В дальних плаваниях и полетах — страница 3 из 3

ПРОИСШЕСТВИЕ ЗА КАЛУЖСКОЙ ЗАСТАВОЙ

Вася Локтев, двадцатилетний крепыш, страстный лыжник и гимназист, сидел в операционном зале московской радиостанции, механически сортируя телеграммы, принятые с якутских золотых приисков.

Из головы не выходила вчерашняя лыжная прогулка: таинственная хижина среди сугробистого поля, незнакомец в мехах, невольно подслушанные разговоры… Как глупо, по-мальчишески, сбежал он, не попытавшись разузнать, в чем дело! А теперь поди догадайся!.. Сказать, что ли, товарищам? Да не поверят, высмеют…

— Васёк мечтает, — заметил кто-то из радистов. — Поглядите-ка на его глаза… Опомнись, чемпион!

— И правда, взгляд бессмысленный, как у телка, — поддержал другой.

— Хватит вам острить, — отозвался Вася. — Не до того! Знали бы мое вчерашнее происшествие…

— Вчера? В воскресенье?.. Что за происшествие?

Локтев подозвал товарищей: быть может, они разгадают?..

Накануне выдался чудесный солнечный день, и Вася, по обыкновению, отправился за город. Миновав Калужскую заставу, он свернул с шоссе и легко побежал по искристой целине. Лыжи словно сами скользят, снег блестит, будто сахарный, ветерок щиплет щеки — хорошо! Не заметил, как час прошел… И вдруг в чистом поле, откуда ни возьмись, строение, вроде хижины. А ведь в прошлое воскресенье тут было голое место. Удивительно! Вася подошел ближе. Действительно, маленький домик, вернее сказать, просторная палатка. Шагах в пятнадцати от нее — ветряк, металлические крылья неподвижны, а по другую сторону — деревянная будочка и мачта с антенной…

— Передвижная рация, — перебил рассказ равнодушный голос.

— Нев рации дело! — возразил Вася. — Подхожу я к палатке вплотную, слышу: внутри что-то гудит, похоже на примус…

— Что же, там люди были?

— Да, трое или четверо. Они разговаривали, но я мало понял: мешал окаянный примус. Я уловил обрывки разговора… «Не пора ли тебе, Женя, заняться приборами?» — говорит один, а другой отвечает: «После полудня». Немного погодя слышу новый голос: «Давно ли завтракали, а меня опять на еду потянуло. С таким аппетитом никаких запасов не хватит!» А тот, кто спрашивал насчет приборов, говорит: «Что ж, давайте чаевничать, только по-солдатски — в три счета! У меня скоро Одесса». Неловко стало мне подслушивать, хотя и любопытно страсть как! Только хочу отойти, вдруг примус замолк, и я явственно слышу: «Что же ты, Пэпэ, с трупами делал?»

— С трупами? — удивленно переспросил кто-то. — Ослышался ты, Васёк! Наверно, с трубами?!

— Нет, именно с трупами, — твердо сказал Локтев. — Вы знаете, что я не из робких, но тут как-то растерялся и повернул на свою лыжню. Позади заскрипел снег. Я оглянулся. Из палатки вышел высокий дядя в длинной меховой куртке, в унтах выше колен и пыжиковой шапке. Меня он не заметил, прошел к ветряку и пустил его — крылья завертелись. Потом глянул в мою сторону, ухмыльнулся и как будто подмигнул…

— И ты, чучело, не догадался его расспросить?!

— Говорят же вам, стушевался я, вот и грызет досада, — упавшим голосом признался Вася.

Старший радист, слушавший невнимательно, пробасил:

— Ничего особенного нет, собрались люди поохотиться и расположились на привал.

— У Калужского шоссе медведя поднимать, что ли? А к чему им рация с ветряком?.. Дело ясное, что дело темное…

— Не надо было тебе, Вася, уходить! — выпалил семнадцатилетний практикант Леша.

Все замолчали. Тишину прервал насмешливый голос Шуры Воронова, закадычного Васиного приятеля:

— Слушай, искатель приключений! Это же для киносъемки! «Семеро смелых» помните? А теперь снимают новый фильм, вот и понадобились, к примеру, сцены зимнего лагеря геологов. Люди в палатке — артисты, о другом и думать нечего. Останься Вася, он и операторов дождался бы. Все проще простого, нечего наводить тень на ясный день.

Локтев хмуро поглядел на друга:

— Если они собрались для киносъемки, то при чем Одесса, неизвестные приборы и, наконец, трупы? Нет, я остаюсь при своем мнении.

— А именно?

— Это очень таинственная история… Но я дознаюсь!

Молодой радист выждал следующего воскресенья и, прихватив Шуру Воронова, снова двинулся за Калужскую заставу.

Локтев хорошо запомнил рощицу, близ которой расположились подозрительные люди. Сейчас он покажет Шуре этот «лагерь геологов»! Но что такое?! Вокруг — чистое поле. Там, где стояли палатка, радиомачта, ветряк, — пусто. Все исчезло. Свежий снег замел следы.

Приснилось Васе, что ли? Почудилось?..

ШТУРМ ЦЕНТРАЛЬНОЙ АРКТИКИ

Нет, Васе Локтеву не почудилось.

Незадолго до происшествия близ Калужской заставы случай свел меня с человеком, который имел прямое отношение к эпизоду, взволновавшему молодого радиста. Было это в Китай-городе, как называли прежде торговую часть московского центра, ограниченную Красной площадью, набережной Москвы-реки, площадями Ногина, Дзержинского, Свердлова и Революции. В этом уголке столицы сохранились здания трехвековой давности. На старинной улочке, застроенной купеческими лабазами, в глубине двора помещался один из Хозяйственных отделов Главного управления Северного морского пути. Учреждение это возникло в 1932 году, после экспедиции «Сибирякова», проложившей дорогу на Дальний Восток через ледовые моря. В Главсевморпути можно было встретить полярных мореплавателей и разведчиков недр, арктических ученых и летчиков, метеорологов и зверобоев. Однажды, когда я беседовал там с гидрографом, вернувшимся из Карской экспедиции, в комнату вбежал низкорослый полный человек лет сорока с крупными чертами лица, непоседливый и общительный. Перелистывая тетрадь, он торопливо расспрашивал сотрудников о каких-то заказах:

— Плавленый сыр доставили? А пасту-томат? Как паюсная икра? Когда же будет порошок из курятины? Лимонная кислота поступила? А морс? Паяльные лампы? Топоры? Примусы тульские? Сковородки?..

Получая отрицательный ответ, человек сердито морщился.

— Кто он? — тихо спросил я гидрографа.

— Разве вы не знаете? Это же Иван Дмитриевич Папанин. Он готовит крупнейшую полярную экспедицию. Надо познакомить вас…

В ближайшие месяцы я встречал Папанина только изредка; перелет Чкалова через Арктику на Дальний Восток захватил меня. Осенние недели 1936 года я провел с Михаилом Бабушкиным на Северном Кавказе. Разгуливая по аллеям железноводского парка, Бабушкин рисовал новые планы исследования Арктики.

То, что сделали советские ученые, моряки и летчики за минувшие годы, превосходило самые дерзкие мечты многих поколений полярных путешественников. Походы «Сибирякова». «Челюскина» и «Литке» доказали полную возможность плавания по Северному морскому пути. Теперь пришло время надежно освоить Арктику, чтобы советские корабли могли ходить от северо-западного побережья нашей страны до дальневосточного и обратно так же регулярно и уверенно, как по давным-давно освоенным морям. Однако на великой водной магистрали Севера, соединяющей Ленинград, Мурманск, Архангельск с портами Тихого океана, морякам постоянно грозит коварный и опасный враг — полярные льды. Чтобы успешно бороться с ними и побеждать, надо знать природу, режим и законы движения ледовых масс. Между тем остается огромное «белое пятно», еще не исследованное людьми, — Центральный Полярный бассейн.

— Достигнуть Северного полюса люди пытались десятки раз, начиная чуть ли не с семнадцатого века, — напомнил Бабушкин. — А к чему сводятся познания о Центральной Арктике, о полюсе? Известно, что там не суша, как некогда предполагали, а глубокий океан, покрытый плавучими льдами. Знаем еще, что на полюсе отнюдь не жарко. Вот, собственно, и все! Климат, режим льдов, глубины, морские течения и многое другое — загадка для человечества. Неведомо даже, существует ли в высоких широтах Арктики жизнь, есть ли там представители растительного и животного мира.

— Как же проникнуть на полюс? Как можно вести там исследования? — спросил я.

— Только с помощью авиации! — убежденно ответил Михаил Сергеевич. — Но не поймите меня превратно. Ясно, что ни пять, ни десять, ни даже сотня полетов над полюсом не раскроют его тайн. Надо твердо обосноваться в центре Арктики и в течение длительного времени вести научные наблюдения. У нас есть отличный опыт исследовательских полярных станций на материке и островах. Такая же станция должна быть создана на  л ь д у  у Северного полюса. И это сделает наша авиация.

Бабушкин припомнил, как после челюскинской эпопеи на борту «Смоленска» высмеивали его идею: построить туристскую гостиницу на Земле Франца-Иосифа и совершать оттуда воздушные путешествия к полюсу.

— Меня, если вы не забыли, называли прожектёром, а мой план — занятной сказкой, — лукаво прищурился летчик.

— Разве теперь его оценили бы по-иному?

— Согласен, что грезить о несбыточном — занятие «для любителя», но ведь в том-то и дело, что мечта о полетах на полюс уже тогда имела реальные основания, — сказал Бабушкин. — Давно существует проект научной экспедиции на полюс, предложенный Владимиром Юльевичем Визе. Есть интересный план Арефа Ивановича Минеева. А водопьяновская «Мечта пилота»… Несомненно, что Северный полюс будет завоеван с воздуха!

Вспомнилось, как в дни плавания на «Смоленске» Михаил Васильевич работал над большой рукописью. Никто не знал ее содержания, но ходили толки, будто события развертываются в Арктике и главные действующие лица книги — летчики. То был первый литературный опыт Водопьянова; рождалась его «Мечта пилота», мечта «летчика Бесфамильного» о покорении Северного полюса…

— Из наших мечтаний, недавно еще казавшихся фантастическими, из несовершенных, подчас наивных проектов возник коллективный план научного завоевания полюса, — сказал Бабушкин. — В конце зимы мы полетим.

— Как вы думаете, если объявить запись желающих участвовать в полюсной экспедиции, многие отзовутся?

Бабушкин испуганно замахал руками:

— Вы разве позабыли, что творилось в Управлении полярных станций после возвращения челюскинцев? Только на мое имя пришло с полтысячи писем от болельщиков Арктики.

Героика борьбы полярников и летчиков в дни челюскинской эпопеи запечатлелась в сердцах советских людей. Арктические события покорили воображение молодежи: там, на Крайнем Севере, в неосвоенных областях, жизнь дарит замечательные приключения, там раскрываются лучшие человеческие черты — преданность долгу, смелость, самоотверженность, чувство товарищества.

Многих потянуло в «страну торосов и айсбергов». Уезжающим счастливцам завидовали. В помещении, где принимали на работу в Арктику, толпились юноши, девушки, приходили сюда и подростки-старшеклассники.

— Пожалуйста, направьте меня на остров Диксон, — с надеждой в глазах обращался худенький кудрявый паренек к полярнику в морской тужурке.

— Сколько вам лет?

— Шестнадцать… скоро будет… Вот-вот пойдет семнадцатый.

— То есть пока что полных пятнадцать? Подождите, дорогой мой, хотя бы годика два. Прошу следующего…

— Окончила десятилетку, знаю английский язык, согласна на любую работу, — бойко докладывала девушка с длинными русыми косами.

— Специальность у вас есть?

— Пока нет, но я могу работать в библиотеке, заниматься с детишками… Конечно, умею готовить, чинить белье, стирать. Прошу вас, не отказывайте, Арктика стала моей мечтой! Поверьте, я все сделаю, чтобы приносить больше пользы.

