаде…»

— Как будто все? — спросил Александр Васильевич.

— А кто поможет организовать связь со стороны Америки? — сказал Чкалов. — Хорошо бы специально послать людей.

— Михаил Беляков, брат Александра Васильевича, сейчас в Париже, на конференции метеорологов, пусть он едет в Вашингтон, — предложил Байдуков.

— Правильно! Ну, а еще кто? — сказал Валерий Павлович и неожиданно обратился ко мне: — Поедешь в Америку? Сможешь хорошо поработать для газеты, а заодно Михаилу Васильевичу пособишь в организации связи. Думаю, редакция возражать не станет?..

Чкаловский самолет стоял на стартовой горке аэродрома. Вблизи алели крылья его «родного брата» — второго «АНТ-25», на котором к рекордному перелету на дальность тренировался экипаж Михаила Михайловича Громова.

— Больше задерживаться нельзя, — сказал мне Валерий Павлович. — До встречи в Америке!

На рассвете 18 июня Чкалов стартовал со Щелковского аэродрома. Мне удалось выехать лишь накануне.

Впервые оказался я за рубежом. Пройдет несколько дней, и я увижу Америку. Какой предстанет она моим глазам? Что чувствует в этой заокеанской стране человек, не помнящий капитализма в России, воспитанный советским строем? Представления о Соединенных Штатах сложились у меня по американской литературе. Но книги, разумеется, не могут дать всего того, что приносит личное знакомство со страной, ее порядками и нравами, встречи с людьми.

Экспресс «Митропа» пересекал Германию. Грохоча на стрелках, поезд подкатил к главному вокзалу Берлина. На перроне Маячили гестаповцы, слонялись хмурые носильщики.

Купив в газетном киоске «Берлинер Цейтунг ам Миттаг», я принялся отыскивать сообщения о чкаловском перелете. Над ухом заскрипел голос вокзального охранника:

— Вернитесь в вагон!

В купе я снова перелистал газету: портреты фюреров, реклама искусственного меда, статья по расовому вопросу… Неужели ничего нет о перелете?.. Где-то на задворках оказалась четырехстрочная заметка: «Русские пилоты, вылетевшие в Америку, вчера около полуночи находились в двухстах километрах от Северного полюса». И всё!..

Поезд прибыл на парижский вокзал Сен-Лазар. На улицах французской столицы голосистые газетчики выкрикивали: «Русские летчики над Америкой! Северный полюс побежден!..» Корреспонденты телеграфировали из США: «Советский самолет прошел без посадки по маршруту Москва — Баренцево море — Северный полюс — Полюс недоступности — северное побережье Канады и идет к Тихому океану». Я безнадежно опаздывал к финишу.

Специальный экспресс доставил пассажиров парохода «Нормандия» в Гавр. Состав вкатился под навес огромного зала. Со стороны моря его ограждала металлическая стена с большими круглыми окнами — точь-в-точь как пароходные иллюминаторы.

— А где «Нормандия»? — спросил я попутчика-француза.

— Вот же она, мосье!

«Металлическая стена» оказалась… бортом судна-гиганта. У трапа младший офицер делил пассажирский поток на три неравномерных ручья: мелкая рыбешка косяками шла на корму, в третий класс; самодовольные, важные киты и их спутницы, разодетые в пух и прах, сверкающие брильянтами, источающие парфюмерные ароматы, медленно проплывали в апартаменты первого класса, сопровождаемые поклонами пароходной челяди.

— Турист-клясс, — процедил молодой офицерик, бегло взглянув на мой билет, и отработанным театральным жестом передал меня моряку, занимавшему пост у верхнего конца трапа.

Мальчики в коротких красных курточках и в круглых шапочках набекрень провожали «второклассников» в каюты. Не успел я осмотреться, как прибежал клерк из бюро обслуживания.

— Рад поздравить вас с прекрасной победой советских летчиков! — бойко заговорил он по-русски. — Очень приятно, мосье, что они натянули нос всем скептикам…

— Есть радиограмма?

— Известие о посадке было еще в полдень. Я пришлю вам сейчас гаврские газеты.

Под портретами, в которых Чкалова, Байдукова и Белякова вряд ли распознали бы даже их родные, была напечатана «радиомолния»:

«Находясь над Британской Колумбией (Канада), экипаж принял решение пересечь Скалистые горы и вышел на побережье Тихого океана. Пролетев на юг над территорией США, пилоты совершили посадку близ Портланда, на военном аэродроме Ванкувер, в штате Вашингтон. Советский самолет находился в воздухе шестьдесят три с половиной часа и прошел только над льдами и океанами около шести тысяч километров. Воздушный путь между Европой и США через Северный полюс открыт!»

В тот вечер единственный советский пассажир «Нормандии» с чувством гордости за свою родину и соотечественников слушал радиопередачу: «Трепет радости и облегчения испытала вся Америка, когда трое русских, пролетев из Москвы над «вершиной мира» — Северным полюсом, благополучно сели в США. Хладнокровие, с каким они выполнили свою опасную миссию, точность, с какой они следовали по намеченному ими пути, вызывают удивление перед мужеством и смелостью, которые не знают никаких преград».

ПО ТУ СТОРОНУ АТЛАНТИКИ

Мутной свинцовой зыбью колыхалась Атлантика. Гигант-пароход мчался наперерез волне. Далеко позади, на английском берегу, замигал последний маяк. Прощай, Европа!

Скорость возросла до тридцати миль, и корпус «Нормандии» вздрагивал, как живое существо в лихорадке. Это были «остаточные явления вибрации», не предусмотренной конструкторами судна; проявилась она в первом же рейсе. Французские газеты упоминали о вибрации в мягких тонах; английские, напротив, не щадили красок, описывая «лихорадочные» ощущения путешественников. Конкурируя с французской пароходной компанией, англичане тоже построили океанский гигант — «Куин Мери». Началось острое соперничество, рекламный шум, сманивание пассажиров. Французская «Компани женераль трансатлантик» встревожилась, что вибрация отпугнет публику, и «Нормандию» срочно вернули в док для переустройства; однако полностью избавиться от дефектов не удалось.

Пассажиры разбрелись по каютам, барам, кино. В просторном читальном холле было безлюдно. Одинокий старик, позевывая со странным скрипом, перелистывал иллюстрированный журнал. Я подсел к столику джентльмена и заговорил с ним.

Отставной семидесятилетний чиновник из Вашингтона возвращался домой после путешествия по Европе.

— Захотелось перед смертью поглядеть на землю наших предков, — с мрачной улыбкой произнес он.

— Довольны поездкой?

— Скука, сэр, невероятная скука! Музеи, картины, руины, старые вещи — большая антикварная лавка… Нищая Европа!

Из увиденного в двухмесячном путешествии ему пришлись по душе только пароходы. В Европу он прибыл на «Куин Мери», а возвращается «Нормандией», где, несомненно, лучше кормят.

— Английские повара двух центов не стоят, а вот французская кухня, скажу вам, действительно высший класс. Какие у них кулинары!

Говоря о «французской кухне», старый джентльмен плотоядно чмокал губами, и его вставные челюсти издавали при этом беспокойный скрип.

На стене висела карта Атлантики, пересеченная голубой полоской маршрута Гавр — Нью-Йорк. Миниатюрная модель «Нормандии» автоматически передвигалась по путевой черте, показывая местоположение парохода. Повсюду лежали отлично иллюстрированные проспекты, воспевающие достоинства парохода. Пассажиров приглашали в бассейны для плавания, на теннисные корты и площадки для игр. Были открыты три кинотеатра, концертный зал, боксерский ринг; в гимнастических залах тучным путешественникам предоставлялась отрадная возможность сбавить жир, «разъезжая» на неподвижных велосипедах, шлюпках и деревянных лошадках. К услугам религиозных путешественников были штатные англиканский священник, католический ксендз, еврейский раввин и мусульманский мулла, добросовестно отправлявшие богослужение. Пассажирам первого класса рекомендовали насладиться благоухающей растительностью в застекленном тропическом саду. Роскошные киоски в холлах и коридорах торговали парижской парфюмерией, галстуками, дорогими безделушками. На пароходе действовали платный госпиталь и амбулатория. Радиотелефонная станция связывала со всеми пунктами земного шара.

Путешествуя на «Нормандии», пассажир мог развлекаться, объедаться, худеть, жиреть, молиться, лечиться и даже, пользуясь услугами радио, заказать с доставкой корзину цветов к именинам бабушки, жительствующей где-нибудь в Марокко, Патагонии или в штате Оклахома. Проспекты благоразумно обходили молчанием стоимость разных видов сервиса; видимо, не к чему было упоминать, например, что трехминутный разговор по радиотелефону с Европой или США обходится немногим меньше месячного заработка квалифицированного парижского рабочего…

Но и превосходный сервис не привлекал пассажиров на «Нормандию» и «Куин Мери»; люди предпочитали находиться в дороге лишние три-четыре дня и выбирали пароход подешевле. В «нищей Европе», как выразился старый вашингтонский джентльмен, не нашлось достаточно путешественников, чтобы раскупить хотя бы половину из трех тысяч пятисот мест «Нормандии». Во всех ее классах не набралось и тысячи пассажиров, три четверти кают пустовали. А рейсы «Нормандии» обходились не дешево. На пароходе работало около тысячи трехсот человек команды и обслуживающего персонала. Сто шестьдесят тысяч лошадиных сил, заключенных в четырех двигателях плавучего города, поглощали ежечасно сорок тонн нефти…

Если бы люди могли проникать взором в будущее, мы увидели бы «Нормандию», застрявшую в дни второй мировой войны в нью-йоркском порту. Гитлеровские диверсанты подожгли океанский гигант. С него сняли ценную обстановку, уничтожили отделку и превратили судно в военный транспорт. А после второго пожара «Нормандию» превратили в металлический лом.

Истекали пятые сутки трансатлантического рейса. Ранним утром пассажиры выбрались на верхнюю палубу — «крышу» девятого этажа. Она была влажной, как после обильного дождя. Ветер перегонял клубы тумана невероятной густоты; временами справа проглядывал американский берег. «Нормандия» замедлила ход. В плотной белесой пелене мелькнула женская фигура с зеленовато-бурыми пятнами и подтеками — статуя Свободы.

Невидимые пароходы, буксиры, катера перекликались сиренами. Вдруг сизая завеса вверху будто заколыхалась, сдвинулась, начала таять, и на большой высоте, как фантастическое видение, всплыла гряда горных вершин. Сказочные башни, купола, шпили и кубы холодного серого оттенка повисли в воздухе.

— Манхэттен! Манхэттен! — послышался рядом старческий голос.

Вашингтонский турист глядел не отрываясь, скептическое выражение его лица сменилось радостным, пожалуй, даже взволнованным.

Панорама центральной части Нью-Йорка развертывалась сверху вниз. Железобетонные нагромождения небоскребов были погружены в облачное месиво, вершины их постепенно обнажались. Туман словно давил на город-колосс. Казалось, все там недвижимо и мертво.

«Нормандия» прибыла в Соединенные Штаты Америки.

По каменным ущельям таксомотор пробирался от берега Гудзона на Шестьдесят первую улицу, к особняку генерального консульства СССР.

Проливной дождь загнал пешеходов под навесы витрин, в ворота и подъезды. Полисмены в черных резиновых плащах, властно взмахивая рукой, дирижировали потоками автомобилей. Лязг и грохот надземной железной дороги, резкие тревожные сирены полицейских машин, панические выкрики газетчиков, рев автомобильного стада, короткие свистки на перекрестках, голоса репродукторов — все это сливалось в неистовый вопль.

Приближался час второго завтрака — ленча. У людей, пережидавших дождь под прикрытием, и у тех, кто бежал по улице, подняв воротник, были нетерпеливые, озабоченные лица. С высоченных рекламных щитов и плакатов в суетливую толпу стреляли большущими голубыми глазами расписные блондинки, прославлявшие ароматную жевательную резину, непревзойденные шнурки для обуви, какой-то «вечный пятновыводчик» и томатную пасту — залог долголетия… Над серой бензиновой колонкой склонился пятиметровый румяный джентльмен и торопливо выплевывал светящиеся буквы. Перекувырнувшись несколько раз в воздухе, они выстраивались в ряд, образуя любезную фразу: «Здесь обслуживают с улыбкой».

Шофер включил приемник, и низкий, гортанный голос затянул надрывную песенку:

«Как хорошо, что день долог».

Похоронный напев сменился лихой чечеточной дробью.

— Сиксти фёрст-стрит, консулат дженерал ю-эс-эс-ар, — объявил шофер, останавливаясь у пятиэтажного особняка.

Над дверью сверкали серп и молот.

Мне не пришлось пробыть в Нью-Йорке и часа.

— Наши летчики гостят в Вашингтоне, можете попасть туда рейсовым самолетом, — сказал консул.

Длинный многоместный автобус повез пассажиров к аэропорту Нью-Арк, расположенному в соседнем штате Нью-Джерси. Пробежав минут двадцать по чадным улицам, автобус нырнул в широкий тоннель. Рядом, на параллельных дорожках, разделенных белыми полосками, мчались легковые и грузовые автомобили. Пологий спуск скоро прекратился, машина неслась по ровной магистрали, проложенной под рекой Гудзон. Дорога пошла на подъем, показалось окошечко дневного света, и автобус выскочил на другой берег. Это был штат Нью-Джерси, со своими законами и порядками. Штат Нью-Йорк остался позади, за Гудзоном.

Трое пассажиров забрались внутрь «Дугласа». Одиннадцать мест на самолете пустовали: как и океанские пароходы, воздушные линии переживали плохие времена.

Подросток, обслуживающий пассажиров, притащил газеты и журналы. Я взял увесистую пачку в тридцать с лишним страниц. На первой полосе бросился в глаза портрет мрачного субъекта средних лет, снятого крупным планом; вокруг — более мелкие его фотографии в разных позах. Вероятно, газета рекламирует модного киноактера?.. На следующей странице он был показан в обществе болезненной особы с испуганными глазами; незнакомец тянулся к ней, но женщина отстранилась, загораживаясь рукой. Далее я увидел этого джентльмена в стальных наручниках; его обступили дюжие полисмены. Четвертая страница: мрачный дядя распростерся на полу, запрокинув голову… Кадры из новейшего «кинобоевика», что ли?.. На все семь столбцов протянулся заголовок: «Калифорния мэрдер» — калифорнийский убийца. Ну, ясно — в Голливуде состряпали очередной «стреляющий фильм», с неизменными бандитами, погонями и смертоубийствами… Но я, оказывается, не разобрался. Болтливый попутчик, захлебываясь от непонятного восторга, долго бормотал об арестованном накануне калифорнийском изверге. Описаниям его преступлений были отведены четыре газетные страницы.

Мы миновали Филадельфию, Балтимору и летели над местностью, густо пересеченной серыми полосками. Автомобильные магистрали пролегли вдоль побережья Атлантики и, разветвляясь, уходили на запад. Из зелени, как багровые пальцы, торчали фабричные трубы. К заводским корпусам тянулись стандартные домики. Показался большой город. Блеснула лента реки Потомак. Среди прекрасных садов и зданий, украшающих центральные районы американской столицы, бросился в глаза Белый дом — резиденция президента.

В кабине вспыхнула предупредительная надпись: «Привяжитесь!» Самолет клюнул носом и круто пошел на снижение, пассажиры ахнули… Позднее я узнал, чем была вызвана эта фигурная посадка. На воздушных линиях, связывающих Вашингтон со всей страной, лишь накануне окончилась уже вторая забастовка пилотов; они требовали улучшить условия столичного аэродрома или перенести его в другое место. Господствующие здесь ветры вынуждали пилотов заходить на посадку с той стороны, где их путь преграждали… трубы кирпичного завода. Под давлением летчиков и пассажиров авиационная компания начала переговоры с заводчиком, побуждая его перенести производство в другое место. Делец заломил непомерную сумму; клочок земли, где расположен заводик, — его личная собственность, и компания отступила. Все осталось по-прежнему: подлетая к столичному аэродрому, пилоты проносились над ненавистными трубами, резко пикировали и только у самой земли, к невыразимому облегчению пассажиров, выравнивали машину…

…В столицу США я прибыл из Москвы на восьмой день. У наших отцов и дедов такое путешествие занимало недели. Чкаловский экипаж долетел в Соединенные Штаты за двое с половиной суток. Пройдет еще десяток лет, и воздушная дорога между двумя материками — над Атлантикой — будет измеряться часами. Какие скорости узнает новое поколение?!

«Слава мировым героям!», «Победителям магнитных джунглей Арктики привет!», «Да здравствуют советские летчики — победители Северного полюса!» — с такими плакатами американский народ встречал чкаловский экипаж на пути от Тихого океана к Вашингтону.

Нетерпеливо ждал я в советском посольстве возвращения летчиков — они были на приеме у президента Франклина Рузвельта. Казалось, месяцы миновали с тех пор, как я простился с ними на Щелковском аэродроме… Вдруг послышались мягкие шаги, донесся знакомый голос:

— Где же наш москвич?

Я бросился навстречу Валерию Павловичу.

— Прямо скажу, не рано прикатил, не рано!.. Ну, только без обиды, я же шутя, — сказал он, улыбаясь лучистыми глазами. — А мы только что из Белого дома…

Чкалов находился под впечатлением встречи с Рузвельтом. Президент принял летчиков у себя в кабинете, расспрашивал о трудностях воздушного пути, самочувствии, планах пребывания в США.

— Большой деятель, большой человек, — сказал Валерий Павлович.

Пять лет прошло, как Рузвельта избрали президентом Соединенных Штатов Америки. По его инициативе между Советским Союзом и США были установлены дипломатические отношения. Когда истек четырехлетний срок президентских полномочий, американский народ снова доверил ему высший государственный пост. Никто в то время, разумеется, не думал, что, вопреки историческим традициям США, Франклин Делано Рузвельт еще дважды будет избран президентом…

— А вот и наш писатель! — воскликнул Валерий Павлович, увидев входящего в комнату Байдукова. — Мы и не догадывались, что Егор такой мастак…

Георгий Филиппович успел уже написать небольшую книгу о полете через полюс, начав ее в купе поезда Сан-Франциско — Вашингтон. Американские книжные издательства предложили пилоту срочно выпустить его рукопись. Байдуков согласился, но предупредил, что советские читатели первыми узнают подробности перелета. На другой день я отправил рукопись в редакцию «Правды».

В посольстве собрались советские дипломаты с семьями, приехали товарищи из Нью-Йорка: всем хотелось обнять воздушных посланцев родины, услышать от них, как далась победа.

— Нечего скрывать, друзья, тяжелый был перелет, досталось нам по самую макушку, — рассказывал Чкалов. — И циклонов хватили, и обледенения, и часами на кислороде сидели… Трудно было над Баренцевым морем, а особенно на подступах к Американскому материку… Летим в облачном киселе, вслепую, машину ведет Егор Филиппович, высота пять тысяч семьсот, лезем вверх, а мути все нет конца! Самолет бросает. Гляжу, машина обрастает льдом. Лед белый-белый, как фарфор. А фарфоровое обледенение — его так и называют — самое опасное: лед держится долго, не оттаивает часов десять, а то и больше… Пошли мы вниз… Три часа потеряли в этом циклоне. Но то были только цветики, а ягодки достались нам над Северной Канадой…

Просто и как бы подшучивая над собой, говорил Валерий Павлович о напряженных и тяжких часах… Циклон надвинулся откуда-то слева. Летчикам пришлось обходить его, расходуя горючее, которым они так дорожили. Но иного выхода не было; полет к Тихому океану напрямик грозил гибелью: вести машину ниже четырех тысяч метров, вне зоны обледенения, невозможно — путь преграждали хребты Кордильер…

— Сорок пять часов высотного полета, конечно, дали себя знать: мы то и дело прикладывались к кислороду, аккуратно прикладывались, потому что осталось его у нас не богато,--продолжал Чкалов. — У штурвала больше часа не просидишь!.. Да, спасительная это штука кислород, когда идешь на шести тысячах метров! А мы его бережем, дышать все труднее. Вдруг чувствую — что-то теплое на губе. Тронул рукой — кровь. А через несколько секунд как хлынет носом!.. Дышать уже вовсе нечем, сердце частит, и будто тонкие-тонкие иголочки в него втыкают. Остановил я кровь, надел кислородную маску — сразу полегчало… Несравнимо сложнее прошлогоднего был этот перелет, но зато и куда интереснее!.. Вот приедем в Москву, возьмемся втроем — глядишь, и новое надумаем. Есть у нас подходящий маршрут на примете, да рано еще о нем толковать…

Утром принесли почту, Беляков принялся ее разбирать.

— Ну, скажите: от кого эта телеграмма? — интригующе произнес штурман, помахав бланком. — Нипочем не догадаетесь. От самой Фетиньи Андреевны!

— От Фоти? С острова? — изумился Чкалов.

— Подана в Николаевске. Вот что она пишет: «С большой радостью узнала о выполнении вашей заветной мечты. С далекого острова Чкалов мы следили за вашим полетом. Сообщаю, что слово свое я сдержала — учусь. Эту телеграмму писала сама. Фетинья Смирнова».

Двумя часами позже вашингтонская радиостанция передала ответ летчиков на остров Чкалов.

Валерий Павлович настроился на веселый лад, рассказывал занятные и трогательные эпизоды первых дней пребывания в Америке, вспомнил о торжественном шествии по улицам Портланда, близ которого опустился самолет. Увенчанные гирляндами цветов, летчики проходили через городской центр. Им подносили венки почета, дружно кричали «хуррэй». Среди шума и приветствий на английском языке Чкалов услышал русскую речь: «Пустите меня к ним! Я же своя, я вятская!» Валерий Павлович взглядом отыскал немолодую женщину. Простирая руки к летчикам, она порывалась пробиться сквозь цепь полисменов. Чкалов сделал выразительный жест, и ее тотчас пропустили.

— Родимые мои! Да ведь я ваша, русская! Двадцать шестой год живу здесь, а родную речь не позабыла, не позабыла… Дайте поглядеть на вас, милые мои! — твердила она, бросаясь то к Чкалову, то к Байдукову и Белякову…

^{Первый трансполярный маршрут из Москвы на американский запад проложен! Советский самолет «АНТ-25» на аэродроме в Ванкувере.}

^{Экипаж самолета «АНТ-25» заснят точас же после посадки. Слева направо: штурман А. В. Беляков, командир воздушного корабля В. П. Чкалов, второй пилот Г. Ф. Байдуков.}

Накануне отъезда в Вашингтон к летчикам обратились солдаты ванкуверского гарнизона: нельзя ли из имеющегося в кабине самолета получить что-нибудь на память? Летчики роздали весь запас советских консервов. Проведав об этом, некий делец сокрушался: «Какой бизнес упустили эти русские! Следовало разложить все, что им не требуется, в баночки и коробочки с автографами и пустить в продажу. На таких сувенирах можно было бы сделать хорошие деньги».

АМЕРИКАНСКИЕ ВСТРЕЧИ

Летчиков ждали в Нью-Йорке. Экипаж принял последнее приглашение и отправился на завтрак, устроенный в его честь Вашингтонским национальным клубом прессы. Оттуда Чкалов вернулся расстроенный — конечно, не без причины. Началось с того, что за завтраком корреспондент одной из нью-йоркских газет громко высказал свое недовольство: почему на прием пригласили женщин-журналисток? Чкалову «объяснили», что женщин, как и негров, не принимают в члены клуба.

— Но ведь в Вашингтоне есть журналисты-негры, — сказал летчик.

— К сожалению, есть, но в клуб им допуска нет.

Возвращаясь пешком в посольство, наши пилоты увидели как бы иллюстрацию к клубному диалогу. У входа в парикмахерскую, где работали мастера-негры, висела табличка: «Только для белых». Чкалов вышел из себя.

— Не знал ты об этом раньше, что ли, — успокаивал друга Байдуков.

— Знать-то знал, а теперь своими глазами увидел. Это же дико, Егор, унижать людей за цвет их кожи или национальность!..

Байдуков только головой покрутил. В его записной книжке, с которой пилот не расставался, как и каждый настоящий путешественник, содержались многочисленные факты: кроме парикмахерских, «только для белых» существовали гостиницы, автобусы, кинотеатры, парки, трамвайные вагоны; и это в столице, где почти треть населения — негры! «Только для белых» — красивые и благоустроенные дома Вашингтона, а неграм — столичное гетто, особый район, — там они населяют трущобы.

Экипаж распростился с Вашингтоном. Через пять часов поезд подошел к Пенсильванскому вокзалу Нью-Йорка. Двойная цепь полисменов едва сдерживала натиск встречающих. В воздухе стоял пронзительный свист.

— Почему свистят? — обиженно спросил Байдуков.

— Это хорошо, о’кэй, вас приветствуют, — растолковали американцы.

Публика в европейских странах свистом проявляет недовольство, а в США, наоборот, это общепринятый способ поощрения.

