В двух битвах — страница 2 из 6

1. Затишье

Ко второй половине марта наши батальоны пополнились сибиряками. Многие из них были бывалыми солдатами, участвовали в первой мировой войне и — еще больше — в гражданской. Одеты сибиряки были в добротные, цвета топленого молока дубленые полушубки, теплые шапки-ушанки, хорошей валки валенки.

Моряки не успели и глазом взглянуть, как окрестили сибиряков «шубниками». Вначале старожилы недоверчиво отнеслись к пополнению. «Как бы они не попортили нашу марку морской гвардии», — говорили моряки.

Пополнение распределили по всем подразделениям. На досуге матросы частенько трунили над новичками, в шуточной форме склоняли на разные падежи слово «шубник». Однажды, поздним вечером возвращаясь по ходу сообщения с переднего края, я был свидетелем такого разговора:

— Так, так. Значит, ты, отец, первую мировую отгрохал, гражданскую прихватил и теперь к Отечественной подоспел?

— Выходит так, — донесся до меня ровный, неторопливый голос пожилого человека.

Я подошел поближе, желая получше рассмотреть сибиряка, но так, чтобы не привлечь внимания и не прервать разговора.

— А знаешь ты, к кому приехал-то? — задал вопрос уже другой матрос. Он лежал на животе, безмятежно раскуривал объемистую козью ножку.

— А чего же тут не знать! Мудреного нет ничего. Еще в корпусных тылах мне человек сказал: «Смотри, Лесных, к морякам едешь, не подкачай!»

— Вот то-то и оно! — проговорил тот же матрос.

Свет луны позволил мне рассмотреть этого матроса. Я узнал его. Это был Федор Ершов. Молодой, круглолицый, в лихо сдвинутой шапке, из-под которой выглядывал непослушный льняной чуб. Из-за расстегнутого ворота серой шинели виднелась полосатая тельняшка, с которой он никогда не расставался. Около правой руки лежал автомат, слева на ремне две гранаты в замусоленной сумке. Широченные плечи и большущие руки говорили о незаурядной силе.

— А что это «оно-то»? — спросил пожилой солдат. В голосе его послышалась ирония.

— А это, старина, то, что попал ты к черноморцам! Вот это и «оно»! Понимать надо!.. У нас, когда фриц лезет, то обратно не уходит. Привычки он такой не имеет! Понимаешь?

— Как не понять! Только вот диву даюсь, а понять не могу, с какой стати эти разъяснения мне потребовались?

— А потому, старина, — опять продолжал Ершов, — чтобы ты разом отчет отдал себе, куда ты попал! Как говорят, зараз настраивал себя не на легкую житьишку! Подтянулся, пока не поздно. Добра хотим тебе, понимаешь? Чтобы краснеть за тебя не пришлось! — И он дружески похлопал солдата по плечу. — А проще скажем, когда туго придется, чтобы зад свой нам не показал! Вот об этом печемся...

— Тебе, мил человек, — заговорил сибиряк, — прежде чем учить меня, родиться надо было лет на двадцать пять пораньше. Да покормить года три разных насекомых на германском фронте. Да года два в гражданскую поползать на карачках, на Деникина походить, а потом на западном покуролесить. Вот учитель бы из тебя вышел! Не постеснялся бы, спину согнул, в пояс бы тебе поклонился.

— А здорово, Федя, тебя отбрил шубник-то? — вставил кто-то добродушно.

— А ты, старина, на меня не сердись! — заговорил после паузы Ершов, не обращая внимания на смех товарищей. — В учителя к тебе я не нанимался, негож для этого. Это ты прав. А что о порядках, заведенных у нас, тебе говорил — плохого ничего не вижу в этом. Об этом каждый из нас и тебе и другому скажет, — невозмутимо отпарировал Федор Ершов и, подумав немного, примирительно добавил: — А что краснеть нам не придется за тебя — это хорошо. Таких нам побольше...

Я не стал прерывать разговор. Слова бывалого солдата, шутки матросов мне понравились. Я молча прошел мимо и направился в штаб, думая, что сибиряки, несомненно, будут на высоте. Так в действительности и было. Сибиряки довольно быстро освоились в новой обстановке. В первых же боях показали себя прекрасными воинами и завоевали симпатии моряков. Слово «шубник» в разговорном лексиконе моряков хотя и сохранилось, но произносилось, как правило, с уважением, в него стало вкладываться новое содержание, поскольку сибиряки показали себя в боях сильными, упорными, смелыми и находчивыми.

Однажды на стыке двух батальонов в ночном секрете оказались матрос Федор Ершов и тот самый пожилой солдат, Лесных. Стояла полночь. На фронте было тихо. Метрах в ста от них сибиряк Лесных первым заметил приближающихся к ним людей.

— Ты ничего не видишь?

— Нет, а что?

— Так ничего и не видишь?

Федор не сразу ответил. Теперь и его внимание привлекли несколько приближающихся точек.

— Вижу и я, — сказал он шепотом и с улыбкой посмотрел на пожилого солдата. — Ну, старина, ты просто молодцом! Не потеряли остроты твои глаза. Наперед меня рассмотрел. Силен, ничего не скажу!

А люди в маскхалатах приближались. Лесных насчитал семь человек.

— Разведчики. Отделением «гостевать» идут. И не где-нибудь, а в стык! Знают дело, — рассудил Лесных. — Ну, понятно. Двое поползли вперед, так я и знал. Осторожные.

— Ну, сейчас мы их встретим!

— Спешить не будем. Вот этих, — Лесных кивнул на тех, что двигались впереди, — снимем у самого окопа. Тогда и остальных накроем.

Нетерпеливый Ершов раза два делал попытки открыть огонь, и оба раза спокойно, но настойчиво его удерживал Лесных. И когда залегшие метрах в десяти от них разведчики поднялись в последнем броске и побежали к окопу, Ершов очередью снял их. Лесных покончил с остальными.

Как-то поздним вечером из штаба корпуса позвонил мне начальник политотдела:

— Встречайте обоз.

— Какой обоз?

— Скоро узнаете. Постарайтесь, чтобы хорошо встретили. Учтите — обоз на санях и может подойти к вам послезавтра.

На третий день после полудня в Орехово, где размещался второй эшелон нашего штаба, подъехало с десяток подвод. На санях горы ящиков с посылками. Посылки сопровождали девчата — колхозницы в солдатских полушубках, рабочие, старик грузин с пышными усами.

— Ай хорошо! Ай какой груз привезли! — всплескивал руками Сухиашвили. — Да за такой груз расцеловать вас мало!

И он принялся обнимать своими огромными ручищами то одного делегата, то другого.

В стороне стоял старик грузин в бушлате и выжидающе, с восторгом смотрел на своего земляка. Сухиашвили не сразу заметил его. «Помяв кости» трем-четырем делегатам, он обратился к заместителю по тылу.

— Каждую посылку на учет. Первые — храбрейшим из храбрых.

— Один посылка нэ подлежит учет! — воскликнул старик грузин. — Эта особый посылка. Я ее вам привез, дорогой наш Константин Давыдович. О тебе, о моряках ваших по всей Грузии молва идет.

Тут только Сухиашвили увидел земляка и бросился к нему.

Старик прижал руку к груди, склонил голову.

— Грузинский народ кланяется вам, дорогой Константин Давыдович, сокол наш. Примите от него эта скромный подарок.

Старик протянул Сухиашвили большой ящик. Тот бережно взял ящик, принюхался.

— Запахом Грузии дыхнуло. О гора Махат! Да тут лимоны! Спасибо, родной. Большое спасибо всем землякам!

Сухиашвили и старик крепко обнялись и долго колотили друг друга по спинам, никак не могли разняться.

...На следующий день в Орехове, в изуродованном снарядами здании школы состоялась торжественная встреча моряков — представителей всех частей и подразделений с делегацией. Какая это была встреча! На глазах многих слезы радости. Старик грузин, обнимая своих молодых земляков, смахнув не одну слезу, говорил:

— Дорогие мои, герои мои, далеко от вас Грузия, родной дом. Но мы день и ночь с вами. Вы тут защищаете порог своего дома, родные мои!

Тут же вручались посылки. До слез растрогали моряков эти небольшие, скромные ящички, пакеты, кульки. В них была народная любовь, любовь матерей, жен и невест.

Гости дали концерт. Первой выступала девушка из Вологды. Робко поднялась она на импровизированную сцену и, теребя концы белой пуховой шали, тихо запела:

Помню, я еще молодушкой была, Наша армия в поход куда-то шла. Вечерело. Я стояла у ворот, А по улице все конница идет.

Я, кажется, видел ее, когда подходил обоз. В желтом дубленом полушубке, в белой пуховой шали она гордо сидела на груде ящиков и с восторгом смотрела на встречающих.

Сейчас на сцене она показалась мне еще красивее. Голос у нее был чистый и приятный. Он понравился мне. Да и не только мне.

Я посмотрел на матросов. За плечами каждого — двухсоткилометровый марш по тылам 16-й с жаркими непрерывным боями, ночными штурмами, рукопашными схватками, многочисленные атаки укреплений врага под Таракановом, тяжелые оборонительные бои. Но теперь лица их потеплели, засветились улыбками. А главстаршина Хмара просто расцвел. Позабыв про все подавшись вперед, он глотал каждое слово, каждый звук. Песня и ее исполнительница завладели им без остатка.

А беляночка между тем пела:

И опять я целу ночку не спала,Целу ночку молодой опять была.Целу ноченьку мне спать было невмочь.Раскрасавец барин снился мне всю ночь.

Откуда-то появился баян. Грянуло «яблочко», и матросы вскочили с мест. На сцену высыпало сразу человек десять. «Яблочко» сменилось русским переплясом. К морякам присоединилась девушка. Она лихо отбила коленце, другое и вдруг задержалась перед Хмарой. Оторопел и Хмара. Но лишь на минуту. Он тут же поправил шапку и пошел по кругу так, что затрещали доски.

— Не ударь лицом в грязь, Хмара! — подзадоривал главстаршину своим громовым голосом старший матрос Павлинов.

Концерт затянулся далеко за полночь. Никому не хотелось расходиться. Но война есть война. Веселые, с посылками под мышкой снова отправлялись матросы на передний край. Я вышел на улицу. Стояла морозная ночь. Ярко светила луна, искрился снег. Проходя по узкой глубокой тропинке неподалеку от школы, я увидел у запорошенной снегом ели плечистого моряка и девушку. Они держали друг друга за руки. Я услышал:

— Какая ж ты хорошая! Я не забуду тебя!

— И я...

Я узнал главстаршину Хмару и давешнюю девушку. «Что ж, не ошиблась дивчина. Парень что надо. Счастья вам, дорогие мои!»

С переходом к обороне бригада получила дополнительный участок в районе деревни Хрущевки: мы сменили там подразделения соседней дивизии, также блокировавшие Холм с юга. Теперь наша оборона растянулась почти на восемь километров. К этому времени бригада пополнилась новыми людьми. На должность командира первого батальона прибыл старший лейтенант Курносов, военкома — старший политрук Гаврилин заменивший раненого Колдова.

Март подходил к концу. Последние дни пробежали почти в полном затишье. Враг огнем и ночными вылазками продолжал беспокоить нас, но по сравнению с прошлым это были спокойные дни. Затишье разумно использовалось. На передовой, как грибы после дождя, росли новые огневые точки; приводились в порядок и совершенствовались старые позиции; саперы устанавливали дополнительные минные поля. Подвозились снаряды, патроны.

Гитлеровцы предприняли три-четыре частных наступления. Особенно упорный бой разгорелся 23 марта возле деревни Хрущевки. Район этот на широком фронте оборонял наш третий батальон. Он понес большие потери и к этому времени имел третью часть своего штатного состава. Старых воинов в нем почти не осталось, а полученное пополнение было необстрелянным.

Сплошная извилистая траншея моряков проходила по опушке леса. Перед нею простиралась сильно заболоченная местность, а дальше начинались окопы гитлеровцев. С одной части наших позиций хорошо просматривалось расположение противника, что позволяло держать врага под постоянным огнем. Это обстоятельство раздражало фашистов. По-видимому, они решили во что бы то ни стало выбить нас с этой выгодной позиции.

Рано утром 23 марта вражеская артиллерия устроила нам «подъем». Пристрелка сменилась артиллерийской подготовкой. Вся артиллерия, в том числе и дальнобойная, и с соседних участков, обрушила огонь по боевым порядкам третьего батальона. После тридцатиминутного артналета гитлеровцы несколькими группами перешли в наступление.

Первые атаки их были отбиты. Но в 13 часов они сосредоточили огонь своей артиллерии на одном нашем узком четырехсотметровом участке. И снова тридцать минут их артиллерия обрабатывала небольшой квадрат, а с переносом огня вглубь пехота противника густыми цепями пошла в атаку. Два часа длился бой. Несколько раз в нашей траншее вспыхивали рукопашные схватки. Только ценой больших усилий противнику удалось метров на четыреста оттеснить одну нашу роту.

Сообщение комбата Морозова об этом небольшом успехе немцев раздосадовало Сухиашвили. Комбригу особенно не понравилось то, что Морозов в начале боя сильно нервничал. Он настойчиво добивался, чтобы его подкрепили бригадными автоматчиками. Я застал конец их разговора.

— О чем вы думаете, Морозов? — недовольно говорил ему Сухиашвили. — Предупреждал же вас сегодня неоднократно: «Берегите, не транжирьте попусту свой резерв, на меня не рассчитывайте». Нет, выдержки у вас не хватило... Преждевременно распихали по ротам свой резерв. А чем будете восстанавливать положение? Слушайте приказ: фашистов из траншеи вытряхнуть. Положение восстановить! Исполнение по телефону через час...

Комбриг с силой бросил трубку, сквозь сжатые зубы процедил:

— Мальчишка, мечется из стороны в сторону...

Он резко встал, стряхнул с шинели землю, осыпавшуюся с наката от разорвавшегося неподалеку крупного немецкого снаряда, и, осушая платком лицо, заходил по блиндажу. Так всегда бывало, когда волнение или гнев обуревали им. Постепенно успокаиваясь, Константин Давыдович вынул портсигар, закурил и, обращаясь ко мне, уже почти спокойным тоном заговорил:

— Что же, комиссар, придется помогать Морозову Сам он положение не восстановит...

Мне пришлось подтвердить, что положение у Морозова действительно затруднительное. Дело тут не только в том, что комбат нервничает, — ему действительно нужна поддержка людьми.

Комбриг распорядился вызвать командира роты автоматчиков — единственный, если не считать полуроты разведчиков, наш подвижной резерв.

Сухиашвили вызвал к аппарату Морозова. Он подтвердил приказ и сообщил, что к нему направляется взвод бригадных автоматчиков под командованием исполняющего обязанности политрука роты главстаршины Щербакова. Щербаков был уже здесь.

— Мы с комиссаром думаем, теперь вы положение восстановите; Добавляю вам три часа. Подготовку разверните немедленно!.. Какие вопросы вам не ясны, Щербаков? — спросил Сухиашвили после постановки боевой задачи.

— Все понятно. Приказ будет выполнен, товарищ капитан первого ранга! — отчеканил главстаршина.

— Вот и мы с комиссаром так думаем. Сейчас зайдешь к начальнику штаба, он сообщит некоторые детали дела. Особое внимание обратите на скрытость сближения и взаимодействие с артиллерией...

Через час с небольшим взвод был в третьем батальоне и готовился занять исходное положение на главном направлении для атаки.

Наши артиллеристы всего несколькими снарядами произвели пристрелку. Чтобы рассеять внимание противника и ввести его в заблуждение, полковник Иванков распорядился разбросать с десяток снарядов по различным точкам его расположения что и было сделано. Хитрость опытного артиллериста не позволила гитлеровцам понять, что мы провели пристрелку определенного участка. Артиллеристы готовились к короткому, но мощному огневому налету. Начальник штаба вместе с полковником Иванковым нацелили всю батальонную и бригадную артиллерию на небольшой клочок земли, захваченный фашистами. Михаил Михайлович Кульков, прощаясь с Щербаковым, говорил:

— Учтите, эта позиция — глаза третьего батальона. После нашего огневого налета там мало чего живого останется. Вернуть этот участок несложно. Вот удержать его будет во много раз труднее! Отсюда вывод: когда захватите траншею, немедленно глубже зарывайтесь в землю. Не забывайте о наблюдении. Когда отобьете несколько атак, враг с вами поступит по нашему методу: обрушит массу огня. Вот тогда смотрите в оба. Когда фашисты бросят максимум сил и окажутся близко к вам, мы их накроем так же плотно, как и перед вашей атакой. Успех вам будет обеспечен. Повторяю: как можно ближе прижмитесь к разрывам своих снарядов! И только мы перенесли огонь — энергичнейший бросок! Ну, ни пуха вам ни пера!

Смеркалось. Солнце скрылось за горизонтом. Постепенно утихла перестрелка, и на всем участке фронта установилась тягучая, кладбищенская тишина. Перед вечером гитлеровцы без труда отбили несколько слабеньких атак потрепанной роты Морозова. Комбат предпринял их по рекомендации начальника штаба бригады с тем, чтобы усыпить бдительность противника. Эти немощные атаки очень хорошо имитировали отсутствие сил и желания восстановить положение. После них, очень возможно, гитлеровцы подумали, что русские смирились с потерянным, во всяком случае, хотя бы на этот день. И это устраивало гитлеровцев.

И вдруг, разрывая эту полнейшую тишину ночи, на самых «высоких нотах» заговорила наша артиллерия. Шквал огня и железа рвал и кромсал клочок захваченной врагом нашей земли. Клубы пламени, заволакиваемые пылью и дымом, поднимались на том месте. На пятой минуте по команде Щербакова гвардейцы его взвода стали энергично приближаться к разрывам своих снарядов. С трудом успевала за автоматчиками сводная рота Морозова.

Все было до предела уплотнено по времени. Автоматчики вместе с моряками батальона без потерь преодолели трехсотметровое расстояние. Когда они вплотную прижались к своим разрывам, артиллеристы перенесли смертоносный шквал огня на сто метров в глубь фашистской обороны. Автоматчики, не снижая темпа движения, уже через несколько секунд ворвались в окопы противника. Дерзкая атака моряков, начавшаяся на пятой минуте мощного артиллерийского налета, сделала свое дело. Успевшие привыкнуть к тому, что предыдущие наши атаки начинались спустя двадцать-тридцать минут после открытия артиллерийского огня гитлеровцы в первые минуты огневого шквала попрятались в укрытия. Даже немецкие наблюдатели не следили в это время за нашими позициями. В траншее, что ближе к нам, фашисты были уничтожены. Гитлеровцы в соседних окопах, услышав треск наших автоматов, растерялись и бросились бежать.

Как и предвидел начальник штаба, гитлеровцы трижды контратаковали, но, получив отпор, приостановили наступление. На какое-то время сделалось тихо. Но ровно в 21 час с новой силой закипел бой. Гитлеровцы обрушили огонь на отвоеванную у них позицию. Но артиллеристы полковника Иванкова сработали мастерски. Бросившаяся в атаку гитлеровская пехота была накрыта огнем нашей артиллерии. Атака врага была погашена нашим опытнейшим артиллеристом в зародыше. Враг еще неоднократно атаковал позицию, но безрезультатно. На этом и закончился этот упорный и кровопролитный бой.