— Но ведь нужны люди, имеющие специальность, практический опыт. Советую вам изучить подходящую профессию… Впрочем, зайдите дней через пять: возможно, откроется вакансия в детском интернате на Чукотке…

Стремился в Заполярье и Вася Локтев, московский радист. Вот бы очутиться на мысе Челюскин или, еще лучше, на острове Уединения — узнали бы Васю! И ему представляется, как ночью, в неистовую пургу он принимает радиограмму от группы изыскателей с просьбой о помощи. Вася надевает кухлянку и шапку-ушанку, выбирается из палатки… Здесь внезапная догадка оборвала полет его фантазии: «Да ведь там, за Калужской заставой, все было похоже на лагерь полярников! Не тренировались ли те люди к арктической экспедиции?.. Но трупы?!»

Локтев был близок к раскрытию «секрета» четырех полярников. Персонал первой в мире дрейфующей научной станции «Северный полюс» готовился к жизни на плавучей льдине, и то, что увидел Вася в памятное ему воскресенье, было генеральной репетицией. Снежные холмики подмосковного поля, конечно, мало походили на грозные торосы. Под ногами была твердая почва, а не плавучий ледяной островок. Температура тоже не соответствовала условиям Центральной Арктики. Но в подмосковном лагере исследователи тренировались с немалой пользой.

— В этих «полевых условиях» мы проверили и испытали научные приборы, ветродвигатель, рацию, обмундирование, снаряжение. Узнали, как долго удерживается в палатке тепло. Наконец, выяснили кулинарные способности каждого. Кренкель связывался с радиолюбителями Казани, Харькова, Одессы, Тбилиси, а те и не подозревали, что беседуют с будущей станцией УПОЛ…

Так рассказывал мне Папанин поздней январской ночью 1937 года. Снег крупными хлопьями сыпал на безлюдную столичную улицу.

Пришла пора раскрыть тайны Центральной Арктики! Честь этих открытий будет принадлежать Советскому Союзу, и наша страна использует их для полного освоения Северного морского пути, для трансполярных полетов…

Минувшей осенью Папанин вернулся из дальнего арктического плавания: он ходил на «Русанове» к восемьдесят второй параллели. На острове Рудольфа, самом северном в архипелаге Франца-Иосифа, возникла главная база экспедиции. Два жилых дома, радиостанция, гараж, склады выросли на берегу маленькой советской земли, в девятистах пятнадцати километрах от полюса. Двадцать четыре человека остались зимовать на Рудольфе. Они пустили электростанцию, подготовили тракторы и вездеходы, доставленные «Русановым», оборудовали посадочную площадку на ледяном куполе острова и ждали воздушную эскадру из Москвы.

— До вылета еще несколько недель, — сказал Папанин и заторопился: — Батюшки, четвертый час! А у меня с утра уйма дел: проверка оружия, испытания приборов и ашгаратов.

— Последний вопрос, Иван Дмитриевич: ваша радиостанция УПОЛ будет держать связь только с островом Рудольфа?

— Это уже по части Кренкеля, спросите у него.

— Эрнст Теодорович в Москве сейчас?

— Да, он неподалеку от меня живет. Где это онегинская Татьяна останавливалась в Москве? «У Харитонья в переулке»? Вот в этом самом переулке, «у Харитонья», квартира Кренкеля.

Знаменитый радист охотно рассказал о генеральной репетиции:

— Мы убедились, что к жизни на льдине готовы, хотя у Калужского шоссе даже при самой пылкой фантазии не вообразишь, что ты на полюсе…

— А радиостанцией вы довольны? — спросил я.

— Вполне! У нас два комплекта аппаратов. Надежная связь с Землей — буквально вопрос нашей жизни. Если мы не в состоянии будем передать свое местоположение, то отыскать в океане нашу льдину, не зная ее координат, — все равно что найти иголку в стоге сена.

— С кем же вы собираетесь держать связь?

— Постоянно — с островом Рудольфа, а через него — с Диксоном и с Москвой. На досуге надеюсь связаться с любителями всех частей света… Чертовски хочется, чтобы скорее промчались эти последние недели!

Он тосковал по Северу. Почти половина его сознательной жизни прошла за Полярным кругом. Кренкель дважды зимовал на Новой Земле, строил радиостанцию у восьмидесятой параллели, летал на дирижабле к Земле Франца-Иосифа, участвовал в походах «Сибирякова» и «Челюскина», а совсем недавно вернулся с Северной Земли.

Молодые исследователи гидробиолог Петр Петрович Ширшов и геофизик Евгений Константинович Федоров были озабочены весом научных приборов; для них установили жесткую норму — четыреста пятьдесят килограммов; немало пришлось переделывать, облегчать.

Только одной экспедиции удалось до этого побывать на Северном полюсе. Двадцать три года отдал путешествиям в центр Арктики американец Роберт Пири. С изумительным упорством он стремился туда по льдам, каждый раз проникая все дальше на север, но снова возвращался на побережье Гренландии, не достигнув цели. Наконец 6 апреля 1909 года очередной поход завершился успехом: отряд из шести человек — самого Пири, врача-негра Мэтью Хенсона и четырех эскимосов — с помощью сорока упряжных собак добрался до Северного полюса. Лишь тридцать часов пробыл отряд в сердце Арктики; понятно, что науке экспедиция Пири дала очень мало. «Северный полюс будет завоеван авиацией», — предсказывал путешественник.

— Не минуты, как на самолете либо дирижабле, не часы, как в санной экспедиции, а многие месяцы проведем мы вчетвером на дрейфующей научной станции, — говорили журналистам Ширшов и Федоров.

Оба они тоже прошли хорошую арктическую школу. Ширшов побывал на Новой Земле, в походах «Сибирякова» и «Челюскина», в исследовательской экспедиции на «Красине». Евгений Федоров, окончив Ленинградский университет, уехал магнитологом на Землю Франца-Иосифа, а спустя два года вместе с Папаниным перебрался на полярную станцию мыса Челюскин.

Четверке полярников предстояло прожить на плавучей льдине неопределенно долгое время. Нельзя было точно предугадать, в какую сторону ветры и течения повлекут дрейфующий лагерь; с какой скоростью будет он удаляться от полюса; сколько времени ледяное поле сможет «возить» на себе этих отважных людей… Они позаботились о научном оборудовании, связи, жилье, одежде, питании, о своем досуге и здоровье. Что, если кто-либо из них захворает? Больницы или поликлиники на Северном полюсе, как известно, нет, но врачебная помощь им обеспечена: Петр Петрович Ширшов, или Пэпэ, как сокращенно называли его товарищи, по совместительству «главный медик экспедиции»; он сможет поставить диагноз, назначить лечение и даже произвести несложную операцию. Ширшова снабдили аптечкой и специальным «лечебником для Арктики». Забегая вперед, скажем, что полярники за время девятимесячного дрейфа болели редко, причем товарищи охотно прибегали к советам Петра Петровича, хотя и острили: «Как бы первая помощь, оказанная Пэпэ, не оказалась для больного последней».

Хирургическую практику Ширшов приобрел в анатомическом театре. Вот как просто объяснялся разговор за Калужской заставой, смутивший Васю Локтева.

СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС ПОКОРЕН

В полдень 22 марта 1937 года флагманский корабль воздушной экспедиции «СССР-Н-170», пилотируемый Водопьяновым и Бабушкиным, взлетел с Центрального аэродрома Москвы. Следом поднялись самолеты Молокова, Алексеева и Мазурука. Четырехмоторные машины были покрыты оранжевой краской, ярко выделяющейся на фоне льдов и снегов. Шестнадцать моторов ревели в воздухе. Курс — норд, место назначения — остров Рудольфа, дальняя цель — «вершина мира», полюс!

С экспедицией отправились специальные корреспонденты «Правды» и «Известий», журналисты, которые первыми в мире побывают на Северном полюсе. Завидная участь! «Не горюй, оставляем на твою долю Южный полюс», — шутили мои товарищи.

Летчики, штурманы, механики, журналисты вернутся в Москву, вероятно, месяца через два-три, а те четверо… Трудно освоиться с мыслью, что они останутся среди просторов Ледовитого океана. Полет в центр Арктики, особенно посадка на ледяное поле, — дело серьезное, но у пилотов богатый опыт, штурманы вооружены навигационными приборами; многолетняя практика наших летчиков доказала полную возможность посадки и взлете со льда. Гораздо сложнее и необычнее ближайшее будущее четверки.

Экспедиция отлично снабжена всем необходимым для научных исследований. Но, пожалуй, лет через 30-40 технические средства и оборудование станции «Северный полюс» покажутся такими же примитивными, какими нам, в середине двадцатого века, представляются сигнальный телеграф наполеоновских времен или воздушный шар.

Самолеты прибыли на остров Рудольфа. Оставался последний, решающий «прыжок» — на лед полюса.

Меня разбудил телефонный звонок: «Водопьянов вылетел». Вскоре я сидел в аппаратной московского радиоцентра Севморпути. Диксон повторял короткие донесения с борта флагманского самолета: «8 часов 4 минуты. Подходим к восемьдесят шестой параллели. Полет над облаками, высота две тысячи метров, температура минус двадцать три… 10 часов 34 минуты. Широта восемьдесят девять…» Еще сто километров, и они будут над «вершиной мира»!

Самолет пробил облачность, снизился до двухсот метров. Водопьянов, Бабушкин и флаг-штурман Спирин высмотрели обширное ледяное поле. Лыжи коснулись его поверхности, самолет побежал по снежному ковру. Моторы заглохли.

— Вот и на полюсе, — сказал Водопьянов начальнику экспедиции Отто Юльевичу Шмидту.

Было это 21 мая 1937 года, в одиннадцать часов тридцать пять минут. На Северном полюсе впервые опустился самолет.

Люди сошли на лед, их было тринадцать. Определили местоположение: двадцать километров по ту сторону полюса, немного западнее меридиана Рудольфа.

Общими усилиями пробили лунку в ледяном поле, Ширшов измерил его толщину: «Три метра — жить можно!» Начали разгружать машину, ставить палатки. В Москву ушла радиограмма № 1.

Прилетели Молоков, Алексеев и Мазурук. В центре Полярного бассейна возник научный городок: палатки, склады, метеорологическая будка, мачты радиостанции, ветродвигатель…

^{Первые дни на дрейфующей станции «Северный полюс» № 1. Строят «снежную кухню» у жилой палатки. Исследователи обживают ледовую территорию.}

Мои товарищи журналисты еще в полете задумывались: как им описать «вершину мира»? Внизу тянулись гигантские белые поля, иные были изуродованы морщинами торосов и черными змейками разводьев. «Я с грустью убедился, что рассказывать читателям нечего», — писал спецкор «Правды» Бронтман. Корреспондент «Известий» Виленский радировал: «Лед местами не отличается от поверхности любого подмосковного пруда зимою, никаких признаков полярной романтики!»

Каждую весточку советских журналистов перепечатывали газеты всех стран. С каким интересом была встречена новость: Ширшов и Федоров видели пуночку! Маленькая птица явилась вестницей жизни на полюсе.

Обитатели «вершины мира» перевозили на нартах грузы, их набралось десять тонн. Добрую половину весил «двухгодичный обед» четырех исследователей; остальной груз состоял из снаряжения, аппаратуры, одежды и обуви, горючего, всевозможных вещей, вплоть до зубных щеток и иголок с нитками. Рассчитывая добывать медведей, полярники взяли с собой винчестеры, а также озорного пса, оправдавшего свою кличку «Веселый».

^{Ученый станции «Северный полюс» № 1 Е. Федоров записывает показания метеоприборов.}

Включив электрическую лампочку, они могли в часы досуга проводить шахматные и шашечные турниры, вести дневники, читать; в их маленькой библиотеке были труды В. И. Ленина, произведения Толстого, Горького, Стендаля, Драйзера.