Летчики в открытом автомобиле поехали к ратуше. Впереди торжественной процессии мчались, заливаясь сиренами, мотоциклы почетного эскорта. Утренние газеты сообщили маршрут проезда летчиков по центральным улицам. И вдруг, буквально в последний час, полиция изменила этот путь: вероятно, власти хотели избежать массовых демонстраций в честь советских пилотов. Но весть о новом маршруте распространилась молниеносно, и на всех улицах, по которым ехал чкаловский экипаж, собрались людские толпы. Движение остановилось. Герои стояли в автомобиле, их забрасывали цветами. Услышав нарастающий вой сирен, из домов и подворотен выбегали люди в комбинезонах. Советских гостей приветствовали на многих языках — английском, итальянском, польском, испанском, русском, французском, еврейском, норвежском…

Разноязычная речь нас не удивляла: мы знали, что в городе-колоссе живут более полумиллиона славян, по миллиону итальянцев и евреев, по семьсот тысяч ирландцев и немцев, двести тысяч выходцев из Скандинавии; знали мы о существовании сирийских, польских, шведских, китайских, еврейских, японских кварталов, улиц, целых районов; слышали, конечно, и о негритянском гетто — Гарлеме.

Процессия остановилась у «Сити-холл». Летчиков встретил мэр Нью-Йорка. И снова приветственные возгласы, а вместо аплодисментов — неизбежный свист.

Свое недовольство американцы обычно выражают шипением и шиканьем. Такую симфонию мы тоже услышали. Было это в кинотеатре. На экране фашистские войска двигались мимо разрушенных жилищ и взорванных мостов по залитым кровью улицам испанского города Бильбао. Как только на экране появились интервенты, в зале поднялся невообразимый шум: шикали и шипели не переставая, а когда показалась надменная фигура фашистского диктатора Муссолини, прогремел голос:

— Кровавый шут!

Летчиков ожидала серия встреч и приемов. В банкетном зале нью-йоркского отеля «Уолдорф Астория» Клуб исследователей и Русско-американский институт культурной связи устроили большой прием в честь советского экипажа. Ученые и пилоты, путешественники и хозяева индустрии, литераторы и банкиры, генералы и артисты разместились за пятьюдесятью столами огромного зала. Здесь можно было встретить директоров всевозможных концернов, компаний, трестов, собственников телеграфных агентств, газет, журналов и радиостанций; помимо желания увидеть советский экипаж, дельцов привлекали коммерческие интересы, стремление расширить круг знакомств и связей в мире «большого бизнеса». Пришли сюда талантливые конструкторы, инженеры, изобретатели. Мы видели в этом зале и передовых общественных деятелей, писателей, режиссеров, рассказывающих американскому народу правду о Советской стране. Взорами искренней дружбы, уважения и симпатии встречали наших летчиков прогрессивные американцы.

^{Победителей воздушных просторов Арктики, Героев Советского Союза В. П. Чкалова, А. В. Белякова, Г. Ф. Байдукова приветствуют в Нью-Йорке.}

Мой сосед-журналист заметил, что мы находимся на «собрании знаменитостей»; о каждом из присутствующих можно написать книгу.

Летчиков проводили к большущему глобусу Клуба исследователей. Прямые и извилистые линии исчертили земной шар. То были маршруты выдающихся путешествий и перелетов — Фритьофа Нансена, Руаля Амундсена, Вильямура Стефанссона, Уайли Поста, Ричарда Бёрда, Отто Юльевича Шмидта, Амелии Эрхарт… Славные исследователи и летчики оставили на глобусе свои автографы.

От Москвы к Северному полюсу и дальше, к Ванкуверу, протянулась свежая черта.

— Наш маршрут, — улыбнулся Чкалов.

— Он войдет в анналы авиации, — сказал исследователь американской Арктики Вильямур Стефанссон, президент клуба.

Валерий Павлович расписался на глобусе.

Вернулся в зал. Слово предоставили Чкалову, Все встали.

Подняв голову, летчик ждал, пока утихнут овации. Что скажет он этому собранию?..

Лицо Чкалова просветлело. Он заговорил о том, что великой любовью наполняло его сердце:

— На крыльях своего самолета мы несли привет от ста семидесяти миллионов нашего народа великому американскому народу!.. В моей стране поют хорошую песню. Есть в этой песне слова:

Как невесту, Родину мы любим,

Бережем, как ласковую мать…

Вот мысли и чувства моего народа! Мы, три человека, несли в своих сердцах сто семьдесят миллионов сердец. И никакие циклоны, никакие полярные штормы не могли остановить нас, выполнявших волю своего народа… Примите привет и дружбу, которую мы вам принесли!

Советский экипаж узнавали на улицах, в кино, ресторанах. Стоило им присесть в кафе, войти в магазин, остановиться у газетного киоска, как вокруг возникал радостный гул и экипаж подвергался неотразимой атаке любителей автографов. Сперва это забавляло Чкалова, но вскоре оказалось утомительным. «Не сидеть же нам взаперти, а выйдешь на улицу — нет спасения!» — сетовал он. Любители заполучили у экипажа тысячи автографов — на фотопортретах, визитных карточках, листках из блокнотов, а нашествие не прекращалось: студенты, лифтеры, газетчики, ученые, официанты, продавщицы, музыканты, полисмены, актеры, торговцы, шоферы продолжали азартную охоту… В письме из Чикаго некто с музыкальной фамилией Штраусс настоятельно просил обогатить его коллекцию: «Я уже владею автографами мистера Шестакова и мистера Болотова — первых русских пилотов, прибывших восемь лет назад на самолете «Страна Советов» в США».

Из Техаса, Висконсина, Монтаны и иных дальних штатов приходили письма совершенно неожиданного содержания.

— Вот так дела, друзья, — родственнички в Америке объявились! — сказал однажды Чкалов, разбиравший почту на русском языке. — Послушайте, что пишет миссис Олга Григорьефф из Пенсильвании: «Имею честь сообщить, что я являюсь родственницей Валеруса Чкалова по материнской линии…»

— С чем и поздравляем, сэр Валерус, — церемонно поклонился Беляков.

— Погоди, погоди, Саша, есть кое-что и на твою долю… Вот: «Навигейтор Белиакоу приходится мне сродни… С искренним приветом и совершенным почтением — Флегонт Щупак, Бигсвилл, Аризона». Та-ак, а мы-то и не знали, что у Саши в роду водятся щупаки… Выходит, у нас один Байдук без американской родни? Но ты, Егор, не отчаивайся — может, еще объявятся…

Такие письма, порожденные пылкой фантазией их авторов либо основанные на явном недоразумении, служили поводом для веселой перепалки друзей. Немало получили они и «деловых предложений». Желая выразить внимание советским пилотам или использовать в рекламных целях их популярность, торговые фирмы предлагали экипажу товары «по своей цене» или с большой скидкой. «Мы будем весьма польщены, увидев полярных героев в качестве наших покупателей», — любезно писал директор магазина домашних холодильников. Шеф фирмы, занятой производством авторучек, прислал Белякову запрос: «Уважаемый сэр! На снимке, сделанном в Портленде, где вы шествуете в торжественной процессии, из кармана вашего пиджака показывается «вечное перо». Не откажите в любезности, сэр, известить нас: пролетел ли указанный предмет над Северным полюсом и не выпущен ли он нашей фирмой?» Чкалов диву давался: «Крепко задумано, нечего сказать!»

В свободные от приемов часы летчики знакомились с городом и как-то заглянули в Центральный парк. Под деревьями на чахлой траве лежали безработные, бездомные люди. Спали они тревожно, хотя каждую группу из пяти-шести человек оберегал дозорный; он высматривал, не появится ли невзначай строгий дядя в рубашке небесного оттенка, с траурным галстуком и сверкающей бляхой на синем мундире. Знакомство с полисменом сулило любому «курортнику» Сеитрал-парка принудительный выбор: штраф на такую сумму, какой бедняга, быть может, отроду не держал в руках, либо прогулка месяца на два в городскую тюрьму, образно названную ньюйоркцами «Гробница».

Вдруг дозорный издал звук, которым понукают лошадей. Будто ужаленные, люди вскочили и наддали ходу. Полисмен, свернувший с соседней аллеи, опоздал.

Настежь открыты все входы в огромное здание на Тридцать четвертой улице. Людские потоки вливаются внутрь. В течение трех часов разошлись десять тысяч билетов на массовый митинг, организованный редакцией прогрессивного нью-йоркского журнала «Советская Россия сегодня».

Нетерпеливо гудит зал в ожидании летчиков. «Америка приветствует советских первооткрывателей трансполярного воздушного пути!» — кричит стометровый плакат. Реют алые флаги с серпом и молотом.

Жарко, душно. Мужчины, сняв пиджаки и куртки, остались в американской деловой «форме» — верхних рубашках с подтяжками. Здесь особенная аудитория — трудовой, рабочий Нью-Йорк.

— Идут! — волной прокатилось по бесчисленным рядам, и десять тысяч человек поднялись с мест.

Гул рукоплесканий. Разноязычные восторженные возгласы. Величественная мелодия «Интернационала». И снова непрекра-щающиеся овации.

Летчики стояли, обнявшись, на площадке, убранной зеленью и кумачом.

С горячими словами уважения и дружбы к ним обратился председательствующий — почтенный профессор:

— Мы как товарищей приветствуем Чкалова, Байдукова и Белякова. Мы любим их за то, что они помогли нам лучше узнать Советский Союз. Они не только победители арктических просторов, но и носители человеческой правды…

Ждали выступления Чкалова. К нему устремились все взоры — он воплощал в себе лучшие черты русского характера, олицетворял людей нового мира, их благородные идеи и цели.

— Хур-рэй! Вива! Ура-а-а! — бушевал зал.

Напрасно пробовал Чкалов умерить выражения восторга. Возбужденные люди вскакивали на кресла, размахивали шляпами, кидали на трибуну букеты. Подняв руки, летчик просил тишины. И вот, перекрывая гул, прокатился по залу усиленный репродукторами его густой голос:

— Друзья! Товарищи наши! Мы, три летчика, вышедшие из рабочего класса, можем работать и творить только для блага трудящихся. Мы преодолели все преграды в арктическом перелете, и наш успех является достоянием рабочего класса всего мира!

Словно вихрь пронесся…

Чкалов говорил страстно, захватывающе, проникновенным голосом, и, хотя вряд ли больше сотни слушателей знали родной язык летчика, так пламенна была его речь, что зажигала сердца раньше, чем вступал переводчик.

Не стремление к наживе, не честолюбие и тщеславие побуждают советских людей к героическим подвигам. Народ, уничтоживший эксплуатацию и построивший социализм, движим чувствами, выше и благороднее которых нет у человека. Любовь к советской родине-матери, преданность идеям коммунизма, стремление к общечеловеческому счастью — вот что делает наш народ непобедимым!

Летчиков подхватили на руки, понесли. Невысокий, худощавый человек протолкался к Валерию Павловичу.

— Благодарим тебя, товарищ Чкалов, за то, что ты сделал для родины, — со слезами проговорил он, путая русские и английские слова.

У Чкалова дрогнули губы.

— Дай руку, родной, — сказал летчик, привлекая к себе незнакомого друга.

Мы возвращались с митинга по Бродвею. На зданиях двадцати пяти кварталов главной магистрали Нью-Йорка, неистово вспыхивая, вертелись в бешеном хороводе, взлетали и падали разноцветные огни реклам. Город не знал покоя, в небе трепетало багровое зарево. Не прерывалось движение поездов метрополитена. Проносились стадами автомашины, жались к тротуарам ночные такси.

Утром на одной из центральных улиц нам повстречался пикет забастовщиков. Бедно одетые люди несли плакаты, призывающие бойкотировать владельца крупного ателье готового платья, понизившего заработную плату своим работникам. В июльские дни 1937 года в США бастовали шестьсот тысяч человек. В Нью-Йорке прекратили работу мужские портные, официанты многих ресторанов, рассыльные, художники и служащие фабрики мультипликационных фильмов.

Пытаясь подорвать забастовку и сломить волю бастующих, хозяева вербовали на их место штрейкбрехеров из среды опустившихся, слабохарактерных, отчаявшихся безработных.

Вот из студии мультипликационных фильмов выбралась кучка штрейкбрехеров. У одних вид смущенный и пришибленный, у других — вызывающий; по-видимому, за напускной наглостью они пытаются скрыть внутренний страх. Что побудило их пойти на предательство товарищей, таких же тружеников, борющихся за свои жизненные интересы? Быть может, длительная безработица, острая нужда, желание облегчить участь семьи толкнули этих отщепенцев на путь штрейкбрехерства? Или полное пренебрежение ко всему на свете, кроме требований своего желудка?.. Ища взором поддержки у карикатурно толстого полисмена, приставленного для охраны порядка, штрейкбрехеры шмыгали мимо пикетчиков. Выпятив живот, полисмен привычно жевал резинку, не сводил глаз с бастующих и помахивал увесистой дубинкой.

Бастовали и под землей: бросили работу продавцы газетных киосков метрополитена. На истертых каменных плитах подземной станции валялись окурки и обгорелые спички, смятые картонные стаканчики, обрывки газет, ореховая скорлупа. Возле киоска человек сорок обступили юношу-пикетчика. Он расхаживал внутри круга, красноречиво убеждая ничего не покупать у владельца газетных киосков: «Босс выбросил на улицу сотни людей, их семьи в тяжелой нужде…» Некоторые слушали равнодушно, видимо, потому, что забастовка не затрагивала их личных интересов, иные выражали сочувствие бастующим, и мало кто решался купить в киоске газету, журнал, брошюрку.

Все это поражало нас, советских людей, из которых даже самый старший смутно помнил жизнь дореволюционной России.

День за днем знакомились мы с американской действительностью. Мой блокнот пополнялся новыми фактами и наблюдениями быта и нравов заокеанской страны.

ИЗ НЬЮ-ЙОРКСКОГО БЛОКНОТА

Седеющий стройный человек с энергичными жестами вел в консульской гостиной оживленный разговор.

Еще на приеме в «Уолдорф Астории» президент Клуба исследователей Вильямур Стефанссон выразил желание обстоятельно побеседовать с пилотами, пролетевшими над островами и побережьем американского Севера, где он в свое время зимовал.

— Ни одна страна не сделала столько для освоения Полярного бассейна, как Советский Союз, — сказал Стефанссон. — Русские за короткое время создали науку об Арктике.

Он развернул карту Канады и Аляски, показал места, посещенные его экспедициями. Увлекаясь воспоминаниями, Стефанссон говорил об островах Патрика и Бэнкса, над которыми пронесся «АНТ-25», о своих голодных зимовках в этих пустынных местах.

— Северный полюс, я полагаю, в будущем станет только этапом на воздушном пути, соединяющем наши континенты, — заметил исследователь, вопросительно взглянув на летчиков.

Валерий Павлович подошел к глобусу.

— Через полюс ведут самые ближние дороги между важнейшими центрами и областями земного шара, — сказал он. — Кратчайшие авиалинии будущего: Москва — Сан-Франциско, Пекин — Нью-Йорк и многие другие, пересекут центральную часть Полярного бассейна. Авиация, мистер Стефанссон, сближает даже наиболее отдаленные районы. Вот между нашим сибирским побережьем и северными островами Канады через Арктику не более трех тысяч километров, а с Кольского полуострова, к примеру, до Исландии — совсем, как говорится, рукой подать. Самолет изменил былые представления о расстоянии.

— Говорят, будто авиаторам грозит кризис: скоро некуда будет летать на дальность, — улыбнулся гость.

— Мало ли можно придумать интересных маршрутов! — откликнулся Чкалов. — Недурно было бы слетать через оба полюса — Северный и Южный, а еще лучше — без посадки вокруг этого шарика, — постучал он пальцем по глобусу.

— Разве это возможно? — пристально посмотрел на него Стефанссон.

— Почему же нет! Ведь наша машина — старушка, выпуска тридцать третьего года. А советские конструкторы не сидят без дела.

Беляков заговорил о книге Стефанссона «Гостеприимная Арктика».

— Признаться, к нам Арктика не проявила гостеприимства, особенно в районах, посещенных вами, мистер Стефанссон…

Президент Клуба исследователей преподнес летчикам плотный том в старинном переплете: «Путешествие Александра Макензи к Тихому океану». Титульный лист книги, как и знаменитый глобус клуба, был заполнен автографами виднейших путешественников и летчиков: Амундсена, Поста, Амелии Эрхарт…

А на другой день пресса и радио известили о драматическом событии: над Тихим океаном, на предпоследнем этапе кругосветного перелета по экватору, известная американская летчица Амелия Эрхарт бесследно исчезла. Со времени гибели популярного Уайли Поста газеты не знали подобных «сенсаций». В окна консульства врывались вопли: «Экстренный выпуск! Местонахождение Амелии установлено!.. Экстренный выпуск! Амелия радирует — самолет медленно погружается в воду…» Все это было вымыслом. Правда же заключалась в том, что Эрхарт со своим механиком стартовала в очередной этап — над Тихим океаном — и пропала; никаких радиограмм от нее не поступило, район предполагаемой аварии можно было определить только приблизительно. Ни сбитые с толку читатели, ни те, кто в угоду издателям наспех придумывали фантастические подробности катастрофы, — никто ничего не знал о подлинной судьбе летчицы, которую газеты называли национальной героиней США.

Положение Амелии Эрхарт волновало наших пилотов. Им хорошо помнилась дружеская радиограмма, полученная Чкаловым после посадки: «От всего сердца поздравляю с великолепным достижением. Надеюсь скоро увидеть знаменитых русских героев и лично пожать вашу мужественную руку. Амелия Эрхарт». В то время она находилась на одном из первых этапов своего перелета, так внезапно прерванного спустя полторы недели на подходах к финишу.

— Всего вероятнее, Эрхарт совершила вынужденную посадку в океане, но это вовсе не значит, что она и механик погибли; по словам конструкторов, самолет способен держаться на плаву не меньше двух суток, — сказал Беляков.

— В том-то и дело, — отозвался сумрачный Чкалов. — Надо было сразу же направить десятка два-три гидропланов и обследовать предполагаемый район аварии. Да и теперь не поздно, есть еще шансы! Почему медлят? Вот где проявить бы американские темпы, о которых столько писалось и говорилось.

В нашей памяти были свежи дни спасения челюскинцев. Никаких усилий и средств не пожалело государство, чтобы вырвать их из власти льдов. А самоотверженность советских людей, стремившихся в далекое Чукотское море на выручку соотечественникам!..

Время шло, но участь Эрхарт оставалась загадкой. Тянулся удивительный торг: кто должен заняться спасением, кому нести связанные с этим расходы? Одни доказывали, что это обязанность фирмы, которая из рекламных соображений послала Эрхарт в переплет. Им возражали эгоистичные, бездушные стяжатели: «Но ведь затраты на розыски не принесут фирме никаких выгод, напротив, это чистый убыток!» Иные утверждали, что организацию поисков должны взять на себя государственные учреждения США, по тут вступали новые голоса: «Правительственные оффисы — это не общество спасания и не благотворительная ассоциация, им нет дела до летчика фирмы…»

Интерес газет к судьбе национальной героини заметно угасал, корреспонденции о ней перекочевали с первых полос подальше.

Наконец на поиски вышел авианосец с шестьюдесятью четырьмя гидропланами на борту. Морские пилоты тщательно осмотрели обширное пространство; в одном месте обнаружили масляные пятна, но происхождение их выяснить не удалось. Розыски прекратились. Газеты оповестили, что готовятся специальные издания, посвященные памяти Амелии, с приложением ее портрета, но это уже относилось к области чистого бизнеса. А через несколько дней талантливая летчица была забыта, как позабыт Уайли Пост, разбившийся возле мыса Барроу на Аляске. Пост имел всемирную известность, американцы гордились замечательным пилотом, но он потерпел неудачу и был предан забвению.

Стояла тропическая жара. Из сельскохозяйственных штатов шли тревожные вести о засухе. Радиодикторы возвещали: «Вчера жертвами солнечных ударов стало девяносто три человека, в том числе девять в Нью-Йорке. Сегодня в Нью-Йорке зарегистрировано одиннадцать случаев со смертельным исходом». Накаленные камни источали жар, смрадный дымок курился над асфальтом. Ребятишки и подростки на окраинах окатывались водой из уличных колонок, барахтались в лужицах. Изможденные, апатичные, разморенные горожане жались к теневой стороне улиц, заполняли кинотеатры и кафе, оборудованные установками для подачи прохладного воздуха, толпились перед будочками, торгующими кока-кола.

Этот прохладительный напиток появился в продаже сравнительно недавно. Чтобы надежно запечатлеть в сознании обывателей превосходство кока-колы над всеми подобными изделиями, фабриканты затратили на рекламирование громадные средства. Его прославляли в газетах, листовках, журналах, на огромных щитах, в патефонных пластинках, кинофильмах и в злободневных песенках, исполняемых кинозвездами по радио, с эстрады, цирковой арены. «Пейте кока-кола!» — читали американцы на тротуарах, в метро, парках, на стенах и оградах. Ночами над Нью-Йорком урчал дирижабль, волочивший светящиеся буквы: «Пейте кока-кола!» Запоминающееся название лезло в глаза на автострадах и морских пляжах. Скрыться было некуда. Если американец бежал на вершину самого высоченного небоскреба, то крыши менее рослых зданий тотчас напоминали ему: «Пейте кока-кола!» И обыватели… запили. Фабриканты окупили непомерные расходы на рекламу и начали загребать прибыль. А владельцы других заводов фруктовых вод, не выдержав конкуренции, разорились.

Спасаясь от жары, мы отправились на Кони-Айленд. Каждый приезжающий впервые в Нью-Йорк считает своим долгом побывать здесь. В увеселительном городке, расположенном на острове у берега Атлантики, рядом с превосходными техническими аттракционами, которые украсили бы любой парк культуры и отдыха, расположены десятки фанерных балаганов. Не щадя глоток, ловкачи-зазывалы сулят посетителям за один только дайм — гривенник — продемонстрировать коллекцию уродов, «четырехглазое чудище океанских пучин, бывшего мирового чемпиона по боксу Джонсона и даже «кровавые ужасы Востока». Выкрашенный сепией, потный, кривляющийся субъект в грязной чалме, он же «великий оракул Вест-Индии», нагородит публике разные небылицы, а еще за одну монетку раскроет любому сокровенные тайны его судьбы: «Сэр, вас ожидает восхитительное будущее — вы неожиданно получите миллионное наследство… Вы, леди, станете миллионершей!..» На большее у оракула не хватает воображения.

Посетители верят, что в павильоне «ужасов Востока», о котором с упоением разливается зазывала, все будет очень увлекательно, а покажут и одноминутную пантомиму: загримированные под японцев «актеры» усадят поблекшую томную особу на громоздкий сундук, именуемый для устрашения слабонервных электрическим стулом, в полумраке с треском рассыплются искры, и хозяин балагана задернет пятнистую занавеску: «Сеанс окончен, благодарим!» За очередной дайм перед зрителями пройдут моральные и физические уроды, неведомыми, но, вероятно, весьма извилистыми путями попавшие к кони-айлендским предпринимателям: «человек-скелет» — продолговатый остов, обтянутый желтой кожей; неправдоподобный великан с умственным развитием трехлетнего ребенка; девочка-обжора лет десяти, весом в сто два килограмма, жадно поедающая всякую снедь; двое идиотов за деревянной загородкой, гримасничающих, визжащих и прыгающих, как обезьяны… В смежном балаганчике публику встречает седой негр Джонсон — в прошлом действительно чемпион мира по боксу; безжизненным и скрипучим голосом рассказывает он о былых победах на ринге. Того, что старик поденно получает от хозяина за десятка два подобных «интервью с эстрады», как раз хватает, чтобы не умереть от истощения.

Для актера подмостки «острова развлечений» — последняя ступень перед падением в бездну бродяжничества и уголовщины; с такой эстрады один путь: в ночлежку, притон, тюрьму. «Кто сюда попадает, обратно не возвращается», — говорят о кони-айлендских балаганах.

— Великолепны у них «русские горы»! — сказал Байдуков на пути в Нью-Йорк. — Занятно, что такой же аттракцион в Ленинграде называют «американскими горами». А вот балаганные зрелища, за редким исключением, вызывают тяжелое чувство.

— Удивительно, что публика искренне развлекалась, лишь немногие проявляли недовольство, — заметил Беляков.

В консульстве летчиков ожидала телеграмма из Москвы.

— Нам разрешено остаться в Америке еще на месяц, — сказал Чкалов, пристально глядя на друзей.

— Что ж, съездим на заводы, осмотрим аэродромы…

— А по-моему, чем скорее мы вернемся домой, тем лучше, — холодно возразил Валерий Павлович, но тут же смягчился и продолжал обычным задушевным голосом: — Согласен, нам полезно ознакомиться с заводами, с аэродромами. Но ведь как туристы мы в любое время сможем приехать сюда, а сейчас… Затосковал я, домой тянет… Вот вернемся, расскажем, как летели, выложим свои планы, посоветуемся, а там — в Василево, охотиться, рыбачить… Когда уходит «Нормандия»? Четырнадцатого? Стало быть, четырнадцатого и поплывем, ладно?..