Ночью в блиндаже комбрига Щербаков рассказывал о прошедшем бое, об отличившихся людях его взвода. При докладе он ни словом не обмолвился о комиссаре Глушкове, а на вопрос комбрига сказал, что в бою не видел его. Лицо Сухиашвили побагровело. В последнее время комбриг заметно изменил отношение к Глушкову. За несколько дней до этого случая Глушков был мною серьезно предупрежден за бестактность. Был случай, он беспричинно накричал на бойца. Верно, в тот же день Глушков извинился перед этим бойцом.

В последние дни Сухиашвили настойчиво советовал мне обсудить поступок Глушкова в партийном порядке. У командира бригады, понятно, имелись основания быть недовольным Глушковым. Однако со строгими мерами, мне казалось, он спешил. В беседе со мной Глушков дал обещание взять себя в руки, а допущенную им вину искупить делом.

И вот сейчас, отпустив Щербакова, Сухиашвили, с большим усилием сдерживая гнев, заговорил со мной в повышенном тоне:

— Я тебе говорил, комиссар, что Глушков стал плохо воевать. Не обеспечивает свой участок. Просил тебя по-хорошему накажи, строго накажи. Нет, не послушал. А теперь, сам видишь, снимать надо. И снимать с треском! Другие меры принимать поздно!..

Не желая давать простор гневу, комбриг, заложив руки за спину, молча заходил по блиндажу. В углу землянки остановился. Немного постоял молча и затем резко повернулся ко мне:

— Требую немедленно отстранить от должности Глушкова.

Отсиделся в блиндаже, трус! Во время такого напряженного боя! И не только отстранить. Этого мало! Судить! Гнать из партии!

— Непонятно, Константин Давыдович, — прерывая его, заговорил я, — за что судить? За что гнать из партии? И вообще, какие у нас есть основания обвинять человека в трусости?

— То есть, как это «какие»?! Странный вопрос. Вместе слушали Щербакова, и тебе еще не ясно?! Я перестаю тебя понимать, Андрей Сергеевич! Ты что, задался целью любыми путями спасти Глушкова? И кого? Пьяницу. Труса.

— Ты не горячись и не шуми, Константин Давыдович. Здесь надо не шумом брать, а спокойно разобраться. Гнев в этих случаях плохой помощник. Это ты должен знать... Щербаков не видел Глушкова возле себя. Ну и что из этого? Он много чего не видел. И обвинять Глушкова только за то, что во время боя его не видел главстаршина, с нашей стороны, по меньшей мере несерьезно.

— Выйди отсюда! — приказал комбриг телефонисту.

— Товарищ капитан первого ранга, я же на посту...

— Исполняй приказ!

Обескураженный матрос юркнул в дверь.

— Да ты, я вижу, и меня учить вздумал! — прошипел Сухиашвили. — Молод! Этого и Муравьев не позволял себе! А он дивизионный комиссар! Бывший начальник Политуправления флота! Понятно? А ты еще...

— Щенок, ты хотел сказать?

— Что я хотел сказать, это дозволь мне знать. Учить меня не позволю! Молод!

— Я в учителя к тебе не навязываюсь! А вот разобраться надо! И шумишь, горячишься ты напрасно. Вот, к примеру, пробился бы противник на нашу вторую позицию. Люди Теплянинова, отбиваясь, кровью истекали. Я принимаю участие в бою где-то недалеко от командира батальона, он меня видит. А ты в это время где-то во фланговом подразделении завяз — связь у вас порвалась, он тебя не видит и не знает, где ты. После боя командарм, беседуя с Тепляниновым, осторожненько поинтересовался: «А какие указания давал вам комбриг в самый напряженный момент боя?» А он ответил бы: «Никаких не давал. Да я его и не видел». Командарм бы принял решение отстранить комбрига от должности. Как бы ты реагировал на это?

— Этого не могло быть!

— Нет, ты не уходи от вопроса, а ответь, что бы ты сказал на это? Назвал бы ты такое решение обдуманным, правильным справедливым?

Комбриг молчал. Его большие темные глаза были широко раскрыты и в упор смотрели на меня.

— Не желаешь ответить? Или очень трудно на это ответить? Согласен. Трудно, нелегко ответить. А такая ситуация вполне могла случиться. Вот поэтому я и советую без торопливости разобраться...

— Выходит, я, по-твоему, горячусь, как мальчишка занимаюсь самоуправством, а ты, видите ли, справедливый судья и...

— Не будем устраивать перепалку, — не желая разжигать страсти, продолжал я спокойно. — Слов нет, сигнал серьезный и заслуживает внимания. Мы его проверим. Твои бурные эмоции мне вполне понятны. Если подтвердится факт, тогда накажем самым строгим образом. Но это, повторяю, мы сделаем тогда, когда подтвердится его трусость, во что, признаюсь, я очень мало верю. Глушков способен напиться допьяна, наделать глупостей, но он не способен трусить, прятаться в блиндаже в то время, когда его батальон ведет тяжелый бой...

— Кровью истекает!

— Пусть будет так...

Минут десять еще мы «крупно» разговаривали. Сухиашвили постепенно остывал. Прошло еще несколько минут, и гнев его совсем улегся, он успокоился, позвал телефониста, присел, вытер платком вспотевшую бритую голову и закурил.

— Ну что же, комиссар, давай подождем, проверим, жизнь рассудит, кто из нас прав. Оптимизм твой — дело хорошее, но и ему нужно знать предел.

Сухиашвили вызвал помощника начальника оперативного отделения. Лейтенант Халин коротко доложил о положении дел в частях. Отпустив лейтенанта, комбриг сказал мне несколько примирительных слов и, не раздеваясь, прилег на нары. Под его грузным телом тонкие сосновые круглячки жалобно заскрипели. Он тут же крепко уснул.

Сообщение Щербакова и заявление комбрига заставили меня срочно разобраться с делом Глушкова. В ту же ночь я поручил исполняющему обязанности секретаря партийной комиссии старшему батальонному комиссару Ломакинову пойти к Морозову, проверить, где был и чем занимался во время последнего боя Глушков.

Рослый, коренастый, немного неповоротливый, одетый в морскую форму, Ломакинов внимательно выслушал поручение задал несколько вопросов и, уяснив задачу, направился а третий батальон. С полудня следующего дня установилась тишина. Только в воздухе уже два часа кряду надоедливо кружился немецкий «костыль». Он выискивал цели для артиллерии и авиации, производил съемки нашего расположения.

В политотделе только что закончилось совещание. Когда я возвратился, Ломакинов подошел ко мне. Интересуюсь у него результатами расследования.

— Чепуха, — ответил с улыбкой Ломакинов, — никаких оснований для обвинения, наоборот...

Я попросил его больше пока ничего мне не рассказывать. Сообщение Ломакинова мне хотелось послушать вместе с Сухиашвили. Комбриг был по характеру упрямым человеком, и в таких случаях разубеждать его лучше всего фактами.

Разговор состоялся не сразу: комбрига не было на месте. Когда он пришел, я сказал ему о возвращении старшего батальонного комиссара, предложил поговорить с ним.

— Небось уж знаешь все, расскажи, — повесив шинель и усаживаясь на табуретку, довольно добродушно проговорил комбриг.

— Нет, не знаю. Ждал тебя, чтобы вместе послушать.

— Вот как? — усмехнулся комбриг. — Ну что ж, послушаем вместе.

Яркая крохотная лампочка, подключенная к аккумулятору, хорошо освещала мужественное, спокойное лицо Ломакинова. Под глазами у него синие круги: ночь он провел на ногах. Спокойно, неторопливо он стал докладывать. Деятельность комиссара Глушкова перед наступлением гитлеровцев, а также в день боя выглядела более чем положительно. Военком вместе с партийной организацией провел большую работу с новым пополнением. Продуманно расставили по подразделениям коммунистов. Вместе с командиром батальона Глушков пересмотрел состав подсобных подразделений, многих людей оттуда, в первую очередь коммунистов и комсомольцев, направили в стрелковые роты. За день до боя комиссар провел беседы со всеми моряками стрелковых рот.

В день боя Глушков по собственной инициативе, с одобрения Морозова, направился на левый фланг — второе наиболее уязвимое место в системе обороны батальона. Этот участок тревожил командование батальона еще и потому, что там больше всего было необстрелянных матросов из пополнения. И действительно, получилось, как и предвидели Морозов с Глушковым, — левый фланг фашисты также атаковали неоднократно, рассчитывая что в стыке им удастся прорваться. Дважды там нависала реальная угроза прорыва. Только присутствие в боевых порядках Глушкове, его твердая руке спасла положение на этом участке Все атаки противника были отбиты. Комиссар батальона вовремя подменил убитого пулеметчика. Его разящие очереди, посылаемые из «максима», во многом содействовали успеху и в бою, и после захвата нашими утраченной позиции Глушков не оставался на положении постороннего наблюдателя.

Утром» когда гитлеровцы произвели опустошительную артиллерийско-минометную подготовку и два батальона пехоты бросили в атаку, положение наше осложнилось до крайности. И в это время на правый фланг обороняющихся с отделением матросов снова приполз Глушков. До позднего вечера он был возле пулемета. Вернулся он на КП батальона только после того, как гитлеровцы прекратили атаки. Факты же с участившимися выпивками и его неправильные действия по отношению к одному из матросов подтвердились. Глушков их сам не отрицал и заявил, что дает твердое обещание не повторять подобного и исправить делом свои промахи.

Во время всего доклада Ломакинова комбриг не сводил с него глаз и внимательно слушал. Когда закончился доклад, Константин Давыдович заключил:

— Будем считать вопрос исчерпанным. Очень хорошо, что вы, товарищ Ломакинов, на месте объективно разобрались, помогли установить истину и решить наш спор с комиссаром.

— Но, несмотря ни на что, наказать Глушкова придется, — заметил я. — Судя по полученному им с родины письму, семейные дела у него в большом разладе, жена собирается замуж выходить, детишек отдала воспитывать матери Глушкова. Все это тяжело, слов нет, но комиссару горе заливать водкой не к лицу. Это малодушие. У него чувства явно взяли верх над рассудком. К тому же, ему разъясняли — письмо анонимное, отнестись к нему нужно осторожно. Рекомендовали ему подождать, написать родственникам, выяснить все пообстоятельнее и только тогда делать выводы. Он не внял совету. В общем, его поведение обсудим на партийной комиссии...

— Вот оно что.., — протянул комбриг. — Не согласен с тобой, комиссар! Тут совсем другой оборот дела получается. Не знал, не знал я. В семье у него, действительно, сложная ситуация. К чему же на парткомиссию? Предупредил, и достаточно. Подождем. Положим, я поторопился, не спеши теперь и ты. В партийной комиссии мы его всегда успеем рассмотреть. Я с ним сам поговорю. Его надо поддержать.

Сухиашвили говорил спокойно, рассудительно — факты сделали свое дело. Теперь он взял Глушкова под защиту и признал себя побежденным без всякого ложного самолюбия. Да иначе он и не мог поступать, ибо дипломатия была не в его характере. Слышать такие слова мне было, конечно, не безразлично, тем более от Сухиашвили, человека своенравного и упрямого. К тому же и настаивать на привлечении к партийной ответственности военкома третьего батальона не было необходимости.

— Ну что же, пусть будет по-твоему, — согласился я. — Подождем, посмотрим, как будет выполнять Глушков свое обещание.

Вопрос о Глушкове был исчерпан. Комбриг задал еще несколько вопросов Ломакинову о положении дел в батальоне, о Морозове, поинтересовался поведением противника.

Когда отпустили старшего батальонного комиссара, я заметил Сухиашвили, что он и Морозова ругал без достаточных оснований.

— Этот бой лишний раз показал нам, что старший лейтенант Морозов храбрый командир. А что он понервничал, беды большой нет. Подобное и с более опытным случается. Ты ведь, наверное, побольше нервничал, когда мы оборону прорвали под Старой Руссой?

— Так я и нахлобучку-то получил от Лизюкова куда похлеще...

— И по делу.

— Ну и Морозова нужно было в чувство привести! Это ему на пользу пойдет. — Помолчав немного, комбриг вскинул на меня свои выразительные глаза и добавил: — Я его достоинств не умаляю. В целом в этом бою он проявил себя хорошо. Благодарность объявляю ему сегодня в приказе. А Щербакова и кое-кого из его автоматчиков, я думаю, к награде следует представить. Как ты думаешь?..

Первое апреля... Проснулся я от сильного грохота. Кругом стоял какой-то страшный треск, все тряслось, гудело, содрогалось. Спросонок не мог понять, в чем дело. Сидел на бревенчатых нарах в каком-то непонятном оцепенении. Напрягая память, мысленно рассуждал: «Черт возьми, где я нахожусь? Откуда этот треск? Почему трясется земля?»

Из этого состояния вывел меня дежурный телефонист:

— Фрицы нас, товарищ комиссар, тяжелыми спозаранку благословляют. Видать, с первым апреля решили поздравить.

Голова у меня раскалывалась от боли. Прошлой ночью, возвращаясь из батальона Курносова, я промок до нитки и простудился, в блиндаже тоже было сыро. Весенняя вода быстро наполняла блиндаж, ее не успевали вычерпывать.

Встал, накинул на плечи шинель, подсел к аппарату. Телефонист стал вызывать командиров второго и первого батальонов.

Мне почему-то сразу показалось, что фашисты накрывают не только КП, но и передний край. Наш легонький блиндаж, на метр всего посаженный в землю, содрогался так, словно мы находились в крытом кузове пятитонной машины, двигающейся по кочкам.

Комбриг тоже проснулся и, разобравшись, в чем дело, сказал несколько крепких слов в адрес вражеских артиллеристов.

Досталось от него и одной нашей батарее. Ее командир, не зная расположения КП бригады, оборудовал свои огневые позиции метрах в трехстах позади нас. Батарея быстро провела пристрелку и основательно беспокоила гитлеровцев. Много часов вражеские артиллеристы нащупывали нашу батарею. Сметливый командир принял меры, чтобы ввести фашистских артиллеристов в заблуждение. И ему это блестяще бы удалось, если бы не одно обстоятельство...

Гитлеровцы «пристрелялись», но не к огневым позициям батареи, а к району расположения командного пункта бригады. Получалось, что, когда наша батарея начинала вести огонь, следом же за нею открывали огонь гитлеровцы, и он как раз приходился по расположению нашего КП. Так одну-две минуты работали обе батареи, затем наши артиллеристы прекращали огонь. Фашисты полагали, что они точно нащупали советскую батарею и каждый раз своим огнем принуждают ее замолчать.

Наших артиллеристов, пока они не знали, куда ложатся снаряды, и видели только, что они водят за нос противника, такое дело вполне устраивало.

Комбриг стряхнул с кителя землю, сыпавшуюся с потолка, и, дождавшись момента, когда противник прекратил беглый огонь, приказал телефонисту вызвать адъютанта. Лейтенант Ромаденко — высокий красивый моряк — явился незамедлительно.

— Узнай немедленно, — охрипшим голосом пробасил Сухиашвили, — почему до сего времени не убралась батарея. Я же приказал им немедленно сменить позицию!

— Позвольте доложить, товарищ капитан первого ранга, — отчеканил лейтенант. — Справка наведена: ваш приказ был исполнен незамедлительно. Батарея эта из артполка, приданного соседней, Панфиловской дивизии. Она вчера вечером сменила позицию, а ее командир принес извинения. Налет этот, пожалуй, будет последним. Начальник штаба еще раз подтвердил, что противник не знает расположения нашего КП.

— Одобряю вашу предусмотрительность, адъютант, — сказал комбриг и, предложив вызвать начальника штаба, отпустил лейтенанта.

Командиры батальонов доложили, что у них ночь прошла спокойно. Артиллерийский налет своей массой обрушивается на глубину обороны бригады. По их мнению, он не должен затянуться. Так оно и случилось. Сначала гитлеровцы оставили в покое передний край и вторую линию нашей обороны, а через несколько минут прекратили обстрел «батареи».

Стало тихо. В блиндаже буйно клубилась пыль, поднятая с земляного пола близкими разрывами тяжелых снарядов. Я вышел. Часы показывали четверть восьмого. Холодный утренний воздух, перемешанный с гарью и неосевшим пороховым дымом, ударил в лицо. Дежурный по КП доложил, что все обошлось благополучно: поврежден один блиндаж, люди не пострадали. Все другие снаряды легли на пустое место. Апрельское солнце поднялось высоко и ярко освещало все вокруг. Стряхнул шинель, смахнул пыль с ворота гимнастерки и направился к начальнику политотдела Батенину.

Пошел, однако, к нему не прямым путем, а около других блиндажей. «Батеньки мои, сколько напахали! И какие глубокие воронки! Словно какая-то щадящая рука отводила опасность от блиндажей! Удивительно, столько положено снарядов — и ни одного прямого попадания! Счастье. Настоящее счастье», — думал я, подходя к жилью Батенина.

Блиндаж его находился метрах в пятидесяти от нашего. Батенин сидел за складным столом и, как видно, правил очередное донесение при слабом свете коптилки.

Дверца блиндажа была слабо освещена, и меня он не сразу увидел, а когда рассмотрел, встал, улыбнулся:

— Ты, я вижу, тоже раненько поднялся, разбудили, наверное. Да ты проходи, проходи, только осторожнее, не споткнись. Мои орлы еще спят. Недавно из частей вернулись. Смотри, их даже разрывы тяжелых снарядов не разбудили.

Крохотный блиндажик был переполнен. Политотдельцы спали вповалку, на полу, плотно прижавшись друг к другу. Саперов в бригаде осталось мало, а те, кто и был, дневали и ночевали на переднем крае. Строить блиндажи для штаба было некому, поэтому аппарат политотдела, как, впрочем, и весь штаб, ютился в тесноте.

Осторожно ступая между спящими, я добрался наконец до стола, и мы, крепко пожав друг другу руки, сели. Батенин закончил правку и прочитал политдонесение вслух. Документ был хорошо отредактирован, написан емко и объективно. Иван Степанович рассказал о том новом, что доложили ему инструкторы, , вернувшиеся из частей.

Батальонный комиссар Батенин с присущей ему энергией в эти дни развернул кипучую деятельность. Быстро создавались новые и укреплялись прежние ротные партийные и комсомольские организации, обобщался опыт прошедших боев. В политическом отделе хорошо организовали прием сводок Совинформбюро и разъяснение их матросам.

Батенин был вездесущ. Он появлялся то там, то здесь. Многих частенько распекал.

Артиллеристы одной батареи формально отнеслись к выполнению приказа поставить пушки ближе к переднему краю с тем, чтобы они могли вести огонь прямой наводкой по танкам. Появился Батенин.

— Вы что думаете, фашисты вас в покое оставят? — обратился он к командиру батареи. — Почему как следует не врезали в землю орудийную площадку?

— У нас времени было мало, — попробовал оправдаться командир батареи.

— А у соседей разве больше было времени? Столько же. А как толково у них оборудована позиция! Почему? А потому, что там восприняли приказ как ответственнейшую боевую задачу! А вы? Командовать надо, а не при сем присутствовать! Тогда и оправдываться не придется! Да будет вам известно, враг прежде всего нанесет удар по выдвинутой на прямую наводку артиллерии. Наведите порядок! И для личного состава оборудуйте настоящее убежище. Ведь то, что вы сделали, курам на смех.