Воздушная эскадра вскоре вернулась на остров Рудольфа. Отсюда три машины отправились в Москву, а четвертая осталась дежурить на главной базе, чтобы по первому сигналу лететь к исследователям.

Проходили недели и месяцы необычайной дрейфующей экспедиции. Шла к концу полярная ночь. Станция «Северный полюс» приближалась к Гренландскому морю.

«ЕРМАК» СПЕШИТ В ГРЕНЛАНДСКОЕ МОРЕ

Хмурые облака лениво ползут над крышами. Сыплет мокрый, тающий на лету снег. Сыро, слякотно. Неприветлив ленинградский февраль.

Прожекторы выхватывают из мрака фигуры людей. Двумя параллельными цепочками выстроились они на льду. Идет погрузка топлива. Над Финским заливом, заглушая человеческие голоса, стук лебедок и кранов, гремят марши. «Веселее, друзья, дорога каждая минута!» К рассвету бункеры «Ермака» будут заполнены — так обещали военные моряки.

«Ермаку» предстоит далекий путь — в Гренландское море. На десятки миль, от берега к берегу, Финский залив закован в белый панцирь. Старейший арктический корабль, «дедушка русского ледокольного флота», небывало рано откроет навигацию.

Дрейфующая научная станция начала действовать в мае, сейчас — февраль. По прямой льдина прошла за эти месяцы больше двух тысяч километров. Но ветры заставляли ледяное поле совершать зигзаги и замысловатые петли; извилистой ленточкой протяжением около двух с половиной тысяч километров выглядит на карте путь станции «Северный полюс». Дрейф вынес ее в Гренландское море. Почему же так торопятся Отто Юльевич Шмидт, капитан «Ермака» Владимир Иванович Воронин, все сто пятьдесят советских людей на борту линейного ледокола?

Долгие месяцы льдина дрейфовала на юг, и ничто не вызывало сомнений в ее надежности. Правда, в жизнь полярников нередко врывалась тревога. Порою скорость дрейфа превышала две тысячи метров в час, а однажды льдина прошла за сутки сорок три километра. Чем дальше к югу, тем больше возрастала скорость. В Москве решили вывезти полярников самолетом, но они запротестовали: никакая беда пока не угрожает, все идет хорошо.

Не раз в мрачную полярную ночь они ощущали сильные толчки, как при землетрясении, глухой гул прерывал сон. Люди вскакивали, прислушивались минуту-другую и снова засыпали: грозные звуки и толчки стали привычными. Над льдиной бушевали ураганы, палатку заносило снегом. Иногда температура падала ниже сорока четырех градусов, но бывали дни, когда хрустящий белый ковер льдины становился вязким, возникали озерки.

^{Полярное лето в разгаре. На льдине образовались озера.}

В декабре задули сильные ветры. Станцию понесло к Северо-Восточному мысу Гренландии. Столкновение с прибрежными скалами грозило гибелью. Папанин писал в своем дневнике: «Мы уверены в благополучном исходе. Если же уцелеет хотя бы один из нас, он постарается доставить на родину результаты наших трудов. Важнейшее мы уже передали по радио». В любую минуту могло начаться катастрофическое сжатие. У палатки стояли наготове нарты с аварийным имуществом. 22 декабря льдина пересекла широту Северо-Восточного мыса, опасность столкновения с гренландскими утесами миновала, но возникла новая: дрейф резко ускорился. В Москве с беспокойством следили за движением льдины. На разведку южной кромки полярных льдов вышел из Мурманска зверобойный бот «Мурманец».

1 февраля, когда Папанин и Кренкель разыгрывали послеобеденную шахматную партию, за палаткой раздался сильный треск. Хотя было это не в диковину, полярники легли спать одетыми. Сквозь сон Папанин услышал зловещий скрип и поднял товарищей: «Под нами ломается лед». Ширшов выскочил с фонарем и быстро вернулся: «Трещина проходит рядом».

Все вышли из палатки. В нескольких метрах чернела узенькая полоска, края льдины медленно расходились. Завывала пурга, колючий снег бил в лицо.

Опасность нарастала: за полчаса трещина превратилась в широкий канал. Полярники бросились спасать имущество, на середину льдины вывезли самое ценное. У радиомачты зияла новая трещина. Ледяное поле — единственное пристанище четверки — расползалось на куски.

Они вернулись в свое жилище, завели патефон. «Музыка отвлекает от печальных размышлений», — заметил Кренкель. Вскипятили чай. Не успели наполнить кружки, как льдина с гулом треснула буквально под ногами. Выбежали стремглав, неподалеку установили маленькие запасные палатки. Ширшов подготовил байдарку. В обычный срок передали на остров Рудольфа метеорологическую сводку. Дежурили попарно.

Непрестанно возникали и ширились черные пасти трещин. От мощного ледяного поля, на котором опустились в прошлом году четыре воздушных корабля, остался торосистый обломок величиной в половину футбольной площадки; станция «Северный полюс» не могла бы теперь принять даже маленькую амфибию. Но научные наблюдения не прекращались, и сигналы УПОЛ появлялись, как и прежде, точно в срок.

3 февраля сквозь туман выглянул ободок алого диска. Солнце! Четыре человека щурились на горизонт, откуда появилось дневное светило, с бледными улыбками разглядывали друг друга, дивясь, какими они стали грязными, обросшими.

Разразился шторм. Опять задвигались льды, разрозненные части лагеря то отдалялись друг от друга, то вновь сближались. Веселый внезапно перескочил на соседний обломок льдины, и четвероногого друга полярников понесло; едва удалось его спасти… Когда ураган утих, посветлело. «Земля!» — прозвучал возбужденный голос Ширшова. Вдали маячили острые шпили Гренландских гор.

Навстречу станции «Северный полюс» спешили корабли. Небольшой «Мурманец» смело пробивался во льдах севернее норвежского острова Ян-Майен. Преодолевая жестокий шторм, приближались ледокольные пароходы «Таймыр» и «Мурман», вышедшие из Мурманска. Ленинградские судостроители сказочно быстрыми темпами отремонтировали «Ермака», и ледокол встал под срочную бункеровку в Кронштадте.

Береговые прожекторы уперлись в корабль. Взлетели сигнальные флаги. Капитан Воронин вышел на мостик. Поход в Гренландское море начался. Около двух тысяч миль отделяло нас от дрейфующей станции.

Как четыре года назад на «Сталинграде», дни и ночи проводил я в радиорубке. Здесь можно было узнать новости о полярниках и движении мурманских кораблей. Радист «Ермака» перехватил телеграмму УПОЛ: «Сегодняшний день полон событий: шторм утих, мы построили снежный дом, убили трех медведей».

За двое суток дрейфующая станция переместилась к югу на целый градус! Чем южнее спускалась ледяная площадка, тем больше тревожились мы за судьбу славной четверки. Надо было спешить и спешить; на ледоколе это понимали все — от капитана до кочегара, и старик «Ермак», ходивший в арктических морях почти сорок лет, делал чудеса. Могучий «дедушка» с ходу взбирался на ледяные поля, давил и крушил их своей тяжестью; льдины переворачивались, вставали ребром, наползали одна на другую, царапая обшивку. Гул, скрежет, грохот, всплески сопровождали наш путь.

Горизонт впереди потемнел. Воронин пригляделся и сказал повеселевшим голосом:

— Водяное небо.

Облака, как зеркало, отражали темную поверхность воды. Льды кончились.

— Полный вперед!

Ледокол шел по Балтийскому морю на запад. Встречные суда салютовали знаменитому кораблю.

Впервые довелось мне идти на судне под командованием прославленного капитана «Сибирякова» и «Челюскина». Со времени нашего совместного путешествия из бухты Провидения в Москву Воронин внешне почти не изменился, только казался еще строже и серьезнее. Дружно, слаженно работала команда — Владимир Иванович был требователен и справедлив; лодыри и болтуны у него на судне не задерживались, а старательные, добросовестные моряки всегда могли рассчитывать на поддержку своего капитана.

Владимир Иванович вышел из рода потомственных поморов, русских людей, издавна населяющих Северное побережье нашей страны. Моряками были их отцы, деды и отдаленные предки; еще сотни лет назад отважные поморы ходили на деревянных судах за морским зверем. В семье Ворониных было шесть братьев, шесть мореходов. Самым известным стал Владимир Иванович. Он сроднился с Арктикой, полюбил суровые полярные моря. Год за годом прокладывал Воронин пути во льдах. В Советской Арктике нет, кажется, места, где бы он не проходил. Воронин — один из зачинателей карских экспедиций в устье Енисея. Он обошел вокруг Северной Земли, провел «Сибирякова» за девять недель по Северному морскому пути, а годом позже повторил этот поход на «Челюскине». На карте Карского моря за семьдесят восьмой параллелью обозначен остров Воронина. Он открыт в 1930 году экспедицией ледокольного парохода «Георгий Седов», которым тогда командовал Владимир Иванович. Еще мальчонкой, «зуйком», вышел он на рыбацком боте в первое плавание. Четыре десятилетия он совершенствовал свои знания, воспитывал новые поколения полярных мореплавателей; многих учеников Владимира Ивановича встречал я в капитанских рубках, на штурманских вахтах.

Вот он стоит на мостике «Ермака», слегка приподняв плечи, высокий, кряжистый, с пышными усами; вглядывается полярный капитан в синеющую даль, и в уголках глаз появляются сеточки морщин. Страстно привязан он к просторам родного Севера. «Тут и доживать буду», — говорит Владимир Иванович.

Миновав шведский остров Готланд, наш ледокол вышел проливами в Северное море и двенадцатимильным ходом устремился на северо-запад. Слева остались Шетландские и Фарерские острова. Все реже встречались суда. Похолодало.

— Ночью увидим льды, — сказал капитан.

Журналисты не покидали радиорубку. За семидесятой параллелью, восточнее Гренландии, происходили большие события: «Таймыр» и «Мурман» вошли в гущу льдов, вновь сплотившихся вокруг станции «Северный полюс». Ни одно судно в это время года не рисковало забраться в ледяной массив Гренландского моря.

В радиорубке слышались сигналы УПОЛ: «Заметили на горизонте силуэты парохода. «Таймыр» это или «Мурман»? Зажигаем костер. Следите».

Минут через пять застучал вахтенный радист «Таймыра»: «Видим дым. Надеемся скоро выйти на чистую воду. Ошвартуемся у кромки льда. Далеко ли она от вас?»

Кренкель ответил: «Немногим больше мили. Следите — зажигаем факел».

Не убавляя хода, «Ермак» продвигался в битом льду Гренландского моря. Каждые четыре часа расстояние до станции «Северный полюс» сокращалось на полсотни миль. Льдина тоже дрейфовала к югу и за сутки приблизилась к нам на семь миль.

«Хорошо видим ваш факел», — передали с «Таймыра».

«А мы — ваши прожекторы», — откликнулся Кренкель.

В Москве давно уже отзвучали двенадцать ударов кремлевских курантов, когда УПОЛ и радист «Таймыра» обменялись пожеланиями спокойной ночи.

Полярникам не спится; дважды разводили они огромный костер, и к небу взвивались языки пламени.

Ровно в шесть утра, как всегда, в эфире появилась УПОЛ, вызывающая остров Рудольфа. Федоров передал координаты станции; и сводку погоды. Полярники позавтракали. 19 февраля началось буднично, как и предыдущие двести семьдесят три дня.

«Давайте огни, факелы, мы подходим… Больше огней!» — требовали «Таймыр» и «Мурман».

Миновал еще час.

«Стоим у кромки, ясно видим станцию… Наши люди отправляются к вам… Привет героической четверке!» — весело отстукивали судовые радисты.

До чего хотелось нам присоединиться к морякам «Таймыра» и «Мурмана»! Они быстро двигались по сплотившимся льдам к поселку… А «Ермаку» оставалось пройти каких-нибудь сто миль — две вахты…

Звонок созвал нас к обеду. В кают-компанию вошел Шмидт.