Оставалось четыре дня. В полночь мы поднялись на вершину Эмпайр стэйт билдинг; три скоростных «пушечных» лифта последовательно возносили нас на шестьдесят первый, девяносто второй и, наконец, на сто первый этаж, откуда два лестничных марша вели на площадку сто второго. Верхние двадцать — тридцать этажей добрую треть года утопают в тумане, но эта ночь была безоблачна. Гигантский город, сверкая огнями, лежал внизу. Плясали, беснуясь, цветистые рекламы Бродвея и Пятой авеню. Черными пятнами распластались вдали приземистые окраины.

Рядом с нами стояла группа скандинавских туристов. Разбитной экскурсовод тараторил на трех языках:

— С этой площадки, леди и джентльмены, немало людей бросилось вниз. Конечно, до тротуара или мостовой отсюда не долететь: здание построено уступами, террасами, человек пролетит несколько десятков метров, но и этого достаточно…

Он так щеголял именами самоубийц, будто речь шла о людях, совершивших подвиг. Мистер Хенсон, разорившийся фабрикант… Мистер Берндт, тридцатилетний архитектор, — длительная болезнь, нужда… Мисс Филдс, кассирша, — несчастная любовь… Учитель музыки — большая семья, нужда…

Облокотившись на бетонный барьер, Чкалов тоскливо глядел в черную даль, поперек лба пролегли глубокие морщинки.

— О чем задумался, Валерий Павлович? — спросил я.

— Все о том же: в Москву, домой хочу!

НАВСТРЕЧУ ГРОМОВУ

Летит Громов! Летит по пути, проложенному Чкаловым, пересекая Северный полюс.

Накануне чкаловского старта Громов говорил:

— В успехе Валерия Павловича я не сомневаюсь. А мы полетим тоже втроем, на таком же, как у него, самолете, и тем самым докажем, что победы советской авиации не случайны. Кроме того, очень соблазнительно побить мировой рекорд дальности по прямой и ломаной линиям. Вот уже четыре года его удерживают французы…

О вылете Громова мы узнали, вернувшись из загородной поездки. Валерий Павлович мало интересовался развлекательными экскурсиями и все реже покидал консульство, а тот вечер провел у радиолы, слушая музыку Чайковского, Римского-Корсакова, Рахманинова.

— Наконец-то приехали, — сказал Чкалов, многозначительно взмахнув телеграфным бланком.

— Новости из Москвы? — бросился к нему Байдуков.

— Еще какие! — воскликнул Валерий Павлович и вдруг обратился ко мне: — Ну, брат, дуй в Калифорнию!

— В Калифорнию?

— Прямо в Сап-Франциско. Михал Михалыч уже четвертый час в полете… Теперь рекорд дальности будет у нас!

Первым утренним «Дугласом» я вылетел на запад. Путь лежал через весь Североамериканский континент — от Атлантического океана к Тихому. Мне предстояло трижды сменить самолет; расписание было составлено очень предусмотрительно: ни на одном из пересадочных аэродромов не приходилось ждать больше пятнадцати минут.

Минувшей ночью так и не удалось уснуть. Пилоты ожидали вестей о громовском перелете. На этот раз три друга были лишь наблюдателями дальнего рейса, но, как никто иной, они знали необычайные трудности воздушного пути через Полярный бассейн.

В консульстве не прекращались звонки: из телеграфных агентств и редакций газет любезно передавали новости, полученные из Москвы от своих постоянных корреспондентов. О многом напоминали чкаловскому экипажу короткие донесения Громова: «Нахожусь Колгуев, все в порядке…», «Новая Земля, высота шестьсот, все в порядке…»

В ночной нью-йоркской радиопередаче мы услышали, что «самолетом командует один из советских сверхлетчиков, прекраснейший тип авиатора, высокий, спокойный, красивый, отличный спортсмен». Авиационный обозреватель нью-йоркского радио называл «суперпайлотами» и соратников Михаила Михайловича — Андрея Борисовича Юмашева и Сергея Алексеевича Данилина.

Имя Громова давно связывалось с важнейшими этапами развития советского воздушного флота. Лекции профессора Жуковского, «отца русской авиации», создателя аэродинамической школы, выдающиеся работы его молодых учеников, поразительный рост техники, первые самостоятельные полеты над Москвой в 1917 году — все это захватило юного Громова. Свое жизненное призвание он нашел в авиации. «Я никогда не сложу крыльев», — сказал однажды Михаил Михайлович, и это стало его девизом. Он открыл серию больших советских перелетов: 1925 год — Москва — Пекин; 1926 год — блистательный трехдневный рейс на отечественном «АНТ-3» — «Пролетарий» Москва — Берлин — Париж — Рим — Вена — Прага — Варшава — Москва; 1929 год — новый перелет над Европой на «Крыльях Советов». Восхищенные искусством Громова, французские авиаторы избрали его членом клуба «Старых стволов», назвали «летчиком № 1». Он стоял у колыбели многих опытных машин, первый поднимал их в воздух для испытаний, создал особый «громовский стиль» пилотирования. Превосходный знаток психологии и выдающийся летчик-инструктор, Михаил Михайлович безошибочно угадывал молодые таланты. Наблюдая за виртуозными полетами юного Валерия Чкалова, он предсказал ему славную будущность.

С Михаилом Михайловичем я познакомился вскоре после возвращения челюскинцев в Москву, летом 1934 года. Как-то вечером меня срочно вызвали в редакцию.

— Громов закончил трехсуточный беспосадочный полет на экспериментальной машине и опустился в Харькове, надо немедленно лететь туда, — сказал дежурный редактор.

— Рейсовый самолет в Харьков уходит утром, — напомнил я.

— Заказан специальный ночной рейс, летчик ожидает на Центральном аэродроме.

Было далеко за полночь, когда я вошел в вестибюль харьковской гостиницы.

— Летчики отдыхают, велели не беспокоить, — пробормотал заспанный администратор. — Заперлись в номере с трех часов дня, телефон выключили…

Однако ждать пришлось недолго. В коридоре появилась стройная фигура Громова. Он рассказал мне об испытательном полете на одномоторном моноплане «АНТ-25» конструкции А. Н. Туполева. Маршрут проходил по замкнутой кривой линии. Экипаж пробыл в воздухе семьдесят пять часов, не пополняясь горючим, и покрыл без посадки двенадцать тысяч четыреста одиннадцать километров. Прежний мировой рекорд дальности полета по замкнутой кривой был намного превзойден, и «АНТ-25» получил еще одно наименование: «РД» — «Рекорд дальности».

В тот день я впервые увидел чудесную машину. Одномоторная, с гигантскими крыльями — размахом в тридцать четыре метра — «летающая цистерна» в полном снаряжении весила около одиннадцати с половиной тонн. Больше половины общего веса приходилось на долю горючего.

— Машина эта не имеет себе равных, и мы еще не взяли от нее всего: в баках осталось горючего минимум на тысячу километров, — сказал Михаил Михайлович.

Творцы самолета и испытатель упорно искали путей усовершенствования машины, стремились к максимальной дальности.

И вот вслед за Чкаловым через Северный полюс в США летит Громов!

Я развернул карту своего воздушного путешествия. Двенадцать штатов лежали на маршруте в Сан-Франциско: Нью-Йорк, Пенсильвания, Огайо, Индиана, Иллинойс, Айова, Небраска, Айоминг, Колорадо, Юта, Невада, Калифорния. Радостно было думать о скорой встрече с громовским экипажем на побережье Тихого океана. Помнилась уверенность Чкалова: «Долетит Михал Михалыч, как по расписанию!»

Миловидная стюардесса в голубовато-сером форменном костюме и кокетливой шапочке-пилотке прохаживалась вдоль кресел. Большинство моих спутников дремало под монотонное гудение моторов; те, кто бодрствовали, рассматривали в окошечки местность, над которой шел «Дуглас», либо читали.

Самолет опустился в Кливленде, крупном городе штата Огайо. Пассажиры побежали к буфету.

— Остановка десять минут, — прощебетала вдогонку заботливая стюардесса.

Она-то и поспешила распространить своего рода сенсацию: на борту самолета находится «джорналист фром Москоу». Попутчики представлялись и вручали мне визитные карточки, после чего начались расспросы, обнаружившие удивительную неосведомленность о советской действительности и своеобразные интересы: «Сколько денег получит Чкалов за перелет?», «Можно ли без специальной тренировки выдержать сибирские морозы?», «Есть ли у русских личные автомобили?», «А разрешается в России молиться богу?», «Может ли советский гражданин иметь собственный дом?», «Правда, что московские улицы шесть месяцев в году покрыты снегом и там разъезжают на тройках длиннобородые «амшики»?»…

В Кливленде к нам подсел приятный молодой человек. Он расспрашивал о Шолохове, об Ильфе и Петрове, интересовался новинками советской литературы, влюбленно говорил о чеховской драматургии. Это был преподаватель денверского колледжа.

С трехкилометровой высоты городки и фермы, полоски дорог и пятнышки озер производили впечатление макета, сделанного неумелой детской рукой. На горизонте ширилось озеро Мичиган, размерами немного уступающее нашему Аральскому морю. Самолет проходил над длинными и прямыми улицами города, растянувшегося на десятки километров вдоль берега озера. Мы прибыли в Чикаго, второй по численности населения город Соединенных Штатов.

Чикаго называли «мясной лавкой Америки». Этот центр мясной и консервной промышленности; вагоны-холодильники увозили продукцию чикагских боен во все штаты и в морские порты — для отправкк за океан.

В Чикаго мы пересели на другой самолет. Он ничем не отличался от прежнего, и даже новая стюардесса, одетая в небесно-голубую форму, поразительно напоминала ту, что осталась в Чикаго.

В городе Омаха, в штате Небраска, принесли пачку местных газет. Послышались возгласы: «О, русские скоро будут над Северным полюсом! Смелые люди!..»

На земле стемнело, а из кабины «Дугласа» все еще виднелось дневное светило, нависшее над горизонтом. Внизу тянулась холмистая местность штата Юта. Мы приближались к Солт-Лейк-Сити — Городу Соленого озера, былой «столице» мормонов. Вращающиеся маяки чертили световые круги, указывая путь пилотам. В холодном зеркале озер отражалась луна.

Эта солончаковая пустыня послужила некогда ареной кровопролитной драмы, режиссерами ее были главари мормонов. Кто они и откуда взялись?

На востоке США в тридцатых годах прошлого столетия объявился «вдохновенный пророк» Джозеф Смит. Он основал секту мормонов-многоженцев и провозгласил себя ее верховным вождем. Секта привлекала фанатичных, доверчивых, отчаявшихся людей, и они становились послушными рабами «пророка». К нему охотно шли бандиты, конокрады, фальшивомонетчики; преступный сброд составил ближайшее окружение мормонского владыки. Его мрачные прорицания приводили сектантов в исступление, изуверы юродствовали, дико завывая и гримасничая. Смит требовал беспрекословного подчинения, лично назначал непомерные оброки, а ослепленные, запуганные люди послушно несли ему дань. Влияние его было настолько обширно, что невежественный и наглый мошенник даже выставил свою кандидатуру на пост президента Соединенных Штатов.

Группа мормонов, предводительствуемая новым пророком — Брайамом Юнгом, в 1847 году отправилась на запад. Истребляя по пути коренное население, сектанты достигли индейской территории Юта, над которой мы теперь летим… Для постоянного жительства Юнг облюбовал долину Соленого озера. Введя свирепые телесные наказания и тайные убийства, он далеко превзошел своего предшественника. «Совет двенадцати апостолов» под председательством «патриарха» Юнга выносил смертные приговоры, а отряд «ангелов-мстителей» приводил их в исполнение. Десятки миссионеров распространяли «учение» кровавого деспота.

Он и организовал жестокое побоище в долине Соленого озера. Было это в 1857 году. Несколько сот переселенцев из штата Арканзас пробирались со своими семьями, скотом и домашним скарбом через мормонскую область в Калифорнию. Юнг потребовал, чтобы они присоединились к секте, но арканзасцы отказались. Тогда отряд вооруженных до зубов мормонов во главе с майором Ли окружил караван и отрезал его от источников питьевой воды. Четверо суток осажденные пытались прорвать кольцо. В лагере начались заболевания, измученные жаждой кони обрывали привязи и уносились в пустыню… Наконец майор Ли смягчился, снял осаду и разрешил переселенцам продолжать путь. Но когда те двинулись, вероломные сектанты и подстрекаемые ими индейцы открыли огонь. На земле осталось сто двадцать трупов.

Массовое злодейство восстановило всю страну против мормонов, но справедливый гнев американского народа не помешал Юнгу еще более двадцати лет беспощадно эксплуатировать сектантов. Деспот награбил пятнадцать миллионов долларов и умер, оставив девятнадцать жен.

К началу нашего столетия в мормонском Солт-Лейк-Сити было сто тысяч жителей, а всех мормонов в Америке почти полмиллиона. Хотя от былых «порядков» сохранились лишь воспоминания, приверженцы этой религиозной секты поныне вносят десятую часть своих доходов в фонд мормонской церкви, владеющей огромными капиталами.

Это не единственная секта в Соединенных Штатах, существуют всевозможные братства, легионы, ордены, фаланги…

Город Соленого озера порадовал новостями: Громов прошел над Северным полюсом, американские радиостанции слышат передачи с борта самолета. В Сиэтле перехватили радиограмму: «Привет завоевателям Арктики Папанину, Ширшову, Кренкелю, Федорову! Экипаж «АНТ-25» — Громов, Юмашев, Данилин». Миновав полюс, «РД» изменил курс; он шел на юг.

Пассажиры «Дугласа» спали, кое-кто разглядывал иллюстрированные журналы. Стюардесса — уже четвертая за этот день — подошла ко мне, присела на откидную скамеечку и непринужденно заговорила. Девушка рассказала о себе, о своей работе. Чтобы получить должность в авиакомпании, она, окончив среднюю школу, четыре года обучалась на курсах при госпитале, приобрела специальные знания и опыт ухода за больными. Стюардесса обслуживает здоровых людей, но она подготовлена к оказанию первой медицинской помощи, в ее распоряжении аптечка. Стюардесса обязана владеть хотя бы одним иностранным языком. А главное — умелое «обхождение» с пассажирами; они должны видеть стюардессу неизменно довольной и счастливой. Девушке с недостаточно привлекательной внешностью нечего рассчитывать на эту работу. Наконец, стюардесса обязана развлекать пассажиров, поддерживать любезный разговор. Вероятно, последнее и способствовало пашей беседе.

Открылся Сан-Франциско. Зарево огней полыхало над побережьем Калифорнии. Далеко в океане мерцали светлячки неведомых кораблей. «Дуглас» приземлился на Оклендском аэродроме. Шестнадцатичасовой полет через континент закончился.

МИРОВОЙ РЕКОРД ДАЛЬНОСТИ

День прошел в суматохе телефонных звонков и встреч с корреспондентами. Представители прессы осаждали советского консула в Сан-Франциско, расспрашивая о громовском экипаже.

«РД» летел над Канадой, Арктика осталась далеко позади. Громов радировал: «Прошу направить спортивных комиссаров на Оклендский аэродром для регистрации посадки». Метеорологи передали неприятную весть: все аэродромы у побережья океана вплоть до мексиканской границы в течение ночи будут закрыты туманом.

— Русские победили полярный шторм! Отважный прыжок через арктические льды! Калифорния ожидает второй советский экипаж! — голосили газетчики. Все другие события отошли на задний план.

В Сан-Франциско был поздний вечер, а в Москве — уже десять часов утра следующего дня. Мы ехали в Окленд. Ослепительно сияли гирлянды фонарей величайшего в мире семимильного моста, соединяющего два соседних города через залив. Консул включил радиоприемник.

«Громов летит над Калифорнией! — торжественно объявил диктор. — Начинаем музыкальную передачу в честь русских пилотов. Слушайте арию царя Бориса из оперы «Борис Годунов» в исполнении Федора Шаляпина…»

На Оклендский аэродром стекался народ. Предвидя наплыв корреспондентов, телеграфные компании установили батареи добавочных аппаратов и пишущих машинок.

Неожиданно Громов запросил: когда утром рассеется туман в Сан-Диего, у мексиканской границы? Корреспонденты ринулись к телефонам и на телеграф: «Русские намерены лететь дальше к югу?!» Возбуждение нарастало, в толпе упоминались имена французских авиаторов Кодоса и Росси, мировых рекордсменов.

Международные состязания на дальность официально начались в 1925 году, когда был зарегистрирован рекордный перелет французов Леметра и Аррашара: за двадцать пять часов они прошли без посадки по прямой линии 3166 километров. Через три года итальянцы установили новый рекорд, но вскоре первенство вернулось к французским пилотам, затем перешло к американцам, а от них — к англичанам: Гейфорд и Николетс на специально построенной машине перелетели из Англии в Южную Африку — 8544 километра. Произошло это в начале 1933 года, а пять месяцев спустя рекордом дальности вновь овладели французские летчики: Кодос и Росси на маршруте Нью-Йорк — Дамаск за семьдесят часов покрыли без посадки 9104 километра.

Необычайный прогресс авиации позволил за восемь лет почти утроить дальность полета. Но тут словно застопорилось: уже четыре года летчики Франции, Италии, Англии, Соединенных Штатов, Германии безуспешно пытались побить рекорд Кодоса и Росси. Маршруты беспосадочных рейсов пересекли в разных направлениях земной шар. Немало аварий и тяжелых катастроф повлекла борьба за мировой рекорд дальности, но Кодос и Росси оставались непобедимыми.

Теперь в международное состязание впервые официально вступили русские пилоты. Они летят на отечественной машине, созданной трудом советских конструкторов, рабочих, инженеров. На таком же самолете чкаловская тройка пересекла Полярный бассейн; если бы не циклоны, которые пришлось обходить, рекордом безусловно завладел бы Чкалов. Ясно, что шансы на победу у громовского экипажа очень велики, он почти у цели, но мало ли что бывает!..

Шли третьи сутки полета. То была первая ночь экипажа после старта; весь путь до Американского материка летчики одолели в условиях полярного дня. На Оклендском аэродроме определили: самолет — в ста километрах.

— Радиограмма от русских пилотов! Радиограмма от Громова! — кричал начальник аэродрома, протискиваясь через шумную толпу к спортивным комиссарам.

Все умолкли.

— Леди и джентльмены! Я сожалею, что должен разочаровать вас, — интригующим тоном произнес главный спортивный комиссар. — Мистер Громоу просит зарегистрировать   п р  о л е т   над Сан-Франциско…

— Пролет?! Значит, они здесь не сядут?..

Мировой рекорд был уже побит, но в баках, очевидно, осталось много горючего, и Громов уверенно продолжал лететь на юг, увеличивая дальность.

Над аэрсдромом сгустились облака, и не было надежды разглядеть в ночном небе пролетающий «РД».

На взлетной дорожке стоял двухмоторный «Боинг», заказанный советским консулом. Мы полетели вдогонку Громову.

Всю ночь «Боинг» несся к югу над тихоокеанским побережьем. Радист самолета, непоседливый веселый мексиканец, каждые четверть часа выстукивал своим коллегам в Сан-Франциско: «Новости есть?» Получив отрицательный ответ, он просовывал голову в кабину и извиняющимся тоном докладывал: «Ваши летчики не дают о себе знать». Но вот радист вскочил и выпалил подслушанную им сенсацию: в Сан-Франциско только что вернулся самолет метеорологической службы, поднимавшийся на четыре тысячи метров; пилот заявил корреспондентам, будто разглядел в воздухе моноплан «невиданных очертаний, с чудовищным размахом крыльев».

— Будь оно неладно — это паблисити, рекламная шумиха! — рассмеялся летевший с нами советский инженер. — Ведь этакий пилот трижды поклянется, что видел за облаками самого черта в ступе, лишь бы разрекламировать себя в газетах…

Тревога наша росла: где же самолет? Аэродромы на побережье всё еще закрыты туманом. Справа — Тихий океан, слева — горный хребет Сьерра-Невада. Быть может, летчики ушли на восток, за горы, рассчитывая опуститься в пустыне? Или «РД» кружит где-то над побережьем, ожидая, когда утреннее солнце разгонит туман?

«Боинг» летел к мексиканской границе. Внизу лежал Сан-Диего, город с двухсоттысячным населением, одна из тихоокеанских баз военно-морского флота и авиации США. Светало, туман рассеивался. В подковообразной бухте плоскими серыми утюгами застыли авианосцы, взлетали гидропланы. Далеко в океане расплывались дымки пароходов. Зеленые кварталы Сан-Диего казались нарисованными. Мы пересекли город и продолжали лететь к южному рубежу Соединенных Штатов.

— Граница с Мексикой, — объявил консул, указывая на высохшее русло реки.

За пограничным мексиканским городком Аква Кальенте, что значит «горячая вода», самолет развернулся и над желтыми песками лег на обратный курс. Опустились в Сан-Диего. Заработал междугородный телефон.

— Сведений об «РД» до сих пор нет, в Москве беспокоятся, — сказал метеоролог Михаил Васильевич Беляков, поддерживавший из Сиэтла радиосвязь с Громовым.

Уже более шестидесяти часов «РД» в полете. Где экипаж? Сделана ли посадка? Как разыскать самолет, если он приземлился в горах или в мертвой, выжженной солнцем пустыне? Что предпринять?.. Но тут в кабинет начальника аэродрома Сан-Диего стремглав вбежал телеграфист с обрывком ленты в руке. Радостно приплясывая, он скороговоркой произносил невнятные фразы. Можно было уловить лишь хорошо известные слова «рашен флайерс» и многократно повторявшееся, совершенно непонятное «джасинто».

— «Русские летчики опустились на поле в трех милях от селения Сан-Джасинто, за пятнадцать миль от военного аэродрома Марчфилд», — прочел консул по ленте.

Я потащил телеграфиста в аппаратную. Короткая «молния» понеслась по проводам и подводному кабелю через Атлантику в Европу, в Москву, и спустя несколько минут в редакции узнали: «РД» пролетел около десяти тысяч трехсот километров — мировой рекорд дальности завоеван советской авиацией!

Нас не нужно было торопить: через полчаса «Боинг» описывал круги над краснокрылой машиной; она стояла в центре четырехугольника, образованного подоспевшими автомобилями.

Мы приземлились на Марчфилдском военном аэродроме.

— Советские пилоты прибыли в гарнизонный клуб, у самолета поставлена охрана, — доложил дежурный офицер консулу Советского Союза.

Над аэродромом прогремел салют в честь страны, приславшей своих летчиков в Соединенные Штаты Америки.

Спустя несколько минут мы обнимали и поздравляли героев. Обычно сдержанный и невозмутимый, Громов был возбужден, глаза его покраснели и припухли.

— После Чкалова, повторяя его маршрут, нам только одно и оставалось: прибыть в Америку с мировым рекордом, — сказал Михаил Михайлович.

Рекорд Кодоса и Росси был побит еще в трехстах километрах севернее Сан-Франциско, но экипаж до рассвета продолжал лететь на юг. Туман закрыл все побережье, а за хребтом Сьерра-Невада сияло голубое небо. «РД» кружил в зоне Сан-Диего, утопавшего в облаках. Громов ушел от тумана, отыскал подходящую площадку и, как всегда, мастерски посадил машину.

Можно бы лететь еще несколько часов — над Мексикой, но посадка была назначена в США.

Больше двух с половиной суток длился рекордный рейс, но для отдыха физически сильным, тренированным пилотам оказалось достаточно четырех часов. Громову подали правительственную телеграмму:

«Поздравляем с блестящим завершением перелета Москва — Северный полюс — Соединенные Штаты Америки и установлением мирового рекорда дальности полета по прямой. Восхищены вашим героизмом и искусством, проявленными при достижении новой победы советской авиации. Трудящиеся Советского Союза гордятся вашим успехом».

Михаил Михайлович еще раз перечитал телеграмму.

— У меня просто слов не хватает, чтобы выразить благодарность партии и правительству, — сказал он. — Ответим, что будем счастливы выполнять и в дальнейшем любые задания родины.

Пока Сергей Алексеевич Данилин под диктовку товарищей писал ответ в Кремль, марчфилдский телеграф, работая с небывалой нагрузкой, принимал бесчисленные приветствия…

К концу завтрака Андрей Борисович Юмашев извлек из кармана изрядно помятый конверт и вручил мне:

— Получайте письмо из редакции.

Лазарь Константинович Бронтман, мой друг-журналист, участник знаменитой воздушной экспедиции в центр Арктики снабдил конверт шутливой надписью: «Москва — Северный полюс (моя льдина) — Соединенные Штаты Америки. Воздушной трансполярной почтой. Рейсом № 2». Журналисты с увлечением разглядывали редкостное послание. Наутро в газетах появился снимок конверта с пояснительным текстом: «Первое письмо, прибывшее в США через Северный полюс».

