кими трудами дается нашим мужикам соболь или белка! Покрути-ка за зверем по тайге, повыслеживай! Да и не в каждый год зверя вдосталь… Как-то наведался к нам ученый из города, лекцию читал: как нужно хозяйствовать. Сердито говорил: работаете, мол, вы на тыщу, а выдают вам десятку, и вы, дурни, довольны. Грабят, ругает, вас все, кому не лень.
– Что же вы не возмущаетесь?
– Мы, деревенские, таежные, не такие, как вы, – сказал Виктор.
Людмила улыбалась, всматриваясь в ультрамариновый разлив ясного неба.
– Какие же?
– А вот такие: хотя и бедненько живем, да спокойно и тихо. Город так и нашептывает человеку: словчи, мол, схитри, побольше возьми себе, – знаю, года два пожил я в Иркутске. Убежал! Вот где настоящая жизнь, – широко повел он рукой.
– И я не смогла в городе жить, – училась в Нижнеудинске на повариху. Душу в городе будто иголками колет. А теперь – лад в душе да тишина. Вот только с Мишкой теперь плохо… – вздохнула она, наклоняя голову. – Да, мы такие люди – нам много не надо: чтобы дети были с нами всегда рядом, чтобы сена на всю зиму хватило для Буренки и коня, чтобы дождей было поменьше, чтобы хватило сил баньку осенью достроить… Да, братка? – подмигнула она.
– Достроим.
– Я вообще говорю.
– Да, нам много не надо.
Мир вспенивается, рвутся люди к благополучию, к богатству, к власти, а для Виктора и Людмилы главные богатства – покой, тишина. И чтоб лад в душе пребывал и с людьми, – подумалось капитану. Прикурил вторую папиросу, но не затянулся – задумался. Он ясно увидел, чиста и прекрасна бедная и трудная жизнь этих людей. Может, так должны жить все, чтобы по-настоящему ощущать себя счастливыми? Но разве он, офицер, несчастлив? Разве неправильно живет?
Собрал на лбу кожу капитан.
Пришли мальчики с полными ведрами жимолости и голубики.
– Вот и славно, – сказала мать, – хватит нам, парни, варенья на всю зиму.
– Много ли ведер заготовили? – полюбопытствовал капитан.
– Вот эти два да еще парочку возьмем, и хва! – сказала Людмила.
– Но ведь есть же возможность больше заготовить!
– Зачем? Берем у тайги, сколько съедим.
Вдали резво и бодро ударил гром; он пришел к озеру медленными перекатами, словно переваливался через каждую сопку и гору. Вскоре из-за хребта вывалилась темно-синяя, вспученная туча и поползла на озеро.
– Вот-вот хлынет, – сказал Виктор, и все скрылись под навесом.
Еще вскипятили воды, заварили чай; он пахнул дымом и был горько-крепким. Молча пили, пошвыркивая, похрустывая кусочками сахара, карамелью. Наблюдали за приближавшейся грозой.
Вдруг за спинами оглушительно загрохотало, и ветер рванул навес. Гроза накрыла людей, и они, кажется, оказались в самом ее пекле. Гром, представлялась, носился, как сумасшедший, по темному, мрачному небу и огромными шагами мчался к далеким Мархойским хребтам. Молнии метались так, словно заплутали в тучах и искали выхода. Пошел дождь, потом стал лить обвально, водопадом. Озеро, показалось капитану, закипело, забурлило. Свистело в пригнувшемся камыше. Не было видно гор.
– Мощно! – пропел капитан.
– Такой дождь – летун, – произнес Виктор, покуривая.
Прошло минут десять – ливень стал угасать, пошел мелко, тонкими струйками. Потом сеялся, но не лил, и вскоре прекратился. Гром барабанил где-то за горами, похожими на ладони. Открылось голубоватое небо, а тучи, подстегиваемые молниями, спешно летели за громом вслед, будто боялись отстать и заблудиться. Прошли еще минуты, и округа стала торжественно светлой. Капитан вдыхал прохладную дождевую сырость, наблюдал за дымкой, улетавшей от просыхавшей земли. В его душе было легко.
Виктор начал собираться в дорогу. Поймали оленей, запрягли, к сыроватым спинам прикрепили баулы. Караван тронулся в путь. Капитан обернулся -Людмила и ее дети махали руками. Капитану грустно с ними расставаться: как просто, радостно смотрят они на жизнь. Подумал, что он так, наверное, уже не сможет; привык к казарме, но это тоже неплохо! Каждому, наконец, нужно пройти в жизни свой путь, по своей земле. Но все же, все же – почему ему хочется забыть, зачем он приехал на эту новую для него землю, на которой люди живут по не совсем понятным для него законам и правилам? И почему он никак не может забыть ту дорогу, которую бросили люди? Может, не все пути ведут к благу, счастью, душевному покою?
3
Четыре дня Виктор и капитан шли к стойбищу.
Капитан увидел и полюбил таежную землю Тофаларию. Увидел и полюбил разноголосые быстрые реки, несущиеся по лобастым валунам и трущие бока о скалы, нежно-холодные далекие синие горы Саян, за которыми угадывались высокие хребты с белоголовыми гольцами, каменистыми суровыми склонами. Он увидел и полюбил таежных людей, которые показались ему простыми и наивными, словно не вышли они еще из детства человечества; но в тоже время он понял, что эти люди мудры. И ему казалось, что это, наверное, мы, жители суетливых городов и поселков, в детстве или отрочестве задержались, а эти наивные мудрецы смотрят на нас и незлобиво посмеиваются: ну, что вы мечетесь, что вы глотки дерете, зачем жадничаете? Очнитесь!