— Я рад сообщить вам прекрасные вести, — торжественно начал Отто Юльевич. — Станция «Северный полюс» успешно выполнила задание. Только что полярники передали рапорт партии и правительству, затем последнюю радиограмму — «Всем, всем, всем!». Сейчас наши товарищи находятся на «Таймыре» и «Мурмане». Мы идем на соединение с ними.

^{Четверка полярников встречает моряков ледокольных пароходов «Таймыр» и «Мурман», прибывших для снятия персонала первой дрейфующей станции «Северный полюс».}

Ночная темь сгустилась над Гренландским морем. «Ермак» подминает белые поля, льдины переворачиваются, глухо плюхаются и скрежещут у бортов. Ослепляющий сноп прорывает снежную завесу. Из радиорубки доносится дробный стук:

«3-а-ж-г-л-и   п-р-о-ж-е-к-т-о-р.  Д-а-й-т-е  с-в-о-и  о-г-н-и».

Еще полчаса-час, и мы увидим победителей полюса. Впервые за долгие месяцы они разлучены: двое — на «Таймыре», двое — на «Мурмане».

— Огонь на горизонте, — докладывает вахтенный.

Чуть видно желтое пятнышко… А вот и другое!.. Прожекторист «Ермака» трижды мигает, встречные корабли отвечают условным сигналом.

Мы — у семидесятой параллели. Озаренные нашими прожекторами, «Таймыр» и «Мурман» осторожно подходят к «Ермаку», сближаются с ним бортами. Уже перекинуты трапы, сюда нацелились юпитеры кинооператоров. Торопясь занять более удобное место для съемки, мчится фоторепортер Виктор Темин.

Вот и полярники — в черных шинелях и форменных фуражках арктических моряков. Парикмахер и горячая ванна преобразили недавних жителей дрейфующей льдины.

Подавая прощальные гудки, «Таймыр» и «Мурман» скрываются во мраке; их путь лежит на Мурманск. «Ермак» разворачивается и идет в обратный рейс — к Ленинграду.

Вместе с четырьмя полярниками на «Ермак» перешло несколько московских корреспондентов. Провожаю своего товарища Оскара Курганова в крохотную каюту боцмана, который еще в Кронштадте предложил мне верхнюю койку. Работать в каюте удобно: есть две табуретки и столик, на котором как раз умещается портативная пишущая машинка. Мы пишем коллективную корреспонденцию — «Встреча в Гренландском море». Уже далеко за полночь, но утром читатели узнают о свидании трех советских кораблей вдали от родных берегов.

Все, кроме вахтенных, отдыхают, но журналистам, конечно, не до сна: устроившись где придется, они пишут очерки и корреспонденции, которых ждут миллионы людей. Нам выпала счастливая участь — рассказать о замечательной экспедиции со слов ее участников.

Между корреспондентами идет соревнование: кто ярче, интереснее, обстоятельнее отобразит эпопею покорения Северного полюса… Четыре полярника почти ежедневно вели записи о жизни на льдине, Папанин — наиболее подробно. Если бы они предоставили свои личные дневники для опубликования!..

Привычка рано начинать трудовой день подняла их в тот час, когда на судне еще не началась утренняя суета. Мы с Кургановым зашли в каюту Папанина.

— Настало время подробно рассказать читателям о дрейфе, Иван Дмитриевич…

Он вытащил из вещевого мешка объемистый перевязанный пакет:

— Здесь мои дневники, можете использовать.

И вот мы сидим в боцманской каюте, листая летопись дрейфующей станции. Это пять плотных тетрадей. Дневник открывается записью от 21 мая: «В одиннадцать часов утра «СССР-Н-170» совершил посадку в районе Северного полюса…» Страница за страницей раскрывают необычайную жизнь на плавучей льдине, будни исследователей, их внутренний мир, радости и огорчения, волнения и тревоги, дружескую спаянность, споры и стычки.

Папанин отмечал всякие события — большие и малые. Вернувшись с ночного обхода, он снимал ледяные сосульки, наросшие на бровях, и, растерев окоченевшие пальцы, брался за карандаш:

«К вечеру я опять почувствовал себя плохо. Измерил температуру — 37,4. Петр Петрович дал мне две таблетки аспирина… В перчатках очищать металлические приборы от снега неудобно, а касаться их голыми руками — все равно что трогать раскаленное железо… Странное явление: нас постоянно клонит ко сну. Может быть, это действие полярной ночи? Но почему же я не наблюдал его прежде — на Земле Франца-Иосифа, на мысе Челюскин?.. Слышен сильный грохот, началось сжатие. Я вышел из палатки, кругом — вой, стон, треск».

^{Исследователи станции «СП-1» за работой. П. Ширшов рассматривает показания батометра. Радист Э. Кренкель ведет связь с Большой землей.}

Новый год они встретили близ восьмидесятой параллели, за тысячу с лишним километров от полюса. «Готовясь к новогоднему вечеру, я открыл банку паюсной икры, достал сосиски, копченую грудинку, сыр, орехи, шоколад, — писал Папанин. — Все мы побрились, помыли голову, подстригли свои длинные косицы…»

Серьезное в дневнике перемежалось с шутками. Некоторые записи нельзя было читать без волнения. За три дня до окончания дрейфа над лагерем появился маленький самолет. Пилот Геннадий Власов с «Таймыра» опустился на площадке, заранее расчищенной полярниками. «Я побежал туда по сплотившимся льдинам. Мы встретились с Власовым на полдороге, бросились друг к другу, расцеловались. За много месяцев это был первый человек с Большой земли. Я положил голову к нему на плечо, чтобы отдышаться, а он подумал, что я заплакал… Так мы стояли несколько минут и не могли прийти в себя от радости. Власов передал мне пакетик с письмами от друзей из редакции «Правды» — первую нашу «почту» после вылета из Москвы».

Последние строки — в пятой тетради — Папанин дописал на борту «Мурмана»: «Сижу в уютной каюте, перелистываю страницы дневника, и кажется мне, будто льдину я еще не покинул и все это лишь радостный сон. Но нет — я на борту советского корабля, среди друзей, среди дорогих людей».

«Исландия… Гейзеры… Фьорды…» — слышно во всех уголках ледокола. Капитан Воронин ведет судно в одну из бухт Исландии для свидания с «Мурманцем». Теплый южный ветер гонит крутую зыбь, «Ермак» тяжело раскачивается с борта на борт. Что и говорить, неприятное ощущение. Ледоколы, отличающиеся формой корпуса от обычных судов, весьма неустойчивы на волне. Воронин посмеивается:

— Это еще цветочки!

Надвигается шторм. Иллюминатор захлестывает зеленая волна, и боцманская каюта на какие-то секунды погружается в полумрак. Раз… два… три… четыре… Ледокол кренится на другой борт, иллюминатор высоко поднимается над морем, и в толстом стекле, словно призрачное видение, мелькает нос «Мурманца». Порою кажется, будто суденышко совсем скрылось под водой. Секунда, другая, и «Мурманец» взлетает на огромном белесом горбе, чтобы через мгновение вновь погрузиться в бурлящий океан… Какие люди на маленьком боте! В середине зимы они бесстрашно вступили в полярные льды и пробились далеко на север Гренландского моря. У семьдесят седьмой параллели «Мурманца» затерло, и три недели он дрейфовал вместе со льдами.

«Ермак» изменил курс, качка еще усилилась. Наш спутник исчез, его радист передает своим товарищам на ледоколе, какие испытания выпали команде: «Мурманца» третьи сутки треплет шторм, в машинном отделении что-то не ладится, люди выбились из сил, но старый капитан Ульянов держится всем на удивление; наглухо задраены люки и иллюминаторы, волны перехлестывают через борт, палубные надстройки трещат, а северный мореход не покидает мостика…

Подошли к гористому берегу Исландии, изрезанному фьордами, Высокие холмы еще в снегах. Задевая серебристые конусы, мчатся наперегонки ажурные облака.

Вдруг, словно по сигналу, качка прекратилась — «Ермак» вошел в бухту. Здесь тихо, как на пруду в безветренную летнюю ночь, а в четверти мили позади свирепо рычит океан. Над крышами прибрежных хижин стелется дымок, повеяло обжитой землей.

Своеобразен этот уголок северо-западной Европы. На юге Исландии, далеко от бухты, куда Воронин привел ледокол, расположен главный город страны — Рейкьявик: в нем жило тогда более трети всего 140-тысячного населения Исландии. Северо-восточное побережье кажется пустынным, но и здесь, как на затерянном в Гренландском море норвежском островке Ян-Майен, мимо которого мы прошли минувшей ночью, есть рыбаки, зверобои.

В бухту входит «Мурманец». Льды и волны ободрали краску с бортов. Но команда как ни в чем не бывало перекидывается шутками с ермаковцами; встретились старые приятели, участники совместных походов. Наши моряки приглашают друзей.

— А мы вас, товарищи, к себе не зовем, — говорят те. — На нашем судне всемирный потоп.

Капитан Ульянов промок и продрог, щеки и подбородок обросли, усы повисли. Полярники обступили его:

— Спасибо вашей команде! Геройское совершили плавание!

Ульянов даже смутился:

— Слишком вы нас того… Ничего выдающегося… Верно, Владимир Иванович?.. Вот бы ваши механики посмотрели у нас машину…

Суда продолжали путь на юг. Сделали еще одну остановку — в скандинавском фьорде, у норвежского городка Коппервиг. Делегация местных горняков поднесла полярникам искусно сделанный торт, изображающий дрейфующую станцию. Как было не вспомнить хабаровские, читинские, красноярские подарки в поезде челюскинцев!

С быстротою кинокадров промелькнули дни плавания в Балтике. Бункеровка в Таллине. Горячая встреча в Ленинграде. Ночь в экспрессе. Митинг на вокзале в Калинине. Запруженная народом Комсомольская площадь столицы…

Полярники приехали в Кремль. Двери Большого Кремлевского дворца гостеприимно распахнулись, и в ослепительном сверкании люстр полярники увидели множество приветливых, дружески улыбающихся лиц. Из-за стола поднялись Валерий Чкалов, Михаил Громов, Михаил Водопьянов, их соратники по арктическим перелетам. Чкалов шагнул навстречу Папанину, крепко обнял:

— Здорово, Дмитрич, дорогой! Ну и молодцы!

Четверо смелых, самоотверженных людей свершили истинный подвиг и сделали ценнейший вклад в науку о Центральной Арктике. Так было положено начало новым методам исследования Полярного бассейна.

После Отечественной войны изучение высоких широт продолжалось с нарастающим успехом. Уже в 1950 — 1951 годах действовала дрейфующая станция «Северный полюс-2». В 1954 году в Центральной Арктике одновременно работали две плавучие научные станции: «СП-3» и «СП-4», а с весны 1955 года — «СП-5». Годом позже в высоких широтах Арктики возник плавучий научный городок — станция «СП-6», затем — «СП-7»… Одна за другой появлялись в Центральном Полярном бассейне всё новые дрейфующие станции, их уже обозначали двузначным числом: «СП-10», «СП-11», «СП-12»… В 1967 году в Арктике действовала станция «СП-15», дрейф уносил ее к центру Полярного бассейна; 6 декабря она прошла в непосредственной близости от Северного полюса. По своему техническому оснащению и объему научных исследований все эти плавучие экспедиции превосходят первую станцию «Северный полюс», работавшую в 1937 — 1939 годах. Но подвиг четырех исследователей, положивших начало новейшему способу изучения Центральной Арктики, навсегда вошел в историю.

В наше время, в шестидесятых годах, арктические пилоты и летом, и в полярную ночь совершают воздушные рейсы к ученым дрейфующих экспедиций. Карту высоких широт пересекают во всех направлениях пути советских станций на льдинах. Работа наших полярников обогащает представления человечества об огромной области, которая веками была загадкой.

ЧКАЛОВСКАЯ ВОЛЯ НЕ УМРЕТ!