Окруженный десятками корреспондентов, Громов рассказывал:

— Задолго до перелета начали мы внимательно изучать особенности своей машины. Нам нужно было точно знать, какую высоту и скорость надо выдерживать с изменением полетного веса по мере расхода горючего; требовалось определить, как следует лететь, чтобы увеличить дальность. Исследования эти экипаж проводил в содружестве с коллективом ученых, творцов нашей машины. Так появились графики — они показывали, на какой высоте и с какой скоростью надо лететь в различных условиях. Другой серьезной проблемой была, как вы, вероятно, догадываетесь, погода. Не приходилось, конечно, рассчитывать, что на протяжении десяти тысяч километров она неизменно будет благоприятной, беспокоила возможность обледенения. Вот почему мы в течение двух лет детально исследовали это опасное явление.

Журналисты старательно записывали. Неумолчно жужжали киносъемочные камеры, пощелкивали фотоаппараты.

— Чтобы побить мировой рекорд дальности, — продолжал Михаил Михайлович, — надо было строго придерживаться графика и ни в коем случае не отклоняться от курса. Экипаж не мог терять время на обход циклонов — это сократило бы дальность полета. У нас было непреклонное решение: только вперед и только по прямой. Мы стартовали, говоря себе: «Что бы ни случилось, спокойно: победа обеспечена!»

Громов немного подумал и откровенно сказал:

— Признаюсь, за всю жизнь у меня не было такого тяжелого старта, как в этот раз: имей мы на борту еще сотню килограммов, взлетной дорожки не хватило бы. Не напрасно экипаж, готовясь к полету, удалил из машины все лишнее и предельно сократил запас продовольствия.

Первый циклон поджидал «РД» у Земли Франца-Иосифа. Летчики вели машину вслепую, ориентируясь по сигналам радиомаяка острова Рудольфа. Стекла кабины покрылись ледяной корочкой. Внезапно в кабине посветлело — самолет выскочил из облачного месива. Над беспредельными льдами сияло полярное солнце.

«РД» пересек остров Рудольфа. Отсюда до американского острова Патрика, на протяжении почти двух с половиной тысяч километров, воздушный путь лежал над Ледовитым океаном.

На курсе снова появилась мощная облачность. «Только вперед и только по прямой!» Пробив второй циклон, самолет подошел к Северному полюсу. Данилин сверился с графиком.

— Идем с опережением на четырнадцать минут, — порадовал штурман.

Экипаж изменил курс и пошел по сто двадцатому меридиану — на Калифорнию…

Впереди показались какие-то тени. Скалы! Земля!.. Это был остров Патрика. За Землей Бэнкса вскоре показался материк. Тянулась канадская тундра — бесчисленные озера, болота, реки, кустарники. «РД» вышел к Скалистым горам, пересек хребты и оказался у Тихого океана. До Сан-Франциско оставалось немного…

— Экипаж был сильно утомлен, — рассказывал Михаил Михайлович, — но нас очень ободряли показатели бензинового счетчика: можно лететь дальше на юг! Юмашев и Данилин спрашивали: не следует ли передать радиограмму правительству, что мировой рекорд дальности уже побит? Но я решил выждать, пока дело не будет доведено до конца, пока мы не совершим посадку. Теперь все это в прошлом, но такое не забывается!.. Вы спрашиваете о нашем настроении? Разумеется, мы счастливы!

Как только летчики встали из-за стола, началась передача, организованная радиовещательной компанией. У микрофона с самодовольным видом расхаживал низкорослый щуплый человек в клетчатом малиновом пиджаке и мягкой черной шляпе — Уолтер Харвей, скромный фермер из Сан-Джасинто. Волею обстоятельств он стал популярной личностью, на его долю выпало в тот день первосортное паблисити.

Когда «РД» опустился на поле и Сергей Алексеевич Данилин выскочил из машины, невдалеке показался ветхий форд. За рулем сидел Уолтер Харвей. Данилин вручил фермеру заранее подготовленную записку на английском языке: «Мы, летчики Советского Союза, совершающие перелет из Москвы в Америку через Северный полюс, просим срочно сообщить советскому посольству в Вашингтон, местным властям и на ближайшие аэродромы, что мы благополучно опустились». Харвей заторопился на телефонную станцию, и через несколько минут мы в Сан-Диего узнали, что «РД» сделал посадку в ста пятнадцати километрах к северу от мексиканской границы.

Неведомый фермер приобрел известность, имя его обошло все газеты, появились портреты «удачливого Уолтера». Он быстро вошел во вкус и давал интервью. Сейчас Харвей выступал перед миллионами радиослушателей.

Паблисити Уолтера Харвея было недолговечно: на другой день о нем уже не упоминали ни газеты, ни радио. Но маленький фермер не упустил случая нажить толику денег. «РД» опустился на его земельном участке, и ловкий Харвей установил таксу за… осмотр советского самолета: квартер — четверть доллара с владельца каждого подъезжавшего сюда автомобиля. Он оборудовал палатку и стал продавать экскурсантам кока-кола. На дорогах к Сан-Джасинто появились указатели со стрелкой: «Путь к советскому самолету». Серебряные струйки потекли в карманы новоиспеченного бизнесмена. Лихорадочную деятельность оборотистый фермер проявил перед разборкой машины; он разослал в газеты соседних городов анонсы: «Еще только три дня вы можете видеть рекордный русский самолет!» Туда устремились сотни автомобилей…

В тот самый час, когда «РД» кружил над полем Уолтера Харвея, чкаловский экипаж покидал США. Настроение летчиков омрачалось отсутствием вестей о Громове. Но двумя часами позже, когда «Нормандия» вышла в океан, радиостанция парохода приняла короткую телеграмму из Марчфилда на имя первооткрывателей воздушного пути через полюс: «Мировой рекорд дальности побит. Приземлились в Южной Калифорнии». Чкалов, Байдуков и Беляков откликнулись: «Восхищены мастерством Громова, Юмашева и Данилина, которые подтвердили реальность воздушного сообщения из СССР в США через Арктику и завоевали во славу родины мировой рекорд на дальность. Советские самолеты должны летать дальше всех, выше всех, быстрее всех!»

У знаменитого советского пилота, сопровождаемого почтительными взорами пассажиров «Нормандии», завязался как-то вечером разговор с попутчиком — американским миллионером.

— Вы богаты, мистер Чкалов? — спросил капиталист.

— Очень! — сказал Валерий Павлович.

— А какой, позвольте спросить, у вас капитал? Во что оценивается ваше состояние, сэр?

— У меня сто семьдесят миллионов.

— О, сто семьдесят! — воскликнул собеседник Чкалова. — Чего же — рублей или долларов?

— Нет, сто семьдесят миллионов человек, которые работают на меня так же, как я работаю на них.

ПОЧЕТНЫЕ ГОСТИ КАЛИФОРНИИ

Из военного городка Марчфилд началось путешествие мировых рекордсменов по Калифорнии. Поздним вечером мы приехали в Сан-Диего. У подъезда отеля на пилотов ринулись корреспонденты, фотографы, кинооператоры. Громов погрустнел: «Вот тебе и отдых!» Снова приходилось давать интервью, отвечать на расспросы: «Что именно и в каком количестве съели вы, мистер Громоу, за последние сутки полета?», «А сильно вы мерзли над полюсом?», «Правда ли, сэр, что среди ваших продовольственных запасов было десять фунтов черной икры?»

— Кажется, оторвались, — со вздохом облегчения сказал Юмашев, войдя в вагон поезда, уходившего в Лос-Анжелес.

— Неужели удастся часок-другой вздремнуть? — проговорил Данилин.

Не прошло и минуты, как в вагон с шумом ввалилась веселая репортерская компания. Соседи-пассажиры отводили фотографов в сторону и перешептывались; бакалейщик Смит, судья Паркинс, дантист Ункельс и его самодовольная супруга заказывали фотоснимки, изображающие их в обществе пилотов, — паблисити!..

Рабочие делегации полуторамиллионного Лос-Анджелеса ждали советских гостей. Люди заполнили перрон, запасные пути, взобрались на площадки, крыши и буфера вагонов. Полетели букеты. Пилотам насилу удалось выбраться на вокзальную площадь, запруженную народом. Из группы русских, эмигрировавших в Калифорнию еще в царское время, вышел рослый человек с бородой по пояс, склонил седую голову: «Слава вам, русские люди!» Кто-то запел «Интернационал», его подхватили сотни голосов…

Солнце еще не поднималось над Сьерра-Невадой, малолюдны были живописные, радующие обильной тропической растительностью улицы красавца города, а у особняка советского консульства гудела толпа. В дверь стучались школьники, целыми классами приходившие за автографами. Фоторепортеры ждали выхода громовского экипажа. Посыльные несли пачки поздравительных телеграмм, записки от модных портных и парикмахеров, от владельцев магазинов и ресторанов, предлагавших пилотам свои услуги, нередко безвозмездно, — словом, все, как неделей раньше, было на другом конце США.

Летчиков пригласили на просмотр нового фильма с участием знаменитой Ширли Тэмпл, самой юной артистки Соединенных Штатов. Кудрявая, большеглазая, миловидная девочка встретила гостей с напускной важностью; ей, видимо, нравилось изображать надменную и капризную леди. Но стоило Ширли оставить эту роль, и она превратилась в обаятельного ребенка. С Громовым у маленькой артистки быстро завязалась дружба, а Юмашев — не только выдающийся пилот, но и художник — завоевал ее сердце, подарив Ширли рисунок, где она была изображена у штурвала «РД».

Держась за руку Михаила Михайловича, девочка вошла в зал. Поднялась овация, со всех сторон протягивали блокноты, листочки…

— Вы, оказывается, такой же несчастный, как я: вам тоже надо подписываться, раздавать автографы, — сочувственно сказала Ширли своему рослому приятелю и, поднявшись на цыпочки, зашептала: — Вы, мистер Громов, сделайте, как я: закажите в типографии много-много своих подписей и, уходя из дома, берите их с собой.

Чуть ли не с трех лет Ширли привлекла внимание голливудских деятелей. С одобрения родителей одаренного ребенка превратили в кинозвезду первой величины. Девочка стала неиссякаемым источником долларов для мистера Тэмпл, скромного калифорнийского клерка, и его чопорной супруги. Где бы ни появлялась Ширли, два мрачных вооруженных сыщика-детектива с оттопыренными карманами неотступно следовали за юной артисткой, оберегая ее от киднаперов — профессиональных похитителей детей.

Киднаперы орудовали во всех краях Соединенных Штатов. Неоднократно видели мы в общественных местах плакаты: «Сильвия Дресслер, четырех лет, голубые глаза, вьющиеся светло-каштановые волосы, похищена неизвестным. Всякий, кто нападет на след и поможет найти ребенка, получит 5000 долларов. Бенджамен Дресслер, обувная фирма, Чикаго». Далее указаны приметы похитителя и помещен портрет ребенка. На другом плакате финансист из Сан-Франциско, суля пятнадцать тысяч, взывал непосредственно к преступникам, увезшим его «обожаемого мальчика»…

Обычно через несколько дней после «киднапа» родители получают извещение: ребенок жив и здоров, но для нормального питания его требуется внушительная сумма, иначе кормление придется прекратить… Затем начинаются переговоры, причем посредничество в них нередко берут на себя… полицейские чины.

Мы выехали из Лос-Анджелеса на север — в Сан-Франциско. Калифорнийская автострада протянулась на пятьсот миль вдоль побережья Тихого океана, ровная, широкая, накатанная до блеска. Шофер, уступивший свое место Громову, беспокойно ерзал. Стрелка указателя скорости, вздрагивая, передвигалась все дальше вправо. Шестьдесят миль, семьдесят, восемьдесят… Ветер свистел в раскрытых окнах. На востоке в голубизне неба искрилась и сверкала зубчатая снежная гряда. У подножия хребта в пышной субтропической растительности, среди пальм и апельсиновых рощ, красовались дворцы и замки, белоснежные, розовые, лиловые виллы миллионеров. Роскошные яхты покачивались на легкой волне.

Мотоциклисты дорожной полиции, дюжие дяди в дымчатых очках, со здоровенным кольтом на бедре, рыскали по дорогам. Появляясь как из-под земли, они норовили незаметно пристроиться к чересчур резвому автомобилю.

Зарегистрировав автоматом недозволенную скорость, полисмен обгонял нарушителя правил, преграждал путь и, козырнув, вручал квитанцию на штраф. Никакие клятвы и мольбы не могли растрогать дорожного полисмена, памятующего, что неосторожность ежегодно губит десятки тысяч жизней.

Мимо пробегали схожие, как стандартные изделия, провинциальные городки с испанскими приставками к названиям — «сайта» и «сан», каждый со своим Бродвеем, центром торговли, увеселений и обилием реклам.

Рассвет застал нас в Сан-Франциско. Медленно таяла ажурная дымка тумана. Ветерок доносил запахи океана.

Пройдя в конец тихой улочки и поднявшись на гребень крутого холма, мы увидели небольшой островок Алькатраз с мрачным, средневекового типа зданием. Это была федеральная тюрьма Сан-Квентин, где в то время содержался главарь чикагских гангстеров Аль-Капонэ. Его безмятежное существование в алькатразском узилище служило американцам постоянным источником острот по адресу судей: профессиональный бандит, содержатель тайных притонов, терроризировавший Чикаго, был посажен в тюрьму по приговору суда за… сокрытие своих доходов от обложения налогом.

«Сан-Квентин — превосходная тюрьма, даже сам Капонэ не улизнет», — говорили американцы. Но он, похоже было, и не торопился покидать обитель, где устроился со всевозможными удобствами и чувствовал себя вполне вольготно. Сохранив награбленные миллионы и размышляя на лоне калифорнийской природы о дальнейших способах их приумножения, Капонэ недурно проводил время. Редакции присылали бойких репортеров, бандит давал интервью, газеты печатали его рассуждения на злободневные темы. В журналах появлялись лирические снимки: немолодой мужчина, плешивый и грузный, сидит на берегу пруда, закинув удочку; подпись — «Его невинные досуги»…

В Сан-Франциско наши летчики пробыли недолго. Газеты известили, что экипаж «РД» покидает Калифорнию.

ОТ МЕКСИКАНСКОЙ ГРАНИЦЫ — К АЛЯСКЕ

Ночной рейсовый самолет южной авиалинии Сан-Франциско — Вашингтон шел вдоль мексиканской границы. Экипаж «РД» собирался в ближайшие дни отплыть в Европу, на родину, и сейчас в качестве пассажиров летел к берегам Атлантики. Последний раз блеснул позади озаренный луной Тихий океан. «Дуглас» переваливал через хребты и долины, казавшиеся загадочными, призрачными. Проплывали скалистые вершины, острые пики, глубокие, извилистые каньоны, искрящиеся снегом высокогорные плато. От подножия Сьерры на сотни километров тянулась к востоку песчаная пустыня — Долина смерти, лежащая ниже уровня океана: соленые озера, высохшие русла рек, пески и пески… За рекой Колорадо начались обширные аризонские прерии.

— Город Феникс, — объявила стюардесса, когда «Дуглас» стал заходить на посадку.

Рассчитывая хорошо отдохнуть за время ночного рейса, Громов просил не оповещать о пролете экипажа «РД», но авиационная компания распорядилась по-своему. В небольшом Фениксе самолет ожидала пестрая толпа смуглолицых, будто выскочивших из кинофильма ковбоев. Мировых рекордсменов обступили батраки-скотоводы в широкополых черных шляпах, коротких рубашках, обшитых по краям полосками кожи, в коричневых брюках с широченными лампасами и бахромой. У некоторых были в руках гитары с яркими лентами на грифе. Широко расставив ноги, лихо подбоченясь и вращая черными глазами, ковбои трижды прокричали «хуррэй». Полусонный Юмашев оживился:

— Обидно, не удастся их зарисовать! Какие славные, непосредственные парни — не то что в больших городах, где у тебя первым делом требуют автограф…

Не успел Андрей Борисович договорить, как послышался знакомый шелест листочков… Летчики покорно извлекли авторучки и, стараясь не глядеть друг на друга, начали расписываться… Выручил пилот «Дугласа»:

— Летим, джентльмены?

Ночь не обещала покоя: на пути к Атлантике предстояли посадки в штатах Нью-Мексико, Тексас, который у нас называют «Техас», в Арканзасе, Теннесси…

«Дуглас» в полдень подошел к Вашингтону и, как я ожидал, спикировал над злосчастными трубами у аэродрома.

Экипаж «РД» пригласили на летнюю дачу посольства, в густую сосновую рощу на берегу Атлантического океана.

У пристани гостей ожидала быстроходная яхта. Мы стали крейсировать вдоль побережья.

— По-видимому, это к нам спешат, — сказал Громов, заметив катер с флажком пограничной службы США.

На носу катера стоял морской офицер, отыскивая взглядом Константина Александровича Уманского, поверенного в делах СССР.

— Вас вызывает к телефону Москва, — доложил моряк.

Мы отправились на берег.

— Новость! — сказал наш дипломат, закончив разговор с Москвой. — На Аляску в ближайшие дни вылетает четырехмоторный «Н-209» под командованием Леваневского. Посадка намечена в Фэрбенксе. Оттуда самолет, вероятно, пойдет через Канаду в Нью-Йорк… Михаил Васильевич Беляков выезжает из Сиэтла на Аляску.

Константин Александрович рассказал, что экипаж состоит из шести человек: пилоты Леваневский и Кастанаев, штурман Левченко, инженер Побежимов, механик Годовиков, радист Галковский, Всех их я знал, а с Виктором Левченко был связан дружбой.

Леваневского давно уже увлекала идея трансарктических рейсов. Воздушное сообщение между Европой и США существовало лишь в смелых проектах. Бывалый полярный пилот считал возможным организовать авиалинию Советский Союз — Северная Америка и доставлять грузы кратчайшим путем — через Центральную Арктику. «Старые мерки расстояний пора забыть, — говорил он. — Помните, какой далекой казалась нам в детстве Камчатка? А сегодня мы можем слетать без посадки из Москвы на Аляску часов за тридцать».

Наиболее подходящим самолетом Леваневский считал четырехмоторный «Н-209». На этой машине весной 1937 года мне довелось участвовать в полете на побитие международного рекорда; с пятитонным грузом самолет показал скорость более двухсот восьмидесяти километров в час.

В наше время, во второй половине двадцатого века, такой рекорд, конечно, вызывает улыбку, но тридцать лет назад у авиации были более скромные масштабы. О реактивных самолетах тогда могли лишь мечтать. Необузданным фантазером назвали бы человека, решившегося утверждать, что в 60-е годы появятся самолеты, для которых скорость три тысячи километров в час не предел, и пассажирские экспрессы, летающие из Москвы в Хабаровск за восемь часов… Прежде мы были тихоходами, — в те времена «Н-209» представлял собой выдающуюся конструкцию.

— Значит, через несколько дней к вам пожалуют новые гости, — сказал Громов.

— Милости просим! — откликнулся Уманский.

Мне подали телеграмму. «Из редакции! Аляска?!» — мелькнула мысль. Я вскрыл бланк: «Немедленно выезжайте в Фербенкс».

Грустно было расставаться с родными людьми; лишь накануне я рисовал себе планы совместного возвращения в Москву, и вдруг — неожиданный маршрут на Аляску, к Берингову проливу, куда я впервые попал три года назад, но с другой стороны…

Заглянув в справочник воздушных линий, Уманский сказал:

— Мы закажем для вас место на ночном самолете, завтра утром будете в Сиэтле.

— А дальше?

— Там сложнее. Авиалинии между Штатами и Аляской нет, разве что попадете на случайный самолет. Видимо, придется вам ехать из Сиэтла пароходом до Джуно, главного города Аляски. Оттуда два раза в неделю ходят рейсовые самолеты в Фэрбенкс… Да, вот что: в сиэтлской гостинице «Атлетик-клуб» вы, вероятно, застанете Михаила Васильевича Белякова, вдвоем вам будет веселее.

— Сколько же времени займет поездка?

— При удаче дней пять-шесть.

Константин Александрович принес карту и показал путь с юго-востока США, из Вашингтона, на крайний северо-запад. Путь этот пересекал по диагонали страну, вел вдоль тихоокеанского побережья Канады и далее в центральную часть Аляски. Меня ожидали неведомые этапы дальней дороги на американский Север, к Юкону, незнакомые места, новые встречи, быть может, приключения.

Воздушный путь между двумя океанами длился на этот раз больше восемнадцати часов. Третий раз за полмесяца я пересекал Американский континент. От мормонского Города Соленого озера «Дуглас» повернул к северу и пошел над незнакомой мне местностью к Сиэтлу. Промелькнула река Колумбия, разделяющая города Портленд и Ванкувер, откуда понеслась во все концы света весть о благополучной посадке Чкалова.

Сиэтл с его полумиллионным населением, крупными заводами авиационной и строительной индустрии — самый северный город на тихоокеанском побережье США. Дальше лежит Канада, провинция Британская Колумбия, а еще севернее — Аляска. Из Сиэтла отправлялись пароходы в аляскинский порт Сьюард; на пути они останавливались в Кетчикене и Джуно.

Выскочив из такси, я вбежал в вестибюль гостиницы «Атлетик-клуб», надеясь встретить здесь соотечественника и попутчика. Увы, гостиничный клерк сообщил, что «рашен метео-ролоджист Майкл Белиакоу» отбыл накануне пароходом «Юкон» на Аляску. Мне оставалось последовать примеру нашего метеоролога — случайных самолетов не было и в помине.

В номер гостиницы явился немолодой, облысевший джентльмен, маленький и тощий, необычайно подвижной, с печально повисшими желтыми усиками. Прижимая к бокам лоснящиеся локти и церемонно изогнувшись, он отрекомендовался: коммерческий представитель компании «Постэл телеграф». Посетитель шаркал ножками и нес неслыханную тарабарщину на чудовищной смеси польского, английского, итальянского и еще какого-то диалекта собственного изобретения. Он гордо вскидывал остренький подбородок, от чего хвостики усов беспокойно вздрагивали. В конце концов цель визита разъяснилась: узнав о прибытии московского журналиста, пользующегося услугами «Постэл телеграф», сиэтлская администрация компании прикомандировала к гостю-клиенту мистера Уильяма Джонсона, своего «коммерческого представителя», в качестве гида-проводника и отменного знатока русского языка.

Уильям Джонсон, в отдаленном прошлом — Владислав Коханецкий, в 1906 году юношей покинул Петроковскую губернию и направился в Америку, как он признался мне, за счастьем.

По словам мистера Джонсона, лишь сегодня на него нежданно свалилось счастье в образе «дорогого земляка», о чем он напоминал поминутно. Шевеля усиками, коммерческий представитель выкладывал факты из своей биографии и почему-то каялся в поздней женитьбе. Потом он заговорил о необыкновенных талантах юных Джонсонов, и подбородок его взлетел еще выше: «Чтеры хлопец, сэр! Фор бойс, проше пана…» Хлопцев звали: Джемс, Джон, Джозеф и Джек.

Вспомнив вдруг о своей роли, Джонсон засуетился. Он предлагал ознакомиться с лучшими фильмами, посетить лучший ресторан, побывать на лучшем матче бейсбола… Стоит мне мигнуть, и он, Уильям Джонсон, урожденный Владислав Коханецкий, представит дорогому земляку все наилучшее, что имеется в Сиэтле, в Америке, на земном шаре!..

Но я сказал, что тороплюсь на Аляску и заинтересован лишь в приобретении билета на завтрашний пароход.

В один миг забыв свою печаль, Джонсон повис на телефоне. Минут через двадцать подросток из пароходной компании принес билет. Мне удалось вежливо спровадить коммерческого представителя. Уходя, он все грозился, что не позволит земляку скучать.

На сиэтлский рейд вернулись в тот день с маневров корабли тихоокеанской эскадры. Стайки моряков носились по городу. У входа в кино подгулявший рыжий верзила в матросской тельняшке затеял драку с уличным разносчиком фруктов. «Боксеров» обступили зеваки, радуясь даровому зрелищу. Рыжеволосый коротким ударом свалил противника и, нагнувшись над его бесчувственным телом, деловито отсчитывал: «Уан. Ту. Фри. Фор. Файф… Эйт… Тен!» Полисмен поощрительно кивал головой.

Не без тревоги я возвращался в гостиницу: вероятно, в коридоре дежурит урожденный Коханецкий и мне придется снова выслушивать его восторженные излияния о четырех хлопцах и надеждах на пятого. Как ни странно, его не было. Впрочем, Джонсон еще раза три звонил, чтобы узнать, не нужен ли он, и предупредил, что ровно в восемь утра заедет и проводит меня на пароход.

Первый, кого я увидел наутро, открыв глаза, был, понятно, мистер Джонсон. С часами в руках он склонился над моей кроватью в позе врача, отсчитывающего пульс.

— Проше, сэр… Осемь годин… Плииз, пане…— замурлыкал коммерческий представитель.

У причала аляскинской линии стоял пассажирский пароход с неожиданным названием «Баранов». Пароход носил имя первого главного правителя Русской Америки, строителя поселков и кораблей.