— Все будет учтено и исполнено, товарищ батальонный комиссар, — пообещал смущенный и вспотевший командир.

Особенно доставалось от Ивана Степановича хозяйственникам. Бывали случаи, кое-кто из них проявлял беззаботность к нуждам бойцов и командиров. Он буквально набрасывался на такого работника. Лицо Ивана Степановича в такие моменты становилось просто страшным, и без того крупные ноздри еще больше расширялись. Порой по часу-полтора учил он заботливому отношению к бойцу нерадивого хозяйственника.

Два дня назад, возвращаясь с переднего края, я заглянул к нему и наблюдал заключительную часть такого разговора. На этот раз перед Иваном Степановичем навытяжку стоял исполняющий обязанности начальника вещевого довольствия бригады. Накануне, возвращаясь с передовой, Иван Степанович увидел у некоторых моряков разбитую обувь.

— Неделю назад, целую неделю назад вы получили из батальона заявку на обувь. И не было бы обуви! А то лежит преспокойно чуть ли не у вас за пазухой! — жестикулируя, выразительно, с расстановкой говорил Иван Степанович. — Вы ухитрились эту заявку положить под сукно. Да как вы могли так поступить?! А посмотрите на него, товарищ комиссар, — обратился он ко мне, — сам обут, тепло одет, пули его не беспокоят, снаряды во второй эшелон тоже залетают не часто, а на людей, проливающих кровь за Родину, он наплевал...

— Да совсем же не так, товарищ батальонный комиссар...

— Помолчите! — резко обрезал Батенин вещевика, попытавшегося что-то сказать в свое оправдание. — Вы стали обрастать жирком! Зарубите у себя на носу: безответственности, бездушию вашему нет никакого оправдания!

Видно, долго бы еще распекал Иван Степанович интенданта, если бы не мое присутствие. Сейчас он вынужден был свернуть свою беседу, предоставив начальнику вещевого снабжения пять часов сроку на устранение допущенной оплошности. Батенин предложил ему лично проконтролировать завоз обуви в батальон и об исполнении доложить. Тут же мы решили и в других батальонах проверить, как гвардейцев обеспечивают вещевым имуществом, и итоги обсудить в политотделе с участием замкомбатов по тылу и бригадного интенданта.

В этот день разговор наш не затянулся. Я торопился, готовился к отъезду в Политотдел 3-й ударной армии. Взяв у Батенина дополнительные материалы, вскоре выехал в штабарм.

...В Политотделе армии действия гвардейцев 3-й бригады моряков были поставлены в пример. Приятно было узнать, что начальник Политотдела армии дивизионный комиссар Товченков был осведомлен даже о многих деталях боевых дел моряков. Мне впервые довелось с ним встретиться на этом совещании. Понравились его простота в обращении, хорошая память, знание людей, справедливая требовательность.

Здесь же мне довелось познакомиться с начальником политотдела 8-й гвардейской Панфиловской дивизии полковым комиссаром Александром Лукичом Галушко. Обстоятельно поговорить, к сожалению, не удалось, перебросились несколькими словами. Запомнились его ненаигранная приветливость в обращении, мягкий голос. Ни я, ни он, конечно, тогда и не думали, что в скором времени мы встретимся на совместной работе.

Участников совещания принял член Военного совета армии Пономаренко, спокойный, рассудительный, в темно-синей шерстяной гимнастерке, стянутой широким форменным ремнем, с орденом Ленина на груди. Он обрисовал нам общее положение на фронтах, сказал, что дела наши после разгрома гитлеровцев под Москвой во многом улучшились. Он говорил:

— Конечно, предстоят суровые испытания. Враг еще не раз попытается организовать крупные наступательные операции. И на нашем участке фашисты будут предпринимать наступательные действия, поэтому надо и дальше настойчиво повышать стойкость наших частей и одновременно готовить их к наступлению. Наше же положение в целом на фронтах куда прочнее, чем было несколько месяцев назад. А ведь у нас порой складывалось отчаянное положение, товарищи. Я припоминаю сейчас один момент. Это было в первые месяцы войны в Белоруссии, я был тогда членом Военного совета фронта. Ночь. На дворе льет проливной дождь. Вражеские полчища, несмотря на героическое сопротивление наших авангардных частей, рвутся в глубь Белоруссии. Кругом все гремит. Оперативная группа штаба остановилась в небольшой рощице. Тяжелый камень лежит на сердце. Чертовская усталость во всем теле. И вдруг звонок! Вызывают из Москвы. Торопливо подхожу к аппарату. Слышу знакомый голос: «Ну, как дела? Какие произошли изменения?»

Я докладываю, что враг продолжает рваться вперед, мы отходим. Трактора увозим в тыл. Небольшая пауза. Затем говоривший из Москвы продолжает: «Правильно поступаете. Все возможное тяните в тыл, что не можете поднять — уничтожайте, врагу ничего не оставляйте! Действуйте увереннее! Все это временно и преходяще. Никакая сила не сломит нашу партию. Победа будет за нами!» Сами понимаете, как дороги оказались тогда уверенные, ободряющие слова!

После совещания член Военного совета задержал меня.

Отвечая на вопросы Пономаренко, я рассказал о том существенном, что делается у нас. Просил его быстрее пополнить бригаду рядовым и командным составом. Он одобрительно отозвался о последних боях моряков, предупредил о возможном возобновлении фашистских атак.

— Будьте бдительны! Пополнение постараемся выкроить. Военный совет армии уверен, что моряки не пропустят врага в Холм.

На обратном пути, трясясь в машине на кочковатой, сильно выбитой дороге, я думал о Москве, о той, какой я видел ее в трудные октябрьские дни 1941 года. Тогда реальная угроза нависла над дорогой нашей столицей. Потом мысли мои перекинулись на Тамбовщину, где в небольшом городке уже полгода жили эвакуировавшиеся из Калинина моя жена и сын. Там родилась и моя дочурка...

Сильный обстрел «пятачка» первого апреля возвестил о возобновлении активности врага. Снова стали появляться вражеские бомбардировщики. Чаще, чем в прошлые дни, над нами висел надоедливый «костыль». Участились рейсы груженых фашистских транспортных самолетов. Противник усиленно подвозил в осажденный Холм боеприпасы, продовольствие и живую силу.

Конечно, не сидели сложа руки и моряки-гвардейцы. Наши артиллеристы умело нащупали новые цели. Снайперы и отличные стрелки настолько успешно «охотились» за гитлеровцами, что днем на переднем крае те боялись даже переползать по открытым местам. До КП бригады все чаще стала доноситься резвая скороговорка наших станковых пулеметов. Довольно успешно осуществляли ночные рейды в тыл фашистам наши разведчики. Пульс войны на нашем участке явно учащался...

Михаил Михайлович Кульков выздоровел. С его приходом в работе штаба стало больше четкости и слаженности. Сдержанный в излиянии своих чувств, Константин Давыдович Сухиашвили внешне ничем не выразил своего отношения к возвращению начальника штаба. Но поздно вечером, когда мы укладывались спать, он сказал-мне:

— Теперь за штаб можно быть спокойным. Одно появление Михаила Михайловича — и жизнь в штабе пошла по-другому. Дельный он человек.

Я тоже был рад возвращению майора Кулькова. Соскучился по его оптимизму, олимпийскому спокойствию, метким остротам. На другой день, подходя к блиндажу, я услышал ровный, невозмутимый тенорок. Майор уже отчитывал двух штабистов за какие-то упущения.

Может быть, и не чаще других, но все же нередко выслушивали замечания от Михаила Михайловича наши шифровальщики. Его неудовольствие и на этот раз относилось к ним. Майора раздражала медлительность с раскодированием, а иногда и искажения текста шифрограмм из штаба корпуса или армии. Случалось, майор Кульков крупно разговаривал и с начальником разведки. Чаще после «холостого» захода к противнику.

Помню, после артиллерийского налета фашистов первого апреля Михаил Михайлович приказал разведчикам к утру третьего дня доставить «языка» в офицерском звании. И вот срок подошел, а «языка» нет. Обычную невозмутимость начальника штаба словно рукой сняло.

— Вы что, штатные должности занимаете или работаете? Потрудитесь разъяснить: почему разучились боевые приказы выполнять?

Эти слова относились к стоявшим перед ним навытяжку исполняющему обязанности начальника разведки штаба бригады лейтенанту Ананьеву и командиру роты разведчиков младшему политруку Гусу.

Худое, пепельного цвета лицо Михаила Михайловича порозовело. В его небольших, глубоко посаженных глазах появился недобрый, металлический блеск. Нижняя губа медленно ползла на верхнюю и касалась усов. Две глубокие морщинки у носа как-то странно изгибались и еще резче выделялись на его лице.

— Двух хороших разведчиков потеряли, а «языка» не взяли! Куда это годится? Я вас не узнаю! — Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и повернулся ко мне: — И почему бы, вы думали, неудача? Недаром говорят в народе: подвиг и проступок живут всегда вместе. Успокоенность-матушка обоих к этому привела! Других причин нет. Зазнаться успели, вот в чем дело.

— Захвалили, стало быть, — вставил я.

— Это точно. Захвалили, — согласился Михаил Михайлович. — Им теперь, видите, и море стало по колено. Времени для подготовки вылазки было вполне достаточно. — Начальник штаба вплотную приблизился к Ананьеву и Гусу и, понизив голос, продолжил: — Вы его использовали? И тот и другой, видите ли, понадеялись на сметку разведчиков, на их ловкость и обычное везение.

Майор немного помолчал, о чем-то подумал и, обратившись к плотному, краснощекому Гусу, спросил:

— В таком случае, почему сам не пошел выполнять приказ?

— Пошел бы, товарищ майор, — взмолился Гус. — И «языка» приволок бы как пить дать! Рассветать стало...

— Хорош, нечего сказать! А мне сейчас краснеть за вас приходится. Сколько раз я вашу милость, товарищ Гус, хвалил! Христом-богом просил навсегда отпустить вас с политической на строевую работу. А вы чем платите? Никак не ожидал!

— Это совсем непредвиденное дело, товарищ начальник штаба. Досадная случайность... — попытался сгладить неудачу вконец обескураженный Гус. Дисциплинированный, всегда во всем аккуратный и предусмотрительный, с прямым, независимым характером, командир роты разведки чувствовал себя крайне неловко. Он и краснел, и бледнел, и готов был в эти минуты провалиться сквозь землю, только бы не оставаться дальше в таком неприглядном положении.

Майор молча отошел в угол блиндажа и подытожил разговор:

— К утру чтобы «язык» был, и обязательно в офицерском звании. Если не уверены в успехе, тогда вы, Гус, лично возглавьте группу. Если и у вас не получится, начальник разведки пусть сам идет.

— «Язык» будет, товарищ майор! За это я головой ручаюсь, — уже на ходу ответил Гус. И сказал он это так уверенно, что сомневаться не приходилось.

— Сам пойдет, — глядя ему вслед, сказал, улыбаясь, начальник штаба, — и без «языка» не вернется!

Михаил Михайлович оказался прав. Никому не доверил Гус этого поручения...

2. В штабе врага

«Шею мне намылили справедливо, ничего не скажешь! — размышлял взвинченный проработкой Гус. И вдруг улыбнулся, вспомнив слова начальника штаба, сказанные напоследок: «Повторяю, «языка» в офицерском звании. Да не притащите какого-нибудь интенданта зажиревшего!» — Задачка! Сам выполню. Никому поручать не буду. Кого взять с собой? — продолжал рассуждать Гус, возвращаясь в роту. — Возьму-ка я двух помкомвзводов и «дочь роты». Ведь допрашивать придется еще там, на территории врага. Нужна переводчица. Но вот загвоздка...» — и Гус с досадой вспомнил о недавнем случае.

...Вечерело. Было тихо. Солнце медленно погружалось в розовую дымку горизонта. На изгибе балки, что неподалеку от блиндажной роты, куда не так давно перебрались разведчики, Гус встретил Тоню Ильиченкову. Она с тремя матросами своего отделения возвращалась с передовой. Командир роты остановил ее, поинтересовался результатами дневного наблюдения. Тоня отпустила матросов, разрешив им после чистки оружия ложиться отдыхать. Сама же подошла ближе и начала докладывать.

Петру Гусу Тоня приглянулась еще при первой их встрече. По мере того как он открывал все новые и новые привлекательные черты в характере девушки, эта симпатия незаметно для него переросла в любовь. Правда, своих чувств Гус старался не показать. К тому же он не мог не заметить, что юная разведчица пришлась по сердцу всем без исключения молодым воинам его роты.

Тоня за короткое время зарекомендовала себя решительной и очень серьезной девушкой. Отношение у нее ко всем было ровное. Она шутила, смеялась, для каждого находила доброе слово. И не случайно вскоре матросы стали называть ее «дочь роты».

Но, как ни старался Гус подальше запрятать свои чувства к Тоне, это ему удавалось плохо. И понятно — отношение к ней ротного девушка заметила, хотя делала вид, что ничего не знает и ни о чем не догадывается.

Дважды случалось Гусу поздним вечером возвращаться с передовой с Тоней. Говорили о многом, но только он пробовал осторожненько чуть дольше задержать ее руку, когда помогал перепрыгнуть воронку или канаву, она настораживалась и замолкала.

Сегодня у Тони было отличное настроение. Рассказывая о том, что видела у гитлеровцев, она часто улыбалась, а ее искрящиеся сине-серые глаза из-под длинных ресниц весело смотрели на собеседника. В этот предвечерний час девушка окончательно пленила его. Чувства к ней настолько переполнили его сердце, что закружилась голова. Он как в тумане слушал мелодичный голос. Ее губы магической силой манили к себе. Гус вдруг приблизился к Тоне, обнял ее своими сильными руками и крепко поцеловал в губы.

Девушка вскрикнула, резко рванулась и в следующую секунду со всего размаху влепила ему пощечину.

— Как вы посмели? — не сказала, а как-то странно выдавила из себя Тоня. Шапка ее валялась в снегу, волосы, подхваченные слабеньким ветерком, взлохматились.

Гус бросился поднимать ушанку, но Тоня опередила его, подняла шапку, резким, порывистым движением выпрямилась и уничтожающе посмотрела на Гуса.

— Никогда не ожидала от вас такого поступка! Считала серьезным человеком. Командир еще...

— Вы, вы... извините меня, Тоня...

— Я вам не Тоня, а сержант Ильиченкова! И чтобы это было последний раз! Я приехала сюда воевать! Во-е-вать! Понимаете?

— Да я же...

— Не объясняйтесь, пожалуйста.

Только теперь, осмотревшись кругом и никого не увидев, она оставила обескураженного, сгоравшего от стыда Гуса и пошла к блиндажу...

Это произошло несколько дней назад. Теперь, придя в роту, Гус первым делом вызвал к себе Ильиченкову. Сообщил ей о полученной задаче.

— Будет исполнено. Времени для подготовки правда, у меня маловато, ну что же, раз нужно — постараюсь, — сказала Тоня. Она поняла ротного так, что доставить «языка» в офицерском звании поручается ей. Поэтому и сказала, что лучше выполнять задачу с тремя разведчиками из ее отделения.

Гус не возражал, но разрешил взять не трех, а двух матросов. Он не сказал, что группу возглавит сам.

Через полчаса все трое — Ильиченкова, сибиряк младший сержант Перекрестов и подводник из Ленинграда старший матрос Дубровин — предстали перед ротным. Гус внимательно осмотрел каждого. Перекрестову он приказал отечественный автомат сменить на трофейный, Тоне вместо «вальтера» взять парабеллум. Всем — двойной запас патронов и по одной гранате. Тоня сказала, что все исполнит. Она попросила только разрешить ей не менять оружия — парабеллум будет мешать ползти, а стреляет она и из «вальтера» неплохо. Младший политрук согласился. Он вспомнил рассказ старшины роты о том, как Тоня неделю назад тремя выстрелами из «вальтера» продырявила банки на расстоянии двадцати пяти метров.

Гус пошел с группой на передовую, всех троих расставил по точкам — возможным местам, где они будут переходить линию фронта, — и каждому определил задачу на наблюдение. Место Тони оказалось на изгибе траншеи, в центре обороны второго батальона, возле небольшой лощинки; сам Гус ушел и вскоре вернулся с молоденьким лейтенантом-артиллеристом. С собой они принесли стереотрубу. Разведчикам известен этот прибор — смотришь в него из укрытия и видишь все приближенным к тебе.

— Пользуйтесь только ею, — сказал младший политрук Тоне. — Возможно, снайпер орудует.

Лейтенант-артиллерист установил стереотрубу и ушел распорядиться о связи. Место для наблюдения оказалось очень удачным. Все в окружности просматривалось метров на триста. С помощью стереотрубы Тоня точно установила, что траншея и у противника в этом месте прерывчатая. Метрах в пятидесяти от окопа виднелась тропа, она вела к лощинке и по дну ее уходила в тыл. «Вполне может нам пригодиться...»

Неожиданно появился лейтенант:

— Вот я и отделался. Подадут связь, и будет порядок! Да, обзор-то здесь действительно хорош. Только надо малость «посадочки» добавить.

Он перенес несколько веток и лучше, чем это сделала Тоня, замаскировал стереотрубу.

— Начальник ваш просил так сделать, чтобы фрицы не пронюхали, что мы этим направлением заинтересовались.

И только сейчас он внимательно посмотрел на Тоню.

— Вы что так на меня смотрите?

— Вот, оказывается, какая «дочь роты»! Будем знакомы. — Пожимая Тонину руку, лейтенант назвал свое имя и фамилию.

— Самая обыкновенная, — улыбнулась Тоня.

— Нет, не «обыкновенная». О вас много говорят.

Разговор прервал Гус. Он вынырнул из-за изгиба окопа вместе с командиром взвода разведки. Некоторое время Гус молча обозревал через стереотрубу вражескую позицию, потом развернул карту, сориентировал ее и стал расспрашивать лейтенанта о противнике. Интересовался такими деталями, о которых Тоня и не подумала, а когда слушала ответы лейтенанта, поняла, что они важны.

Вскоре подошел командир роты саперов. Гус попросил его к 22 часам разминировать проход; точно указал, в каком месте.

— Поручите, пожалуйста, сделать это одному человеку. Самому опытному из всех ваших людей. Пусть трудится в маскхалате и так, чтобы ни одну пташку не спугнул! Фрицы ничего не должны знать! Командира взвода Гус оставил на наблюдательном пункте, а Тоню забрал с собой. В пути их застал минометный обстрел Они оказались в воронке от полутонной бомбы. Здесь Гус вкратце познакомил Ильиченкову с планом действий и сообщил, что группу возглавит сам.

— Не доверяете мне? — вспыхнула Тоня.

— Как раз наоборот. Доверяю вполне. Но, как видите, задача нелегкая и под силу будет только группе с моим участием.

— С «участием»... Скажите лучше — под вашим предводительством, — еще не успокоившись, вставила Тоня.

— Пусть будет так. А вы недовольны?

Тоня пожала плечами.

В этот момент недалеко от воронки разорвалась мина. Над головами с кошачьим шипением пролетели осколки. Гус схватился за локоть и, склоняя голову, болезненно перекосил лицо.

— Товарищ командир, вы ранены? — бросилась к нему Тоня, сжав его руку.