Красная площадь. Потоки молодых демонстрантов. Жизнерадостные, веселые, полные веры в будущее юноши и девушки. Счастливая, торжествующая юность!.. На левом крыле Мавзолея Ленина, рядом с членами правительства, — Валерий Павлович Чкалов и Иван Дмитриевич Папанин… Так было летом 1938 года, через несколько месяцев после встречи полярников в Кремле.

Чкалов и Папанин спустились вдоль кремлевской стены к Манежной площади. Москвичи горячо приветствовали героев. Валерий Павлович обменивался с Папаниным впечатлениями, вспоминал о девчурке, поднявшейся на Мавзолей: «А в руках у нее букетик, крохотный-крохотный…» Потом стал уговаривать Ивана Дмитриевича съездить на какую-то невиданную рыбалку. У гостиницы «Москва» Чкалов распростился — он спешил на аэродром.

Поздней осенью я встретил его в Художественном театре, а на другой день заехал к Валерию Павловичу домой. На письменном столе, подле знакомого глобуса, лежали недавно изданная книга Чкалова «Наш трансполярный рейс» и пачка писем. Почти год прошел, как горьковчане избрали Валерия Павловича депутатом в Верховный Совет СССР. К народному избраннику обращались не только земляки: в его корреспонденции я увидел конверт с почтовым штемпелем «Барселона». Далеко распространилась слава летчика!

— Трудновато мне, — указал Чкалов на письма. — Ведь пишут-то наши советские люди, каждый ждет от тебя ответа. Вот Егорова Матрена Фоминишна, из Канавина, просит протолкнуть — так и пишет «протолкнуть» — свою пенсию в собесе. Или это — от молодежи моего Василёва — насчет постройки водной станции. Читаешь письмо, и думается: может, старая Фоминишна с утра в окошко глядит — не несет ли почтальон весточку от депутата? Я взял за правило отвечать каждому, в течение десяти дней. Потому всегда и кажется, будто недоделал чего-то…

— А летать много приходится?

— Сейчас новую машину готовят, вот это ястребок! — пылко проговорил Чкалов.

— Кто же будет испытывать?

— Этой машины никому не уступлю.

— А шарик в отставке? — показал я на глобус.

— Нет, никуда он от нас не денется! Сейчас октябрь, толковать об этом рановато… Хорошо бы первым делом в Австралию слетать и разведать: как оттуда рвануть дальше на юг?

— К Южному полюсу?

— Ага! На нашем АНТе свободно можно перелететь из Австралии в Южную Америку через Антарктиду. Мы с Байдуковым и Беляковым мозгуем это дело… Ну, а тем временем построят новую машину — для шарика.

— Значит, можно создать самолет дальностью в тридцать тысяч километров?

— Ясное дело!

Чкалов крутнул глобус и улыбнулся.

— Правильно говорил в Нью-Йорке старик Стефанссон, что выбрать маршрут для дальнего перелета стало нелегко… Здорово шагает авиация! Годков пятнадцать назад кто бы поверил, что в наше время можно будет слетать за десять — двенадцать тысяч километров без посадки. А пройдет четверть века, и станут за несколько часов летать в пустыню Сахару, куда-нибудь в Южную Америку или в ту же Австралию — очень просто!..

Это было последнее мое свидание с Валерием Чкаловым, великим летчиком, народным героем.

Несчастье стряслось 15 декабря. В три часа дня мне позвонил товарищ — журналист:

— Беда! Говорят, на Центральном аэродроме разбился Чкалов.

— Невероятно! Валерий Павлович в Горьком.

— Нет, он вернулся в Москву и сегодня будто бы испытывал новый истребитель.

«Сейчас новую машину готовят, вот это ястребок!» — ожили в памяти чкаловские слова.

Беляков находился совсем рядом с аэродромом, я позвонил ему.

— Валерий летал, — подтвердил Александр Васильевич. — Видели, как он снижался вне зоны, больше ничего не известно.

Глубоко взволнованный, я вызвал летно-испытательную станцию, где работали Громов и Байдуков. К телефону подошел Михаил Михайлович.

— Чкалов испытывал опытную машину и пошел на вынужденную посадку, — сказал он. — А где опустился, никто не знает. Байдуков летает сейчас вокруг аэродрома, ищет…

Быстро темнело. Звонки не прекращались. И вдруг — ошеломляющее известие: Валерий Павлович в Боткинской больнице! Еще несколько минут гнетущего неведения, и на вопрос, правда ли, что Чкалов доставлен в больницу, главный врач отвечает утвердительно.

— Его состояние? Какие надежды?

— К нам его привезли бездыханным, — слышу печальный голос.

Великого летчика не стало.

Еще утром, веселый и довольный, он ласково простился с семьей, пообещав сыну часа через три вернуться с аэродрома. Там стоял истребитель новой конструкции. Испытать самолет в воздухе, нащупать и вскрыть все его уязвимые места, определить достоинства и высказать мнение о боевой машине, которая должна усилить мощь отечественной авиации, Чкалов считал своим святым долгом.

Полет на остров Удд и трансполярный рейс в Америку принесли ему любовь и уважение народа, всемирную славу. Но он постоянно чувствовал себя в неоплатном долгу перед Родиной и слышать не хотел о том, чтобы оставить любимую и опасную испытательскую работу: «Я буду держать штурвал самолета, пока в моих руках есть сила, а глаза видят землю». Он остался верен своему слову до конца.

После полудня Валерий Павлович приехал на аэродром.

— Не замерзли, друзья? — обратился он к механикам. — Говорят, нынче чуть ли не все тридцать градусов!

Летчик обошел вокруг истребителя, с удовольствием подлинного ценителя оглядывая строгие его очертания.

— Все в порядке?.. Лечу!

Самолет пошел в воздух. Первый раз опытная машина поднялась над землей.

Истребитель описал круг за границей аэродрома, зашел на второй. Мотор ровно гудел в прозрачном морозном воздухе.

Люди на старте, запрокинув головы, следили за машиной. Сейчас Чкалов закончит второй круг и пойдет на посадку. Что он скажет?

На двухсотметровой высоте самолет приближался к аэродрому. Внезапно гул оборвался: что-то произошло с мотором! Люди на старте замерли.

До аэродрома оставалось пролететь каких-нибудь полтора километра. Чкалов планировал, но высота убывала слишком быстро. Прыгать с парашютом бессмысленно: земля уже совсем близко…

Чкалов на гибнущем самолете боролся. Вокруг были жилые дома, сараи, склады. Он направил истребитель к маленькой ровной площадке, но дотянуть до нее не смог — не хватило секунд…

Рабочие склада строительных материалов вышли во двор, направляясь к столовой. С нарастающим свистом неслась на них машина. Люди оцепенели. Прямо перед собой видели они нос истребителя. Вот-вот он врежется в толпу!..

Но Чкалов заметил людей. Нет, ни один не должен пострадать! И рука великого летчика отвела от них смерть. Истребитель послушно отвернул — в последний раз.

Чудовищной силы удар о землю вырвал пилота вместе с сиденьем из кабины, взметнул в воздух и бросил вниз…

Сбежались рабочие. Его бережно подняли, уложили в автомобиль, помчали в Боткинскую больницу. Машина остановилась у приемного покоя. Врач взял его за руку. Пульс не прощупывался. Сестры держали наготове шприцы. Разрезали комбинезон. На военной гимнастерке блеснули ордена Ленина и Красного Знамени, депутатский значок.

— Чкалов! — отчаянно вскрикнула сестра. — Валерий Чкалов!

Это было в третьем часу пополудни.

Главный врач больницы проводил меня в маленькую комнату приемного покоя. Ярко горели лампы. Под белым покровом лежал Валерий Павлович. Лицо его было серьезно и строго. Такое выражение принимало оно в часы, когда решались судьбы дальних перелетов, когда он обдумывал планы нового маршрута — вокруг земного шара без посадки. Пряди русых волос прилипли к влажному лбу. Брови сурово сдвинуты. Руки сложены на богатырской груди.

Ушел из жизни великий летчик-большевик, любимый народом.

Скорбью прониклась страна. На заводах Запорожья и Урала, в колхозах Полтавщины и Алтая, на берегах Волги и Енисея, в шахтерских поселках Донбасса и на далеком острове Чкалов пролилась не одна слеза. Сколько отцов и матерей назвали в те дни своих новорожденных именем великого летчика… Тысячи юношей и девушек дали клятву: быть такими же преданными родине, бесстрашными и стойкими, как Чкалов.

ЧЕРЕЗ ПЯТЬ МОРЕЙ

Пришло лето 1939 года. Страна жила интересами третьего пятилетнего плана. Росло могущество социалистического государства.

Менялась карта нашей родины. Советские люди вели стальные пути и автомагистрали через пустыни, лесные дебри, горные хребты. Моря и реки соединялись судоходными каналами. Рождались города. Старшему поколению пришлось заново изучать экономическую географию — возникли Турксиб, Магнитогорск, Днепрогэс, Комсомольск, Кузбасс, Караганда, Второе Баку… Из таежных просторов Сибири, предгорьев Урала, среднеазиатских республик двигались эшелоны с хлебом и углем, нефтью и лесом, рудой и хлопком, сложными машинами, удобрениями…

Ученые проникали в недра, где тысячелетиями таились бесценные сокровища, поднимались в заоблачные высоты. Советские конструкторы создавали машины, облегчающие труд человека. Все больше появлялось отечественных автомобилей и самолетов. В недавней глухомани загорались лампочки Ильича.

Многое изменилось и за Полярным кругом. Самолеты и корабли сблизили огромные пространства Крайнего Севера с промышленными и культурными центрами. Арктика стала доступнее, потускнел ее романтический ореол. В мертвую тишину льдов и снегов, нарушаемую лишь пронзительным криком чаек и ревом зверей, ворвались властные человеческие голоса, гул компрессоров, рокот моторов, визг электрических пил. На побережье Ледовитого океана дымились костры строителей заполярных городов. Советские люди смело проникали в глубь Арктики, на нехоженые земли и одинокие островки.

Летом в ледовые моря шли десятки транспортов с грузами для Заполярья, Якутии, Дальнего Востока. Караваны возвращались из Арктики с сибирским лесом и ценными ископаемыми. Родина поручила полярникам превратить Северный морской путь в нормально действующую водную магистраль.

Арктическая навигация 1939 года началась успешно: в конце июля первый караван судов, шедших на восток, миновал пролив Вилькицкого. Навигацией руководил Иван Дмитриевич Папанин; вместе со штабом он находился на борту линейного ледокола «Сталин».

Флагманский ледокол с машиной мощностью в десять тысяч лошадиных сил, построенный на ленинградских верфях, впервые вышел в плавание предыдущим летом. Под командованием капитана Воронина осенью 1938 года он пробился в тяжелых льдах за восемьдесят третью параллель, повторив рекорд свободного плавания в высоких широтах, установленный за месяц до того «Ермаком». Конечно, суда, зажатые льдами и дрейфовавшие вместе с ними, бывали и севернее, но по доброй воле ни один пароход или ледокол не забирался в район за четыреста двадцать миль от полюса.

Июльским вечером на линейном ледоколе взвились сигналы отплытия, в тусклом солнечном свете затрепетали флаги.

Мурманск спал. Проводить ледокол собралась небольшая группа горожан. Матери и жены полярных моряков, прощаясь с близкими, напоминали: «С Диксона или Тикси обязательно отправь письмецо». Давно ли арктических путешественников провожали с горестными вздохами и слезами! На наших глазах полярные походы стали обыденными.