РУССКАЯ АМЕРИКА

Не одно только имя Александра Андреевича Баранова напоминает о былых аляскинских владениях России и о деятельности людей, открывших и заселивших северо-запад Америки. Главная честь в этом открытии принадлежит Великой Северной экспедиции. Но после Беринга и Чирикова Аляску исследовали многие русские мореплаватели и промышленники, имена их увековечены на картах.

24 августа 1784 года в гавани на острове Кадьяк, открытом близ южного побережья Аляски за сорок лет до того, появилось судно «Три святителя». Шел на нем со своими промысловыми людьми русский купец Григорий Иванович Шелехов, прозванный впоследствии «Колумбом Российским». Промышленники выстроили жилища, начали добывать пушнину. С Алеутских островов прибыли на трех кораблях еще триста русских и алеутов. Люди разведывали побережье, где обитало воинственное индейское племя чугачей, искали ценные руды, слюду, горный хрусталь. На самом Кадьяке нашли строевой лес, стали мастерить шлюпки.

Через четыре года Шелехов вернулся в Россию. С собой он взял группу молодых алеутов и индейцев, чтобы в сибирских школах обучить их «мореплаванию, арифметике и морской науке».

В разных местах Аляски зарыли пятнадцать металлических досок с государственным гербом и надписью: «Земля российского владения». Русские гербы появились и в жилищах тойонов — индейских старшин.

Шелехов повстречал в Охотске каргопольского купца Александра Андреевича Баранова, и вскоре этого недюжинного человека увидели на Аляске.

Еще тридцать столбов и досок с российским гербом установили на американском Севере. Строились новые поселки, открывались школы. Новоселы обучали местное население ремеслам, знакомили с земледелием. Возникли небольшие верфи, и в аляскинских водах появились корабли, выстроенные из местного леса. Все интересовало Баранова: он изучал обычаи населения, собирал образцы местных руд, завел производство скипидара, изготовил противоцинготную настойку и даже сложил полюбившуюся всем песню: «Ум российский промыслы затеял»…

Из Петербурга на рубеже девятнадцатого столетия пришла весть: образована «Российско-американская компания», в числе ее пайщиков — Александр I.

«Бесчиновный и простой гражданин отечества», как называл себя Баранов, стал главным правителем Русской Америки. Он послал на разведку аляскинских берегов «Северного орла». У пятьдесят седьмой параллели моряки подошли к земле, населенной племенем ситха. Позднее этот остров получил имя Баранова. Тридцать новоселов, в числе их шесть женщин, начали строить здесь будущую столицу края — Новоархангельск. Прибывали новые группы промышленников. Баранов запретил обижать индейцев и заключил с тойонами договор, по которому они уступили этот район русским.

Почти тридцать лет пробыл Баранов главным правителем. Умер он на семьдесят четвертом году жизни, по пути в Россию, в Индийском океане.

Новоархангельск рос. На острове Баранова пилили лес и продавали его в Мексику, Чили, Калифорнию, на Гаваи; вырабатывали свечи; отливали колокола из аляскинской меди. Больше десятка кораблей, построенных в Русской Америке, собиралось, бывало, в бухте Новоархангельска; они ходили в Китай и на Гавайские острова, к Филиппинам, в Южную Америку и к калифорнийскому поселку Росс, увозя лесные материалы, пушнину, рыбу, местные изделия, а иногда и ценный для жарких стран лед…

Население края достигало примерно шестидесяти тысяч человек. Русские женились на алеутках и индианках, подрастало поколение креолов.

Отважные следопыты проникали в глубь Аляски, исследовали ее недра, добывали у Кенайского залива каменный уголь. Горный инженер Петр Дорошин сделал важное открытие: в Русской Америке есть золото. Позднее, в шестидесятых годах, главный правитель края князь Максутов доносил своему начальству: около горы Св. Ильи «найдено золото в столь огромном количестве, что даже находятся самородки ценностью в четыре-пять тысяч долларов». Но и этому известию в Петербурге не придали значения.

Тем временем Соединенные Штаты вступили в переговоры с правительством Александра II о приобретении Русской Америки. Возможность такой сделки вызвала недоуменные толки в русском обществе. «Кто же поручится, что завтра не начнут… продавать Крым, Закавказье, Остзейские губернии? За охотниками до покупки дело не станет!» — возмущалась одна из петербургских газет.

Семь миллионов двести тысяч долларов получила Россия в 1867 году от Соединенных Штатов Америки за Аляску, равную по территории Франции, Германии и Испании, вместе взятым, за Алеутские и другие острова на севере Тихого океана.

Американцы сохранили за островом, где русские построили Новоархангельск, имя Баранова, но городу дали другое наименование — Ситка.

Ко времени моего путешествия в Ситке было больше тысячи жителей. «Справочник аляскинского туриста», который мне вручили одновременно с пароходным билетом, рекомендовал посетить былую резиденцию главного правителя края, она хорошо сохранилась.

Конечно, я сожалел, что не увижу хотя бы мимолетно места, где жили и трудились поколения русских людей. Курс парохода лежал довольно далеко от побережья — в лучшем случае мы могли разглядеть очертания горных хребтов. Но получилось не так — нас ждали приключения.

Моим соседом по каюте на «Баранове» оказался метеоролог Эдвард Вернон, человек лет тридцати пяти, медлительный, робкий и не очень разговорчивый. Он носил старомодное пенсне на черном шнурке, темное пальто с бархатным воротником, потертую фетровую шляпу и удивительно походил на памятного мне гимназического учителя чистописания со странной фамилией Ась. Американская метеослужба направила Вернона на Аляску, чтобы помочь Белякову при составлении прогнозов погоды для экипажа Леваневского.

— Ви мог сказайт рюсски… Мой понимайт…— с невыразимой печалью в голосе проговорил Вернон и попытался улыбнуться.

Я поспешил выразить свою радость и мимоходом заметил, что изъясняюсь по-английски. Впрочем, прозвучало это неуверенно: моему произношению вряд ли позавидовал бы даже житель Соломоновых островов. Для большей ясности мы решили пользоваться обоими языками.

Ежеминутно в дверь просовывалась лысая голова Уильяма-Владислава: осведомившись, все ли в порядке, он исчезал бесшумно, как мышь. Неоднократно коммерческий представитель появлялся в обществе пассажиров и, вздергивая подбородок, знакомил их с советским журналистом. Из «дорогого земляка» он успел уже возвести меня в ранг своего «старого друга». Лишь после третьего гудка Джонсон стал прощаться: энергично потряс мою руку, в который раз сунул визитную карточку с затейливым вензелем и, крича: «Я естем готовий помогайт», — полез через борт. Его тощая фигурка долго еще маячила на пристани.

Спустя трое суток «Баранов» должен был подойти к главному городу Аляски — Джуно, откуда в тот же день отправлялся рейсовый самолет в Фэрбенкс. Тоскливо было на пароходе. Третий класс населяли безработные, гонимые на Север надеждой подыскать там какое-нибудь занятие. В первом и втором расположились бизнесмены и туристы. Лучшие апартаменты занимал мукомольный «король» из Портленда, путешествовавший с двумя сыновьями. Старший, симпатичный и скромный юноша, ни на минуту не расставался с фотоаппаратом. Другой «королевский» отпрыск, веснушчатый, толстогубый увалень лет четырнадцати, хвастал папашиными виллами, яхтой, автомобилями, лошадьми и развлекался тем, что плевал через люк на спящих пассажиров третьего класса. На корме устроились студенты-мексиканцы; из этого оазиса в царстве скуки доносились мелодичные звуки гавайской гитары, обрывки песен.

Лавируя между темно-зелеными островами, «Баранов» приближался к канадской границе. Я ехал в край, который представлял себе по северным романам и рассказам Джека Лондона. Однако со времен, описанных знаменитым американским беллетристом, прошло лет сорок, и многое, конечно, изменилось в «стране золота и белого безмолвия»… Вороятно, там, где Мелмут Кпд, Элам Харниш и другие пионеры начальной поры старательства прокладывали первые тропы, теперь мчатся автомобили? Самолет за четыре-пять часов доставляет почту, которую в былые времена, борясь со стихией, рискуя жизнью, неделями и месяцами везли на собаках. Форт Юкон на Полярном круге, Сёркл, легендарный Доусон и даже отдаленный поселок на мысе Барроу связаны со всем миром радиотелеграфом… Да, перемен много, но природа Крайнего Севера все так же сурова и не прощает легкомыслия… А что осталось от романтической и жестокой эпохи золотоискательства?

Наступил вечер, тихий и теплый. «Баранов» шел вдоль Канадского побережья. В иллюминаторе мелькали редкие огоньки Британской Колумбии. Я достал свою «дорожную тетрадь» и записал: «Судя по американским справочникам, Аляска оказалась «жирным куском»: только золота и серебра отсюда каждый год вывозят на пятнадцать — двадцать миллионов долларов, а в течение последних пятидесяти лет здесь добыли драгоценных металлов на сумму в сто раз большую, чем получило за Русскую Америку правительство Александра II. Потоки аляскинского золота плывут в железобетонные бастионы форта Нокс — подземного хранилища ценностей США… В недрах Аляски нашли уголь, нефть, платину, молибден, железо, свинец, цинк, олово, вольфрам… Есть там гранит, мрамор, строевой лес, пригодные для посевов земли, обширные пастбища. Но людей мало — меньше шестидесяти тысяч. Половина населения — индейцы. Огромны рыбные богатства края: в разгар сезона на промыслах и консервных заводах работают до тридцати тысяч человек, приезжают на заработки китайцы, негры, филиппинцы, японцы…»

Спозаранку мой сосед выскользнул из каюты и пошел нагуливать аппетит. Глянув в иллюминатор, я увидел необъятный, залитый солнцем, искрящийся океан. Почему мы так отдалились от берега? Появился Вернон.

— Доброе утро! Сегодня небольшая облачность, ветер западный, слабый, после полудня, быть может, усилится, — промолвил он скучным голосом и, истощив запас новостей, умолк.

— Где мы идем, мистер Вернон? Куда исчез канадский берег?

— Он у нас по левому борту.

— Вы шутите! Ведь «Баранов» идет на север!..

— Нет, на юг… О, вы еще не знаете? У нас авария — сломалась лопасть винта. Пароход возвращается в Сиэтл.

— Когда это приключилось?

— Поздно ночью. Меня разбудил топот ног, люди бежали на корму. Я пошел узнать, в чем дело. Спустили водолаза… Капитан приказал повернуть.

— И вы не подняли меня!

— А зачем? Ведь вы не возите с собой запасные пароходные винты, — сострил Вернон.

Среди пассажиров нашлось несколько человек, заказавших, как и мы с Верноном, билеты на самолет Джуно — Фэрбенкс. В Сиэтл ушла коллективная радиограмма мистеру Уилсону, президенту пароходной компании: можно ли организовать специальный рейс гидроплана из Сиэтла в Джуно? Вернону и мне был дорог каждый день: в Фэрбенксе ожидался самолет Леваневского.

Капитан «Баранова», бледный и расстроенный, обходил пассажиров, уговаривая «не поднимать шума». Вслед за капитаном в нашу каюту приплелся некий мистер Халлер, престарелый ванкуверский делец. Не тратя времени на предисловие, старик предложил нам присоединиться к судебному иску, который он предъявит пароходной компании.

— По какому поводу иск? — спросил я.

— Возвращение парохода наносит мне личный ущерб, — зашамкал Халлер, барабаня волосатыми пальцами по столу. — Может быть, я из-за этого терплю убыток в… пятнадцать тысяч? Это деловой ущерб. А моральный?! Я думаю, он обойдется компании еще в пять тысяч…

С полной серьезностью старик перечислял случаи, когда при таких же обстоятельствах суд обязывал транспортную компанию платить пассажирам денежное возмещение.

— Наше дело может протянуться несколько лет… Компания выпустит своих болтунов-адвокатов, а мы — своих. Но, будьте уверены, сэр: денежки мы вытянем, вытянем!

Мы с Верноном уклонились от заманчивой перспективы, и разочарованный сутяга ушел искать более покладистых компаньонов.

Радист принес ответ из Сиэтла. Мистер Уилсон обнадеживал: «Пилот первоклассного гидросамолета готов стартовать утром».

К рассвету «Баранов» вернулся в Сиэтлский порт. На берегу суетился неподражаемый Уильям-Владислав. Он усердно салютовал шляпой, а лицо его попеременно выражало то бурную радость, вызванную нашей встречей, то трогательное сочувствие по случаю неудачного плавания. Джонсон взмахивал руками, подпрыгивал и тыкал пальцем в стоящего подле него длиннолицего дядю, ростом никак не меньше двух метров, в морской фуражке с позументами. Эта пантомима, как я не без труда догадался, изображала полет на Аляску.

— Стимшип зламал пропеллер, ай-ай-ай!.. Бери сори… Бардзо жалуе! — метался мой «старый друг».

— Пайлот! Знаменитый сиэтлский пайлот Кюртцер! — внушительным тоном сказал нам первый штурман, раскланиваясь с дядей, который несомненно явился бы украшением любой баскетбольной команды.

Перед нами был владелец и пилот пятиместного гидроплана «Кертис-Райт».

Проведав, что машине Кюртцера на днях пойдет второй десяток лет, пассажиры утратили интерес к воздушному путешествию и решили ждать следующего парохода. Но у нас с Верноном выхода не было: до вылета рейсового «Локхид-Электра» из Джуно остались лишь одни сутки, а очередной самолет отправлялся через пять дней.

ВОЗДУШНЫЙ БИЗНЕС МИСТЕРА КЮРТЦЕРА

Слабая волна покачивала обшарпанный, канареечного цвета самолет на поплавках. Вид машины не внушал доверия — давно уже отслужила она все сроки. Вернон окончательно скис. Он хотел что-то сказать, но, видимо, передумал и потупился.

Пилот пошептался с механиком и, изобразив на длинном лице любезную улыбку, отколупнул от фюзеляжа кусочек ссохшейся краски.

— Будем готовиться к старту, джентльмены?

Мне вспомнился «фарман», на котором я в 1924 году впервые испытал блаженное ощущение полета. Эта комбинация из фанеры, деревянных реек, проволоки и специальной ткани — перкаля казалась превеликим чудом техники. Пропеллер клокочущего, кашляющего, тарахтящего мотора, установленного в средней части «фармана», позади пилотской кабины, «толкал» его вперед, заставляя двигаться с неимоверной скоростью — девяносто километров в час!.. Конечно, по сравнению с «фарманом» пятиместный «кертис» — совершенство, но к середине тридцатых годов кюртцерский гидроплан бесспорно заслужил уже место в музее авиационной техники.

— Вы обязуетесь, мистер Кюртцер, прилететь в Джуно раньше завтрашнего полудня — до старта рейсового «локхида» на Фэрбенкс? — спросил я.

— Доставлю вас в Джуно сегодня к вечеру, — заверил хозяин «кертиса».

— Гарантия?

— Если опоздаем к вылету «локхида», вы не платите мне денег. О’кэй?

— Смотрите, мистер Кюртцер, не промахнитесь!

— Это мой бизнес, — тоном уоллстритского банкира произнес он и распахнул дверцу кабины.

Кюртцер не скрывал своей радости. Давно уже старый «кертис» стоял на приколе, а его владелец бедствовал. «Воздушный бизнес», по-видимому, открывал возможность как-то заштопать прорехи в его дырявом хозяйственном бюджете. Позднее Кюртцер признался, что для нашего полета ему пришлось обегать знакомых, занимая деньги на бензин.

«Кертис» мучительно долго выруливал на старт. Пилот дал полный газ. Пошатываясь, как переложивший ночной гуляка, гидроплан бежал по заливу и упрямо не желал отрываться от воды. Тревожно косясь на механика, Кюртцер раскачивал штурвал, но самолет только клевал носом. Он несся прямо на голландский торговый пароход. У Вернона вытянулось лицо, глаза замигали, будто в них внезапно ударил прожекторный луч. Гидроплан еще раз клюнул, кланяясь голландцу, и вдруг подскочил. Мы были в воздухе.

Интересуясь компасным курсом, я глянул через плечо пилота. На приборной доске зияли отверстия — приборов было куда меньше, нежели гнезд, в которых им положено находиться. «В минуту жизни трудную» Кюртцер по возможности облегчал свою машину, даже компас не уцелел.

— Как мы полетим без компаса? — закричал я во весь голос.

Пилот только повел плечами.

— Вот карта, у нас есть хорошая карта, — указал механик на потрепанный свиток, лежавший у ног Кюртцера. — Можно обойтись без компаса. Чтобы не потерять ориентировку, если на курсе появится облачность, мы полетим низко.

А президент Уилсон рекомендовал «первоклассный самолет»!.. Единственным достоинством канареечного гидроплана было то, что он не падал и как-никак передвигался в желаемом направлении со скоростью полтораста километров. Но едва на горизонте намечались облака, Кюртцер резво снижался, боясь заблудиться в тумане.

Бесчисленные островки, поросшие хвойным лесом, пробегали внизу, метрах в ста. Пароходы, катера, рыбачьи шхуны, оставляя пенистые следы, проносились под нами. Справа из-за холмов вынырнуло селение. Дома на сваях разбросаны вдоль залива, с берега протянулся деревянный причал. Кюртцер бережно посадил машину и подрулил к берегу. Гидроплан прибыл на канадский остров Ванкувер, в поселок Аллерт-бей.

Как из-под земли выскочил старенький форд.

— Прошу, джентльмены!

Автомобиль выпустил струю дыма, затрясся, как в малярийном приступе, и, припадая на бок, заковылял по ухабам. В тучах пыли понеслись вслед красноглазые псы с оскаленными клыками.

В таможне, похожей на лавку древностей, сложив ладони на животе, дремал за столом краснощекий толстяк. Услышав шаги, он приоткрыл глазки, коротко промычал и сунул Кюртцеру разлинованную ведомость. Пилот написал, что трое граждан США и один гражданин СССР летят транзитом через Канаду на Аляску и никаких предметов торговли не везут. Не взглянув на запись, толстяк лениво махнул рукой, давая понять, что аудиенция окончена. Мы были уже за порогом, когда таможенник снова ожил:

— А сувениров вы не везете?

— Нет, сэр, нет!

Изогнутая вдоль залива улица была пустынна. Лишь у высоких, пестро раскрашенных деревянных столбов возились полуголые индейские ребятишки. Столбы эти с резными изображениями чудовищных птичьих голов — тотемы — служат гербом рода; по древним верованиям индейцев, они охраняют от злых духов и иных напастей.

«Кертис» полетел дальше на север. Раскрывались изумительной красоты пейзажи, напоминавшие берега Амура, Волги, Камы. Морские суда и челноки сновали в проливах. Слева пенными горбами вздымался Великий океан, справа белели горные цепи, леса тянулись к сверкающим вершинам. В тихом заливе торчали мачты потонувшего судна, и так прозрачны были воды, что в глубине различался полуразвалившийся остов…

Живописный пейзаж сменили мрачные и необжитые, сплошь лесистые пространства. Гидроплан шел над верхушками вековых сосен. Вдруг открылись просторная бухта, похожая на горное озеро, и прибрежный поселок совершенно сказочного вида. Механик ткнул пальцем в карту: «Бьютедал!» У обрывистого берега лепились «избушки на курьих ножках», окруженные зеленым амфитеатром. Меж великанских деревьев, пенясь и шумя, стремительно низвергались водопады.

Возле сарая с вывеской «Канадская рыболовная компания» на длинной деревянной изгороди сушились сети. У берега толпились рослые светловолосые парни с дымящимися трубочками во рту.

— Как вы очутились в наших краях? Далеко ли летите?

То были норвежцы-рыбаки, переселившиеся на сезон лова из канадского Ванкувера.

— Переночуйте у нас, погостите, — приглашали они. — Ведь Россия — соседка нашей маленькой Норвегии…

На катерах, пробирающихся в лабиринте островков, три раза в месяц сюда доставляли почту. Из газет рыбаки знали о советских трансполярных перелетах.

Я опустил в почтовый ящик открытку с видом Бьютедала; она путешествовала до Москвы тридцать два дня.

Полет продолжался. Солнце скрывалось за лесными чащами. Пилот все мрачнее поглядывал на часы.

— Что слышно насчет Джуно, мистер Кюртцер?

— Я гарантировал, что вы попадете на рейсовый самолет. Так и будет, хотя… ночевать нам придется в Кетчикене.

Сгущались сумерки, когда «кертис» опустился в этом аляскинском городке. Мы пролетели девятьсот километров — почти три четверти пути между Сиэтлом и Джуно. Гидроплан прибыл из-за границы, с канадской территории, и таможенный чиновник, на этот раз американский, также не глядя подписал кюртцерскую ведомость.

На палубе парохода, стоявшего у причала, распевали туристы, возвращавшиеся в Штаты. Другие пассажиры рыскали по местному Бродвею, где зажглись цветистые огни реклам, — Кетчикен подражал «большим».

Второй по численности населения город Аляски, насчитывающий до четырех тысяч жителей, Кетчикен производил впечатление ярмарки. Торговали на тротуарах, из окон домов, в воротах; для приманки туристов лавочники выставили все наличные соблазны. Перед магазинами торчали долговязые тотемы; казалось, эти нагромождения орлиных и вороновых голов сейчас сорвутся с места и закаркают: «Покупайте товары в Кетчикене — городе волшебных сувениров! Покупайте только у нас!»

Вот провинциальный клерк из Алабамы, впервые узревший «страну чудес», в упоении закупает сувениры для дядей и теток, братцев и сестриц. Уж он-то их удивит, он-то им порасскажет!..

— Я вижу в вас знатока, сэр, — змеем-искусителем извивается перед ним торговец. — У меня, сэр, случайно сохранился редчайший уникум, шедевр древнейшего индейского искусства — миниатюрный тотем из бивня мамонта!

С видом заговорщика он сует наивному клерку костяную безделушку, на тыльной стороне которой старательно соскоблен штамп — «Сделано в Японии»…

— Платите четыре девяносто пять. Кому еще, джентльмены?..

Ближе к берегу воздух был насыщен запахом рыбы. На деревянных причалах поблескивали серебристые чешуйки. Кетчи-кенский район ежегодно производил до миллиона ящиков консервов из лососевых пород.

Кюртцер повстречал приятеля, обосновался с ним в баре и не спешил возвращаться в гостиницу. Утром мне с Верноном и механиком пришлось долго его поднимать. Он сердито отмахивался, лягался, жалобно мычал и чертыхался. Преодолев робость, Вернон склонился над головой пилота и паточным голосом затянул:

— Дорогой мистер Кюртцер, мы рискуем опоздать в Джуно… Вы рискуете, дорогой мистер Кюртцер, потерять деньги…

Сладкопевцу продолжать не пришлось. Мопеу! Деньги!.. Кажется, если бы Кюртцер лежал бездыханным, одно это магическое слово оживило бы его… Летчик вскочил, будто пронзенный током, и в ужасе глянул на часы. Было семь утра, а рейсовый самолет на Фэрбенкс уходил в полдень. Кюртцер и механик в спринтерском темпе понеслись к причалу.

Опять затарахтел «кертис», спугивая лесных птиц. Я взглянул на маршрутную карту: гидроплан приближался к пятьдесят шестой параллели, на которой в Восточном полушарии расположена Москва.

Далеко на север, до самого Берингова пролива и Ледовитого океана, простирались былые владения России. Надписи на карте напоминали о деятелях Русской Америки.

Едва мы миновали остров, носящий имя капитана Этолина, одного из главных правителей края, как справа показался город Врангель, а впереди обрисовались контуры острова Зарембо. В этих местах, близ устья реки Стикин, морской офицер Дионисий Зарембо основал в 1832 году укрепленный поселок, а спустя тридцать лет тут нашли золото.

Мы летели над местами, вдоль и поперек исхоженными русскими следопытами. По курсу лежал остров, названный именем Митькова, капитана шлюпа «Ситха», потом остров Ивана Купреянова. Я успел заснять расположенный в северной части острова Митькова город Петербург с полуторатысячным населением. На западе скрывались за горизонтом знаменитый остров Баранов и город Ситка. Дальше к северу русские наименования встречаются еще чаще: остров Крузова, Павловская гавань, залив Шелехова, остров Чичагова…

В этом пустынном уголке погибли в 1741 году пятнадцать русских моряков. Было так. С борта «Св. Павла», экспедиционного корабля Алексея Чирикова, спустили шлюпку под начальством боцмана Абрама Дементьева; моряки углубились в залив и исчезли. Искать их отправилась вторая группа, во главе с Сидором Савельевым, но и она не вернулась. Позднее из залива вынырнули индейские челноки; издав воинственный клич, туземцы скрылись… В течение двух столетий судьба моряков остается загадкой; впрочем, недавно стало известно предание, будто индеец Аннахуц, вождь племени ситха, напялил на себя медвежью шкуру, пробрался к берегу и, ловко подражая движениям зверя, заманил моряков в лес, где их убили индейские воины…

— Скоро будем в Джуно! — раздельно прокричал Кюртцер.