В пути Виктор и капитан встретились с бригадой косарей, которые жили в зимовье впятером – четыре тофа и русский; они заготавливали сено для промхоза. Караван спускался с горы, вечерело. Косцы, увидел капитан, стали бегать, суетиться; раздули костер и на таганок установили большую кастрюлю с мясом. Они оказались хорошими знакомыми Виктора.
Вечер был холодный, и путники продрогли: на последнем Мархойском броду они провалились в яму и по пояс намокли. Скорей бы в тепло! – постукивал зубами капитан.
Виктор стал распрягать оленей, уводил их подальше от зимовья, скручивая переднюю и заднюю ноги веревками. Капитан стоял возле баулов; косцы суетились, варили мясо, кипятили чай и улыбались, кивали головой капитану, -он им тоже улыбался и кивал, но никто его не пригласил в зимовье, никто не пригласил к чаю или обсушиться. Постоял он так в полной растерянности, подрожал и – взялся устанавливать палатку за зимовьем. Неожиданно косцы затихли, потом стали между собой ругаться на тофском языке, кричать.
Пришел Виктор, и косцы кинулись к нему. Долго о чем-то говорили. А тем временем капитан, уверенный, что пришелся не ко двору – ведь зимовье очень маленькое, возможно ли в нем всем разместиться? – установил палатку, развел костер, повесил над пламенем чайник и стал обсушиваться. Виктор подошел к капитану, протянул большой кусок кабарожьего мяса.
– Вот, мужики дали, э-хе-хе, – невнятно произнес он, избегая глаз капитана.
– Что случилось, Виктор? – тревожно смотрел на него капитан.
– Мужики очень обиделись на вас, э-хе-хе.
– Как так?! За что? – вскрикнул капитан.
– Побрезговал, говорят, твой спать с нами в одной избушке. Поди, мясо от нас не погнушается принять. Отнеси.
– Да они что мелят? – взмахнул ладонью капитан. – Они сами не пригласили меня, – какие могут быть обиды?
– В тайге не принято приглашать. Такой закон: пришел – заходи без приглашения, кушай все, что имеется у хозяев.
– Почему же сразу не сказали, как надо поступить?
– Мужики думали, вы знаете. Они, как только увидели нас на горе, сразу стали готовиться к встрече.
– Пойду к мужикам с мировой, – сказал капитан. – Как их задобрить? Взял я с собой спирта на всякий случай – вдруг простыну или еще что-то приключится…
Вошел в зимовье, поставил на стол бутылку. Косцы удивленно на нее посмотрели, улыбнулись. Выпили, поговорили. Потом уложили гостей на лучшие топчаны. Утром расстались тепло, обнимались, подолгу жали руки.
К вечеру Виктор и капитан добрались до стойбища, где должен был находиться беглец, но его там не оказалось. Пастух, прокуренный, худой, беззубый старик тоф, прошамкал:
– Никакой Мишка не ходила тута.
И снова удивительное произошло с капитаном: уже не глубоко в нем, а совершенно близко, на поверхности жило чувство – чувство удовлетворения, что не застали Михаила, что не надо будет лишать его свободы.
Виктор сказал, вздохнув:
– Братка, видать, где-нибудь поблизости прячется. Не беспокойтесь, товарищ капитан, мы его обязательно найдем. Но скоро ночь – повременим до утра.
Капитан молча качнул головой, ушел в чум, завалился на жесткие, кисловато-прелые оленьи шкуры. Возле уха звенели комары, в костре тлели угли, пощелкивая и вздыхая. Потом капитан с Виктором похлебал жирного наваристого бульона, погрыз кусок оленины, но аппетита не было. С головой укрылся мягкой медвежьей шкурой, однако сон не приходил. За всю ночь так и не уснул толком. Костерок в чуме погас. Виктор спал, и старик пастух тихонько посапывал. Капитан вышел из чума.
Стояла глубокая тишина на земле и в небе, только сонно и вяло фыркали за кустами олени, которые спят, как и спят оцепеневшие до последнего своего листика или хвоинки деревья, под которыми они приютились. Где-то очень далеко, наверное, за той высокой скалой, тревожно угугукнула птица, но тишина снова пропитала собой округу. Небо было черным, сгущенным, но у маковки сопки, похожей на шлем, виднелась огнисто-белая полоска, и капитан Пономарев не сразу догадался, что светила тонкая, узкая луна. Звезд негусто, они иногда вспыхивают, как бы вылетая из-под крадущихся по небу черных облаков. В нескольких километрах находилась быстрая, бурлящая река. Капитан не слышал реки, когда вышел из чума, но вскоре уловил ее далекий, придавленный тьмой шум. Терпко пахло увядавшей листвой и травой. Скоро наступит осень. Капитану было грустно; ему казалось, что какая-то сила выбивает его из привычной жизни, устоявшихся представлений, привычек. Почему нарастает в груди томление, которого он никак не мог отогнать? Почему так настойчиво ему вспоминается заброшенная людьми дорога?
Начиналось утро, исподволь светало; месяц нырнул за скалистый горб сопки; на востоке несмело, серовато забелели облака. На снежные головы гольцов и скал легли первые солнечные паутины света нового дня. Капитан закурил, подошел к стаду оленей, которых было просто тьма на пастбище. Они лежали кучками. Забеспокоились, завидя чужака, стали потряхивать чуткими ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми трепетными ноздрями какие-то запахи. Капитан Пономарев погладил жесткую, росную спину оленя, на котором добирался в стойбище. Олень вздрогнул, вскочил с мягкого мха и,