Ледокол шел широким заливом. На мостике Папанин оживленно беседовал с Михаилом Прокофьевичем Белоусовым. Стройный, красивый тридцатипятилетний капитан со всеми держался одинаково ровно и вежливо. Вдумчивый, уравновешенный, корректный, он четко и коротко отдавал приказания. Трудовую жизнь Михаил Прокофьевич начал рядовым землекопом. С десятилетним опытом штурмана дальнего плавания он перешел в полярный флот и принял командование «Красиным», только что закончившим поход к челюскинцам; это был комсомольский ледокол — вся его команда состояла из молодежи. Белоусова увлекла борьба со льдами. Он изучал их свойства, особенности, законы дрейфа; когда необходимо идти напролом; когда выгоднее отступить и выбрать обходный путь; когда вернее всего — выждать…

Скалистые берега Кольского полуострова расплылись за кормой. Ледокол резал волны Баренцева моря. Мы вышли на трассу Северного морского пути. Таинственный Северо-восточный проход! Легендарная дорога к сокровищам Китая и Индии. Веками великая арктическая магистраль слыла страной ужасов и ледяной смерти. Четыре столетия привлекала она и алчных хищников, и честолюбивых искателей славы, и бескорыстных ученых-одиночек. Те, кому посчастливилось невредимыми вернуться на Большую землю, рассказывали диковинные истории и, смешивая быль с небылицами, самыми мрачными красками описывали полярные моря: нагромождения льдов, туманы, дьявольский холод — пройти невозможно, и возврата оттуда нет!..

Сколько безумных надежд развеялось в Ледовитом океане, сколько безымянных могил скрыто под снежным саваном Заполярья! Века миновали после гибели участников морской экспедиции, в страданиях и тоске умиравших у берега Мурмана, с которым мы только что расстались… То была английская экспедиция под командованием Хьюга Уиллоби, посланная «Обществом купцов-изыскателей» на поиски Северо-восточного прохода. Три корабля в 1553 году вышли на восток и достигли «Мурманского моря». Осенью два судна встали на зимовку у восточного Мурмана. Спустя год их случайно обнаружили русские промышленники. Суда казались покинутыми. Но на палубах и в каютах лежали трупы, их насчитали шестьдесят пять. Все английские моряки, среди них и Уиллоби, погибли от холода и цинги. Лишь одному кораблю удалось добраться до «Московии» — в устье Двины… Еще несколько десятилетий «Общество купцов-изыскателей», переименованное в «Московскую компанию», безуспешно пыталось найти кратчайший морской путь в страны Востока.

Семнадцатое и восемнадцатое столетия ознаменовались крупнейшими географическими открытиями русских землепроходцев и мореплавателей. Они прокладывали дороги во льдах, открывали земли, проливы, бухты. Но и после Великой Северной экспедиции морской путь из Атлантики в Тихий океан через арктические моря оставался недоступным.

Летом 1878 года из шведского порта Гетеборг отправился в полярные моря пароход «Вега» с экспедицией исследователя Адольфа Эрика Норденшельда, организованной при поддержке сибирского коммерсанта и общественного деятеля Александра Сибирякова. За двенадцать с половиной месяцев «Вега» прошла весь Северный морской путь, но… с вынужденной девятимесячной зимовкой во льдах Колючинской губы, на подступах к Тихому океану. Это, вероятно, и склонило Норденшельда к мнению, что арктическая водная магистраль «едва ли будет иметь действительное значение».

Шли десятилетия. Иногда среди ледяной пустыни появлялся одинокий корабль: путешественники стремились к полюсу или продолжали поиски пути вдоль побережья Ледовитого океана. К северу от Новосибирских островов погибла «Жаннетта» — корабль американской экспедиции Де Лонга. В высокие широты проник Фритьоф Нансен на «Фраме». Долго дрейфовал со льдами и корабль Руаля Амундсена «Мод».

Русские суда «Таймыр» и «Вайгач» после нескольких попыток и вынужденной зимовки совершили первое в истории сквозное плавание Северным морским путем с востока на запад — из Тихого океана в Атлантику.

Экспедиции эти дали много ценного, расширили знания о полярной стране. Но великая водная магистраль, пройденная на всем протяжении только «Вегой», «Таймыром», «Вайгачом» и «Мод», не подчинилась воле человека: на пути кораблей природа воздвигала неодолимые ледовые преграды, вынуждая мореплавателей долгие месяцы зимовать где-либо у Сибирского побережья.

В советские годы речь шла уже не о проходимости Северного морского пути, а о том, чтобы совершать сквозные плавания без зимовки, за одну навигацию — в летние месяцы, когда ледовая магистраль бывает более доступной для судов.

Как и сотни лет назад, идея эта волновала ученых и путешественников. Советским людям выпала честь претворить ее в действительность: в 1932 году «Александр Сибиряков», выйдя из Архангельска, через шестьдесят четыре дня достиг Берингова пролива. Впервые водная магистраль Арктики была пройдена без зимовки. Годом позже рейс «Сибирякова» был повторен «Челюскиным». В обратном направлении, с востока на запад, прошел за одну навигацию ледорез «Литке». Всё больше судов появлялось в полярных морях. Летом 1936 года сквозное плавание совершили уже четырнадцать кораблей. Советские флаги реяли над морями Ледовитого океана.

Полным ходом двигался флагманский ледокол к проливу Югорский Шар. В небольшой каюте расположился штаб арктической навигации. Из Москвы и Ленинграда, из северных и восточных портов, с ледоколов и транспортных судов, с авиационных баз и полярных станций, с рудников и самолетов воздушной разведки круглые сутки поступали сюда донесения, запросы, предложения. Во главе штаба стоял Николай Александрович Еремеев, человек большой культуры и знаток дела. Он помнил не только названия всех транспортов, гидрографических судов и ледоколов, вышедших в плавание, но и в каком караване они идут, под чьим лидерством, где сейчас находятся, когда и где должны бункероваться. Начальник штаба знал по именам всех капитанов и старших штурманов, их достоинства и недостатки.

В полдень и по вечерам на коротком оперативном совещании Еремеев докладывал, где находятся караваны, какие планы у капитанов судов. Гидролог и синоптик говорили о движении льдов, циклонах и антициклонах, показывали карты, испещренные цифрами, значками и волнистыми линиями, понятными только специалистам, давали прогнозы: «У острова Белый льды отодвинулись на север. Черепичный пятнадцать часов летал над морем Лаптевых и восточной частью Карского моря. В районе архипелага Норденшельда можно ожидать резкого ухудшения ледовой обстановки…»

От флагманского корабля во все концы Арктики протянулись невидимые нити. «Мы начали нормальную эксплуатацию Северного морского пути. Каждый должен выполнить свой патриотический долг!» — передавала радиостанция ледокола полярникам.

Еремеев улучил час, чтобы познакомить меня с особенностями навигации. Подняв полотняную шторку на стене штабной каюты, он обнажил большую карту Арктики. Пунктирная линия отмечала трассу Северного морского пути. Через пять морей — Баренцево, Карское, Лаптевых, Восточно-Сибирское и Чукотское — к Берингову проливу и Тихому океану тянулись гирлянды разноцветных флажков. Кое-где они сближались плотными группами — караванами, иные держались одиночками, некоторые скучились в устьях сибирских рек.

— Вот положение нашей флотилии нынче в полдень, — сказал Еремеев. — Голубые флажки — ледоколы, красные — транспорты, синие — гидрографические суда, а черные — угольщики.

Преобладали, конечно, красные флажки. Транспорты везли муку, машины, продовольствие, книги, медикаменты, ткани, обувь — все необходимое для населения Якутии, Крайнего Севера и дальневосточных окраин.

— Вы когда-нибудь подсчитывали, насколько арктическая магистраль сокращает путь судов из антлантических портов на Дальний Восток? — спросил Еремеев. — Не зря наши предки увлекались мыслью о Северо-восточном проходе! Смотрите: от Мурманска или Архангельска до Владивостока Северным морским путем одиннадцать тысяч километров, а через Средиземное море и Суэцкий канал — в два с лишним раза больше. Ну, а путь в обход Африки, мимо мыса Доброй Надежды, еще намного длиннее.

— К тому же северная трасса проходит в отечественных водах, — заметил молодой гидролог Михаил Михайлович Сомов.

— Да, это очень важно, — поддержал Еремеев. — Но вернемся к нашим исчислениям. Предположим, нужно завезти в Заполярье полтораста тысяч тонн грузов. Для отправки их по железной дороге потребовалось бы не менее сотни составов. А сколько автомашин и вездеходов заняла бы доставка этих грузов за тысячи километров от железной дороги! Притом, заметьте, часть наших грузов идет на Чукотку и Камчатку, а до бухты Провидения из Архангельска или Мурманска Северным морским путем только шесть с половиной тысяч километров. Вот выигрыш в расстоянии!

— Как же будет проходить навигация?

— По всей трассе расставлены ледоколы. В Карском море караваны пойдут под лидерством «Ленина» и «Ермака», в море Лаптевых транспорты поведет «Литке».

— А наш ледокол?

— Мы двинемся с караванами через пролив Вилькицкого и морем Лаптевых в Тикси. Поможем всем, кому придется трудно. Работы ледоколам хватит: транспорты идут на Колыму, к устью Лены, в Нордвик, на Яну, к полярным станциям.

Радист принес телеграмму. Начальник штаба пробежал ее глазами и омрачился:

— Сейчас в Арктике — как на новоселье в недостроенной квартире… Представьте себе: семья перебралась, свалила в комнатах вещи, а тут еще вставляют вторые рамы и стекла, по углам мусор. Пока родители наводят порядок, ребенок упал и ушибся… Оказывается, нужен глаз да глаз! Вот он — ребенок, — помахал Еремеев радиограммой.

В дверях появился Папанин:

— Есть новости, Николай Александрович?

— «Ненца» едва не затерло…

Произошло это в восточной части Арктики. Навигация там была в разгаре, многие тихоокеанские транспорты прошли Берингов пролив и разгружались на побережье. Операциями руководил бывалый полярный моряк Афанасий Павлович Мелехов. С борта ледокола он указывал капитанам транспортов, какого направления им держаться. Судно «Ненец» получило совет обойти льды. Но его капитана, впервые попавшего в Арктику, предложение Мелехова удивило: «К чему нам обход, если в этом битом льду можно отлично пройти по прямой!» И новичок повел судно прямым курсом. Однако в ледовом плавании, вопреки элементарной геометрии, прямая далеко не всегда кратчайшее расстояние между двумя точками: «Ненец» очутился в восьмибалльном льду — восемь десятых поверхности моря были покрыты белыми полями. Капитан струхнул, что судно затрет, и сообщил о трудном положении. Подоспевший ледокол выручил «Ненца» из беды.

— Словом, отделались легким испугом, — заключил Еремеев.

В каюте было душно, Папанин открыл иллюминатор.

— Видно, человеческая память недолговечна, — сказал он. — Лишь пять лет миновало после гибели «Челюскина», и словно уже позабыты все опасности ледовых морей. Вот попадает в Арктику самонадеянный, беспечный человек вроде капитана «Ненца» и для пущей важности прикидывается специалистом по льдам, хотя на деле знаком с ними разве только по зимним каткам и разбирается в ледовой обстановке, как петух в футболе… Такой капитан способен завести судно в ловушку, из которой его не вытащить…

Донесся глухой шум, скрежет, удары в корпус; можно было подумать, что корабль задевает морское дно.

— Первый лед, — сказал Папанин, переводя стрелку настольного телефона. — Михаил Прокофьевич, с почином вас!.. Входим в Юшар?.. Да-да, на полярной станции обязательно побываем.

Подступы к проливу Югорский Шар были забиты льдом.

Справа тянулись отлогие берега материка, по другую сторону зеленели холмы острова Вайгач. Ледокол остановился у рубежа Баренцева и Карского морей. Моторный бот доставил нас на полярную станцию, одну из старейших в Арктике. Чистые бревенчатые домики, похожие на дачи, мачты радиостанции, ветряной двигатель, маяк… Навстречу бежали полярники:

— Вот радость-то! Милости просим, товарищи!

Девушка-метеоролог познакомила гостей с лабораториями. Полярники наблюдали за режимом льдов и течениями в проливе, изучали климат, жизнь моря, каждые шесть часов передавали в Москву метеорологические сводки.