За пятьдесят восьмой параллелью леса заметно поредели, в проливах появились льдины, резко похолодало. Гидроплан шел над ледниковой областью. Время превратило слежавшийся и уплотненный снет в лед. Они кажутся неподвижными, эти ледники, но очень медленно, незримо для глаз, белые громадины сползают по горным склонам и ущельям в океан.

Ледниковый остров Адмиралтейства, узенький пролив, какой-то зеленый островок пробегают под поплавками гидроплана, и совсем неожиданно выскакивает из-за хребта городок-столица. В глубоком фьорде Чилкет подковой взбираются по склонам кварталы деревянных домиков. Заметно выделяются резиденция губернатора, банковское здание, православный храм.

Гидроплан опустился в Джуно. Тогда это был главный город Аляски.

Еще не заглушив мотора, пилот обернулся ко мне и, постучав по стеклышку наручных часов, выразительно щелкнул пальцами:

— Мопеу!

Я отсчитал доллары. Воздушный бизнес Кюртцера удался.

«ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ»

В полдень рейсовый «локхид» вылетел из Джуно в Фэрбенкс. Со всех сторон надвинулись горы. Гигантские глетчеры необычайной голубизны сверкали в ущельях. Суровые оголенные скалы не оживали под лучами скуповатого солнца. В глубине каньонов лежал снег. Далеко на западе маячила белая шапка шестикилометровой вершины Св. Ильи.

Маленькая, будто погрузившаяся в землю хижина прилепилась у подножия крутого склона, увенчанного седловиной.

— Чилкут! — сказал пилот. — Тропа на Дайе, к Соленой Воде…

Вот он какой, Trail, знаменитый чилкутский перевал, волок конца прошлого века!.. По тропе, проложенной через седловину неведомыми пионерами, в занесенных снегом ущельях и долинах, через озеро и протоки влачились одержимые «желтым дьяволом» безжалостные ко всем окружающим и к самим себе охотники за самородками, искатели счастья, неудачники, авантюристы. Клондайк и Бонанза, Доусон и Эльдорадо манили их неисчислимыми сокровищами. Околдованные мечтой о легком обогащении обыватели, конторщики, разорившиеся фермеры, лавочники, безработные матросы, студенты за бесценок сбывали свой скарб, нажитое годами добро, бросали на произвол судьбы жен, детей, родителей и заполняли пароходы, отправлявшиеся к берегам Аляски. Они не задумывались о жестоких испытаниях, которые готовил пришельцам Север. Trail был только первым этапом далекого и страшного пути в глубь страны. Стужа, голод и цинга грозили новичкам уже от самого чилкутского перевала, смертельная опасность таилась в порогах и стремнинах Белой Лошади, где шквальный ветер шутя опрокидывал тяжело нагруженные лодки.

Людские потоки делились на ручейки, продолжавшие лихорадочно стремиться к «золотой земле». А там, в среднем течении Юкона, каждого претендента на богатство ожидала беспощадная борьба с подобными ему золотоискателями. Неутолимая алчность превращала людей в хищников.

Чилкут! Белая Лошадь! Этапы рабов золота… В холодной, мертвой пустыне падали от изнеможения и голода слабые и неопытные, рыдали в предсмертной тоске, подстерегаемые волчьими стаями. Выносливые и предприимчивые, с окаменевшим сердцем брели милю за милей, не оглядываясь на обреченных. А по сторонам тропы, как трагические памятники человеческой жадности, поднимались новые и новые могильные холмики жертв «желтого дьявола».

Еще в 1897 году только в Сиэтле и Сан-Франциско осело на три миллиона долларов аляскинского золота, а годом позже все расходы Соединенных Штатов на приобретение Русской Америки с лихвой окупил один лишь Клондайк — он дал на десять миллионов песка и самородков.

«Локхид» приземлился у небольшого канадского городка. Это и был Уайт-Хорс — Белая Лошадь, возникший в годы клондайкского безумия.

Захватив двух пассажиров, пилот продолжал рейс.

На пятом часу полета впереди змейкой блеснула Танана, приток Юкона.

По берегам протянулись узкие и прямые улицы скудного зеленью Фэрбенкса.

Михаил Васильевич Беляков встретил коллегу-метеоролога и меня.

На Аляске я провел семь недель.

Было время, когда в Фэрбенкс приезжали удачливые золотоискатели. Отсюда они пробирались на юг, в шумный Сиэтл, и там в бесшабашном разгуле быстро спускали все добытое потом и кровью. Как прожорливый удав, Сиэтл поглощал мешочки с песком и самородками. Для американских старателей он был тем же, чем некогда Енисейск для сибиряков. Обратно возвращались с пустым кошельком и неугасимой мечтой напасть на богатую жилу. То были любопытные времена, с удивительной яркостью описанные Джеком Лондоном, — времена безудержно азартной игры, когда в одну ночь возникали и мыльным пузырем лопались солидные состояния.

О юных годах золотой Аляски с печальными вздохами, но весьма охотно рассказывали нам старожилы Фэрбенкса, юконские пионеры, почтенные, седовласые джентльмены. Стоило заговорить с кем-либо из них, и собеседник, путая легенды с былью, выкладывал занятные истории о внезапных обогащениях и разорениях, об отчаянно ловких аферах, о циничных и безжалостных королях Оленьего ручья, Бонанзы, Лосиного выгона, о фантастических событиях давно минувших дней, когда Сэмми-ирландец, Ральф-койот и Стив-грубиян небрежным жестом швыряли увесистые мешочки и пузатые кошельки на стойки таверн… «Дюжина яиц — пятнадцать долларов! Тарелка бобов — три с половиной!.. Да, сэр, удивительное было время… Да и людей таких теперь нет!» — шепелявил сгорбленный свидетель далекого прошлого, и в его тусклых глазах вспыхивали и гасли искорки, рожденные воспоминаниями.

Недолговечно было старательское счастье. Учуяв поживу, на Аляску проникли банковские дельцы из Штатов. Никаких моральных и этических норм не существовало для них. Подкуп, вымогательство, обман, вероломство, хитроумные комбинации, убийство — все использовалось, чтобы завладеть природными богатствами Севера.

Все эти Сэмми-ирландец, Малышка Билл, Фил из Техаса и прочая мелкая сошка опомниться не успели, как очутились в лапах тигров из банковских джунглей.

Но и те продержались лишь короткое время. Из далекого Нью-Йорка за огромными прибылями, которые давал американский Север, пристально следил Джон Пирпонт Морган… В чьих руках сосредоточена аляскинская торговля? У Морганов! Кто владеет всеми видами транспорта? Морганы! Кому принадлежат рыбные промыслы, консервные заводы, лесные угодья, прииски? Семейству Морганов!..

От приключенческой романтики прошлого остались лишь воспоминания старожилов да блистающий на груди фэрбенкс-ских обывателей миниатюрный бронзовый медальон с чеканкой: «Фэрбенкс — золотое сердце Аляски». Клерки, потеющие в деловых конторах, и средней руки торговцы, не довольствуясь этим талисманом, носили еще в кармане пяти- и десятидолларовые самородки — «на счастье». Медальоны «Золотое сердце» продавались в магазинах по сходной цене — квартер за пару.

В Фэрбенксе я встречал немало людей, похоронивших здесь мечту о независимой, обеспеченной жизни. Старатели-одиночки с горькой усмешкой говорили: «Самый верный способ обнищать — искать золото».

Ежедневно в три часа пополудни два мальчугана, вихрастые, озорные и голосистые, выбегали на местный Бродвей, размахивая пачкой газет: «Фэрбенкс пейпер! Фэрбенкс пейпер!» В дословном переводе это означает: фэрбенксская бумага. «Бумага» носила многообещающее название: «Ежедневные новости фэрбенксского горняка». Но напрасно было искать в этой типично провинциальной газете, принадлежащей, как и тысячи других, крупнейшему объединению капиталистов, хотя бы строчку о труде и жизни горняков. В редакции «пейпера» никому и в голову не приходило заняться такой темой.

Двое быстроногих репортеров-соперников, названных кем-то Монтекки и Капулетти, носились по городу в поисках сенсаций и выуживали обывательскую хронику у болтливых швейцаров, горничных, полисменов. Редактор Чарльз Сеттльмайер, известный под прозвищем Старый Чарли, выслушивал обстоятельные доклады:

— У преподобного Генри Мортимера сука доберман-пинчер принесла четырех прелестных щенят… Возле кладбища задержан пьяный оборванец с дамскими золотыми часиками… Служанка аптекаря Гибсона своими глазами видела доктора философии Ирвинга Дерби, выходившего в пятом часу утра из заведения «Косая Принцесса»… Хирург Робинсон неудачно оперировал вдову виноторговца Иеремии Хустона, больная при смерти…

Не вся репортерская добыча попадала на первую полосу под рубрику «Городские новости», но редактору полезно было знать о разных сторонах жизни обывателей.

Попутно репортеры-скороходы собирали рекламные объявления. Старый Чарли обложил фэрбенксских коммерсантов и ремесленников данью. Хозяину единственной в городе табачной или винной лавочки, парикмахеру либо владельцу велосипедной мастерской не для чего было рекламировать свое заведение, намозолившее всем глаза. Но чтобы не портить отношений с редактором и застраховаться от чувствительных газетных уколов, они раза два в месяц скрепя сердце платили за очередное объявление в «пейпере». Без этих доходов газета, печатавшаяся тиражом в тысячу сто экземпляров, давно уже прекратила бы существование.

Телеграфное агентство снабжало Сеттльмайера американской и международной информацией. Получая предельно лаконичные нью-йоркские радиограммы, редактор усаживался за пишущую машинку и усердно «разгонял» информацию, используя для этого справочники, ранее опубликованные факты и свою неограниченную фантазию. Он щедро заполнял газетные столбцы статьями на всевозможные темы, полицейскими романами и описаниями жизни миллиардеров, регулярно получаемыми от агентства почтой.

Редактор нанес нам визит. Сухощавый, благообразный, добродушный, не по годам стройный и румяный, он заговорил, как давнишний знакомый. Мистера Сеттльмайера сопровождал жизнерадостный толстячок с глянцевитым смуглым лицом. Редактор представил его:

— Рекомендую — президент нашей торговой палаты, бизнесмен и вообще прекрасный парень: мистер Бабби Шелл. Можете называть его, как все в городе, просто Бабби.

«Парень» лет пятидесяти пяти поднял черные глаза, заулыбался и грациозно помахал рукой:

— Можете не сомневаться, что Фэрбенкс окажет вам самое искреннее гостеприимство.

— Мы с вами соседи, — поддержал беседу Старый Чарли. — Пятьдесят миль Берингова пролива — не расстояние в эпоху авиации!.. Итак, приступим к делу, джентльмены…

Вытащив из кармана длинные полоски бумаги, он уселся в кресле и обвел всех решительным взглядом:

— Несомненно, что Фэрбенкс становится главной базой авиационных линий через Северный полюс. Что же следует предпринять нашим деловым кругам, торговой палате? Ваше мнение, мистер Белиакоу, мистер Кватт?..

Не дожидаясь ответа, редактор что-то торопливо записал и вскочил:

— Джентльмены, мы — свидетели исторических событий! Открыт воздушный путь через полюс. Года через два-три Фэрбенкс превратится в самый важный узел арктических авиалиний. Отсюда пойдут самолеты в крупнейшие центры Европы и Азии… Сейчас невозможно даже представить себе всю грандиозность этого бизнеса!.. Я счастлив, что вы разделяете мое мнение, — неожиданно закончил Старый Чарли.

— Мне кажется, мистер Сеттльмайер, что вы слишком торопитесь, — возразил Беляков. — Потребуются годы, чтобы установить регулярное сообщение через Арктику. Кроме того, не следует, сэр, приписывать другим собственные предположения…

Редактор подскочил к Белякову и ухватился за пуговицу его пиджака:

— Абсолютно реальный бизнес! В такое солидное предприятие деловые люди Фэрбенкса охотно вложат капитал.

— Старый Чарли больше половины жизни провел на Аляске, он патриот нашего города, — заметил президент.

— Часто вы бываете в Штатах? — обратился к редактору Михаил Васильевич.

Сеттльмайер поднял вверх указательный палец.

— Один раз ездил в Сан-Франциско, давно это было — лет тридцать назад. Прожил полмесяца, потянуло обратно на Север — видимо, отвык от больших городов. Впрочем, побеседуйте с нашими пионерами, они тоже скажут, что нет ничего лучшего, чем долина Юкона или Тананы…

Визитеры снова заговорили о прогрессе авиации, вспомнили советских исследователей и летчиков. Фэрбенкс встречал Шмидта и Ушакова, побывали здесь Леваневский и Левченко, дважды посетил этот город Маврикий Слепнев.

— А что делает сейчас Морис Слепнев? — спросил редактор. — Не собирается ли опять навестить нас? Всем он пришелся по душе — такой приятный, общительный, веселый…

Наутро в «пейпере» появилась редакционная статья, предвещающая, что не позже 1940 года Фэрбенкс станет авиационным центром международного значения. На американском Севере, по утверждению редактора, близилась эпоха, перед которой должны были померкнуть времена «золотой горячки».

Рисуя соблазнительные перспективы, Старый Чарли не только преподносил горожанам сенсацию, но и прямо вел их к решению: надо приобретать свободные земельные участки. Если бы обыватели клюнули на эту приманку, у Сеттльмайера и Бабби, владевших изрядными участками, значительно возросли бы личные банковские счета.

Старый Чарли позаботился также о паблисити в отношении московских гостей. Злоупотребляя восклицательными знаками, он писал: «Золотое сердце Аляски привлекает деловых людей и путешественников из всех частей земного шара! Вслед за выдающимся московским метеорологом в Фэрбенкс прилетел специальный корреспондент самой распространенной и влиятельной советской газеты!..» Под рубрикой «Городские новости» редактор извещал: известный кулинар ресторана «Мадл» мосье Пипу в честь русских гостей готовит в субботу «спешиэл рашен диннер».

Сеттльмайер лично явился, чтобы напомнить о предстоящем событии, и всячески расхваливал достоинства «Мадл»: «Вкусно, недорого, первоклассный сервис!»

После знакомства с кюртцерским гидропланом слово «первоклассный» не только утратило для меня обычный смысл, но и настораживало. Все же мы с Михаилом Васильевичем решили отведать «специальный русский обед».

У входа в «Мадл» висел плакатик: «Если вы не будете здесь есть, то мы будем голодать». Растроганные воззванием ресторатора, мы вошли в зал. Подали «спешиэл рашен диннер» — смесь из борща, картофеля и перловки, сдобренную чудовищными дозами томата и перца. Мы заверили мосье Пипу, что такого блюда никогда еще не ели, и это была святая правда. Кулинар расплылся… Между прочим, над столиками свисают печатные напоминания: «Если вам здесь нравится, скажите об этом всем. Если вам не нравится, скажите только нам!»

Беляков спал. Я продолжал писать:

«Дивная августовская ночь. Звездное небо, тепло… Такие ночи бывают у нас в средней полосе — где-нибудь под Вышним Волочком, Рузой, Тарусой… А ведь мы находимся как раз в противоположной точке земного шара, разница во времени — двенадцать часов.

В открытое окно доносится глухой гул, обрывки музыки. Под воскресенье съехались из окрестностей, заполнили таверны и бары лихие потомки пионеров в широкополых шляпах, с десятизарядными кольтами в кобурах, болтающихся на поясном ремне. Кажется, будто собрались статисты для очередного ковбойского фильма — с погонями, убийствами, похищениями и стрельбой, как на артиллерийском полигоне».

ГЕРОЙ РОМАНА

Нас навестил высокий, широкоплечий, атлетического сложения человек. На нем была шерстяная вылинявшая фуфайка, дешевые черные брюки, штиблеты с толстенными подошвами. Он снял кепку, открыв копну темно-русых, изрядно тронутых сединой волос. Гость немного прихрамывал.

— Здравствуйте, многоуважаемые земляки! — заговорил он на превосходном, с едва заметным акцентом русском языке. — Иван Вилькович я, по-здешнему Джон Беннет.

Трудную и пеструю жизнь прожил этот одинокий пятидесятитрехлетний человек. В юности Вилькович эмигрировал из Гродненской губернии в Америку; подобно тысячам соотечественников, он поддался уговорам вербовщика, сулившего райскую жизнь обездоленным украинским, польским, белорусским крестьянам и батракам. Неугомонный, преследуемый неудачами, Беннет сменил множество профессий. Асфальтировал улицы в Лос-Анджелесе. Служил конюхом на ипподроме. Расклеивал афиши. Нанялся матросом на китобойное судно. Строил железную дорогу из Скагуэя в Белую Лошадь. На полтора года продался в рабство южноамериканскому плантатору. Пикетировал доки Вальпараисо во время забастовки грузчиков. Занялся старательством у Полярного круга и, конечно, прогорел. Чтобы выплатить долги, заготовлял дрова в Канаде. Помогал бармену в Номе. Подметал улицы, был каюром, проводником туристов…

— Нужда заставляла браться за такое, что и вспоминать совестно, — сказал наш гость. — Но всегда оставался честным человеком и милостыни не просил…

— Удивительно, что вы так хорошо владеете родной речью, — заметил Беляков.

— Язык матери негоже забывать, — с достоинством ответил Беннет. — Много русских людей в разных странах рассеяно — где только не встречал я земляков! Даже на кофейной плантации в Бразилии. И разговор у нас всегда был родной, русский… Еще, скажу вам, большой я охотник до романов, книжки российские старался где придется добывать — в той же Канаде, в Чили, Перу… У наших русских матросов выпрашивал в портах. А когда в Джуно попал, наведывался к православному священнику Кашеварову — большущая у него библиотека! Может, слышали о нем? Образованный человек, из старейшей российской фамилии… В Ситке, Сьюарде, Анкоредже, Номе тоже есть с кем на родном языке потолковать. Разговор у здешних россиян особый, старинный какой-то, да и песни со времен Адама. Газеты русские я и сейчас читаю, беру у Элии Абрамовича с «Голденстрима» — получает он «Правду», «Большевик» и «Крокодил». Больше трех недель из Москвы идут, а зимой, бывает, около месяца.

Судьба основательно потрепала, но не сломила Беннета. Настойчивый и упрямый, он не терял надежды, что рано или поздно поймает увертливую и капризную птицу счастья, но она витала где-то далеко.

— Один раз только рядом показалась, да вскорости и упорхнула, — усмехнулся Беннет.

Тысячи километров исколесил и исходил он от Аргентины до Берингова пролива. Кочевая жизнь осточертела. Ему было уже под пятьдесят, хотелось зажить оседло. Как раз подвернулась работа на прииске «Голденстрим» — «Золотой поток», близ Фэрбенкса. Кончилась нужда! Он даже откладывал понемногу на «черный день».

— Когда у меня набралось полтысячи долларов, я чувствовал себя миллионером — маленьким, разумеется, — рассказывал Беннет. — Снял недурную комнату, хорошо питался, посещал кино. Присаживался у стойки бара, не боясь, что хозяин зарычит на меня тигром и турнет в три шеи. Но все же было тоскливо, одиноко. Думалось: почему у меня нет семьи, почему я остался бобылем?..

А несчастье подстерегало новоявленного богача. На неисправном участке узкоколейки опрокинулась груженая вагонетка и размозжила Беннету ступню. Его отвезли в лечебницу доктора Робинсона, на место Джона встал новый рабочий, а конторщик выписал пострадавшему расчетный чек. На этом отношения между Беннетом и приисковой компанией были закончены.

Операция обошлась ему в полтораста долларов — «ровно пятьдесят за каждый ампутированный палец, еще по-божески взяли, Робинсон мог содрать целиком всю шкуру — ведь податься-то больше некуда!» Двенадцать долларов ежесуточно обходилось пребывание в госпитале.

— Когда я выписался из робинсонской лавочки, от капиталов моих осталось меньше сотни долларов. Потом месяца два ходил в амбулаторию, каждый раз оставлял пятерку… Что?.. Нет, компания не уплатила ни цента. Судиться было бесполезно: адвокаты компании убедили бы суд, что в увечье виноват я сам, — за это они жалованье получают…

И вот полтора года он без работы. Кормится случайными заработками: натирает полы, помогает собирать передвижные домики, малярничает, моет автомобили, колет дрова для кухни «Мадл».

— Доллара два, иногда и три перепадает, ну, а обедом Пипу меня всегда угостит, добряк он. Девицы Фреда и Джейн тоже, бывало, выручали… Теперь я уже не горюю о своем одиночестве: будь у меня семья, пропали бы мы!..

Весной «Фэрбенкс эксплорейшен компани» набирала рабочих. Беннету отказали: нужны молодые и здоровые.

— Вот что у меня осталось за тридцать шесть лет работы, — сказал Джон, вывернув пустые карманы.

О своем будущем он не хотел задумываться.

Мы попросили его рассказать о достопримечательностях Фэрбенкса, об интересных людях. Беннет улыбнулся:

— Я ведь тоже из пионеров. Правда, не из самых ранних, однако по давности Старому Чарли мало уступаю. Он небось наговорил вам с три короба: какой, дескать, замечательный город Фэрбенкс! «Золотое сердце», «Звезда Севера», «Жемчужина Аляски»! Кто этому поверит? Разве только туристы. Бывают такие, что для них самое большое лакомство — это стори, рассказы почуднее. Тут самая пожива ловкачам. Есть у нас Джерри Хигер — бездельник и пустозвон, каких мало. На Аляске он года три, а послушали бы, как перед желторотыми и лопоухими распинается! «Я, говорит, пионер, и вся семья наша такая. На этом вот месте двух полярных волков застрелил мой папаша — знаменитый был траппер! А на том берегу индейские воины в полном вооружении справляли свои праздники…» Умора! Туристы развесят уши, а Хигер видит, что клюнуло, и заливает: о самородке величиной с телячью голову, об индейских колдунах-предсказателях, о премудрой росомахе, понимающей человеческую речь. И туристы — на крючке. Краснобай плотно приклеился, кормится заодно с ними, водит их и врет, а напоследок кладет в карман несколько бумажек… Признаюсь, я тоже не без греха, и на это судьба толкала… По правде же ничего примечательного в нашем городе нет.

— А мы представляли себе Аляску по романам и рассказам Джека Лондона и ехали сюда, как в страну чудес, хотя и не забывали, что с тех пор прошло без малого полвека, — сказал я.

— То-то и есть! Прежних порядков и я уже не застал, а ведь на Юкон впервые попал лет тридцать тому… Кроме Элама Харниша, живых свидетелей в городе, пожалуй, не осталось.

— Кого вы упомянули?

— Элама Харниша. Он дружил с Лондоном, вместе они путешествовали. Потом Лондон описал его в романе…

— «День пламенеет»! «Красное солнышко»![1] — почти одновременно воскликнули мы с Михаилом Васильевичем. — Где же теперь Харниш? Сколько ему лет?

— За семьдесят! Живет в Фэрбенксе, такой же одинокий, как я…

Элам Харниш здесь, в Фэрбенксе! Харниш — герой Юкона, отважный золотоискатель, победитель тропы! Великодушный, отзывчивый, щедрый, с открытым сердцем, верный товарищ. Слава о его подвигах гремела от мыса Барроу до Чилкутского перевала — в индейских хижинах, эскимосских ярангах, в поселках пионеров. Жизнь представлялась Харнишу увлекательнейшей игрой, и он азартно вступал в борьбу — сильный, молодой, красивый, никогда не унывающий, общий любимец. Слово  его было крепко, как сталь. Новички с благоговением глядели на него.

Это он за шестьдесят суток промчался с почтой на собаках по торосистым льдам и вязкому снегу из юконского городка Сёркл в Дайе, к Соленой Воде, и обратно. Это Элам Харниш в голодную зиму спас от смерти индейское племя танана; пересек пустынную тундру, чтобы доставить весть о китобойной флотилии, затертой в Ледовитом океане; вступил в единоборство с медведем и победил. Это он, воплощение концентрированной энергии и силы, кидал в снег одного за другим своих друзей-золотоискателей, рискнувших схватиться с ним, и, заключив пари, поднял груду мешков с мукой — на полтораста фунтов больше, чем удалось великанам Олафу и Луи… А лютая голодовка, пережитая им и Элией Дейвисом на берегу реки Стюарт! Все живое ушло из этого края, лишь изредка слышалось верещание белки. Обессиленные, с помраченным сознанием рылись они в снегу, отыскивая прошлогодние сморщенные ягоды, питались отваром из почек ивы, корой молодых деревцев. Когда голод свалил спутника, Харниш с ружьем в леденеющих руках часами подстерегал пушистого зверька. Лучшие куски добычи он отдал товарищу… Весна взломала ледяной панцирь реки… Харниш сам не понимал, откуда взялись у него силы, чтобы втащить полумертвого Дейвиса в лодку; их понесло по течению к спасительной Шестидесятой миле…

Что и говорить, любого из подвигов, которыми наделил его Джек Лондон, было достаточно, чтобы видеть в Харнише незаурядную личность и пожелать встретиться с ним. А главное, человек этот был спутником романиста. Не Харниш ли дал ему сюжеты увлекательных северных новелл?