Гус захохотал, но тут же погасил смех.

— Не обижайтесь на меня, — уже серьезно сказал он. — Я пошутил. — Пальцы его рук коснулись плеч девушки.

— Ну, вот вы какой! — смущенно и обиженно сказала Тоня, поспешив занять свое прежнее место. На лице ее выразилась досада.

— Так вы недовольны? — продолжил он прерванный разговор.

— Не в этом дело. Большой необходимости не вижу ротному командиру самому отправляться за «языком». Моя группа одна справится. Могу поручиться...

— Решение принято. Обсуждать не будем! — твердо сказал Гус, вылезая из воронки и подавая девушке руку.

Тоня промолчала. Она знала: Гус упрям и решений не меняет. К тому же девушка ловила себя на том, что ротный ей нравится. Ее мимолетный, но очень искренний испуг во время мнимого ранения младшего политрука был неслучайным. И сейчас ей было по душе желание командира возглавить группу. С ним, конечно, она легче и лучше справится с этим заданием.

...Было 21 час 40 минут, когда Ильиченкова, Перекрестов и Дубровин пришли в траншею. На каждом маскхалат и каска, на груди автомат, на поясе у мужчин по три гранаты. Их встретил Гус, лейтенант-артиллерист и взводный. Командир роты пришел сюда на час раньше. Он уже заслушал наблюдателей на всех трех точках, подробно объяснил своим бойцам и командиру стрелковой роты, что делать и к чему быть готовым при переходе его группы через линию фронта. Встретился он и с командиром подразделения, на участке которого разведчики будут переходить линию фронта, возвращаясь обратно. Оставшиеся минут двадцать сам наблюдал за противником.

Подошел начальник разведки бригады Ананьев. Гус доложил о готовности группы к выполнению боевого задания.

Ротный командир был одет и снаряжен точно так же, как и подчиненные. Единственное исключение составлял нож, висевший в чехле на ремне.

На участке стрелкового батальона стояла тягучая тишина. И только где-то у соседа справа она время от времени нарушалась обычным пулеметным стрекотанием.

Темной, безветренной выдалась ночь. К земле жались густые кучевые облака. Природа словно позаботилась о разведчиках.

Гус еще раз взглянул на часы, затем осмотрел на каждом снаряжение и оружие. У Перекрестова и Дубровина спросил, как они понимают боевую задачу. Ответы его удовлетворили.

— Напоминаю: никаких разговоров. Четкое выполнение приказов. Полнейшее спокойствие, быстрые и решительные действия. Полная уверенность в успехе! Все.

— Ну, ни пуха ни пера вам! — напутствовал разведчиков лейтенант Ананьев.

— Все будет в порядке, — тихо отозвался Гус и первым с тигриной ловкостью выбрался из траншеи. За ним — Тоня, Дубровин и Перекрестов.

Все четверо, переползая по-пластунски, скрылись в темноте. Когда миновали нейтральную полосу, по сигналу Гуса Тоня замедлила движение, увеличивая дистанцию, с тем чтобы не напороться на мину всей группе. Вблизи от огневой точки противника Гус задержался. С ним поравнялись Тоня и остальные разведчики. На минуту замерли.

«Дрыхнут, наверное. Днем-то больше других стреляли...» — подумала Тоня. Из вражеского окопа донесся кашель. Он показался девушке таким близким, что она вздрогнула. В окопе кто-то шумно заворочался, и тут же разведчиков оглушила короткая автоматная очередь. Через несколько секунд она повторилась. «Засекли? Но, кажется, не слышно свиста пуль...»

Тоня чуть приподняла голову. Гус, растянувшийся на снегу, словно пристыл к своему месту, а лицо обращено к стрелявшему. Но немец молчал. Видимо, он просто выполнял инструкцию — время от времени давал о себе знать.

Вот и заветная тропка! Гус задержался, послушал тишину. Удалившись метров на пятнадцать от тропинки, все четверо уже свободнее поползли дальше. У елочек замерли: услышали разговор. Он приближался. Вскоре показались два солдата — оба высокого роста. Один другому о чем-то оживленно рассказывал, — О письме из дома сообщал, — перевела Тоня, когда солдаты удалились. — Три его односельчанина березовые кресты заработали.

— Напоролись бы на нас, тоже получили бы их, — тихо ответил ей Гус и пополз дальше.

Разведчики обогнули с востока деревню Тараканово и, шагая друг за другом по заснеженной проселочной дороге, направились к большаку.

У лощинки замедлили шаг: из-за кустов впереди слева вынырнули два гитлеровца с автоматами на ремне. Разведчики вмиг оказались на земле и отползли на обочину дороги. Немцы разговаривали, но так тихо, что Тоня не разобрала ни одного слова. Когда же поравнялись с разведчиками, один заметил что-то подозрительное и толкнул другого. Снимая с плеч автоматы, гитлеровцы направились к группе. «Бей!» — крикнул Гус и первым бросился на фашиста, выбил из рук автомат. Со вторым вступил в поединок Дубровин. Но первый гитлеровец, оправившись от испуга, шагнул к ротному. Тот приемом самбо молниеносно свалил его и в следующую секунду покончил с ним. Несколько дольше провозились с другим Дубровин и Перекрестов. Гусу пришлось помочь им.

— Интересно, кто они, патрули или просто из деревни возвращались?— сам себе задал вопрос Гус.

— В деревне гуляли, — уверенно заключил Дубровин.

— Нет. Патруль, — возразил Гус. — Если бы просто из деревни шли, болтали бы громче да и нас не заметили бы. Значит, их будут скоро разыскивать. Документы и оружие заберем и — айда дальше.

Заметно уставшие, вышли на Локнянский большак. Теперь им нужна была машина. Попытались остановить одну, вторую — не получается. Мчатся мимо. А время уходит. Тогда Гус разделил группу пополам. Сам он с Тоней ушел вперед.

Когда вдалеке мелькнул слабый свет от фар и машина стала быстро приближаться, разведчики встали на середине дороги и, энергично махая автоматами и сигналя фонарями, требовали остановиться. То же делали в пятидесяти метрах позади Перекрестов и Дубровин. Здоровенный крупповский грузовик заскрипел тормозами.

— Шнель, шнель! — стуча в дверцу автоматом, торопила водителя Тоня.

Как только дверца приоткрылась, Гус, отодвигая Тоню, вскочил в кабину и, приставив дуло автомата к груди фашиста, крикнул: «Хенде хох!» Солдат опешил и, щурясь от наведенного Тоней луча фонарика, поднял руки. Тоня по-немецки приказала ему открыть другую дверцу, обежала спереди машину и тоже забралась в кабину. За нею следом втиснулся Перекрестов, с другой стороны — Дубровин. Гус оттеснил гитлеровца, взял руль, отъехал на обочину и тут же выключил фары. Он предложил Перекрестову приподнять капот и делать вид, что копается в моторе.

Тоня начала допрос. Перепуганный гитлеровец сообщил, что машина нагружена минами. Это был второй рейс солдата. Он мог заночевать и на станции, где брал груз, но спешил, потому что вечером в Тараканове обещал встретиться с недавно приехавшим из Германии земляком. Солдат подтвердил далее, что какой-то штаб находится в небольшой деревушке, поблизости от деревни Сопки, в двадцати километрах отсюда. Въезжать туда запрещено, но он бывал там. Машину можно оставить метрах в семистах. Просил не убивать его, предложил привезти их в деревню. Обещал оказать и другую помощь, какая только потребуется.

— Принимаем твою помощь. Но если покривишь душой — смерть! — сказал Гус.

Тоня перевела. Немец заволновался и попросил взять его с собой, в плен, а то ему и его семье капут.

За руль сел Гус. Он ловко развернул машину и направил в сторону Локни. Ганс говорил об особенностях дороги, на выбоинах советовал ехать плавнее: груз опасный. Тоня переводила. Проскочили Сопки и через некоторое время свернули на проселочную дорогу, потушили фары и так ехали километра два. На изгибе дороги остановились. Ганс жестом показал, что тут удобнее оставить машину, создать впечатление, что грузовик забуксовал. Так и сделали.

Гус похлопал Ганса по плечу, сказал:

— Молодчина!

Тоня перевела. Солдат улыбнулся и заговорил свободней: — У больших начальников дома охраняются. Сложно войти. Часового лучше захватить и допросить. Узнать у него, что за начальник и кто ночью приходит к нему.

Гус одобрил предложение Ганса. С полчаса шли довольно быстро. В поле гуляла вьюга, и Тоня изрядно устала, иногда она даже падала. Наконец показались контуры домов. Пришлось шаг замедлить. У огородного плетня залегли. Ротный сам пополз в разведку.

— Ждите! — приказал. — Ильиченкова — за меня. Постараюсь быстро.

«Вот мы и в штабе, — подумал он. — Но сработать надо чисто, а то и ноги не унесешь. Немцы штабы охраняют надежно». Минут двадцать его не было. Появился он с другой стороны. Сообщил план действий и приказал следовать за ним. Огород преодолели ползком. Перекрестов и Дубровин мешковиной накрыли часового и приволокли в угол двора, разрядили его автомат и вооружили им Ганса. Он занял место часового, стал прохаживаться около дома. Дубровин примостился на крыльце. Тоня стала допрашивать снятого с охраны солдата.

Гитлеровец молчал, а затем брякнул, что отвечать не будет, Гус сверкнул на него глазами, гитлеровец съежился, попытался крикнуть, но не успел: Перекрестов заткнул ему рот. Тоня перевела приказ Гуса:

— Отвечать не будете — заколем! Ответите — сохраним жизнь.

И солдат заговорил. Он встал на пост минут десять назад. Охраняет он начальника оперативного отдела штаба, полковника. Ему ночью иногда приносят срочные шифровки. Приносит офицер, три раза стучит в крайнее окно и говорит: «Герр оберст, это я. Шифровка».

Тоня, меняя голос, произнесла эти слова по-немецки. Гитлеровец замотал головой и объяснил, как надо сказать. Тоня повторила. Солдату связали руки и ноги, в рот запихали кляп и дерюгой обмотали нижнюю часть лица: ему сохранили жизнь. Гус не любил нарушать слово.

Тоня три раза стукнула в крайнее окно и шмыгнула к двери. Изнутри протерли стекло, видно, посмотрели на прохаживающегося «часового». Когда в сенцах послышались шаги, Тоня низким, мужским голосом сказала:

— Герр оберст, это я. Шифровка.

И только дверь приоткрылась, Гус схватил человека за горло.

— Фу ты, черт! — вырвалось у него: дверь открывала женщина. Она было взвизгнула, но Гус зажал ей рот.

— Держи ее!—скомандовал Гус Перекрестову и нырнул в дом. В кухне лицом к лицу он столкнулся с фашистским офицером в накинутой на плечи шинели. — Хенде хох!..

Гитлеровец резким ударом в лицо отбросил Гуса, вышиб автомат и попытался навалиться на него. Но тут же получил сильнейший удар в живот, полетел в противоположную сторону, стукнулся о косяк стола и повалился на пол. Перекрестов и Тоня втащили офицера в комнату. Сюда же ввели женщину, внесли и связанного солдата — часового. Тоня нагнулась к полковнику, стала тормошить его. Он не реагировал и не открывал глаз. Тоня нащупала пульс — живой.

— Эй ты, не притворяйся!

Но фашист молчал. Гус опять спросил фашиста, будет ли он говорить. Безрезультатно.

— Видно, потерял сознание, — сказала Тоня.

— Жидковат. Перекрестов, наденьте на него обмундирование и сапоги. Придет в себя, ничего ему не сделается. Телячьи нежности! Сапога схватил и скис. А мне заехал, будьте уверены!

— А может, рано его одевать? — спросила Тоня. — Пока допросим женщину. Возможно, еще адрес укажет. На худой конец, другого возьмем.

Гус одобрительно кивнул головой. Перекрестову приказал перенести солдата в спальню и крепко привязать к кровати, а потом собрать карты и другие документы. Сам же отвел в сторону женщину.

Перед ним стояла смазливая молодая женщина, заспанная, с распущенными волосами, в накинутом на нижнюю рубашку зимнем пальто.

— Знакомая у тебя есть, у которой живет другой офицер? Да не трясись ты! Быстрее отвечай! — прикрикнул Гус.

— Да, есть...

— Где?

— Недалеко отсюда.

— Охрана есть?

— Нет. Там капитан живет, помощник моего начальника, — говорила женщина.

— Дверь тебе откроют?

— Да. Если скажу: срочное дело от начальника.

Тоня тем временем усиленно занималась полковником. Красавец немец, лет тридцати пяти, с густой вьющейся шевелюрой, лежал на ковре, вытянувшись во весь внушительный рост.

— Герр оберст! Герр оберст! — тормошила Тоня полковника, но тот молчал.

Тоня открыла свою походную сумочку-аптечку, извлекла пузырек с нашатырным спиртом, открыла его и поднесла к носу полковника. Не помогло. «Видно, возиться нечего. Только время потеряем», — заключила она, выпрямляясь. Она сказала Гусу, что приводить в чувство полковника бесполезно. По-видимому, он сильно ударился головой.

— Ну что же — есть в запасе «резерв», другой офицер, правда, рангом пониже.

Звонок телефона прервал их разговор. Тоня и Гус переглянулись. «Что будем делать?» — прочитала она в его глазах. Насторожившееся лицо Тони просветлело буквально через несколько секунд. Она спросила женщину, подходит ли та к телефону. Оказалось, подходит и даже, бывает, передает, что прикажет полковник. Гус предложил ей взять трубку.

— Вы спрашиваете, приносить ли шифровку? — говорила женщина в трубку, посматривая на автомат в руках Гуса.

— Скажите: сейчас спрошу полковника, — шепнула Тоня.

Женщина повторила.

— Передайте, полковник сказал — доложить ему в семь ноль-ноль.

И эти слова были переданы точь-в-точь.

Из трубки донеслось:

— Будет исполнено. Все понятно. Спасибо.

Гус облегченно вздохнул, но тут же сосредоточился и — опять к женщине:

— Одну минуту на одевание! Пойдете с нами. Будете делать все так же, как и сейчас. Малейшее неповиновение — смерть!

Перекрестов подошел к Гусу и, указав на полковника, спросил, что с ним делать? Прикончить его? Гус отрицательно покачал головой.

— Ну, раненых мы не добиваем. Руки и ноги свяжите. Всяко бывает. — И, глянув на часы, присвистнул: — Тридцать минут потратили!

Гус поручил Перекрестову запереть сени и выбраться со двора через забор. Сам же в двух местах перерезал провод телефона и кусок кабеля прихватил с собой.

По деревне шли цепочкой: Гус впереди, за ним женщина, за нею Тоня, Ганс и остальные. Подойдя к нужному дому, Гус встал у входной двери, а женщине велел постучать в окно. Когда та увидела в окно лицо подруги, крикнула: «Быстрее открывай! Твоему срочный пакет от моего начальника». Не прошло и полминуты — в сенях послышались тяжелые шаги.

— Сам открывает, — шепнула женщина и, увидев палец на губах Тони, съежилась и замолчала.

Гус, наученный горьким опытом, не говорил уже «хенде хох», а тут же, как показалось в проеме двери лицо, нанес фашисту сильный удар в живот и сейчас же навалился на него. Гитлеровец выругался и стал отчаянно вырываться. Но поздно. Ударом кулака по голове Перекрестов окончательно «успокоил» его.

Офицера втащили в избу. В ней горел свет. Перед Тоней уже стояла толстая, приземистая женщина.

— Немедленно соберите карты и другие документы! — крикнула Тоня.

Женщина, кося глаза на шефа, испуганно пролепетала:

— Я поняла вас, — и бросилась исполнять приказ.

Тоня подошла к капитану, достала йод. Гус знаком приказал фашисту подняться, связал ему руки и толкнул на табуретку. Тоня, прижигая йодом рассеченную губу и ушибленные места на лице гитлеровца, переводила слова Гуса.

— Пойдете с нами. Все указания будете выполнять неукоснительно! Ослушаетесь — смерть! Исполните — будете жить. Согласны?

Гитлеровец, щуплый, невысокий, лет сорока пяти, с худощавым, веснушчатым лицом, с бесцветными короткими бровями, злыми маленькими глазами исподлобья смотрел на Тоню и молчал.

— В молчанку играть будем?! — прокричал Гус. В руке его блеснул кинжал. Правая сторона лица Гуса успела распухнуть и посинеть. Фашист без перевода понял, что цацкаться с ним долго не будут.

— Я вынужден подчиниться силе, — пробормотал капитан.

Тоня перевела.

— Так бы и сразу. — Гус убрал кинжал и велел Перекрестову дать немцу одежду.

Перекрестов бросил гитлеровцу брюки и рубашку, китель осмотрел, забрал документы и тоже бросил. Потом развязал фашисту руки и,-держа автомат наизготовку, отошел в сторону.

— Быстро одевайтесь! — сказала Тоня и пошла в другую комнату.

Гус тем временем «приводил в порядок», как он выражался в этих случаях, телефон.

Когда гитлеровец оделся, Перекрестов связал ему руки. Гус ловко заткнул ему рот, нижнюю часть лица обмотал повязкой и посмотрел на часы.

— Двенадцать минут прошло. Хорошо. Двинулись.

Перекрестов опять был замыкающим. Заперев изнутри дверь дома, он выбрался через кухонное окно. Женщин оставил связанными в доме.

В нескольких шагах от дома, когда стали сворачивать на околицу, немецкий капитан неожиданно метнулся в сторону и припустился бежать на середину улицы. Тремя энергичными прыжками Гус настиг фашиста, смял, как котенка, с какой-то невероятной силой приподнял его и передал набежавшему Дубровину.

— Держите крепче!

Рассердившийся разведчик, схватив гитлеровца за связанные Руки, толкнул так, что тот с трудом удержался на ногах. Ротный показал фашисту кинжал.

— Еще один такой фортель и — капут!

До машины добрались другим путем. Метрах в трехстах от Дороги сделали привал. Перекрестова Гус послал разведать, нет пи засады. Вскоре тот фонариком просигналил: все в порядке.

Когда разведчики пришли к машине, Гус приказал Перекрестову вместе с гитлеровским капитаном залезть в кузов. Ганс удобнее усадил их, укрыл брезентом, а сам перебрался в кабину, где уже сидели Дубровин, Гус и Тоня. Тронулись в сторону фронта. Под шум мотора Гус думал, как уничтожить мины. «Ведь если оставить, враг обрушит их на наши головы».

— Ганс, как с машиной поступим? Не привезем же ее с грузом на передний край?

Тоня перевела.

— Я не подумал об этом. Сжечь машину можно, но шум поднимем, — ответил Ганс.

— То-то и оно! А нужно сделать так, чтобы преждевременно шума не было и машина хотя бы потом на воздух взлетела.

— Разрешите мне задержаться? — попросил Дубровин. — Минут через сорок или когда прикажете я грузовик запалю, а сам-то уж выберусь. Не в первый раз...

— Это самое простое решение. Что-то помудренее надо придумать. Что скажет Ильиченкова?

— Дубровину задерживаться нельзя, у него рана в плече, нужно как можно скорее ввести противостолбнячную сыворотку. Я могу сама задержаться...

— Без вас управимся! — прервал ее Гус и замолчал.