Вернулись на ледокол. Мы двинулись к востоку, но через четверть часа пришлось остановиться: лавируя между льдинами, к нам спешил катер; там были инженеры, возвращавшиеся из бухты Варнек к себе в Амдерму. Продрогшие и посиневшие, обжигаясь чаем, они рассказывали в кают-компании амдермские новости. Позднее по трапу поднялся молодой атлет в зюйдвестке и глянцевитом черном плаще, из-под которого виднелась меховая безрукавка.

— Куда прошли наши инженеры? — спросил он.

Я сразу узнал гостя, хотя он заметно возмужал и его молодой басок звучал довольно внушительно.

— Локтев!.. Какими ветрами принесло сюда, Вася?

— А я в Амдерме радистом.

— Значит, добились своего?

В глазах Васи забегали веселые искорки.

— Не совсем! Амдерма все же на материке — Большая земля, а мне желательно на Рудольф или Новосибирские острова. Обещают в будущую навигацию перевести…

Вот и Карское море! Издавна славилось оно как «ледовый мешок», опаснейшее место Северного морского пути. Бывает, в течение двух-трех суток обстановка здесь меняется неузнаваемо: мощные белые поля спускаются к материку, образуя неприступные барьеры, но подуют иные ветры, и льды постепенно уносит.

Из репродуктора в штабной каюте послышался голос капитана Белоусова:

— В миле по курсу дрейфуют два иностранца-лесовоза, будем их выводить.

Английские суда «Скрин» и «Севенчур» шли из Гулля на Игарку. Незначительные для нашего корабля льды были опасны лесовозам, и капитаны их предпочли задержаться в ожидании выручки. Наш ледокол проложил широкий канал, по нему за лидером двинулись иностранцы и к утру вышли на чистую воду. Англичане поблагодарили Белоусова за помощь и повели суда к Енисейскому заливу. То была наша первая ледовая проводка. Корабль пошел на северо-восток, к рубежу Карского моря и моря Лаптевых — проливу Вилькицкого. Курс лежал через архипелаг Норденшельда.

В штабе совещались. Прилетели Илья Павлович Мазурук, начальник полярной авиации, и Ареф Иванович Минеев, руководивший морскими операциями в западной части Арктики. Грузы, воздушная ледовая разведка, уголь, строительство портов, флот сибирских рек, ледоколы и караваны, события навигации — обо всем этом говорили на совещании. То, что со стороны выглядело второстепенным делом, здесь оказывалось важным и неотложным: постройка школы в Тикси и гаража для вездеходов на Диксоне, закладка парников, установка маяков открытие поликлиники… Все это требовало людей — инженеров, плотников, педагогов, штукатуров, врачей, агрономов. Денег хватало, материалы были подвезены, но люди?! Без них самые превосходные замыслы остаются на бумаге. С запада на «Русанове» шли сто двенадцать строителей, с востока на «Анадыре» — сто десять. «Капля в море!» — хмурился Еремеев.

Ледокол вклинился в стену тумана, до того плотного, что, казалось, его можно черпать ведрами, словно сметану, и даже резать ножом, как студень. Ветер рвал серовато-белые полосы, открывая безжизненные острова архипелага Норденшельда. На расстоянии трех корпусов позади двигался «Сакко», пристроившийся к лидеру в районе Диксона; пароходу предстоял далекий путь, его трюмы были заполнены грузами для колымских новостроек.

Суда вступили в зону девятибалльного льда. Проносились обломки самых причудливых форм и массивные поля, будто обсыпанные ослепительно белым кристаллическим порошком. Ударяясь в обшивку судна, льдины с грохотом отваливались. Для «Сакко» такие удары были небезопасны; пароход часто останавливался и, словно жалуясь, подавал гудки. Мы возвращались и вновь прокладывали дорогу.

Жизнь на флагманском корабле текла размеренно. Москвичи освоились с полярным солнцем, светившим все двадцать четыре часа в сутки, и в полночь, опустив занавески над иллюминаторами, укладывались спать.

— Михаил Прокофьевич, куда пойдет наш ледокол? — спросил я однажды у капитана. — Мы еще так мало видели! Придется ли нам побывать в арктических портах?

— И почему до сих пор нет белых медведей? — тоном шутливой претензии продолжил синоптик-москвич.

— Погодите, все будет: и порты, и разные неожиданности, и, надеюсь, медведи, — пообещал Белоусов.

Провожая меня в Арктику, журналист Михаил Розенфельд предостерегал:

— Тебе еще не приходилось встречаться с белыми медведями? Смотри не увлекайся! Соблазн будет велик… Нет сомнения, что рано или поздно ты разразишься восторженным творением на медвежью тему. Это участь всех арктических корреспондентов, и тебе ее не избежать…

Наш ледокол и «Сакко» подходили к проливу Вилькицкого. В кают-компании собирались к обеду, «доминисты» в своем уголке гремели костяшками.

— Медведь! — завопил страшный голос с палубы.

Все бросились к иллюминаторам. Метрах в тридцати, у края льдины, стоял матерый зверь с густой желтоватой шерстью. Задрав длинную морду, хозяин полярных льдов глядел на черное дымящееся чудовище. Мазурук с винчестером выскочил на палубу. Поздно! Будто почуяв опасность, медведь мгновенно соскользнул в воду.

Вскоре я отправил небольшую корреспонденцию для «Последних известий по радио». Вечером мы оказались у мыса Челюскин и в суете прозевали московскую передачу, но на другой день мне принесли радиограмму. «Растроган встречей с медведем, передай ему привет, предсказание сбылось», — торжествовал мой друг Миша.

Ледокол стоял в проливе Вилькицкого, близ выхода в море Лаптевых. Оно было свободно от льдов, и «Сакко», погудев на прощание, самостоятельно продолжал плавание к устью Колымы. Мы находились у семьдесят восьмой параллели, против мыса Челюскин, самой северной оконечности Европейско-Азиатского материка.

Туман приподнимался, открывая мыс Челюскин. На невысоком скалистом берегу выстроились домики полярной станции. Бдительным стражем возвышался сорокапятиметровый маяк. Полоса льда тянулась вдоль побережья. Грянул пушечный выстрел — полярники салютовали ледоколу.

— Откуда на Челюскине артиллерия? — спросил я у Минеева.

— Там есть старинная пушчонка. В туманную погоду выстрелами сигнализируют судам, что берег близко.

С полярной станции привезли подарок — белых медвежат Свирепого и Тихонького, взятых во время недавней охоты. Их устроили на палубе. Свирепого посадили на цепь, а его братца, с умильной и доверчивой мордочкой, привязали веревкой: малыш, дескать, никуда не денется. Но в первую же ночь незримо для вахтенных Тихонький перегрыз привязь, полез за борт, плюхнулся в родную стихию — и поминай как звали! Оставшись в одиночестве, Свирепый пришел в ярость; он пытался освободиться от ненавистной цепочки, с хриплым ревом бросался на людей, приносивших ему пищу. Пришлось перевести его в клетку. Медвежонок остервенел пуще прежнего, метался из угла в угол и протяжно рычал, не давая людям покоя ни днем, ни ночью, а к пище не притрагивался. С первым попутным судном его отправили в зоопарк.

Две недели ходил наш ледокол проливом Вилькицкого, проводя транспорты с запада в море Лаптевых, и шесть раз миновал мыс Челюскин. Над проливом барражировали самолеты, их штурманы сообщали по радио обстановку. Там, где недавно море было свободно, сплотились непроходимые льды. Но вот ветер с материка усилился, белые поля тревожно задвигались. Ледоколы повели одиннадцать судов — последний караван с запада.

В море Лаптевых бушевал шторм, шквальный ветер вздымал пенистые бугры. За флагманским ледоколом шли транспорты, земснаряды, катера для арктических портов. Тяжко доставалось маленьким судам. «У нас полно воды!» — кричали в рупор с ближнего катера. Его взяли на буксир.

За сотни миль от нас, во льдах Центрального Полярного бассейна, дрейфовал в то время пароход «Георгий Седов». На борту его было лишь пятнадцать арктических моряков во главе с молодым капитаном Константином Бадигиным. Необычайный дрейф начался в 1937 году в море Лаптевых, у семьдесят пятой параллели.

Пятнадцать седовцев превратили свое судно в плавучую лабораторию. Их научные наблюдения в Центральной Арктике представляли большую ценность, дополняя исследования станции «Северный полюс». За два года дрейф отнес «Седова» почти к восемьдесят седьмой параллели; только двести миль отделяли седовцев от полюса.

Папанин пригласил начальника радиостанции:

— Вызовите на четырнадцать часов «Седова», буду говорить с капитаном Бадигиным.

За пять минут до назначенного срока радиостанция ледокола стала посылать в эфир позывные «Седова». Дрейфующее судно немедленно откликнулось.

— Что у вас нового? Какая ледовая обстановка? — спросил Папанин.

— Вокруг сплошной торосистый лед, но временами видно «водяное небо» — где-то далеко есть разводье, — сказал Бадигин. — Арктическое лето чувствуется и у нас: с середины июня началось бурное таяние, в центре ледяных полей возникли большие озера, наши товарищи нередко путешествуют там на лодках.

— А как идут научные работы?

— Регулярно продолжаем наблюдения — астрономические, магнитные, метеорологические, измеряем глубины океана, собираем планктон.

— Люди чувствуют себя хорошо?

— Отлично! Вторая полярная ночь еще крепче сплотила наш коллектив.

Дрейф седовцев продолжался двадцать семь месяцев. Судно прошло через области, где не бывала ни одна экспедиция. В начале 1940 года флагманский ледокол пробился к восемьдесят первой параллели, между Гренландией и Шпицбергеном, и вывел «Седова» из льдов.

В порт Тикси мы прибыли ранним утром. Ледокол встал на рейде. В бухте собралось пятнадцать судов. Вдоль пологого берега протянулся растущий поселок: бревенчатые дома, общежития, палатки. В небольшой бухте слегка покачивались краснокрылые летающие лодки авиалинии Якутск — Тикси.

Расположенный близ дельты Лены, почти в центре Северного морского пути, Тикси становился одним из главных арктических портов. Прибывающие морем товары для Якутии здесь перегружали на речные суда. Многоводная Лена связала Тикси с Якутском, золотыми приисками, Сангарским угольным бассейном, дающим топливо арктическому флоту. Население поселка исчислялось уже тысячами.

— А недавно тут была мертвая пустыня, — заметил капитан Велоусов. — Шестидесяти лет не прошло после трагедии Де Лонга…

Льды раздавили «Жаннетту», судно американской экспедиции Де Лонга, далеко к северо-востоку от Тикси. Путешественники двинулись по льду к Новосибирским островам, рассчитывая оттуда добраться до материка. У них было пять саней и четыре шлюпки; в трое саней запрягли собак, остальные пришлось тащить людям. Спустя три месяца ослабевшие, обмороженные и больные путники кое-как добрели к дельте Лены. Незнание сибирского побережья погубило их: они пошли на юг, в безлюдье, а не на запад, где могли повстречать якутов-промышленников.

Истощенные длительной голодовкой, лейтенант Де Лонг и его спутники едва влачились. Они ограничили себя суточным пайком: пятнадцать граммов спирта или ложка глицерина с горячей водой. Когда иссякли спирт и глицерин, люди питались отваром кустарниковой ивы и кожей своих сапог. Они уже не могли двигаться и сознавали, что обречены на мучительную, медленную смерть. Первой жертвой пал матрос Эриксон, за ним аляскинский индеец Алексей. Де Лонг кратко записывал: «Страшная ночь». «Иверсен умер рано утром». «Ночью умер Дресслер». «Бойд и Герц скончались ночью. Коллинс умирает». Это была последняя запись — на сто сороковой день после гибели «Жаннетты». Спустя пять месяцев возле трупа Де Лонга нашли его дневник…

Над могилой путешественников возвышается крест с надписью «Памяти двенадцати офицеров и матросов с американского парового судна «Жаннетта», умерших от голода в дельте Лены в октябре 1881 года».