— Хорошо, я сведу вас к Харнишу, — сказал Беннет и вдруг понурился, лицо его вспыхнуло. — Бога ради, не подумайте, что это вроде хигерской приманки… Харниша все знают, он уважаемый человек.

«Мало кто называл Элама Харниша иначе, чем «Пламенный». Имя это было дано ему в первые дни освоения новой страны, так как у него была привычка поднимать своих товарищей с постели криком: «Эй, вставайте! День пламенеет!»

…Элам Харниш первым проник на Аляску через перевалы Чилкут и Чилкет. Весной 1883 года, двенадцать лет назад, он восемнадцатилетним юношей перешел Чилкут с пятью товарищами. Обратный путь он совершил только с одним; четверо погибли в холодных неизведанных просторах. И в течение двенадцати лет Элам Харниш искал золото в царстве тьмы, у Полярного круга.

Никто не искал с таким упорством и выносливостью. Он сросся с этой страной. Другой страны он не знал. Цивилизация была сновидением далекой, прошлой, юношеской жизни. Поселки Сороковой Мили и Сёркл казались ему столицами. Он не только вырос в этой стране — он помог и создать ее; он создал ее историю и географию, а те, кто следовал за ним, писали о его переходах и наносили на карту проложенные им тропы.

Герои редко склонны превозносить геройство, но среди пионеров этой молодой страны он, несмотря на свой юный возраст, был признан первым и выше всех. По времени он опередил их всех. Энергией и выдержкой он их превзошел. Что же касается его выносливости, то, по общему мнению, он превосходил самого крепкого из них. Наконец, он слыл человеком прямодушным и честным…»

Так Джек Лондон описывал Элама Харниша.

Безвестному студенту Калифорнийского университета шел двадцать второй год, аляскинский герой был на одиннадцать лет старше. Они быстро сошлись, подружились и вместе ушли через Чилкут на Север, в Доусон. Было это в 1897 году. За несколько месяцев до того прибывший с Аляски пароход «Эксцельсиор» доставил в Сан-Франциско весть о сказочных богатствах долины реки Клондайк, а телеграф разнес эту сенсацию во все концы. Обезумевшие люди взахлеб пересказывали газетные небылицы: «Золото — на самой поверхности! Вытащишь куст, и с корней сыплются самородки!..» Не сотни, не тысячи, а десятки тысяч алчущих обогащения повалили на Север. Кипели страсти, сталкивались человеческие интересы, характеры, нравы, и на острую, обнаженную борьбу взирал наблюдательный молодой американец, будущий знаменитый романист, которому сопутствовал юконский старатель…

Сделав необходимую возрастную поправку и пытаясь представить себе облик Пламенного сорок лет спустя, я не без волнения шел с Беляковым и Беннетом на окраину Фэрбенкса.

— Вы говорили, что Харниш одинок, — сказал Михаил Васильевич нашему спутнику. — Он никогда не был женат?

Беннет отрицательно покачал головой.

— Полное совпадение с романом! — засмеялся Беляков. — Пламенный, помнится, избегал женщин, опасаясь, что любовь лишит его драгоценной свободы. Однако перед чарами Диди Мэзон, стенографистки, он не устоял. Произошло это в Калифорнии, когда Харниш стал миллионером…

— Вроде меня, — прервал Беннет. — Чистая выдумка! Кстати, дальше Сиэтла Харниш никуда не ездил. А будто он от женщин бегал, так это, скажу вам, вовсе на него не похоже…

Узкая улочка казалась вымершей. Мы остановились у низкорослой бревенчатой хижины с покатой крышей. Под окном стояла скамеечка. Позади хижины между грядками нежился пушистый рыжий кот.

— Возможно, хозяин отдыхает, — сказал Беннет и негромко постучал в окно.

Послышались шаркающие шаги, дверь скрипнула, и на пороге появился Элам Харниш — сутуловатый, сухонький, морщинистый, со светлым, как у младенцев, пушком на оголенной голове. На нем была «американская форма»: темные брюки с подтяжками и белая рубашка с аккуратно повязанным полосатым галстуком. От чисто выбритого лица пахло одеколоном. Умные черные глаза пытливо разглядывали гостей. Беннет представил нас.

— О, вы из самой Москвы! Очень интересно! — воскликнул Харниш. — Читал в газете и в баре слышал. Я рад. Входите.

Единственная комната хижины, тесноватая, но хорошо прибранная, была обставлена простой старой мебелью. Подле плиты на полках покоилась хозяйственная утварь — кастрюли, сковородки, миски. У изголовья дивана стоял маленький пузатый шкаф. В углу, возле двери, висел медный рукомойник, обои под ним отстали и покоробились. Все свободное пространство на стенах занимали изображения красоток, вырезанные из журналов, газет, пестрых рекламных плакатов, прославляющих зубную пасту и сигареты «Воздушный шар», фотографии танцовщиц, укротительниц хищников и кинозвезд… По прихоти Харниша, в центре этого цветника оказался адмирал Нельсон в полной парадной форме; адмирал хмурился, и его единственный глаз глядел вопрошающе: «Как я попал в это общество?!»

Хозяин придвинул табуретки к столу.

— Меня мало кто навещает, забыли Харниша, — проговорил он и засуетился. — Вы не откажетесь от чашки кофе? Или желаете вина? Я пошлю соседского мальчишку, а?..

— Элам, я говорил своим землякам о твоем путешествии с Джеком Лондоном, они очень заинтересовались, — сказал Беннет.

Харниш задумался.

— Давно это было, целая жизнь прошла!.. Почти год были мы вместе. Странствовали, ну и золото искали, конечно, только пользы от этого не имели… Джек был настоящий парень. Не из той породы, что дрожат за собственную шкуру. Надо ли дрова поколоть, разжечь костер, похлебку сварить или там собакам дать корму — никакой работой он не гнушался. Лодкой здорово управлял. И лодка была у нас первый сорт…

— Называли ее «Юконская красавица»?

— А? «Юконская красавица»?.. Может быть, и так, позабыл я… Да, лодкой Джек управлял мастерски. А на переходах брал себе груз побольше, чтобы товарища облегчить… Помните вы историю Смока Беллью? Газетчик из Фриско, неженка, новичок, который бывалых северян обскакал?.. Держу пари — это Джек самого себя описал! Сильный, ловкий, упрямый — как есть Смок!.. Но была у него слабинка: виски, по-вашему — водка… А ведь знал, какой от этого вред.

Он открыл шкаф, перебрал стопку книг, приглядываясь к корешкам, и вытащил одну.

— Вот, видите, Джек написал: «Джон — Ячменное зерно». Вы, вероятно, читали, если интересуетесь приятелем моей молодости… Да, людям-то он рассказал, как алкоголь губит жизнь, а вот себя не уберег. Подумать только: ведь он умер совсем молодым, сорока лет!.. Нет, для меня алкоголь не существует, и в прежние времена к нему не тянуло… Смолоду я был бравый парень, любой мороз мне нипочем: спал под открытым небом, прямо на снегу, укрывшись меховым одеялом. Неудивительно: когда отмахаешь за день миль сорок, а то и полсотни, голый камень кажется мягче перины. Правда, меня силачом считали… Вы говорите, что я и сейчас герой? Смеетесь, конечно: хорош герой!

Харниш напряг вялые бицепсы и с легким покряхтыванием опустил руку.

— Что вы сказали, мистер Кватт? Я, видите ли, временами плохо слышу… Нет, на Аляске Джек книг не писал, но частенько доставал тетрадь и делал какие-то заметки. Большой был любитель слушать всякие истории, приключения: встретится интересный человек — Джека от него не оторвешь… А потом сидит с тетрадкой у фонаря и записывает. Не соображал я: к чему это? Ну, а когда прочитал его стори, понял, с каким человеком свела меня судьба.

— Где же вы с ним впервые увиделись?

— У Соленой Воды, в Дайе. Славные лошадки достались нам… Я, разумеется, говорю об упряжных собаках. Бывают, знаете, очень крупные, как бы пони. Держу пари, вы не поверите: в Канаде фермер-француз, мой знакомый, приспособил пару собак вместо лошадей для распашки поля. Это истина!.. Добрая упряжка была у нас с Джеком, зимой крепко поработала… Помню, купили мы теплые одеяла, свечи, керосин, продовольствие — муку, бекон, сахар, кофе… Насчет еды у нас не так уж плохо было, а все же Джек весной поддался: цинга одолела. Несколько недель крепился — уж очень не хотелось ему на юг ехать… Это теперь цинга не страшна — витамины разные изобрели и концентраты, а ведь мы их не знали… Скажу вам еще: деньги у Джека не водились, человек он был широкий, без мелочности. Вообще — такой молодой, юнец, можно сказать, а жизнь понимал. Нравилось мне, как он в людях разбирается, умеет с ними ладить и за себя, когда надо, постоять… Долго спать не любил, в этом мы тоже сошлись. А когда в Доусон приехали, там было не до сна и скучать некогда. Шесть тысяч старателей и еще в десять раз больше — за перевалами… В барах — игры, танцы, ну, и без драк, понятно, не обходилось!.. Потеха!.. Эх, мне бы сейчас частицу прежней силы!..

— А как вы узнали о романе, где герой носит ваше имя?

— Здесь, в Фэрбенксе. Больше десяти лет прошло, как мы с Джеком распрощались. Многое я о нем знал — в газетах часто писали. Но вот является ко мне молодой человек, верткий, расторопный, с черными усиками — мода такая была… «Вы, говорит, Элам Харниш? Очень приятно! А мистера Лондона, писателя из Калифорнии, вы раньше знали?» Я, правду сказать, даже встревожился. А молодой человек сыплет и сыплет вопросы… «Кто вы такой и чего ради меня допрашиваете?» — говорю ему сердито. Оказывается, это корреспондент из газетного треста. Часа два он меня выспрашивал. Затем вынул из портфеля книжку: «Вот вам новый роман Джека Лондона — об Эламе Харнише»… А еще лет через пять приехал другой газетчик, тоже расспрашивал. Это было после смерти Джека… Потом уже меня редко навещали… Извините, джентльмены: почему это вы так заинтересовались? Разве в России знают Джека Лондона?

— Он один из самых популярных американских романистов, наша молодежь с увлечением читает Лондона, — сказал я. — И Элама Харниша у нас знают.

Он недоверчиво отвел глаза.

— Это точно, Элам, — заметил Беннет.

— А правильно Лондон рассказал о Харнише? — спросил Беляков. — Разве все это было в действительности?

— О, далеко не все! Какой писатель не дает воли фантазии! Джек тоже присочинил достаточно, зато никто лучше его юконскую жизнь не показал. А почему? Своими мускулами, костями, нервами жизнь эту изведал… А?.. Обо мне в романе вначале написано вроде похоже. Что продулся я в пух и прах — правда, что на пари в срок довез почту к Соленой Воде и назад — верно, медведей стрелять тоже приходилось, но было это как-то проще… А вот дальше, где он пишет, будто Харниш отхватил на Аляске одиннадцать миллионов и уехал на юг, начисто выдумано! Хотя до того оно складно у Джека получилось, что я, знаете, даже сомневаться стал: может, у меня вправду было одиннадцать миллионов, а я пустил их по ветру, чтобы угодить Диди, на которой он меня женил… Что вы на это скажете? — рассмеялся хозяин.

Заметив, что Беляков внимательно разглядывает пестрое окружение адмирала Нельсона, Харниш продолжал:

— Зря он меня изобразил ненавистником женщин. Неправда, будто одна даже покончила с собою из-за несчастной любви к Харнишу. Никакой женщине я не причинил горя. Чего ради понадобилось Джеку такое, не могу понять!.. — Харниш вски-пул острые плечи и по-детски обиженно надул губы. — Да, молодые друзья мои, много было всякого в моей жизни, и многое я успел позабыть…

Старик взволновался и расчувствовался. Тоскливо доживал он свой век: только и было радости, что возиться на крошечном огородике, где он выращивал какую-то диковинную капусту, да покалякать с приятелем, перебирая дорогие сердцу воспоминания. В летние дни хорошо погреть старые кости на солнышке, встречаются на улице туристы, есть с кем перекинуться словом, но вот нагрянет семимесячная зима, ударят сорокаградусные морозы, домик занесет снегом по самую крышу, и будет Пламенный коротать время в одиночестве, никому не нужный, всеми забытый.

— Простите за нескромный вопрос, мистер Харниш: на какие средства вы живете? — спросил я.

Он лукаво улыбнулся:

— Джек женил меня на Диди и лишил миллионов, но я… втайне сохранил часть денег. Только никому не говорите об этом, мой мальчик!

Мы вместе сфотографировались. Харниш показал нам свои грядки.

— Вот чем теперь занимается старейший из юконских пионеров, — с жестом старческой беспомощности промолвил он, пожевал губами и, будто отвечая на самую сокровенную мысль свою, неожиданно сказал: — Как бы ни стар человек, ему постоянно думается: прожить бы еще годик!..

Пройдя метров десять, мы оглянулись. Харниш стоял у порога хижины и махал рукой.

— До свиданья, друзья! — воскликнул он растроганным голосом. — Не забывайте меня.

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ САМОЛЕТА ЛЕВАНЕВСКОГО

Город ожидал прибытия советского воздушного корабля. На американском Севере готовились к наблюдению за РЕЛЕЛ — позывными сигналами четырехмоторного «Н-209». Фэрбенксская радиостанция, единственная на весь район, принадлежала корпусу связи американской армии. В шесть часов вечера сержант Глазкоу, начальник рации, вешал на дверь замок, и до восьми часов утра город оставался отрезанным от внешнего мира. На время перелета Глазгоу предоставил в наше распоряжение свой служебный кабинет.

Не довольствуясь подробностями предстоящего перелета, которые Сеттльмайер щедро преподносил в «пейпере», любопытствующие обыватели с утра до ночи не оставляли нас в одиночестве. Однажды швейцар доложил, что с нами желает встретиться местный житель, побывавший в Советском Союзе, — некто Армистед, вице-президент. Фамилия показалась знакомой. Однако — вице-президент?.. Мысленно представился кругленький Бабби, глава торговой палаты; возможно, Армистед его заместитель?

Вошел приятный на вид молодой человек в простеньком костюме. Смущенно озираясь, он сказал, что лично знает Леваневского, летал с ним из Фэрбенкса на Чукотку в 1934 году.

— Клайд Армистед, механик! Вы награждены орденом Ленина за участие в спасении челюскинцев?

— Да, это я, — застенчиво улыбнулся гость.

— А нам сказали — вице-президент.

Армистед окончательно сконфузился:

— Только название! Старый Чарли придумал.

Долгое время авиационный механик Армистед был не у дел. Постоянной работы по специальности не предвиделось, а взяться, как иные, за мытье магазинных витрин или за торговлю шарлатанскими снадобьями «от всех болезней» у него не было желания. Подобрались еще безработные приятели. Вчетвером они образовали артель по ремонту моторов, велосипедов, бытовых приборов. Фэрбенкс обогатился «Аляскинской мотороремонтной компанией» — пышное название в американском духе. Сеттльмайер обеспечил паблисити: «Во главе нового предприятия, знаменующего прогресс механизации на Аляске, стоит его президент — уважаемый Пит Гаррис; вице-президент компании — мистер Клайд Армистед, авиационный специалист, имя которого широко известно и за пределами США…» С этого дня четыре товарища стали постоянными данниками Старого Чарли, за что два раза в месяц он напоминал о деятельности компании пространными объявлениями.

— Большой шум из-за маленького дела… Есть, кажется, пьеса с таким названием, — засмеялся Армистед. — У нас принято поднимать шум вокруг любого начинания.

— А Левари, механик Слепнева, тоже в Фэрбенксе?

— О, Уилл состоятельный человек, вернее, его мать. Она дала доллары, и Левари завел собственное дело.

Матери слепневского механика принадлежал гастрономический магазин в центре Фэрбенкса. На ее средства сын приобрел трехместный самолет. В городе появились рекламы: «Воздушное сообщение Левари. Полеты с пассажирами над Фэрбенксом и в окрестности. Обучение пилотированию…»

— Когда мы будем встречать Леваневского? — спросил бывший авиамеханик «Флейстера». — Если я смогу быть чем-либо полезен, прошу располагать мною.

Истекала вторая неделя августа. Погода в Центральной Арктике капризничала по-осеннему. Над дрейфующей станцией «Северный полюс» бушевал ураган. «За сутки льдину отнесло на шестнадцать миль к югу — небывалая скорость», — передавали полярники. От восемьдесят восьмой параллели, где они дрейфовали, до самой северной метеостанции Американского материка простирается на три тысячи километров полярная пустыня. Какая там погода, что ожидается в ближайшие дни? Точного ответа не мог дать ни один синоптик. Если в предсказаниях погоды для областей, где действуют сотни наблюдательных пунктов, сплошь и рядом бывают просчеты, можно ли гарантировать благоприятные условия на огромном маршруте через весь Полярный бассейн…

В седьмом часу утра энергичный стук поднял нас на ноги. Вошел Глазгоу:

— Леваневский стартовал!

— Когда?

— Восемнадцать пятнадцать московского.

Мы с Беляковым обосновались на радиостанции. Я сделал очередную запись в своей дорожной тетради: «Завтра около полудня, через тридцать часов после старта, «Н-209» ожидается в Фэрбенксе. Глазгоу не отходит от приемника, настраивается на волну РЕЛЕЛ. Но самолет далеко, его передачи еще не слышны. До полюса он должен пройти за пятнадцать-шестнадцать часов. Московский штаб перелета коротко извещает нас о продвижении воздушного корабля. Беляков связался с Чукоткой, послав через Ном пробную радиограмму в Анадырь. Быстро пришел ответ, в нем чувствуется радость советских радистов, неожиданно получивших с Аляски весточку на родном языке (хотя и латинскими буквами). Анадырские товарищи заверяют, что через Чукотку наши телеграммы пройдут в Москву быстрее, чем по линии Сиэтл — Нью-Йорк — Лондон».

Позднее я дважды возвращался к своей тетради: «Наконец-то Глазгоу удалось перехватить сообщение с борта «Н-209»: «Идем по маяку. Все в порядке. Самочувствие экипажа хорошее»… Близится полночь. А в Центральной Арктике, над которой летят наши товарищи, — полярный день… Глазгоу принял уже четыре радиограммы Леваневского. Материальная часть самолета работает отлично. Они более полусуток в полете. Серьезные трудности ожидаются в ближайшие часы: синоптики предсказали, что в центре Арктики придется одолевать мощные циклоны с высокой сплошной облачностью, лететь при ураганном ветре».

После этой записи я долго не открывал тетрадь.

Аппаратный зал заполнили шумливые обыватели. Разноязычный говор напоминал, что в районе Фэрбенкса живут люди почти тридцати национальностей, среди них черногорцы, шведы, испанцы, малайцы и даже северокавказские осетины, представители которых, парадно одетые, в кудрявых папахах, в черкесках с газырями и прадедовскими кинжалами устрашающих размеров, также явились на радиостанцию.

По рукам ходил подписной лист. Горожане поочередно вносили свою фамилию и с глубокомысленным видом отмечали подле нее время: «10.57 после полуночи»… «00.14 после полудня»… «11.49 после полуночи»… В толпе протискивался Старый Чарли и, позвякивая серебряными монетами, собирал ставки — полдоллара с человека. Денежные пари аляскинцы готовы были заключать по любому поводу: на сколько опоздает поезд из Сьюарда; когда выпадет первый снег; сколько котят принесет ангорская кошка миссис Робинсон?.. Каждую весну группа предпринимателей устраивала «ледовое пари»; деньги доставались тому, кто наиболее точно угадывал, в какой день, час и минуту двинется лед Тананы. В лед заколачивали металлическую палку, соединенную проволокой с электрическими часами на берегу, — они останавливались при малейшей подвижке… Сеттльмайер явился инициатором пари: в какое время «Н-209» приземлится на Фэрбенксском аэродроме?

Наступил очередной срок передачи РЕЛЕЛ. Глазгоу выводил букву за буквой: «13 часов 40 минут (московского). Пролетаем полюс. Достался он нам трудно. Начиная от середины Баренцева моря все время мощная облачность. Высота шесть тысяч метров, температура минус тридцать пять градусов. Стекла кабины покрыты изморозью. Сильный встречный ветер до ста километров в час. Сообщите погоду по ту сторону полюса. Все в порядке». Радиограмма заканчивалась шестью двузначными цифрами; каждая соответствовала по кодовой таблице определенному слову. Я заглянул в код — цифры эти обозначали фамилии экипажа: Леваневский, Кастанаев, Левченко, Галковский, Годовиков, Побежимов.

Радиограмма не встревожила нас. Выяснилось только, что из-за сильного встречного ветра полет затягивается; путь до полюса занял около двадцати часов. Низкая температура тоже не беспокоила: изморозь — не обледенение, да и летят они на шестикилометровой высоте, над облаками.

Глазгоу не снимал наушники, вслушивался.

— Зовет! — сказал он и записал время: 14.32. РЕЛЕЛ вызывала Москву раньше обычного срока.

Все вокруг стихло. Чуть слышно попискивание в наушниках радиста и шуршание карандаша на розовом бланке.

«34… 34… ргаvуi kгаini…»

Тридцать четыре? Что значит 34? Хватаю код: 19… 22… 26… Не то, не то!.. Вот — 34: «отказал». Отказал?!

Снова и снова, склонившись над плечом радиста, перечитываю текст радиограммы: «Отказал правый крайний. Идем на трех, идем тяжело. Высота полета 4600. Сплошная облачность…» Телеграмма была подписана Леваневским.

Мы переглянулись. Михаил Васильевич изменился в лице.

— Положение очень серьезное, — глухо проговорил он.

— Можно лететь и на трех моторах. Горючего израсходовано много, самолет облегчен, — сказал я.

— Пойми: когда вышел из строя мотор, самолет не мог уже держаться на прежней высоте, пришлось снизиться до четырех тысяч шестисот, а там сплошная облачность. Они летят в тумане, возможно обледенение… Если не выключен левый крайний мотор, то очень трудно сохранять правильный курс; если же работают только два средних, снижение продолжается…

Тревога овладела мной часом позже: в очередной срок связи с землей радиостанция самолета не подала ни одного сигнала. Не заговорила она и в следующий срок.

Из Москвы, из советского посольства в Вашингтоне, из нью-йоркского консульства сыпались радиограммы: «Принимаете ли вы РЕЛЕЛ? Внимательно следите за сигналами. Обеспечьте самое тщательное наблюдение за передачами самолета». Мы поняли, что никто не слышит РЕЛЕЛ. Сотни радистов и любителей рыскали в эфире. Но РЕЛЕЛ хранила молчание. Что случилось? Какая участь постигла самолет? Где экипаж? Последнюю радиограмму — об аварии мотора — Леваневский передал через 52 минуты после пересечения полюса. А в следующий срок связи РЕЛЕЛ не откликнулась. Значит, что-то произошло за полюсом, примерно за 200 километров от него в сторону Американского материка. Более тысячи километров отделяли в то время самолет от ближайшей полярной станции на острове Рудольфа и вдвое большее расстояние — от Аляски.

Давно миновал полдень, когда воздушный корабль должен был приземлиться в Фэрбенксе, но мы все еще не имели никакого представления о судьбе экипажа, ни одного намека!.. Запас горючего, если экипаж продолжал полет, теперь уже иссяк, и «Н-209» поневоле должен был где-то опуститься.

— Непонятно, почему вдруг замолчала радиостанция, — говорил Беляков. — Самолет находился на высоте четыре с половиной километра. Допустим, им пришлось идти на посадку. Ведь даже при самом крутом планировании прошло несколько минут, пока машина коснулась льда или открытой воды, а за эти минуты можно было передать не один десяток слов.

— Быть может, отказал передатчик?

— Есть запасной, аварийный… Я так думаю: либо экипаж продолжает полет, полностью лишившись связи по неведомой нам причине, либо «Н-209» постигла беда.

…В Москве немедленно создали правительственную комиссию для поисков «Н-209». В Фэрбенкс прибыло распоряжение: срочно обследовать северное побережье Аляски.

Два самолета стартовали на северо-запад и северо-восток; на одном из них — Клайд Армистед, стремившийся помочь своему бывшему пилоту Леваневскому и его пяти товарищам. Заказанный Беляковым «локхид» вылетел прямо на север, придерживаясь курса, по которому должен был пройти «Н-209»; за штурвалом сидел Джоэ Кроссон, лучший пилот Аляски.