Навстречу шли две машины. Ротный, сидевший за рулем, чуть притормозил, помигал фарами и дал газ. Еще километра два оставили позади.

Дорога ухудшилась. Пришлось вести машину осторожнее. Вскоре младший политрук свернул на обочину, остановился и заглушил мотор. Начал расспрашивать Ганса, куда он вез мины, где, по его мнению, лучше оставить машину. А может быть, тот придумал, как поступить с боеприпасами? Немец ответил через Тоню, что у него есть веревка. Если ее смочить бензином, растянуть, один конец опустить в бак, а другой зажечь; то машина воспламенится не сразу. Он только не знает, как быстро по веревке побежит пламя.

— Идея стоящая. Перекрестов! — позвал Гус. Младший сержант нагнулся из кузова к дверце. — Поручаю вам зажечь машину. Приедем, Ганс покажет, как это сделать. Веревку зажжете через пятьдесят минут. Выходить будете той же дорогой, по которой мы шли сюда. Все поняли? Вот и хорошо! Поехали.

И, уже тронув машину с места, добавил:

— Ведь машину нам надо поднять на воздух еще и потому, что с нею «подорвется» и Ганс. Фашисты посчитают, что в мины попал советский снаряд, Гансу поставят березовый крест, и на семью гонений не будет.

Тоня перевела.

— Данке, данке! — заулыбался Ганс. — Ваш командир — хороший русский человек!

— Он коммунист, — сказала Тоня.

— О! Мне отец много доброго рассказывал о русских коммунистах. А Ленин, — говорил он, — гений, последователь Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

Не доезжая до Тараканова, свернули на проселочную и метров через триста спустились в балочку. В глубоком ухабе Гус несколько раз подал машину назад и вперед и заглушил мотор. Ганс смочил веревку бензином и сунул моряку зажигалку. С ней, мол, надежнее. Ганс сказал также, что лучше Перекрестову эти пятьдесят минут посидеть в машине, под брезентом, туда же взять и веревку.

Потом Ганс повозился в моторе, что-то отвернул, закрыл капот и небольшую деталь забросил в снег.

— Теперь не уедут, — сказал он.

Шли гуськом. Гитлеровский офицер стал послушнее, но с трудом поспевал. Тоня, шагавшая за ним, поторапливала немца. Позади нее — Ганс. Замыкающим был Дубровин. Когда перевалили седловину, залегли, Гус, загораживая собой развернутую карту, осветил ее фонариком.

Все правильно. Метров четыреста пройдем целиной. Дальше — ползком.

Было ровно три часа. Облака на востоке заметно поредели, там вроде стало светлее, но луна по-прежнему была плотно закрыта.

Тем же порядком группа двинулась к линии фронта. А когда благополучно миновали намеченный отрезок поля, снова залегли. Немецкому офицеру развязали руки.

Отдыхали недолго. Предстоящий «салют» — взрыв машины с боеприпасами — заставлял Гуса торопиться. Ползти в снегу было трудно, и фашистский капитан, отвыкший на штабной работе от такого способа передвижения, быстро выдохся. «Шнель, шнель» Тони уже не действовали. Он, задыхаясь, шепотом сказал девушке, что если не поползут медленнее, то он совсем обессилеет. И тогда хоть убивайте его...

Гус вынужден был ползти медленнее.

Разведчики осторожно обогнули стоянку машин, потом минометные позиции и выползли на тропинку. По дважды подававшему голос вражескому пулемету поняли, что находятся на переднем крае противника.

Прошло пятьдесят минут с тех пор, как они оставили машину, но пока было тихо. Гус нетерпеливо ждал взрыва. Совсем близко от неприятельского окопа ротный остановился, Приподнялся, посмотрел вправо и влево — сплошная траншея. Когда фашисты успели ее отрыть? Или разведчики уклонились в сторону?

— Я поползу вперед, а вы оставайтесь. Ждите.

Минут через пятнадцать Гус вернулся и сказал, что придется ползти вдоль фронта.

Увидев, что мешковина, закрывавшая пленному рот, сползла ему на шею, он сердито помахал кулаком. Капитан жестом показал, что с заткнутым ртом он не может двигаться.

— Дураков ищешь? — Гус запихнул ему в рот какую-то тряпку и дерюгой обвязал лицо до глаза. — Скажите ему еще раз: если какой-нибудь трюк отколет — ему конец.

Двигались еще метров четыреста. Взмокли. От всех валил пар.

— Вот наконец-то вижу и отдельное деревцо — наш ориентир!— сказал Гус. — Теперь считайте — вышли на финишную прямую.

В это время совсем близко рокотнул пулемет врага. Пришлось выждать минуту, две. Вскоре почти вплотную приблизились к прерывчатой линии фашистских окопов. Слева донесся разговор. Гус отстал и пополз с фашистом рядом.

Вражеский окоп еле заметен в снегу. Вот он совсем близко. Малейшая неосторожность может выдать разведчиков. Гус все время не спускал глаз с «языка», несколько раз нажимал ему на спину: не приподнимайся, мол. Тот послушен, но, видно, движется с огромным трудом.

Вот позади остались и окопы. А впереди Гус заметил чернеющий бугорок. Неужели охранение выдвинули? Плохо — сворачивать некуда.

Тоне он сказал:

— Мы поползем с Дубровиным. Если не удастся тихо снять охранение — накроем гранатой. Двигайтесь за нами. Начнется стрельба — бегом вперед. Смотрите лучше, особенно за ним, — он кивнул в сторону фашистского офицера.

Гус и Дубровин стали удаляться. Капитан и Ганс поползли теперь вместе, Тоня — замыкающей. Когда до чернеющего бугорка осталось совсем немного, Гус остановился и прислушался. Дубровин что-то хотел сказать, но Гус успел шепнуть: «Молчи! Идем ближе». И вдруг ночную мглу рванул окрик: «Хальт!»

В тот же миг Гус бросил гранату и громко скомандовал: «Бегом!» Тоня подняла фашиста и Ганса, и они пробежали метров пятьдесят. Но тут засвистели пули, и Ганс упал. Девушка тоже повалилась около него. Капитан залег впереди.

— Нога, — простонал Ганс. — Не могу идти... Не оставляйте меня. Мать, сестренок — всех убьют фашисты. Помогите мне. Я могу еще ползти.

Тоня подвинулась, и он обхватил ее рукой. Вместе они приблизились к капитану. Гитлеровец выжидающе озирался по сторонам.

— Вперед! — прикрикнула девушка.

Тот продолжал лежать. Тогда Тоня без промедления вскинула автомат и дала короткую очередь. Фашист вздрогнул и, не оборачиваясь, пополз вперед.

— Ползите на нас! — донесся до Тони голос Гуса.

— Истеку кровью. Уходят силы, — прошептал Ганс.

— Сейчас, — успокоила его девушка. Она вынула из кармана бинт и наспех перетянула Гансу ногу. — Крепитесь. Немного осталось.

Они медленно поползли. Фашисты били трассирующими. Пули зло попискивали над их головами. Ганс с каждой минутой слабел, и Тоне все труднее становилось его тащить. По лицу ее ручьями тек пот. Он заливал глаза, затекал в рот. Но она, одной рукой поддерживая Ганса, упорно продвигалась. Перед ней, озираясь по сторонам, как загнанный зверь, полз фашистский офицер, несколько раз останавливался, косил глазами на девушку, но она направляла в его сторону дуло автомата, строго приказывала не оглядываться и ползти вперед.

— Как вы тут? — услышала Тоня голос Гуса. — Не могу вам помочь: тащу Дубровина. Его ранили в живот. Теряет сознание.

— Сами доберемся, — ответила девушка. — Вот фашист хитрит. Повязку со рта сорвал, кляп выплюнул. Ругается себе под нос. Думал улизнуть. Не вышло... Ну, ну, Ганс, держись крепче за мою шею. Совсем близко уже.

В это время далеко позади раздался взрыв.

— Вот и «салют»! Молодец Перекрестов! — обрадовался Гус.

Взрыв приободрил разведчиков. Метров семьдесят они ползли без отдыха. Песней прозвучали для них голоса с нашей стороны. Гус громко откликнулся.

— Идем к вам, — послышался голос Ананьева.

Кроме него на помощь приползли еще три разведчика. Они забрали офицера и раненых.

— Штабного офицера заарканили! Здорово! — восхищался Ананьев.

Уже совсем близко от нашей траншеи фашистский офицер вскрикнул и схватился за руку. Но Ананьев приказал не останавливаться. Каждая минута дорога!

Не поднимаясь, по одному свалились в траншею. Тоня сразу же подошла к Дубровину и помогла уложить его на носилки. Затем взяла за руку Ганса. У него с трудом нащупала пульс. — Скорее и этого в санроту. Он еле жив.

Сама присела и почувствовала, что не в силах подняться. Но слышится голос командира:

— Все за мной!

Разведчики по траншее зашагали в штаб.

Каждый день апреля враг использовал для подготовки к наступлению. Он все чаще от частных вылазок переходил и разведке боем.

В десятых числах апреля в результате утренней атаки противнику удалось километра на полтора потеснить нашего левого соседа, оборонявшего небольшой участок между Ловатью и ее притоком. Этот небольшой успех позволил гитлеровцам улучшить свои позиции и сильно осложнил положение батальона Курносова, которое и до этого было весьма стесненным.

Теперь фашисты буквально нависли у нас на фланге. Это вынудило Курносова и без того жиденькую оборону разбавить и растянуть ее редкой цепочкой вдоль левого берега Ловати.

Фашисты не замедлили воспользоваться выгодностью своего нового расположения. За одну ночь на захваченном участке они соорудили несколько огневых точек. На следующее утро их станковые пулеметы уже били в тыл нашим боевым порядкам. С этого времени вражеские пули стали частенько посвистывать на командном пункте бригады.

Изменение обстановки сильно усложнило боевое и продовольственное питание подразделений первого батальона. Мы вынуждены были запретить всякое передвижение днем. Люди остались без горячей пищи. Довольствовались консервами, сухарями и водой.

Передний край первого батальона проходил по низкой местности. Зимой это не ощущалось, а в апреле вездесущая весенняя вода сразу заявила о себе. Стоило углубиться более чем на восемьдесят сантиметров, как окопы тут же наполнялись водой. Ну а брустверы огневых точек тоже не поднимешь: они тут же попадали под прямую наводку вражеский противотанковых пушек. Моряки вынуждены были траншеи наполовину засыпать, а дзоты и землянки строить такие, в которых можно только лежать.

Испытывая постоянные лишения и крайние неудобства, не успевая обсыхать, находясь под усиливающимся перекрестным огнем противника, моряки не унывали. Они часто острили по адресу гитлеровцев, траншея которых в ряде мест приближалась до нашей на семьдесят — восемьдесят метров. В таком построении обороны моряки вскоре обнаружили и положительное: фашисты лишились возможности применять против нашего переднего края авиацию и тяжелую артиллерию.

Но враг все-таки изматывал и обескровливал подразделения бригады. .

Особенно нас тревожил первый батальон. Силы его таяли, а восполнять его ежедневные потери не было возможности.

12 апреля был получен приказ: комиссару бригады выехать на совещание. Открывалось оно на следующий день в штабе корпуса. Мы решили воспользоваться случаем и после совещания обстоятельно доложить командиру корпуса истинное состояние бригады и постараться убедить его в необходимости срочно прислать пополнение. Конечно, мы далеки были от мысли, что сделаем какое-то открытие для комкора. И все-таки нам казалось, о ряде существенных деталей командир корпуса не информирован.

Накануне отъезда я посчитал необходимым еще раз побывать в первом батальоне, побеседовать с командирами и рядовыми, на месте взвесить наши возможности на этом ответственнейшем участке.

3. «На «Шипке» без перемен»

Было 22 часа, когда мы с Куликовым и двумя автоматчиками вышли из блиндажа. Ночь выдалась темной. Дул слабенький ветерок. На фронте было сравнительно тихо. Редко непривычную тишину нарушали короткие очереди немецкого пулемета. И тогда эхо стрельбы далеко разносилось вокруг.

Узкая лесная дорога, изрядно испорченная апрельским солнцем, вскоре вильнула вправо, а затем раздвоилась: одна тропа тянулась в первый батальон, другая выводила на большак. Свернули на первую.

Но вот кончился и лес. Мы вышли на открытую местность. Днем здесь не проберешься — место с трех сторон простреливается. Да и сейчас по спине пробегает холодок, каждый из нас невольно поеживается. Пришлось увеличить дистанцию и ускорить шаг. Почти одновременно с разных сторон заговорили два фашистских пулемета. Над головой и сбоку зло пискнули трассирующие пули.

Дальнейший путь продолжали перебежками, а то и ползком. У безымянной балочки, где у нас когда-то был запасной наблюдательный пункт, теперь размещалась «штаб-квартира» младшего политрука Гуса. У меня стало правилом: когда шел в первый батальон, то обязательно заходил к разведчикам. Там всегда узнавал такие подробности о боевых делах подчиненных, о которых штаб и политический отдел и понятия не имели.

Гуса мы застали бодрствующим. Он чинно сидел у небольшой трофейной печки и беседовал с матросами.

Присели. Командир бригадных разведчиков ознакомил нас с последними данными о противнике. Он обратил наше внимание на две новые огневые точки у фашистов, построенные у самого берега Ловати. «Очень коварные», — заметил Гус. Доложил также, что две группы разведчиков ушли во вражеский тыл.

Потом у нас завязался оживленный разговор с разведчиками. Вопросы сыпались один за другим.

Приятно было, что матросы так интересуются текущими политическими вопросами.

— Видно, ваш командир помогает вам и в политике разбираться?

— Вечерами богато разказуе и нас заставляе читать, — ответил смуглый матрос, украинец.

Как ни приятно у разведчиков, пришлось прощаться. Время дорого. И в 23 часа 20 минут мы с Виктором Куликовым вошли в блиндаж Курносова. Здесь не спал только дежурный телефонист. Всматриваюсь в лица спящих. Вот, положив кудлатую голову на свернутую шубку-безрукавку, погрузился в крепчайший сон командир батальона. Он в шинели. Укладываясь, видно, единственное, что он сделал, — немного отпустил ремень. Рядом с ним, свернувшись в комочек, ровно посапывал на распухшей полевой сумке старший политрук Гаврилин.

Парторг и комсорг рядышком, а чуть в стороне от них — адъютант старший батальона и еще два незнакомых мне командира. Все спали в шинелях и сапогах.

Дремавший возле телефониста офицер открыл глаза.

— Будить?

— Подождите, — шепотом сказал я. — Успеете. Какая обстановка?

— Все нормально.

Я плохо знал этого командира — он недавно прибыл в батальон. Странными показались его скованность, нежелание говорить. Но в этот момент я не придал этому значения. Мало ли какие характеры бывают.

Телефонист связал меня с ротными командирами. Но как ни старался я говорить тихо, почти все проснулись. Курносов с опухшим лицом и заспанными глазами успел пододвинуться ко мне и с обычным невозмутимым выражением лица дожидался окончания разговора. В полусидячем положении он и доложил о состоянии батальона.

— Ну что нового, товарищи? — обратился я уже ко всем. — Рассказывайте.

Образовали полукруг. Вид у обитателей блиндажа был невзрачный: грязные, закопченные, с утомленными лицами, но без тени уныния. «Золото, а не люди. Трудности их не ломают, а закаляют еще больше!» — подумал я.

— Нового-то особенно ничего нет, товарищ комиссар, — пробасил адъютант старший батальона — худосочный капитан с узким лицом, покрытым веснушками. Когда он говорил, кожа на его высоком лбу морщилась, а бесцветные брови ползли кверху.

— Сегодня у нас тишина, — добавил незнакомый мне офицер с повязкой на голове. Позже я узнал, что это был командир второй стрелковой роты лейтенант Заварзин. Несколько дней назад он вернулся из госпиталя. Ему не везло: он совсем немного воевал и дважды уже был ранен. — Вот вчера бы вы пришли, другое дело!

— Что же было у вас вчера?

Комбат Курносов и военком батальона Гаврилин переглянулись. Капитан адъютант старший отвернулся в сторону. Лейтенант Заварзин посмотрел на товарищей, и на его бледном лице с большим шрамом на подбородке застыло недоумение. Похоже, Курносов и Гаврилин не хотели распространяться о вчерашнем дне. Пауза затянулась. Ее прервал Курносов.

— Ничего особенного и не произошло, товарищ комиссар. Тряхнули малость фашистов. Вот следующей ночью думаем еще «потревожить» их. А то обнаглели, куда там!.. Только с людьми у нас туговато...

Чувствовалось, комбат уводит разговор в сторону. Но его хитрость привела к обратному результату: мне непременно захотелось узнать о минувших событиях.

Я вспомнил, что прошлой ночью в первом батальоне была сильная ружейно-автоматная стрельба. Припомнил и лаконичный утренний доклад по телефону адъютанта старшего батальона: «Отразили ночью две вражеские вылазки, есть потери. На «Шипке» без перемен». Мы тогда не придали значения сообщению о ночной перестрелке и доклад из батальона приняли как должное. Теперь вырисовывается другая картина. Выходит, о чем-то существенном вчера нам не сказали, как говорят, для «ясности» умолчали. Надо разобраться. Для начала я обратился к командиру роты:

— А почему вы с повязкой? Вас когда ранило?

— Вчера в деле, товарищ комиссар. Поцарапало немного... Врач в санитарной роте настаивал на эвакуации, но мнения наши разошлись. Я решил в роту... А по пути к начальству заскочил.

— Ясно. Расскажите-ка теперь толком, как началось и чем кончилось вчерашнее «дело»?

Заварзин замялся. Он уже понял, что попал впросак. Видно было, что досадовал на свою несообразительность. Но ему ничего не оставалось, как отвечать на прямо поставленный вопрос.

— Вчера на «Шипке», товарищ комиссар, фрицы вздумали подшутить над моим соседом.

«Шипкой» в батальоне называли небольшую, с изломами траншею, что намного выдвигалась вперед к противнику и с основной позицией была связана ходом сообщения. От этой небольшой траншеи метров через пятьдесят — шестьдесят начинались вражеские окопы. Ночью да и днем, когда тихо, оттуда можно было хорошо слышать немецкую речь. Искусно оборудованные огневые точки моряков на «Шипке» причиняли много неприятностей противнику. Траншея для гитлеровцев была неизвлеченной занозой. Особенно упорно бои за нее шли в марте. Много раз тогда фашисты врывались туда, но ни разу не могли удержать. Моряки вышибали их.

С тех пор этот выдвинутый к противнику участок обороны и получил от моряков громкое название «Шипка». И надо признать, меткое название, хотя траншея и не являлась перевалом на хребте, а обороняло ее несравненно меньше людей, чем Шипку в русско-турецкую войну. Но упорство, с которым отстаивали траншею моряки, перекликалось с мужеством героев Шипки в августе 1877 года.

Последнюю неделю враг притих и ничего не предпринимал на этом участке. Как показали последующие события, гитлеровцы рассчитывали на притупление бдительности моряков. И надежды их оправдались.

— Две роты фашистов, — продолжал Заварзин, — ночью попытались бесшумно подползти и навалиться на «Шипку». Наши открыли огонь, но с опозданием. Большей части наступавших удалось все-таки ворваться в траншею. Завязалась рукопашная. Но их, фашистов-то, больше. «Шипку» они захватили. — Лейтенант немного помолчал и продолжал: — Сосед недосмотрел. Да и внезапность сработала на фашистов. Иначе им никогда бы не досталась «Шипка», товарищ комиссар.