Вспоминая о трагической участи американских моряков, мы шли по широкой улице поселка Тикси. Из детского сада выбежала ватага ребятишек и с веселым гомоном бросилась врассыпную.

Грузчик с геркулесовским телосложением перехватил на бегу девчурку лет пяти и усадил себе на плечо. Обхватив голову великана в красной чалме, малютка встряхивала смешными косичками: «Ой, дядя Васильич! Ой, боюсь!» Вокруг воробушками прыгали и щебетали ее подружки. Одна, осмелев, ухватилась за рукав дяди Васильича: «И меня, и меня!» В недавней пустыне подрастало новое поколение. Сотни тиксинских детишек родились в этом полярном поселке; они еще не видели железной дороги, но отлично знали корабли, самолеты, вездеходы.

Гостей пригласили в клуб. Выступали тиксинские певцы, музыканты, танцоры…

В полночь протяжные гудки внезапно вызвали нас на берег. Там ожидал катер с ледокола. Второй штурман торопил:

— Не мешкайте, садитесь!

— Почему такая спешка?

— Идем к Тихому океану, в бухту Провидения.

Сквозное плавание через весь Северный морской путь! Мы повторим рейсы «Сибирякова» и «Челюскина», пройдем между Чукоткой и Аляской; снова я побываю в бухте Провидения, увижу Берингов пролив…

Спустя полчаса наш ледокол взял курс к проливу Санникова, к Восточно-Сибирскому морю.

ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ МИЛЬ В СКВОЗНЫХ ПОХОДАХ

Три моря Советской Арктики остались позади: Баренцево, Карское и Лаптевых. На пути к Тихому океану оставалось пересечь еще два: Восточно-Сибирское и Чукотское. Флагманский корабль форсировал льды пролива Санникова.

— До чистой воды не более трех миль, но достанутся они нам нелегко, — сказал Белоусов.

Ледокол с полного хода взбирался на мощное поле, подминал и давил его, но через минуту-две застревал в густом месиве обломков. Снова стучала ручка машинного телеграфа: «Задний ход». Немного отступив, ледокол на полной скорости устремлялся вперед и рушил очередную преграду… Три мили потребовали двенадцати часов напряженного труда вахтенных. На палубу взбегали потные, покрытые угольной пылью кочегары, широко раскрыв рот, жадно вдыхали свежий воздух и слегка ошалелыми глазами мерили^{1} расстояние, оставшееся до разводья.

Капитан спустился в кают-компанию бледный и осунувшийся, но, как всегда, подтянутый, чисто выбритый.

— Вошли в Восточно-Сибирское море.

Месяц миновал, как мы оставили Кольский полуостров. Многие суда уже возвращались в Архангельск и Мурманск, забирая по пути арктические грузы. На востоке разгружались караваны из Баренцева и Белого морей. Яна, Индигирка, Колыма становились, как и Лена, оживленными транспортными артериями.

И вот — Чукотское море, последний этап Северного морского пути. Над побережьем сгустился туман, серая мгла скрыла мыс Шмидта, Ванкарем, Колючинскую губу — зловещую ловушку самолетов и кораблей.

К далекой этой окраине не так давно было приковано внимание миллионов людей. В нескольких десятках миль севернее нашего курса покоится на дне Чукотского моря раздавленный льдами «Челюскин». Сюда слетались посланные родиной героические пилоты. Они опускались в ледовом лагере и вывозили на берег людей. Лишь пять лет прошло с того времени. В морях, где с величайшей осторожностью пробивался сквозь льды одинокий «Челюскин», теперь уверенно идут десятки советских судов.

Под утро ледокол вступил в Берингов пролив. Я стоял на носовой палубе, всматриваясь в горизонт. Было пасмурно. Третий раз журналистская жизнь привела меня к морской границе Советского Союза и Соединенных Штатов Америки, третий раз за пять лет. Первое путешествие из Москвы к Берингову проливу проходило по восточному маршруту — через Владивосток и Камчатку. Во втором путешествии к рубежу Азиатского и Американского материков я двигался на запад: Москва — Париж — Гавр — Нью-Йорк — Сиэтл — Фэрбенкс — северо-западное побережье Аляски. Так замкнулась «кругосветка» протяжением почти тридцать тысяч километров. Теперь я снова видел темно-свинцовые воды Берингова пролива, достигнув его с севера — по великой водной магистрали Арктики. Четвертого пути сюда нет; Северо-западный проход, вдоль побережья Аляски и Канады, не используется для транспортного мореплавания. Мне посчастливилось изведать все три возможных маршрута.

Впереди возникли зыбкие контуры земли. Она казалась расплывчатым облаком, спустившимся к самому морю. Белоусов, высунувшись из рубки, нащупывал биноклем горизонт.

— Диомиды? — нетерпеливо крикнул я.

— Большой Диомид — наш, советский, а за ним — американский Малый Диомид, — отозвался Михаил Прокофьевич тоном человека, наблюдающего давно знакомый пейзаж.

Как занавес грандиозной сцены, на западе медленно поднимался туман. Из морской пучины, кипучей и пенной, вырастали мрачные отвесные скалы. Черные и темно-багровые утесы с изумрудными мшистыми пятнами беспорядочно теснились, не давая жизни ни деревцу, ни кустику. Волны яростно бились у подножия каменных великанов и рассыпались с бессильным клокотанием.

То был крайний северо-восточный уголок Советской страны. Где-то за грозными скалами скрывался Уэлен.

Мы шли на юг, удаляясь от Полярного круга. Каменистый барьер Азиатского побережья, изрезанного заливами и бухточками, то исчезал, то вновь появлялся в неясных очертаниях. Эхо вернуло протяжный гудок. Берег словно оборвался. У входа в узкие «ворота», как бессменный часовой, возвышался остроглавый утес, потоки источили его склоны. Ледокол входил в бухту Провидения. Ее фьорды — надежное пристанище от штормовых ветров и исполинских волн Тихого океана.

Но я не узнал Провидения. Панорама северного городка преобразила былую пустыню. На береговой подкове бухты весело дымились трубы домов. Вот здесь, близ берега, где пять лет назад чернела пирамида угля, выстроились у причала суда, громыхали транспортеры, подающие топливо. Там, где я впервые увидел чукотскую ярангу, блестели стекла парников. На каменистой площадке, отвоеванной у гор, возникла улица. Была мертвая, почти безлюдная бухта, забытый уголок земли и моря. Пришли советские люди — изыскатели, инженеры, строители — и за два-три года создали городок с тысячным населением, арктический порт двух океанов — Ледовитого и Тихого.

Три девушки спускались по горной тропе, неся на плечах круглые плетенки. Из-под бледно-зеленых листьев салата выглядывали сочные помидоры с красной лакированной кожицей, изумрудные огурчики, алые пучки редиса. Арктические агрономы победили природу. «У нас будут свои овощи», — утверждали энтузиасты. Многие сомневались: «Овощи — на краю Чукотки?» Но в первое же лето парники и теплицы Провидения дали пятнадцать тысяч огурцов, помидоры, лук, редис, салат, «Если и дальше так пойдет, будем экспортировать наши овощи на Камчатку и Сахалин», — шутили новоселы.

На белесой вершине медленно передвигались человеческие фигурки: геологи исследовали новые горные источники. К порту тянули водопроводные трубы.

Рядом с ледоколом встало громоздкое судно — китобойная матка «Алеут». Ее «детеныши», маленькие и быстрые китобойцы, промышляли в Анадырском заливе. «Алеут» источал тяжелые запахи. На просторной палубе, скользкой от воды и крови, мастера в брезентовых костюмах и высоких резиновых сапогах ловко распластывали кривыми ножами китовые туши, отделяя внутренности от жира и багрового мяса. Готовясь к подъему добычи, с кормы спустили стальные тросы лебедок: китобоец «Авангард» приволок на буксире двух китов. Флотилия вела счет шестой сотне животных, добытых за летние месяцы в Беринговом море. В бухте Провидения «Алеут» пополнял запасы топлива и пресной воды. Механизация порта еще не закончилась. Коренастые здоровяки, ритмично взмахивая лопатами, подавали уголь на ленты транспортеров, бежавшие к бункерам судна.

Наблюдая сноровку грузчиков, трудно было поверить, что эти чукчи и эскимосы лишь нынешним летом познакомились с непривычным делом. Впрочем, мы знали, что коренные жители Чукотки, прирожденные охотники-зверобои и оленеводы, показали себя способными водителями промысловых судов, механиками, строителями. Над горами и тундрой полуострова летали чукчи-пилоты. Их сестры работали учительницами и фельдшерицами, ведали детскими садами и интернатами. У чукотского народа появилась своя интеллигенция.

Курс ледокола лежал на юг, к бухте Игольной, где геологи открыли залежи топлива. Тихий океан был спокоен. Невдалеке от побережья Анадырского залива появились сверкающие фонтаны. Вокруг шныряли быстрые китобойцы из флотилии «Алеута». Вдруг, к нашему удивлению, на горизонте всплыли две подводные лодки с красными флажками на корпусе. Лодки держались неподвижно, будто выжидая. Минуты через три мы поняли, что это… убитые киты. Их накачали воздухом, чтобы туши держались на плаву, и установили отличительные флажки. Время от времени китобойцы собирают всю свою добычу и буксируют ее к «Алеуту».

В маленьких домиках бухты Угольной жило около ста человек. Попутно с промышленной разведкой они добыли тысячи тонн угля.

К ледоколу подошла шаланда, с нее перегрузили несколько тонн. Кочегары щупали черные куски, похваливали: «Хорош уголек!»

Скрылись за кормой воды Берингова пролива. Обогнув мыс Дежнева, мы вернулись в Ледовитый океан. Ледокол повторил походы «Сибирякова» и «Челюскина», оставалось пройти Северный морской путь в обратном направлении — по маршруту «Литке».

Ветры с материка далеко отогнали льды. В пути на запад мы почти не встречали препятствий. Корабельные коки шутливо ворчали: «Почему не предупредили нас, чтобы запастись льдом? Теперь только и гляди, не попортились бы продукты при этакой погодке!» 8 сентября ледокол миновал пролив Санникова, 10-го прошел мимо мыса Челюскин, а спустя еще два дня стал на якорь в бухте Диксон.

Круглые сутки слышались глухие удары по сваям, урчание механизмов, раскатистые взрывы. Бегали мотовозы и электрокары. Воздвигались жилые дома. На Диксоне сооружался центральный порт западной части Арктики. Сюда заходили ледокольные пароходы, доставившие грузы на полярные станции, и гидрографические суда. Полярная морская дорога обставлялась: десятки маячных огней зажглись на островах и побережье Ледовитого океана.

Навигация шла к концу, корабли покидали Арктику. Сто четыре судна побывали тем летом в водах Северного морского пути, одиннадцать совершили сквозное плавание между двумя океанами.

Флагманский ледокол приближался к Кольскому полуострову. Оставались последние десятки из восьми тысяч миль нашего морского похода. За девять недель мы дважды проделали сквозное арктическое плавание; впервые Северный морской путь был пройден за одну навигацию в оба конца.

Нам не пришлось испытать невзгод, выпадавших на долю многих экспедиций. Мы видели, как советские люди покоряют огромную северную страну, видели волнующую романтику арктических будней. Геологов, открывающих за Полярным кругом ценнейшие природные богатства. Самоотверженных моряков, пилотов, ученых. Чукчей за штурвалом самолета. Нежные овощи, выращенные в зоне вечного холода. Растущие города, клумбы, больницы и интернаты в недавнем царстве белого безмолвия. Чукотские школы, где учились будущие механики и руководители колхозов, педагоги и зоотехники, врачи и литераторы — творцы новой жизни.

Переваливаясь на крутых валах, ледокол подходил к Мурманску. Порывистый ветер вздымал седые волны.