Перед стартом он рассказал нам о своем пребывании на Чукотке в 1930 году, во время поисков Эйелсона и Борланда. На советской земле пилот провел десять недель, познакомился со Слепневым и Талышевым. Из путешествия в «Сиберию» он вывез небогатый словесный багаж: «да-да», «так-так», «бензин», «масло» и совсем трудно произносимое — «нелетная погода», Кроссон заговорил о суровой природе американского Севера. Не один авиатор сложил здесь свою голову. Два года назад близ мыса Барроу разбился всемирно известный Уайли Пост. Он вылетел из Фэрбенкса на побережье Ледовитого океана. Гидроплан попал в сплошную облачность. На берегу слышали гул самолета, долго кружившего в тумане. Вынырнув из облаков, гидроплан опустился в лагуне у небольшого стойбища. «Далеко ли до Барроу? — спросил летчик. Эскимосы объяснили: пятнадцать миль. Пост снова взлетел. Машина поднялась метров на тридцать. Внезапно мотор заглох, и гидроплан рухнул, похоронив под своими обломками Поста и его спутника — журналиста Роджерса.

Мне вспомнилось, как в Москве я читал по телефону Громову телеграмму о гибели Поста и Роджерса. «Превосходный пилот стал, вероятно, жертвой нелепой ошибки, — сказал Михаил Михайлович. — Надо полагать, что на взлете у него кончилось горючее и положение было безвыходным». Громов не ошибся: Кроссон, первым прилетевший на место катастрофы, убедился, что бензиновые баки гидроплана были пусты…

«Локхид» шел зигзагами на высоте шестьсот метров. Все пристально глядели в бинокли: теплилась надежда, что где-нибудь в долине Юкона или у отрогов Эндикотских гор мы увидим «Н-209». Спустя час показался величавый Юкон, третья по протяженности река Северной Америки; вытекая из кратера потухшего вулкана, Юкон широкой, извилистой лентой тянется на три тысячи семьсот километров — от Канады до залива Нортон в Беринговом море.

Самолет пронесся над крышами маленького поселка и опустился на песчаной отмели в середине русла. С берега подоспел катер, мы переправились в селение Бивер, где жило около ста индейцев, запятых рыболовством и охотой, и десяток белых.

О самолете Леваневского в Бивере ничего не слышали. Мы полетели дальше.

Внизу проплывали мрачные хребты Эндикотских гор, высохшие русла горных рек, холмистые плато. Ни деревца, ни кустика — одни зеленовато-серые мхи. Хаотические нагромождения оголенных пиков изрезаны трещинами. Как будто природа гигантским резцом прошлась по грядам скал и создала эти фантастические морщины. В долинах бродили стада карибу — канадского оленя; заслышав гул моторов, животные в ужасе мчались тесной кучей. Дикие козы, как скульптурные изваяния, замерли на горных террасах. Дальше к северу, казалось, исчезло все живое.

Мы пересекли Эндикотские горы, трехсоткилометровым поясом тянущиеся вдоль побережья Ледовитого океана, и оказались над желто-бурым плато. Широкой полосой простирается оно от подножия гор к океану. На плато искрились кристально чистые озерки. Кроссон повернул на юго-запад.

— Река Колвилл, — сказал пилот.

Самолет шел за семидесятой параллелью, в американской Арктике. Давно ли я побывал на границе США и Мексики у широты тридцать два градуса.

Кроссон держал курс к Берингову проливу. Впереди, на стыке Америки и Азии, под туманом колыхались свинцово-серые воды.

Вторично мне довелось побывать на пороге Берингова пролива. Впервые я попал сюда, двигаясь из Москвы на восток, теперь — следуя из советской столицы на запад. Кольцо кругосветного путешествия сомкнулось у рубежа двух материков.

Поисковые самолеты вернулись в Фэрбенкс. На трех обследованных направлениях не было обнаружено никаких следов «Н-209».

Старый Чарли примчался с сенсацией: в поисках «Н-209» на специально оборудованном «локхиде» примет участие Джемс Маттерн. «Пейпер» напоминала, что в свое время Леваневский оказал дружескую услугу Маттерну, доставив его из Анадыря на Аляску, и теперь благодарный американский пилот спешит «отдать долг».

Маттерн не был популярен на американском Севере. Многие видели в нем ловкача и критиковали за рекламный «бум», поднятый им во время кругосветного перелета, завершившегося аварией на Чукотке. Теперь в пространных интервью, передаваемых телеграфными агентствами, Маттерн сулил облетать всю область между полюсом и Американским побережьем и распинался в своих чувствах: «Исключительно гуманные побуждения ведут меня на опасный риск». Нам с Беляковым не по душе было его бахвальство, хотя мы еще не знали, что участие в поисках Маттерн обусловил солидным гонораром и даже заполучил под будущие подвиги крупный аванс. Советские дипломаты в Вашингтоне, конечно, понимали, что имеют дело с бизнесменом-одиночкой, весьма далеким от какого-либо гуманизма, но его предложения не отвергли: для спасения шести советских людей надо было использовать любую возможность.

Пилот прибыл в Фэрбенкс. На всем пути его «локхид» был утехой репортеров: хвост, расписанный цветными полосами, напоминал бока зебры; на фюзеляже — оранжево-голубая карта Техаса и огненные стрелы, а на носу кричащими красками изображен ковбой, укрощающий вздыбившегося мустанга. Самолет назывался «Тексан».

На летчике был кремовый комбинезон с дюжиной лазоревых нашивок «Джимми Маттерн», размещенных в самых неподходящих местах. Склонив голову и почесывая ухо, он исподлобья глядел на Сеттльмайера, по бокам которого, будто телохранители, расположились репортеры, и скороговоркой, видимо уже привычной, твердил:

— Я буду счастлив помочь Леваневскому и его коллегам. Я не забыл, как четыре года назад он прилетел за мной на Чукотку. Я решил осмотреть арктические льды. Я надеюсь…

Репортеры не успевали записывать. Им и не снился такой «флеш» — свежая новость высшего сорта; в Фэрбенксе наступила эра сенсаций!..

Беляков рассказал Маттерну, что делается для поисков. Четыре воздушных корабля стартовали из Москвы на остров Рудольфа, откуда будут летать в район предполагаемой посадки «Н-209». Ледокол «Красин» идет Чукотским морем к мысу Барроу. Советский пилот Задков прилетел на Аляску и обследует побережье. Из Уэлена ожидается летчик Грацинский. Известный исследователь полярных стран сэр Губерт Уилкинс вызвался участвовать в поисках на приобретенной Советским Союзом летающей лодке «Консолидейтед»; пилотировать ее будет знаменитый канадец Холлик-Кеньон, который в 1935 году первым пересек Антарктиду.

— Еще неизвестно, кто раньше окажется над Полярным бассейном, — напыщенно сказал Маттерн.

Исчезновение «Н-209» взволновало население Аляски. С трогательным предложением пришла делегация фэрбенксских горняков: открыть добровольный сбор средств для организации поисков. Мы объяснили рабочим: Советское правительство делает все необходимое.

— Верно, у вас дорожат человеком, — говорили горняки. — Мы помним, что было сделано для спасения команды парохода, раздавленного льдами у берегов Сибири.

Летчик Фред Хансон радировал из Нома: «Пожалуйста, не стесняйтесь обращаться ко мне за любой помощью, которую я способен оказать для спасения русских пилотов. Готов лететь, не считаясь со временем, и безвозмездно». Бойкий старичок, хранитель местного музея, сочинил фантастический проект: отправиться во главе пешей партии к полюсу. Ежедневно он представлял «новейший вариант» экспедиции, пока об этой затее не проведала его супруга, особа, по-видимому, здравомыслящая и властная, так как старик больше не появлялся. Оживились мелкие аферисты; из Джуно некий Меир Кадиев радировал: «Через 24 часа после прибытия по вашему вызову в Фэрбенкс смогу открыть методами дедукции и интуиции местонахождение пропавших летчиков…»

Связь работала напряженно. Радиолюбители ловили незнакомые русские слова: ледокол, погода, самолет, туман, горючее, север… «Красин» крейсировал во льдах северо-восточнее мыса Барроу. Близ расположенного там поселка опустился в лагуне гидроплан Грацианского. Четыре советских самолета, преодолевая циклоны, приближались к Земле Франца-Иосифа. Уилкинс и Кеньон на северном побережье Канады готовились к дальнему полету в Центральную Арктику. А пилот цветастого «тексана» все еще отсиживался в фэрбенксских барах. Наконец вылетел и он. «В первом рейсе я обследую полярную область вплоть до семьдесят пятой параллели», — заявил Маттерн. Спустя три часа «тексан» нежданно оказался в Барроу. «Все ли благополучно у Маттерна?» — запросил по радио обеспокоенный Беляков. Из Барроу ответили: «Ол-райт! Что вас тревожит?»

Сеттльмайер осуждал недоверие к Маттерну:

— Не нужно его тормошить, пусть осмотрится. Джимми превосходный пилот и заслуживает уважения.

Ко всеобщему удивлению, Маттерн внезапно вернулся в Фэрбенкс, проехал с аэродрома в гостиницу и уединился в номере. Под вечер Летчик немного отошел. Прерывающимся голосом делился он впечатлениями, обретенными будто бы в полете к семьдесят пятой параллели:

— Знаете вы, что такое Арктика? О, ужасная страна! Там битый лед, горы льда!.. Летать в Арктике на обычной сухопутной машине безумие, это самоубийство!

— Чкалов и Громов, как вы знаете, совершили свои перелеты не на гидропланах, — напомнил Беляков. — Советские машины, которые садились в мае на лед Северного полюса, тоже были сухопутные. Четыре самолета этой же конструкции прибыли сейчас на остров Рудольфа…

— Пусть они и летают! А я умирать не собираюсь! — вспылил пилот.

Ни с кем не простившись, он на рассвете улетел в южном направлении.

— Что вы теперь скажете о Маттерне? — спросил я при встрече с редактором.

— Не ожидал, — вздохнул Старый Чарли. — А между прочим, дела его весьма неважны… Если бы вы знали, какая у меня сенсация!

Ему не терпелось поделиться новостью. Этим утром он обнаружил на радиостанции телеграмму из Питтсбурга, адресованную Маттерну, и ознакомился с ее содержанием.

— Джимми нокаутирован! — воскликнул Сеттльмайер. — Телеграфирует сэр Дэвид Хексон, у него шестьдесят миллионов! Это он предоставил Маттерну собственный «локхид» для поисков, но потребовал, чтобы парень не превращал полеты в бизнес и не устраивал себе паблисити. А из газеты гуманный старый джентльмен узнал, что Джимми только этим и занимается. Можете вообразить, как взбешен сэр Дэвид! Полет на Барроу он называет безобразным обманом, пишет, что Маттерн опозорил и себя и его. Сэр Дэвид требует, чтобы Джимми немедленно летел в Арктику — для искупления, так сказать. Ха! Мальчик уже греется под солнышком Техаса.

Слухи о поведении Маттерна равпространились по городу. Вечером в маленькой книжной лавке мы повстречали рабочих с приисков; одного из них я знал — он был в числе делегатов, предлагавших начать денежные сборы.

— Наши парни возмущены авантюрой Маттерна, — сказал горняк. — Но не судите по его поступкам о других американцах!

ТАЙНА ЛЕДОВОЙ ПУСТЫНИ

Проходили недели, но никаких следов «Н-209» не обнаруживалось.

То и дело в Фэрбенкс приходили вести, одна удивительнее другой. Американские и канадские газеты будоражили читателей сообщениями о загадочных огнях и сигналах, замеченных у побережья Ледовитого океана. Но — странное дело! — огни эти обладали способностью мгновенно перемещаться на сотни миль: в один и тот же час их видели и у мыса Барроу, и в Аклавике, и на форте Юкон… Капитан канадского судна радировал, что на побережье усмотрены подозрительные огни, и пресса тотчас зашумела: «Сигналы советских пилотов». А через два дня те же газеты мимоходом сообщили: канадских моряков подвел туман — они видели не что иное, как обычные береговые маяки. С мыса Барроу передали, что местные эскимосы были очевидцами двух сигнальных ракет, пущенных в северном направлении, вероятно, со льда, но другие эскимосы — на острове Бартер, далеко к востоку от Барроу, — уверяли, будто в это же время слышали гул самолета. Из местечка Сёркл хат сиринге, за сотню миль от Фэрбенкса, радист отстучал: два вечера подряд многие люди, в том числе лично он, наблюдали в небе странные огни: они появлялись и угасали быстро, как ракета. По нашей просьбе, Кроссон слетал на место и убедился, что это ярко светившиеся звезды. Смутили они и моряков нашего «Красина»…

Много лет спустя из рассказов китобоев советской флотилии «Слава» я узнал, что удивительные оптические явления наблюдаются и в Антарктике. Однажды китобои заметили планету, необычайно ярко светящуюся над горизонтом. «Она опускалась, как ракета на парашюте, полыхая красными, синими, белыми, зелеными вспышками, — рассказывали очевидцы. — Можно было подумать, что приближается иллюминированный корабль. Минут через двадцать феерические огни рассыпались и исчезли».

Вероятно, подобные оптические явления наводили жителей Аляски на мысль о сигналах. Но какими бы беспочвенными ни казались нам слухи об «Н-209», все тщательно проверялось.

Зарядили нудные осенние дожди. Вечерами разгоралось и полыхало северное сияние, в небе вспыхивали, трепетно играли и разливались причудливые лучи и полосы. Население убывало; возвращались на юг сезонные рабочие, последние группы туристов, искатели приключений. В городе осталось не больше трех тысяч жителей.

Моя журналистская работа свелась к ежедневной небольшой корреспонденции. Помогая Белякову в организации поисков, я ночами дежурил на радиостанции. Томительно тянулись дежурства. Каждые три часа Фэрбенкс связывался с Анадырем, откуда передавали нескончаемые столбики цифр — сводки погоды для пилотов, занятых поисками.

— Хотите послушать русскую передачу? — спросил меня как-то ночью солдат-радист Клиффорд Феллоус, доброжелательный и чуткий парень, очевидно заметив, что его компаньон по дежурству загрустил.

Феллоус долго настраивал приемник на русское радиовещание. Многие годы прошли с той ночи, но и поныне свежо волнение, которое вызвала у меня родная речь. Тем, кто долго пробыл на чужбине, вдали от своей страны и народа, хорошо знакомо непреодолимое чувство тоски по родине… Над Уралом, Сибирью, Дальним Востоком, над Тихим океаном и американским Севером неслись в эфире прекрасные голоса певцов; Хабаровск транслировал московскую передачу — концерт из произведений русских композиторов. Козловский спел романс «Для берегов отчизны дальней» и арию Ленского, Барсова исполнила алябьевского «Соловья», Лемешев — «Метелицу»… Следующей ночью я слушал «Русалку», а в пятом часу утра впервые записал информацию ТАСС. С тех пор Беляков, сменяя ночного дежурного, каждый раз читал «бюллетени» с последними новостями.

Быстрыми шагами приближалась зима, лагуны на побережье замерзали. Уилкинс и Кеньон в очередном рейсе достигли восемьдесят шестой параллели, но и этот дальний полет ничего не дал.

В 1934 году, выбираясь из беспомощного «Флейстера», распластавшегося на снежном покрове Колючинской губы, Леваневский сказал: «Побежденным себя не считаю». И бывалый полярный пилот прокладывал воздушные дороги над океанами, льдами и тундрой, не раз смело вступая в единоборство со стихией. Какая трагедия разыгралась 13 августа 1937 года за Северным полюсом, мы не знаем. Экипаж Леваневского искали девять месяцев; 24 советских и 7 иностранных самолетов обследовали огромные пространства. Но ни отважные и рискованные полеты Водопьянова с Шевелевым и Спириным, Мошковского и других советских пилотов над центральной частью Полярного бассейна, ни дальние рейсы с Американского материка не бросили хотя бы слабого луча на судьбу экипажа «Н-209».

Ревниво оберегает Арктика свои тайны. О трагической гибели Руаля Амундсена, пропавшего в Ледовитом океане, можно было догадаться спустя десять недель, когда волны выбросили на побережье Норвегии разбитый поплавок гидроплана «Латам». Судьба шведских аэронавтов, полетевших на воздушном шаре «Орел» к Северному полюсу, выяснилась только через тридцать три года. Какая катастрофа постигла «Н-209», остается загадкой, а прошло уже тридцать лет. Есть последняя радиограмма Леваневского об аварии мотора, а после этого — ни одного достоверного факта, который позволил бы приблизиться к истине. Можно лишь строить предположения: потеря управления в тумане и стремительное падение на лед или в открытый океан; катастрофическое обледенение, мгновенная гибель в воздухе, не давшая радисту или штурману схватиться за ключ передатчика и послать хотя бы короткий сигнал[2].

В памяти народной долго будет жить славный экипаж «Н-209» — Леваневский, Кастанаев, Левченко, Побежимов, Годовиков, Галковский. Всю свою жизнь посвятили они покорению Арктики и полярных морей, расцвету и прогрессу нашей авиации. Имена их присвоены школам и клубам, морским и речным судам, заводам, колхозам.

В конце сентября расстроенный и грустный Беляков провожал меня на аэродром. Я возвращался на родину, а ему предстояло всю зиму провести в Фэрбенксе, организуя поиски со стороны американского Севера.

— Сколько же времени будете вы в дороге до Москвы? — спросил Старый Чарли, явившийся вместе со своими Монтекки и Капулетти.

— Если нигде не задержусь, недели две.

Редактор поглядел на меня глазами человека, давно уже позабывшего, что такое дальнее путешествие.

— Счастливого пути! — сказал Джон Беннет. — Пришлите из Москвы весточку Михаилу Васильевичу…

Сделав круг над Фэрбенксом, пилот положил «локхид» на курс — в Джуно.

Газета «Дейли Эмпайр» в Джуно ошарашила меня полуметровым заголовком: «Вероятно, Уилкинс разбился в Арктике?» Агентские корреспонденты, несомненно, поспешили передать эту весть в Нью-Йорк и, быть может, без вопросительного знака… Что за сновидение! Ведь утром я радировал в Москву из Фэрбенкса, что летающая лодка «Консолидейтед», закончив дальний рейс, опустилась на озере возле Аклавика. Неужели я ввел в заблуждение редакцию и читателей?

В номер гостиницы вошел незнакомый юноша.

— Гарри Стилл, из «Дейли Эмпайр», — отрекомендовался он.

— Откуда взялось известие об Уилкинсе, мистер Стилл?

— О да, у нас получилось неладно…

— Люди невредимы, все в порядке?

— О’кэй! Видите ли, канадцы из Эдмонтона радировали, что машина в Аклавик не прибыла, а горючее к тому времени у нее уже вышло. Не зная о посадке на озере, мои коллеги дали волю воображению. Завтра будет поправка.

— Никто не подумал, как отразится это воображение на близких Уилкинса, Кеньона и других членов экипажа?

— У нас утверждают, что публике нравятся флеши, сенсации, что без этого газета прогорит, а потому надо подстегивать интерес читателей, — ответил Гарри. — Хотя я только первый год работаю в прессе, у меня сложилось особое мнение на этот счет. Но меня не поддерживают.

Я переменил тему разговора:

— Что нового в вашем городе?

— Я и зашел, чтобы познакомиться с советским коллегой, а кстати рассказать интересную для вас новость, — мило улыбнулся гость. — На Кенайском полуострове обнаружено древнее русское селение… Нет-нет, это подлинный факт, оттуда сегодня приехали…

Действительно, тем летом, в 1937 году, землемеры, работавшие невдалеке от побережья Кенайского полуострова Аляски, наткнулись на остатки древнего русского поселения. При раскопках обнаружили более тридцати домов, построенных из бревен, кирпича, морской гальки, дерна. Специалисты определили, что поселку около трехсот лет. Значит, русские обосновались здесь еще задолго до времен Шелехова! Но как же возник поселок на Кенайском полуострове? Ответ я получил много лот спустя в книге советского ученого А. В. Ефимова: «Русское население появилось на Аляске примерно около 300 лет назад, в XVII веке… Возможно, что речь идет о четырех кочах, отделившихся от экспедиции Алексеева (Попова) и Дежнева в 1648 году и «пропавших без вести».

НА РОДИНУ

Завершив трехсуточное плавание из Джуно, пароход «Аляска» подошел к причалу Сиэтлского порта. Спускаясь по трапу, я услыхал знакомый голос, выкликнувший мою фамилию. Неужели старый приятель Джонсон-Коханецкий, коммерческий представитель? Да, это был он. Джонсон суетился и хлопотал о багаже, поглядывая печальными и преданными глазами. Вид у него был пришибленный, жгутики усов грустно обвисли. Лишь изредка он автоматически, по привычке, горделиво вскидывал подбородок и пыжился. Близилась зима, и беднягу одолевали заботы: старшему, Джимми, пора купить пальтишко; Джонни нужен-теплый костюм, мальчик зябнет, стоя на углу с газетами; малыши Джозеф и Джекки прихварывают, а новорожденный Джерри напоминает о своих требованиях непрестанным криком… «Глóва нáкруг, дрогий сэр!»

Джонсон куда-то исчез и привел какого-то человека с блуждающим взором.

— Пане-сэр, мы устроим вам паблисити, — загорелся коммерческий представитель. — Это мистер Крокки, постоянный паблисити-мен авиационной компании. Через газеты и радио он делает популярность пассажирам…

Личность откашлялась и, приняв вид благородного отца из старинной трагедии, изрекла:

— Широкая пресса. Интервью на всех аэродромах…

— Я не признаю паблисити.

— Гарантированная популярность, сэр!

— В паблисити я не нуждаюсь, вам ясно?

— О пане, не отвергайте! — взмолился Джонсон, прижимая руки к сердцу. — Всякому джентльмену необходимо паблисити, слово гонóру, сэр! Почему вы не желаете?

— Долго объяснять, мистер Джонсон. Оставим это.

Изобразив обидное недоумение, паблисити-мен удалился.

Коммерческий представитель усадил меня в самолет. Что-то давно забытое и очень человечное ожило в его печальных глазах.

— Ну, прощайте, — сказал он. — Извините, что надоедал. Поедете через Варшаву — поклонитесь от меня родной земле…

В четвертый раз я пересек Соединенные Штаты от океана к океану. Из осенней мглы выплыл Нью-Йорк.

Угрюм и холоден гигантский город. Низко нависли плачущие облака. Потоки несут по асфальту мусор, окурки. На скамейках Сентрал-парка ежатся бездомные.

Трудовой Нью-Йорк пробудился. Людские ручьи текут к станциям метро, к остановкам автобусов и надземной дороги. Появились пикеты забастовщиков.

Вот и кинотеатр, где показывают советские фильмы «Последняя ночь» и «Депутат Балтики». Восьмую неделю демонстрируется «Последняя ночь», но и в этот ранний час у входа выстроилась очередь. В зале заполнены даже проходы. Внимательная тишина.

На экране матрос-коммунист убеждает солдат-фронтовиков не расходиться по домам, а сражаться против контрреволюции. Из солдатских рядов выступает бородач: «А правда — Ленин про землю говорил?» Матрос протягивает руку: «Честное слово большевика»!» Появляется английский перевод реплики, и рукоплескания прокатываются по залу.

Мой сосед, парень в морской куртке, вскочил.

— Слушайте! Вот настоящие люди! — гремит его голос.

Вместе мы выходим на улицу. Синие глаза парня сверкают.

— Так вы из Москвы… О, я очень рад видеть человека из Советской России. И вы лично знакомы с русскими полярными летчиками?! Это замечательно!..

Он сын и внук моряков, докер — портовый грузчик, но «на пятьдесят процентов безработный»: занят только три дня в неделю; его половинным заработком и случайными получками матери-прачки кормится семья. Сегодня ему с неба свалился доллар — снес вещи пожилого джентльмена на пароход — вот и забежал в кино…

«Нормандия» уходила в Европу. В полдень я снова поднялся на вершину Эмпайр стэйт билдинг. Колоссальным пыльным пятном город распластался у побережья океана, окраины исчезают на дымчатом горизонте. Нью-Йорк бурлит и клокочет, подобно расплавленному металлу, и его мощные вздохи поднимаются ввысь.

Приземистыми кажутся с этой железобетонной вершины обступившие ее небоскребы — середняки и мелкота. Едва различимые мураши ползут в узких каменных расщелинах. Как будто они еле двигаются? Нет, они торопятся, бегут.

Прощай, Нью-Йорк!

Крупная атлантическая зыбь вздымала и бережно опускала «Нормандию». Провожая взглядом удаляющийся берег, я вспоминал недавние события, встречи, беседы.

Немало за минувшие три с половиной месяца пришлось мне увидеть отрадного и несправедливого, трагического и забавного, поучительного и трогательного, а то и жестокого, унизительного для человеческого достоинства.

Мне думалось о том, что в летние месяцы 1937 года открылись глаза многих американцев. Впервые американский народ встретился с людьми нового мира, воспитанными социалистическим строем, увидел, на какие высокие подвиги способны они для своей родины.

«Примите привет и дружбу, которые мы принесли американскому народу на своих крыльях», — говорил Валерий Чкалов.

И миллионы простых людей мысленно ответили ему крепким дружеским рукопожатием.

В МИРЕ ЛЬДОВ