— Ну и дальше, дальше как развивались события? Рассказывайте!

— Дальше... — Глаза Заварзина встретились с недовольным взглядом командира батальона. Но это уже не смутило командира роты, и он продолжал: — А дальше ясно, товарищ комиссар. Выбить надо было фашистов. Сосед пытался сам поправить дело, но...

Заварзин перевел дыхание, легонько ощупал повязку на голове и снова заговорил:

— Уж очень им наша «Шипка» намозолила глаза! Это было ясно всему батальону. Да и слова комбрига вспоминали. Он очень хорошо сказал: «Своей «Шипкой» вы фашистам пистолет к самому виску приставили. Только не дайте себя спихнуть!»

— Что же все-таки было дальше? — не терпелось мне.

— Два раза мой сосед пытался выкурить гитлеровцев, но не получилось, пришлось и моих хлопцев чуть ли не всех подключить. Третью контратаку возглавил сам командир батальона.

Я взглянул на Курносова. Лицо его выражало нескрываемую досаду, а глаза говорили: «Вот болтун! Зачем вылез? Кто его просил?!»

Заварзин продолжал:

— Потасовка была так потасовка! Фашистам надо отдать должное: держались, товарищ комиссар, упорно. Им с тыла пытались помочь, но командир батальона, — он бросил взгляд на Курносова, — предусмотрительно поставил фланкирующие пулеметы и наглухо преградил подступы к ним. Получилось так, что натиска нашего они сдержать не смогли и в нужный момент подкрепить своих не сумели... Кончили еще до рассвета. В живых ни одного фашиста не осталось...

Еще хочу вам рассказать, товарищ комиссар. — Заварзин снова с признательностью посмотрел на Курносова, и утомленное лицо его осветилось улыбкой. — Навек останусь благодарен командиру батальона. Он спас мне жизнь. Уже вроде все кончили, тихо стало. Я начал малость отряхиваться. В это время сзади меня выстрел, второй... Мне обожгло голову. Оказалось, раненый фашистский офицер, что на дне траншеи лежал, — на него и внимания-то никто не обращал — вдруг приподнялся и из парабеллума стал стрелять в меня. К счастью, старший лейтенант Курносов огонь «отставил» — прикладом автомата прикончил фашиста. Но одна пуля, — Заварзин показал рукой на голову, — прикоснулась все-таки...

— И до чего крепкая башка оказалась у того фашистского обер-лейтенанта, товарищ комиссар! Приклад автомата не выдержал, раскололся, — вставил Курносов и этим как бы закончил рассказ Заварзина.

— Значит, на «Шипке» без перемен? — вырвалось у меня, и я посмотрел на адъютанта старшего. Тот виновато опустил глаза и ничего не сказал. — Да, у вас действительно жарко было вчера. Согласен. Но вот плохо, мы-то в штабе ничего не знали об этом...

— Главный виновник — командир роты. Он прозевал. Потом собрал всех в роте и контратаку возглавил. Тяжелое ранение получил. Его отправили в госпиталь. Так что наказывать некого было. Посоветовались меж собой и порешили шума не делать да и вам мороки не создавать. А то расследования начнутся, опросы, допросы, почему не выстояли, где же бдительность... — тоном незаслуженно обиженного произнес Курносов. И, помолчав немного, продолжил: — Слов нет, промах был сделан досадный, но люди кровью искупили свою вину, товарищ комиссар. Считаю, те, кто остался в роте, из оборонявших «Шипку», поняли теперь яснее ясного свою ошибку.

— Конечно, притупление бдительности налицо, — заговорил молчавший до этого военком Гаврилин, недавно заменивший раненого Колдова. Свою вину он видел еще и в том, что молчаливо согласился с неправильными действиями командира батальона, и хотел теперь, хотя бы с опозданием, несколько поправить дело. — Мы об этом рассказали всем гвардейцам батальона, советовали извлечь уроки. Сегодня вечером прошли ротные партийные собрания. Завтра собирался вам об этом доложить подробным донесением...

— Так «подробно», как утром это сделал адъютант старший? Позвольте вам не поверить! Если бы вы вчера об этом доложили, сегодня узнали бы все. Урок этот — не только для виновников происшествия, но и для всей бригады. А вы за первой ошибкой — вторую...

— Да нет же, товарищ комиссар...

— Поздно оправдываться!..

— Вот этого-то и боялись, товарищ комиссар, — горячо заговорил Курносов. — Стараешься, из кожи лезешь, роты кровью истекают, а тут начнут ругать... — Снижая тон, он добавил: — Согласен, доложить нужно было. Но больно уж нехорошо у нас вышло. Признаюсь чистосердечно. Поэтому и приказал не шуметь сразу. Улягутся страсти, сами пообстоятельнее разберемся в причинах происшествия, а после этого и подумаем, как помудренее доложить о случившемся...

— То есть как «помудренее»? Обмануть командование бригады? Вы выражайтесь точнее.

— Товарищ комиссар, я начистоту все выложил. Никаких оправданий для себя не ищу, да и не умею этого делать. Пока мы разговаривали, блиндаж постепенно опустел. Остались в нем комбат, Гаврилин, Виктор Куликов и я. Услышанное продолжало меня беспокоить. Тягостное молчание длилось недолго. Я высказался откровенно:

— Ни комбриг, ни я не ожидали от вас подобного. Мы считали вас принципиальными людьми. А вы что? Вздумали успокоить нас ложным благополучием? Так дело не пойдет! И хотя вы оперативно восстановили положение, в какой-то мере поправили оплошность роты, но поправили более дорогой ценой, чем это можно было сделать. Если бы тут же доложили штабу бригады о потере «Шипки», ошибку вашу исправили бы не примитивно, как поступили вы. Комбриг подключил бы минометный дивизион. Сделали бы мощный налет по захваченной врагом траншее, и вы вернули бы ее с меньшими потерями. Понимаете меня? Следовательно, выводы мы должны сделать. И сделаем.

Оставалось пойти на «Шипку». Мне хотелось самому посмотреть траншею, поговорить с моряками, отбившими утерянную ключевую позицию.

Было два часа ночи, когда я и мои спутники начали пробираться по узкому, еще не расчищенному ходу сообщения. Изредка постреливали два гитлеровских пулеметчика. Один выпускал короткие очереди с правого берега Ловати, по второй позиции нашего батальона; другой — совсем рядом, прямо против нас разрывая тишину, прошивал «Шипку».

Встретила нас бодрствующая смена из старых моряков и сибиряков мартовского пополнения. Их возглавлял взводный командир Коробко.

— Ну, как дела?

— Хорошо, товарищ комиссар. Только один пулемет с той стороны, — Коробко показал в сторону фашистов, — неугомонный, остальные молчат.

— Не спится ему, — вставил хриплым голосом пожилой сибиряк.

— Вы ведь тоже не спите, — обращаюсь к нему.

— Разве можно! Русский человек один раз может только в дураках ходить.

— Лучше совсем не ходить в дураках.

— Что с возу упало, то пропало, товарищ комиссар. Это же война, а не игра. Что сделано, снова не повторишь. Один раз маху дали, никуда не денешься, факт. Но больше этому не бывать!

Словоохотливый старик сибиряк рассказал нам о своих наблюдениях за противником. У него сложилось убеждение, что фашисты не пожелают остаться битыми. Поэтому он и его товарищи держат ухо востро. Нам с Куликовым ничего не осталось, как разделить мнение сибиряка, похвалить за правильные выводы.

Всей группой ушли дальше и присели лишь у станкового пулемета. Матросы, что находились близко, проснулись и подошли к нам. Куликов извлек из кармана кисет и угостил их табаком. Раскуривая козьи ножки, матросы молча слушали наше сообщение о положении на фронтах. И опять я не мог утерпеть, чтобы не разобрать вчерашний случай. А подытожил беседу пожилой пулеметчик Лесных. Тот самый солдат-«шубник», который в день прихода «отбрил», как говорили тогда моряки, Федора Ершова — матроса с крейсера «Красный Кавказ».

— Что верно, то верно. Сплоховали вчера наши. За это и поплатились. Фрицы хитростью и числом взяли. Больно ловко подкрались... Но и мы в долгу не остались, товарищ комиссар. Живым-то ни один не ушел. В общем, получается так: наши дремать не будут, а они лезть, куда не просят, зарекутся! Это точно!..

Так мы прошли всю траншею. За разговорами и не заметили, как появились первые признаки рассвета, пришлось распрощаться.

Прощаясь у командного пункта батальона с Курносовым, я вынужден был еще раз возвратиться к инциденту на «Шипке». Порекомендовал вызвать каждого, кто в ту ночь находился на обороне «Шипки», и заслушать объяснения. А потом провести обстоятельный разбор этого необычного случая отдельно с командирами отделений, взводов и рот.

— Завтра о происшествии в вашем батальоне будет знать вся бригада. Иначе и нельзя!

Комбат и комиссар встали. Взгляд Курносова говорил: «Не оправдываюсь. Виноват. Готов отвечать и нести самое строгое наказание».

— В партии никому не делается скидок и строжайше взыскивается за ошибку... Но, принимая во внимание, что это случилось с вами впервые, что вы чистосердечно сейчас признали и осудили свои ошибки и, самое главное, делом, в бою исправили их, ограничиваюсь объявлением вам выговора.

Уже когда мы с Виктором Куликовым направились к себе, Курносов догнал нас и, увлекая меня в сторону, необычно быстро заговорил:

— Товарищ комиссар, дела с людьми у меня совсем плохи. Три-пять человек в день — это не пополнение. Они даже не покрывают третьей части того, что выбывает ежедневно из строя. А после возни с «Шипкой» — совсем... Убедительно прошу вас — помогите пополнить батальон.

По тому, как говорил этот, безусловно, храбрый и волевой командир, я почувствовал его тревогу. Но помощи обещать я не мог. Лишь выразил надежду, что такой комбат, как Курносов, сумеет поддерживать порядок твердой рукой.

Шагая по неглубокому, обвалившемуся ходу сообщения, я думал о том, что людей у нас действительно не хватает. Через пару недель совсем нечем будет обороняться, и гитлеровцы без больших усилий прорвут оборону. А этого допустить нельзя.

Часов шесть я спал в этот день как убитый. Перед обедом намеревался сходить в санитарную роту первого батальона. Там собралось много раненых, доставленных после ночного боя. Хотелось навестить товарищей, поговорить с ними. Но пришлось задержаться. Телефонист подозвал к аппарату. Комиссар второго батальона Кареев доложил, что командир роты лейтенант Леснов применил оружие.

— Как это получилось?

— Еще не знаю.

Я не смог удержаться, чтобы не сказать Карееву несколько резких слов. Они относились всецело к слабости воспитательной работы в батальоне. Приказал задержать Лескова и немедленно доставить его на командный пункт.

Где тонко, там и рвется.

Леснов? Кто это Леснов? Вот не помню. Совсем не помню такого командира... Многих знаю, но этого, убей, не могу представить! В волнении я ходил по землянке, садился, вставал, снова начинал ходить.

Да еще и комбрига нет — ушел к артиллеристам.

Через некоторое время привели Леснова. Он вошел в землянку нагловатой, уверенной походкой в сопровождении офицера штаба батальона, молча вытянулся. Передо мною стоял парень лет двадцати двух, небольшого роста, щуплый, в потертой шинели. Худощавое лицо, светлые с рыжеватым оттенком волосы. Небольшие серые глаза его как бы говорили: «Вот я весь тут, что хотите, то и делайте, готов все принять по заслугам».

Несколько секунд мы молча изучали друг друга. Прерывая затянувшуюся паузу, я с возмущением спросил:

— Что же вы сделали?!

— Наистрожайше наказал старшину! — дерзко бросил мне в ответ Леснов. И, подумав немного, твердо добавил: — За невыполнение приказа...

— И вы считаете, правильно поступили?

— Может, не совсем, но порядок должен поддерживаться твердой рукой!

— Когда и откуда вы к нам прибыли? — Я у вас вторично. Последний раз пять дней, как вернулся, До этого лыжником был. Потом дней десять вместе с вами, Тут стукнуло меня. После госпиталя к вам снова попросился, — быстро, словно из пулемета, выпалил лейтенант, все время глядя мне в лицо своими неподвижными серыми глазами.

— Как посмели вы расправиться со старшиной? Это же бывалый, храбрый наш моряк!

— Все может быть... О бойцах он не заботился. Не обеспечил боеприпасами...

— Вы же преступление совершили.

— Я вас не понимаю. Я сделал то, что нужно. Может быть, превысил права? Погорячился? Виноват. Я не оправдываюсь. Буду отвечать. Готов ко всему, товарищ комиссар. А вот ослушанья не терплю! Вот судите теперь меня, хотите наказывайте лично. Дело сделано — и баста!

— Не рисуйтесь! — уже не говорил, а кричал я.

Дерзкое поведение лейтенанта, походившего на восьмиклассника, надевшего на себя шинель взрослого человека, все больше выводило меня из терпения. Спокойно с ним уже не мог говорить. Да и нечего говорить: все было ясно.

— Везите его в Ореховку! — приказал я.

В Ореховке размещался наш второй эшелон.

В первые минуты после того, как увели лейтенанта, со мною повторилось то же, что и в тот момент, когда Кареев сообщил мне о случившемся. Я не знал, куда деваться. Ходьба по блиндажу не успокаивала, пробовал садиться — не мог задерживаться в таком положении, через несколько секунд снова вставал, начинал ходить, садился и тут же как ужаленный вскакивал. Горькая досада снова словно клещами сжала мое сердце. Сильнейшим усилием воли сдержался. Но вот проходят три, пять, десять минут. И чувства, словно морские волны утихшего шторма, постепенно начинают успокаиваться, рассудок все сильнее и увереннее овладевает положением.

Люди-то в бригаде все убавляются. Командиров и совсем мало. Уже не одной ротой командуют старшины. А враг усиливает давление. В третьем батальоне фашисты выбили моряков с очень важной позиции. Несколько попыток вернуть ее кончились безрезультатно. А положение надо восстановить обязательно! Кто возглавит штурмовую группу?

Тут же мысль возвращается к Леснову... Вспоминаю решительное выражение его глаз, угловатые, уверенные движения. Человек он, конечно, смелый, сомнений в этом нет. Завтра или двумя-тремя днями позже суд под председательством Воронцева будет его разбирать. Машинально останавливаюсь против того места, на котором стоял лейтенант. И снова передо мною его неподвижные глаза. А что он собой представляет, этот Леснов? Приглашаю кадровика, листаю дело лейтенанта. Из рабочих. Рано лишился родителей, воспитывался в детском доме. Во всех характеристиках и аттестациях отмечается: способный, энергичный, волевой, по характеру вспыльчив, невыдержан с начальниками, настойчив до упрямства. Сгоряча способен на необдуманные поступки. Последнее я разобрал с трудом. Оно приписано от руки, как дополнение к тексту, напечатанному на машинке.

Писавший эти строки оказался прав. Невыдержанность, горячность и привели Лескова к роковому шагу... А командир из него со временем мог получиться неплохой. И ранен был. Дважды.

Леснов. Постойте, постойте! Это не тот ли лейтенант, который пришел на помощь Казакову, когда тот вел неравный бой с вражескими разведчиками? Похожую называли фамилию. Конечно, дело от этого не меняется, но если о Лескове речь, еще досаднее становится. Ну а что, если...

А почему я выношу приговор? На фронте за вину, преступления расплачиваются не только смертью, но и кровью. Известны же случаи, когда суд решает заменить суровую меру посылкой на передовую, и человек, искупает вину подвигом, кровью, а то и смертью, но уже героя. К тому же в третьем батальоне важная позиция теперь у гитлеровцев. Ее нужно вернуть. Командиров нет...

Что, если Леснову предоставить возможность искупить свою вину? Поставим перед ним задачу — восстановить положение в третьем батальоне. Выбить врага с захваченной позиции и удержать ее во что бы то ни стало!

Еще и еще раз взвешиваю все обстоятельства. И снова прихожу к той же мысли. Попрошу Воронцева сегодня же разобрать дело Лескова и выскажу свое мнение.

Председатель суда, понятно, с этим не согласится, потребует суровой меры. Справедливо, конечно. Спорить с ним трудно. Логика на его стороне. Но попросим его смотреть, что называется, в корень. Когда объясним ему обстановку, он должен понять нас.

Тут же на четвертушке листа бумаги изложил свое предложение и нарочным, с пометкой на конверте: «Срочно. Вручить немедленно», отослал Воронцеву.

Перед моим мысленным взором вырос военюрист второго ранга Воронцов в момент чтения записки. Я представил до мельчайших подробностей выражение его лица, увидел, как расширились его небольшие суровые глаза и покраснели его дряблы морщинистые щеки. Конечно, он сразу же отреагирует «не пойдет!» И резким, свойственным ему жестом руки подтверди, сказанное. Но я не рассержусь на него. Не обижусь, если даже в глаза скажет что-то более резкое. Он честный и справедливый человек. В его характере — каждому преступнику вынести приговор «по заслугам».

К обеду вернулся комбриг. Я рассказал о происшедшем во втором батальоне. Константин Давыдович, видно, за день много находился, сильно устал, изрядно потрепал нервы. Сообщение он слушал внешне спокойно. Но стоило мне кончить, тут же вспылил, возмутился:

— Ах, мальчишка! Проходимец! Лучшего старшину... Судить немедленно, комиссар, и наказать по первое число!.. Ах, мерзкая душа!..

Сухиашвили нервно заходил по блиндажу, метал гром и молнии. Я подумал, что, стоит высказать свое предложение насчет Лескова, он еще больше разойдется. И костить станет не Леснова, а меня.

Мы неплохо знали друг друга. Мое молчание в таких случаях на него всегда действовало охлаждающе. Так случилось и сегодня. Он начал постепенно успокаиваться. Вскоре остановился, помолчал, а затем начал расспрашивать о поведении Леснова при нашем с ним разговоре. Слушая, подсел ко мне. Вытер платком бритую голову и закурил. Глубоко затягиваясь и выпуская ровные колечки дыма, заговорил спокойнее:

— Черт знает, как получается, Андрей Сергеевич. Можно сказать, неделя сплошных неудач. У Курносова — продремали, у артиллеристов сегодня прямое попадание бомбы в батарею, во втором батальоне дикий случай...

— В третьем батальоне важную позицию потеряли, — добавил я.

— Да, и это еще! — Он поморщился и с досадой махнул рукой. — Люди тают. На пополнение, говорят, в ближайшее время не рассчитывайте. Командного состава не хватает, а тут еще Леснов... Как прорвется, так пойдет и пойдет...

Наступила минута, когда я посчитал возможным по-серьезному обсудить с ним задуманное. Хотелось, чтобы по такому принципиальному вопросу у нас было единое мнение. Ну а уж если этого не получится, то хотя бы убедить Сухиашвили, чтобы не очень противился принятому мною решению. Я начал с того что еще раз напомнил, как у нас обстоят дела с командным составом. А потом осторожно продолжил:

— Как ты думаешь, Константин Давыдович, если Леснова порекомендуем осудить с отбытием на передовой?

— Ты что, комиссар, с ума сошел?! Да как у тебя могла родиться такая мысль?! Хочешь, чтобы так легко отделался этот бандит! Не пойдет! Категорически не согласен! — отчеканивая каждое слово, проговорил комбриг. Он резко поднялся и снова быстро заходил по блиндажу.

Наступила длительная пауза. Сухиашвили прекрасно понимал, что я не поставил точку, буду развивать мысль.

— Я с тобой вполне согласен, — заговорил я спокойно. — Двух мнений в этом вопросе быть не может. Преступление тягчайшее. Но надо же реально учитывать обстановку, дорогой мой Константин Давыдович!..

— Выходит, ты реально учитываешь обстановку, а я нет! — прервал меня комбриг. — Ты — государственный муж, а я — мальчик, ничего не смыслящий и реальной обстановки не учитывающий! Хорош, нечего сказать! Какую базу начал подводить...

— Я думаю, лучше будет послушать друг друга и не придираться к отдельным словам. Повторяю, мы находимся в крайне затруднительном положении! Да ты и сам об этом только что говорил. У нас нет командиров. Многими ротами командуют старшины. Нам незамедлительно нужно восстановить крайне важную утраченную позицию в третьем батальоне. Исполнение этой задачи и возложим на этого лейтенанта. Справится — на его здоровье. Погибнет — то от пули врага, искупая вину кровью.

Комбриг своими большими черными глазами несколько секунд смотрел на меня с укоризной. Затем твердым голосом отрезал:

— И все же, комиссар, Леснова надо строго наказать! Один он нам погоды не сделает, а справедливость восторжествует. К тому же и суд другого приговора не вынесет.

— Суд, возможно, другого приговора и не вынесет. Это все верно. Но, кажется, Воронцев не представляет истинного положения у нас с командным составом. И вообще он далек от той сложной обстановки, в которой мы оказались. Каждый командир у нас на строгом учете, и любой из них дорог нам сейчас, как никогда!

Так постепенно, неторопливо, довод за доводом продолжал я обосновывать принятое мною решение и посланную председателю суда рекомендацию. Вместе с тем я сознательно медлил сообщать Константину Давыдовичу об этом. Хотелось по-товарищески убедить его, что лично я с ним согласен, а вот дело диктует поступить иначе, и таким образом склонить его к такому же решению.

— Конечно, один Леснов нам погоды не сделает, продолжал я. — Но кое-какую помощь, согласись со мной, он оказать может. Этот щупленький и горячий лейтенант, если я не ошибаюсь, очень дельный командир. У него сильная воля, ему не занимать решительности... Вот ведь ты больше, чем прав, когда говоришь: захваченный противником выступ с высоткой надо как можно скорее возвратить, иначе фашисты его укрепят. Атаки Морозова успеха не имели. Почему? А потому, что наступал по старинке, не подготовился как следует. Так и еще раз пять будет атаковать: положит половину батальона, а боевую задачу не решит. Не лучше ли возложить это на Леснова?

Насупившись, опустив глаза, Сухиашвили сел возле меня и задумался. Мысль использовать Леснова для выдворения фашистов с захваченной позиции явно поколебала его решимость, но, как показали последующие минуты, не до конца.

— Нет, комиссар, не могу согласиться! Рассуждения твои, конечно, логичны. У меня, откровенно тебе скажу, не поднимается рука и не откроется рот просить Воронцева не наказывать его строго. Если хочешь, делай это сам. Но меня уволь от этого.

К вечеру явился из Ореховки председатель суда Воронцев. Маленький, щупленький человек со старческой сутуловатостью вошел в блиндаж решительным, уверенным шагом. Молча поздоровались. Он пододвинул табуретку к столу и сел. Морщинистое, худощавое лицо, и без того несвежее, сегодня выглядело помятым и хмурым. Он, видимо, торопился, добирался к нам пешком, из-под незастегнутой шинели выглядывала помятая гимнастерка и слабо натянутая портупея.

Воронцев отличался сильным, независимым характером, был упрям и настойчив. Он немало уже пожил на свете, порядочно поездил, повидал людей, имел богатый профессиональный опыт. Судя по его скупым рассказам, он еще в годы гражданской войны был председателем военного трибунала одного из соединений Красной Армии.

В бригаде Воронцев зарекомендовал себя исключительно строгим человеком. К преступникам он не знал снисхождения и был беспощаден. Кроме того, это был храбрый, спокойный и хладнокровный в опасности офицер.

— Ну как жизнь у вас идет здесь, Андрей Сергеевич? — заговорил Воронцев негромко, но повелительно. По выражению его лица, интонации голоса я понял, что записку мою он получил, и она ему не пришлась по душе.

— Идет, бежит, а иногда и ковыляет, — ответил я.

— Да... — неопределенно отреагировал Воронцев и поморщился. — Записку мою получили?

Он некоторое время молчал. Потом резко сказал:

— Но из вашего предложения ничего не выйдет, Андрей Сергеевич! Суд наверняка сурово накажет его, и приговор будет утвержден немедленно в вышестоящей инстанции.

— Не сомневаюсь. И правильно. Я это вполне серьезно говорю.

Воронцев смотрел на меня широко открытыми удивленными глазами. Этих слов он не ожидал. Но военюрист был не из тех, чтобы сразу почувствовать облегчение. Нет, лицо его оставалось хмурым и сердитым.

— И все-таки Лескова я просил бы вас судить вечером сегодня же или в крайнем случае ночью и наказать его строжайше. Утром крайне желательно доставить его на КП. Он будет искупать свою вину перед Родиной на самом остром участке фронта.

— Да... Та же песня, — со вздохом разочарования выдавил он. — Но этого сделать я не могу!

Пришлось повторить те же доказательства, что и комбригу.

— Все это правильно, — заговорил не совсем уверенно Воронцев. — Обстановка тяжелая. Но... Раз интересы дела требуют, может быть, суд пойдет навстречу. — Поразмыслив несколько секунд, он добавил: — Как бы еще на передовой какой фортель не выкинул! Очень уж отталкивающее впечатление произвел: дерзкий, угловатый, непрерывно огрызается, смотрит исподлобья, по-волчьи.

— Это вас пусть не пугает! Леснов молодой парень, вгорячах способен на необдуманный шаг. Он учинил расправу над человеком, совершил тяжелое преступление, но на предательство не пойдет. В этом я глубоко убежден.

Воронцев встал, попрощался со мной и заторопился в Ореховку.

Мы распрощались с ним дружелюбно.

А утром ко мне привели на КП Леонова. За прошедшие сутки он побледнел и осунулся, глаза ввалились. Переживания и бессонная ночь не прошли бесследно. Однако в глубине его небольших шустрых глаз светился огонек жизни. Когда я встретился с ним, на губах у него чуть-чуть обозначилась улыбка. Впрочем, Леснов ее тотчас же погасил, вытянулся, ловко приложил руку к козырьку и внятно, громко доложил:

— Товарищ комиссар, явился в ваше распоряжение для отправки на передовую — искупать кровью свою вину перед Родиной!

— Тяжелое преступление вы совершили, Леснов! — укоряюще сказал комбриг, обшаривая его с ног до головы испытующим взглядом.

— Так точно, товарищ капитан первого ранга! Горячка на преступление толкнула... — Леснов как-то съежился. — Понял я теперь, все прочувствовал глубоко. И парня очень жаль. Хороший ведь старшина. Вот непокорством только страдал. Кровью искуплю свои вину. Клянусь вам!

Комбриг подозвал Лескова к карте, подробно изложил ему положение дел на участке третьего батальона, разъяснил задачу, рассказал вкратце, какие провести подготовительные мероприятия и как лучше будет ночной атакой вышибить гитлеровцев. Закончил словами:

— Это нелегко, особенно, если учесть, что у нас почти нет людей, и сроки подготовки атаки очень малы. Выполните боевую задачу — честь и хвала вам!

— Постараюсь, товарищ капитан первого ранга! Все силы приложу. Жизни не пожалею. Думаю, фашистов вытряхнем! — приободрившись и уже оживленнее заключил Леснов.

Разговор закончился. Лейтенант, получив разрешение уйти, козырнул, по-молодецки повернулся и вышел из блиндажа. Часа через два он со взводом автоматчиков Щербакова уходил к Морозову. Когда я окончил короткое напутствие и взвод двинулся, Леснов подошел ко мне:

— Благодарю вас, товарищ комиссар!

— За что вы меня благодарите?

— Знаю, знаю за что, — улыбнувшись, сказал Леснов, — знаю! Военюрист сказал мне: «Тюрьма должна быть тебе уделом. Комиссара благодари...» Леснов вас не подведет! Фашистов вышибем! Верьте мне!..

— Вышибить мало, — надо еще удержать позицию!

— И это сделаем. Твердо обещаю вам.

Он козырнул и стал бегом догонять взвод.

К вечеру я пришел в третий батальон. В командирском блиндаже застал Морозова и Глушкова. Они недавно вернулись из штурмовой группы. Морозов доложил, что созданное подразделение укомплектовали боевыми моряками. Штурмовая группа разместилась на второй линии обороны. Леснов вступил в командование. Сегодняшней ночью группа приступает к тренировочным занятиям.

— Что скажете о Леонове?

— Трудно за полдня изучить человека, товарищ комиссар. Но... Орешек-то перед ним не простой, грызть придется... Своего следовало назначить, — протянул невесело Морозов.

— Его на чем-то другом надо было испытать, товарищ батальонный комиссар, — поддержал Морозова Глушков. — Да старички наши из моряков косо на него посматривают. Не могу пока понять почему. Может, узнали о его поступке?

— А сам людям не объявил?

Нет. Когда он рассказал нам о себе, мы посоветовали не касаться этой темы, — объяснил Морозов. И немного погодя добавил: — Лучше бы мне это дело доверили... Я был бы спокоен.

Пришлось прекратить обсуждение отданного распоряжения:

— Поручено Лескову. Так и будет! Сомневаться не стоит, товарищ Морозов... Людям надо разъяснить, чтобы командиру своему верили. А вам с товарищем Глушковым нужно батальоном командовать. Что знают люди о предстоящем бое?

— Что будут решать важную задачу. Но где и когда, им не объявляли. Сами поймут.

— Согласен. Боевой приказ объявите перед началом атаки.

Морозов остался, а мы с Глушковым направились к Лескову. Первым повстречали старшего матроса Павлинова. Он четко доложил, что один взвод работает и ночью будут занятия.

— Командир отдыхает?

— Никак нет, он на работе. Новый у нас командир.

— Что строим? — спросил я, когда подошли к работающему взводу.

— Траншею мастерим. Такую, как фашисты у нас отобрали, — ответил пожилой солдат из сибиряков, что нетрудно было узнать по потертому полушубку.

— Какое же ее предназначение?

— Лейтенант нам так объяснил: «На сей штуке будем учиться брать ее ночью без шума. Научимся — без звука заберем такую же у фашистов!»

— Правильно!

Матросы засыпали меня вопросами, а Глушков в это время увел Леснова в сторону. Несколько моряков посмотрели им вслед. И тут выяснилось, что не всем затея лейтенанта по душе.

— Сколько раз в атаку ходили, но репетиции проводить не доводилось, — проговорил худощавый моряк. Лицо его выражало неудовольствие.

— Рыть совсем не обязательно. Можно обозначить траншею, и ползай вокруг нее сколько угодно, — добавил второй.

— А я другого мнения! — возразил сибиряк. — Мы уже зубы покрошили на той траншее, что потеряли. Поэтому с умом к штурму надо подготовиться.

Пришлось поддержать и командира, и сибиряка.

— Вернуть траншею мы должны во всех случаях. И малой кровью. А это нелегко! И просто, без усилий, к этому не подготовишься. Еще Суворов говорил: тяжело в учении, легко в бою. Это мудрые слова! Командир ваш взял правильный курс. А что до этого не строили подобного — что же, может, и плохо. Трудностей пугаться нам не к лицу!

Минут через десять подошли Глушков и Леснов. Лейтенант нетерпеливо посмотрел на окоп.

— Еще часика два в таком же темпе поработаем и — отдыхать. Продолжит следующий взвод. Разрешите, товарищ комиссар, перекур закончить?

Взвод приступил к работе, а Леснов посвятил меня и Глушкова в замысел ночных занятий. Он хотел натренировать подчиненных преодолевать трехсотметровое расстояние по-пластунски, быстро и бесшумно, и вести ближний бой в траншее. Просил о единственном — поддержать артиллерией, когда начнутся контратаки врага.

Прощаясь, я спросил Леснова, как его встретили моряки.

— Довольно сухо. Некоторые ропщут. Ведь все трое суток придется трудиться. Да сейчас еще цветики! Вот когда ползать начнут, ругать меня будут покрепче! Ну это все мелочи, товарищ комиссар. Притрется. Народ бывалый. Траншею заберем, благодарить будут. Хочу, чтобы без больших потерь.

Хватка, уверенность Леснова, продуманность действий мне понравились. На обратном пути я рассказал Глушкову о настроении матросов. Посоветовал ему больше бывать в штурмовой группе. Спросил, что он может еще сказать о Лескове.

— Да как вам сказать... Все у него кругло пока получается. Если народную поговорку оправдает: «Мал золотник, да дорог», буду рад. Наша поддержка ему полная. Вечером, перед ночными занятиями, партгруппу соберем, с комсомольцами побеседую. А на другой день в обед — комсомольское собрание. Будет уже кое-какой опыт, поговорим конкретнее. Думаю, матросы его поймут. Они уважают хватких и волевых командиров.

На следующее утро я выехал верхом на коне в штаб корпуса. Размещался штаб в незаметной деревушке, раскинувшейся в стороне от большака, километрах в десяти от нашего командного пункта. Месяца два до этого я не садился на лошадь, стал отвыкать от верховой езды. Поэтому чувствовал себя «не в своем седле» и мечтал, чтобы скорее оказаться на месте. А время, как всегда бывает в таких случаях, тянулось медленно, дорога показалась необычайно долгой.

Совещание открыл коротким вступительным словом командир корпуса генерал-майор Иван Михайлович Чистяков, недавно вступивший в должность вместо отозванного Лизюкова. Он же и подытоживал доклады военкомов соединений. На клочок бумаги, что держал в массивной руке, он почти не смотрел. Говорил не спеша, дельно, продуманно. Острые глаза его из-под густых широких бровей колюче поглядывали то на одного, то на другого комиссара, заставляя тем самым внимательно слушать его.

Главное, к чему призывал нас комкор, — объективно оценивать факты, делать из них правильные выводы, предупреждать аморальные явления. Пусть все начальники, начиная с командира и политрука роты до командира и комиссара соединений, ежедневно находят время встретиться с солдатами, сержантами или взводными командирами, беседовать с ними по политическим и другим вопросам.

Потом Чистяков принял каждого из нас в отдельности. Я доложил ему о состоянии дел в бригаде и в заключение сказал:

— Положение на сегодня таково, что если не поступит пополнение или не будет сужен участок фронта, то недели через две нам нечем будет оборонять рубеж. Надо пополнить бригаду людьми, усилить артиллерией, придать хотя бы на недельку корпусных саперов.

Генерал нахмурился и покачал головой.

— Нет, большого пополнения сейчас дать не могу, не располагаю им. Что же касается артиллерии и саперов, подумаю. — Он записал что-то в свой блокнот. — Возможно, кое-что выделим. Но на многое не рассчитывайте.

Он подозвал меня к карте и подробно расспросил, что нами сделано на оборонительном рубеже в районе большака Локня — Холм; приказал по обочинам шоссе построить несколько ложных огневых позиций и тщательно замаскировать противотанковую артиллерию. Затем, отодвинув в сторону карту, разыскал на походном столике последнюю справку — сводку личного состава бригады и несколько минут молча изучал ее.

— Да, тылы вы основательно почистили, — со вздохом заметил комкор и понимающе посмотрел на меня. — И все-таки маломальские резервы там имеются. Следовательно, тылы, спецподразделения тщательно просмотрите, сократите их до минимума. Всех высвободившихся людей направить в стрелковые роты. Когда будет совсем туго, сокращайте минометные расчеты. И там не будет — берите артиллеристов. Но помните: в стрелковых ротах люди должны быть!

Совсем неожиданно спросил о работе Курносова. А выслушав ответ, перевел разговор на другое.

— Итак, большого пополнения в ближайшие две-три недели не ожидайте. Саперов дам, одну батарею 57-миллиметровых пушек дам. В остальном обходитесь своими силами.

И опять взгляд генерала остановился на оперативной карте Несколько минут он задумчиво смотрел на нее, потом, как бы вспомнив обо мне, продолжил:

— Возможно, сузим ваш участок фронта, район Хрущевки передадим панфиловцам, а Морозова передвинем к Холму. Но готовьте его тогда не к обороне, а к наступлению.

От командира корпуса я зашел к начальнику штаба генерал-майору Антрепову. Он немолод, ему давненько уже перевалило за пятьдесят. Худой, высокий, стройный. Окончил юнкерское училище. В чине поручика участвовал в первой мировой войне, а после Октябрьской революции вступил в Красную Армию. Человек он начитанный, всесторонне образованный, с большим жизненным опытом и высокой военной подготовкой.

Познакомились мы под Холмом, во время неудачных февральских боев. После этого мне не раз довелось с ним встречаться в штабе корпуса. Разговор наш нередко касался походной жизни офицеров русской армии. Мне всегда было интересно слушать его рассказы.

Сегодня, понятно, и мне и генералу было не до воспоминаний. Мысли мои вращались вокруг сегодняшних дел. С ними я ехал в штаб корпуса, с ними шел к генералу Чистякову, они целиком владели мной и сейчас, когда я был в комнате Антрепова. Хотя час был уже поздний, я, извинившись, попросил генерала выслушать меня. Я изложил ему то, что часом раньше рассказал командиру корпуса, сказал и об обещанной помощи.

— Да, положение ваше, конечно, нелегкое, — пробасил Антрепов. — За вашим участком я внимательно наблюдаю. Он все сильнее меня беспокоит. Что же касается обещаний командира корпуса, то я прослежу за их выполнением. Участок, обороняемый Морозовым, я думаю, мы на днях у вас возьмем и взамен дадим другой, поменьше — в районе Холма.

Вышел я от начальника штаба повеселевший. На дворе стояла темная неспокойная апрельская ночь. Резкий, порывистый ветер, словно взрывной волной, хлестнул по лицу.

Когда я выехал за околицу села, ветер дул в спину, облегчал движение. Лошадь понимала, что приближаемся к дому, где ее ожидают корм и тепло. Шла она быстрее. Дорога показалась короче, да и времени на обратный путь затратил я меньше.

Комбрига я застал дремавшим на кровати. Как ни тихо вошел я, он услышал, вскочил с постели.

— Приехал? Вот хорошо! А я поджидал тебя. Рассказывай что нового, чем порадуешь?

Выслушав меня, глубоко вздохнул.

— Я знаю, Чистяков все сделает для моряков. Но и у него возможности небольшие. Полагаться остается только на себя, обходиться своими силами.

Долго мы разговаривали и спать легли уже под утро.

Накачавшись на лошади и изрядно утомившись за день, я, едва коснувшись подушки, тут же крепко уснул.

4. Вина искупается кровью

Во второй половине апреля в сводках Совинформбюро почти все время были одни и те же сообщения: «На фронтах ничего существенного не произошло».

Но многие признаки говорили о том, что фашисты тщательно готовят удар: появились у них новые огневые точки, по сведениям разведки, противостоящие нам подразделения пополнялись людьми.

Кипела работа и на оборонительных позициях моряков. Снова и снова «прочесывались» тылы. Всех, кого можно было, направляли на передний край. Тоже стремились уплотнить оборону, активизировали действия своей разведки, на удары врага отвечали контрударами.

Днями и ночами, не считаясь со временем, недосыпая, трудились в ротах и батальонах работники политотделов.

В третьем батальоне подходили к концу приготовления к частной боевой задаче. По восемь — десять раз в сутки штурмовая группа атаковала возведенную предприимчивым лейтенантом в тылу траншею. Расторопность, высокая требовательность Леснова заставили Морозова и Глушкова пересмотреть свое первоначальное мнение о нем. Их недоверие к нему исчезло. В докладах командиру бригады Морозов часто хвалил Леснова.

Наступило время действия. Ночь выдалась темной. Низко над землей проплывали густые облака. Леснов без выстрела, ползком провел людей через проделанные нашими саперами проходы в минном поле. Потом моряки рассредоточились, немного отдохнули и двинулись вперед.

Действия штурмовой группы увенчались большим успехом. Захваченная фашистами позиция была отбита. Из отборной гитлеровской роты, оборонявшей траншею, почти никто не уцелел. Наши потери были незначительными. Леснов остался невредимым.

Дерзкая ночная атака моряков вызвала большой переполох в стане врага. Спустя два часа после окончания боя фашисты без артподготовки повторили наш прием. Двумя усиленными ротами они атаковали Леснова, но безрезультатно. Той же ночью пополнив силы, они еще дважды повторили атаки, и снова безуспешно.

Не было покоя и днем. В 14 часов враг открыл ураганный артиллерийский и минометный огонь по потерянной позиции, Тридцать минут продолжался обстрел. И тут же под прикрытием дымовой завесы три роты пьяных гитлеровцев вновь поднялись в атаку. Бой был на редкость ожесточенным. Морозов к этому времени усилил группу Леснова своим резервом. Ее энергично поддерживали бригадные артиллеристы и артиллерия батальонов. Огонь координировал сам начальник артиллерии бригады. Но фашисты атаковали упорно. Многим гитлеровцам удавалось доползать до наших окопов. И тогда там вспыхивали рукопашные схватки.

Шесть часов длилась схватка. В корпусе, даже в армии следили за боем штурмовой группы с превосходящими силами врага.

Пришедший еще утром на командный пункт председатель суда Воронцев так и оставался здесь весь день. Каждое новое известие об успехе «лесновцев», как их стали называть в докладах, вызывало оживление и даже улыбку на обычно суровом и хмуром лице Воронцева.

К концу дня гитлеровцы прекратили бесплодные атаки и отошли на исходные позиции. Подступы к захваченной траншее были завалены трупами вражеских солдат.

Заслушав доклад Морозова, комбриг сказал:

— Молодцы! Объявить всем мою благодарность.

Когда Константин Давыдович положил трубку, на тонких бескровных губах Воронцева заиграла улыбка.

— Теперь вижу, правы вы, Андрей Сергеевич. Хотя вы часто говорите, что Воронцев не любит признавать свою неправоту, но вот, как видите, я совсем далек от того, чтобы ломиться в открытую дверь. — Председатель суда усмехнулся. — Характеришко-то ведь у этого задорного юноши Леснова прескверненький! Но он смелый человек. Ничего не скажу. Слово держать умеет. Командовать умеет. Людей увлечь за собой умеет. И вину свою, тяжелую вину, в какой-то мере искупил. Вижу. И если так у него пойдет и дальше, думаю, можно будет рассмотреть вопрос о снятии с Леснова судимости...

— А вы еще сомневаетесь?

— Да нельзя сказать, что сомневаюсь. Но по-всякому бывает на войне. Бой ведь не окончился.

— Если вопрос о снятии судимости рассмотрим, то, конечно, после боя. Но Леснов останется таким же, уважаемый товарищ Воронцев. Это сложившийся характер... Комбриг к вечеру обзвонил всех, предупреждая, что бой не закончен. И оказался прав. В два часа ночи без артиллерийской подготовки батальон гитлеровцев ползком двинулся в нашем направлении. Внезапность, однако, и на этот раз фашистам не удалась. Леснов внимательно следил за противником.

Ночь. По-прежнему над землей плотно громоздятся тяжелые свинцовые облака. Непроглядная тьма. Второй час на фронте тихо. Словно вымерло все кругом. Мы с Глушковым идем по траншее медленно, спотыкаемся. Вот и тупик. Дальше — заболоченная местность. Днем к Лескову, на безымянную высотку, только ползком доберешься. Но сейчас стрельбы нет, идем в рост.

Дежурный офицер хотел будить Леснова. Я остановил его. Оказалось, лейтенант уснул несколько минут назад. Явился главстаршина Щербаков, назначенный в роту политруком. Подтянутый, бодрый, всегда готовый к действию.

— Товарищ комиссар! Все атаки отбиты. Восстанавливаем позицию. В остальном полный порядок.

Главстаршина попросил разрешения закурить, достал папироску. Огонек зажигалки осветил закопченное, заросшее жесткой щетиной лицо. Вылитый Вакуленчук с «Потемкина». И бывает же такое сходство: стрельчатые усы, открытый, смелый взгляд, высокий лоб, чубчик из-под шапки. «Надень на него бескозырку, ну копия того знаменитого матроса», — подумал я.

А Щербаков докладывал: по распоряжению Леснова половина людей продолжает земляные работы, четверть — на боевом посту, готовая в любой момент открыть огонь по врагу, остальные — отдыхают. Сменяться будут через полчаса.

Идем по искромсанной снарядами траншее. Большинство работающих заняты брустверами. Все другое закончено. Возле каждого матроса на врезанных в углублении площадках — гранаты, патроны. У станковых пулеметов — ленты в коробках, у ручных — магазины.

Крохотная высотка, затерявшаяся среди болот, позволила сделать траншею полного профиля, она узкая, но сухая. В этом ее преимущество по сравнению с основной траншеей Морозова.

Остановились возле лейтенанта. Леснов, свернувшись в клубочек в обнимку с автоматом, спал мертвым сном на поставленных в ряд ящиках из-под патронов. Под забинтованной головой его небольшой солдатский рюкзак. Шинель выпачкана кровью, порвана, сапоги забрызганы грязью.

— Двое суток глаз не смыкал, — глядя на лейтенанта, сказал Щербаков.

За изгибом траншеи оказалась подковообразная площадка; в это место угодили две мины из шестиствольного немецкого миномета. Положи теперь сверху два-три наката — получился бы хороший блиндаж. Сюда я и попросил собрать коммунистов и комсомольцев.

Через десять минут на площадке собралась большая группа, Человек пять были мне знакомы. Вскоре и Леснов появился.

— Разбудили все-таки?

— Да мне пора уже, товарищ комиссар. К тому же я и выспался.

Первым говорил Глушков. Он, как всегда, немногословен, Обращался больше к тем, кто пришел на пополнение. Призвал их учиться у «старичков». Всех их назвал по фамилии, рассказал о наиболее ярких боевых качествах каждого.

Необходимости говорить много и у меня не было. Коснувшись немного обстановки на фронте, я сказал, что об успешном захвате гвардейцами траншеи знает не только бригада, но и вся ударная армия.

— Так что честь и хвала вам! Но никак нельзя ослаблять волю, фашисты полезут еще. Надо отбить новый штурм врага.

— Разинями не окажемся, товарищ комиссар! — ответил Павлинов.

— Вот и хорошо. Желаю успехов!

В час ночи в стане врага загрохотала артиллерия. И тут же застонала наша крохотная высотка, откуда мы с Глушковым только что вернулись. Стоя возле блиндажа, мы видели, что сотни огненных вспышек от разрывов тяжелых снарядов буквально окутали высотку. Даже под нами тряслась земля.

— Да они, видать, со всего фронта стянули орудия! — прокричал мне на ухо Глушков.

И действительно, фашисты словно бы задались целью сровнять с окружающим болотом не только траншею, а всю высотку. Я смотрю на часы: «молотьба» идет семь, девять, одиннадцать минут.

Прибежал Морозов. Настойчиво зовет в блиндаж.

— С минуты на минуту перенесут огонь. Могут ударить и по нашему расположению.

И действительно, блиндаж наш запрыгал, коптилка погасла, в нос и рот полезла пыль. Мы остались без связи.

Огонь гитлеровцы перенесли на четырнадцатой минуте. А еще через тридцать секунд вокруг нас стихло. Зато снова застонала земля в районе траншеи. Спустя минуту последовал еще один перенос огня. Теперь гудело вокруг. Наши пушкари ударили по изготовляющимся к атаке фашистам, пытались подавить и вражескую артиллерию.

И вдруг через этот нестерпимый грохот слышим пулеметную и автоматную дробь на высотке.

— Траншея живет! Леснов действует! — весело кричит Морозов.

Немного позже стали известны подробности боя за траншею. Фашисты почти вплотную подползли к траншее. Десятки гранат разорвались совсем близко от нее. Но огонь лесновцев оказался опустошительным. Крик и топот сотен кованых сапог прекратились на второй же минуте.

Хотя гвардейцы почти непрестанно вели огонь, так что в станковых пулеметах закипела вода, враг цепями продолжал лезть. Леснов и Щербаков переставляли людей, заменяли выбывших, перебрасывали свой небольшой резерв на опасные участки.

На втором часу боя подбежавший к лейтенанту Павлинов сообщил о том, что убит уже второй командир его взвода.

— Принимайте командование! — приказал Леснов.

К трем часам ночи атаки гитлеровцев все же захлебнулись. Стрельба стихла. Лейтенант просил подкрепить его людьми. Морозов отправил взвод, с которым пополз и Глушков. Леснов сам расставил людей по огневым точкам. Ветеранами пополнили свой подвижной резерв.

Обстрел траншеи возобновился очень скоро. Видимо, фашисты успели подвезти еще несколько шестиствольных минометов. Потом опять пошла пехота. К счастью, «союзница» фашистов — ночь — стала изменять им. Облака поднялись, темнота редела, эффективность огня моряков увеличилась.

Невдалеке от себя Леснов увидел, что наш ручной пулемет умолк. Лейтенант метнулся туда. И подбежал вовремя. Быстро оттащил в сторону убитого пулеметчика, заменил пустой магазин и открыл огонь в тот момент, когда два отделения гитлеровцев вот-вот готовы были броситься в траншею. Очередь Леснова в упор почти начисто срезала фашистов. Командир группы услышал нарастающий шум справа и резко повернул пулемет туда. В это время он почувствовал, что его правый бок обожгло. Лейтенант поморщился. Стиснув зубы, он потянул на себя спусковой крючок. Короткие очереди снова резанули воздух.

— Товарищ лейтенант, вы ранены? — спросил подбежавший Павлинов.

—За пулемет! — вместо ответа скомандовал Леснов и, зажимая рукой рану, отошел от пулемета и оперся о стенку окопа.

Павлинов сделал несколько коротких очередей, прислушался, обернулся к лейтенанту:

— Порядок. Лежат. Разрешите помочь?

Лейтенант указал правой рукой на ремень и борт шинели. Павлинов расстегнул пряжку, стащил рукав шинели, приподнял окровавленную гимнастерку и осветил фонариком.

— Да, здорово задело.

Леснов попытался приподнять руку и не смог. Тогда он сжал и разжал кулак — получается.

— Перевязывайте быстрее и давайте за дело, — произнес он утомленно. — Сюда пулеметчика, а я пошел к себе.

С другого конца траншеи вернулся главстаршина Щербаков. Сообщил, что атака отбита повсеместно. На левом фланге пятерым гитлеровцам удалось спрыгнуть в траншею. Один ухитрился пол-уха Щербакову откусить. Главстаршина показал на повязку.

— Без уха можно воевать, — через силу улыбнулся лейтенант.

— Я тоже так думаю, — ответил Щербаков.

Вскоре подошел Глушков. На каске — вмятина. Лицо запылено, с застывшими темными ручейками пота. С его разрешения Леснов собрал взводных командиров.

Явились быстро: двое в звании старшин второй статьи, третий — старший матрос Павлинов. Лейтенант, выслушав сообщения о потерях, приказал выставить для наблюдения по одному от отделения, остальным приводить в порядок траншею и огневые точки. Глушков добавил:

— Огонь ведут их выдвинувшиеся вперед станковые пулеметы. Это обманный маневр. Цепи свои, видно, они отвели на исходные позиции. Готовят артиллерийский налет. И снова пойдут. Но пока в нашем распоряжении есть время — делайте, что приказал командир.

Не прошло и пятнадцати минут, как фашисты накрыли траншею минами. Через семь минут они перенесли огонь в глубь нашей обороны и бросились в атаку. Бой по своему ожесточению превзошел предыдущие.

Только к рассвету закончился этот поединок нашей роты с превосходящими силами врага. Гвардейцы оказались победителями. Остатки вражеских подразделений откатились на исходные позиции.

Но потери понес не только противник. От огня фашистов и в рукопашных схватках погибло до половины моряков, а из тех, кто три ночи назад так мастерски захватил траншею, остались единицы. Пал смертью храбрых политрук штурмовой группы главстаршина Щербаков. Восемь ран получил лейтенант Леснов. Две из них ножевые.

Утром один из моряков рассказал мне, как погиб главстаршина Щербаков. Находился он в тот момент на правом фланге. В одну из атак в траншею к нему спрыгнуло сразу семь фашистов: четверо справа от него и трое слева. С первой четверкой он разделался довольно легко — длинной автоматной очередью. Но вдруг автомат Щербакова умолк. Главстаршина попытался перезарядить его — не получилось. А рядом завязалась неравная борьба трех фашистов с одним моряком. Щербаков бросился на помощь и ударом приклада сбил с ног одного из гитлеровцев. И в этот же момент получил неожиданный толчок ногой в грудь. Удар оказался настолько сильным, что главстаршина стукнулся о стенку траншеи и потерял сознание.

Борьба около раненого Щербакова продолжалась. Фашистам удалось свалить нашего моряка. Несколько ударов ему нанесли по голове и стали душить. Моряк позвал на помощь. И Щербаков услышал и бросился на фашистов. Душивший моряка гитлеровец был сбит, но другой выпустил в главстаршину автоматную очередь.

Его нашли в траншее лежавшим навзничь рядом с убитым фашистом. Руки Щербакова продолжали крепко сжимать разбитый автомат.

Три раны в этом бою получил и военком батальона старший политрук Глушков. Он потерял сознание и был доставлен в санитарную роту батальона.

Леснова на носилках принесли на командный пункт Морозова.

— Меня ранило вскоре после нашего разговора по телефону. Но я в памяти, — сказал он мне тихим голосом. — Я... приказал вначале сюда. Хотел увидеть вас. Еще раз благодарю за доверие...

Он замолчал. Нарастающая бледность, прерывистое дыхание и быстро сохнувшие губы говорили, что силы оставляют его. Леснов собрал остатки сил, скрипнул зубами и быстро-быстро заговорил:

— Я все сделал... Приказ выполнил. Старался искупить вину...

Я коснулся его руки.

— Хватит, Леснов. Успокойтесь. Вам трудно говорить. Вы дрались храбро и честно. Возбудим ходатайство о снятии с вас судимости.

Он попил воды. Попробовал даже поднять перевязанную правую руку, но она ему не подчинялась. Не послушалась и левая.

Он прошептал:

— Передайте мою признательность и комбригу. Подлечусь и вернусь к вам обязательно! В долгу я... Мне воевать и воевать...

Когда на КП я рассказал комбригу о нашей последней есть че с Лесковым, он сожалел, что лично не смог попрощаться с ним.

— Честный он человек, ничего не скажешь. Конечно, по молодости, в горячности натворил дел. Но одумался. Раскаялся чистосердечно.

Вскоре снова с большой силой заговорила фашистская артиллерия. И снова застонала земля в расположении батальона Морозова...

Два подразделения из других батальонов мы перебросили защищать траншею на высотке. Три дня и три ночи еще шел бой на этом участке. Моряки устояли. Позиция, отвоеванная Лесновым и его людьми, была прочно закреплена.

Весь оставшийся день я находился под впечатлением последних событий. Я все время думал о Леснове. Он не оправдывался, совершив преступление, и не искал смягчающих обстоятельств. Признал всю тяжесть своей вины, был готов немедленно понести за это самое суровое наказание.

Вынесенный приговор щадит его, уводит от тюрьмы, предоставляет возможность исправить роковую ошибку. И он хочет доказать делом, что он не пропащий человек, что у него есть воля, силы, способности, храбрость, доказать свою полезность Родине.

Штурмовая группа под командованием Леснова блестяще решила боевую задачу. Непреклонная воля, поистине железная выдержка — все было у лейтенанта.

А главстаршина Щербаков! Живой портрет героя-потемкинца. Ни дать ни взять Вакуленчук! Его стремительная, ладно скроенная фигура с выглядывающей из-под ворота шинели тельняшкой и сейчас стоит передо мной. Представляю его в последние минуты жизни. Вот он лежит на дне окопа, лицом уткнувшись в землю, почти бездыханно. В его разгоряченной голове чуть-чуть теплится сознание. Но стоило ему услышать, что его товарищ погибает в неравной схватке, взывает о помощи, и он напрягает последние силы, с разбитым автоматом бросается на врага, сбивает его и ценой собственной жизни спасает товарища от неминуемой смерти! Подвиг этот совершил скромный русский человек.

Да, таких, как Щербаков, не перечесть. Они дрались, не щадя ни сил, ни жизни, защищая свою родную землю.

На седьмые сутки борьбы за траншею гитлеровцы предприняли еще четыре атаки. Моряки отбили их. Безымянная высотка осталась за нами.

Двумя днями позже Морозов сдал свой участок части из дивизии Панфилова и занял оборону в районе Холма. Теперь фронт обороны сократился, бригада была собрана в кулак и преграждала путь противнику по большаку не только на Холм, но и из Холма

5. Гибель Морозова

Весна. На деревьях буйно наливались почки. Звучной, ласкающей слух мелодией наполняли лес скворцы. Журчали ручьи. В густых зарослях догорал последний снежок.

И это бурное проявление жизни было контрастом той обстановке, что сложилась на нашем участке фронта. Особенно тревожили нас продолжавшиеся потери в людях. Мы не могли восполнять даже и пятую часть потерь. Офицеры штаба и политотдела дневали и ночевали на позициях.

Теперь редко оказывались вместе комбриг, военком и заместитель комбрига. Но когда выпадал такой счастливый денечек, то обычно после ужина у нас завязывалась дружеская беседа. Темы были самые различные. Старейший представитель офицерского корпуса нашей армии полковник Неминувший любил делиться воспоминаниями о первой мировой войне.

Слушая его рассказы о солдатских развлечениях в дни затишья, мы от души смеялись.

— Русский солдат, — говорил Неминувший, — всегда был сметлив. Уж сколько всего этого я в разведке насмотрелся! Помню, в девятьсот шестнадцатом году зимой был такой случай. Командованию нашему понадобился «язык». Видно, у австрияков, что окопались перед нашим полком, возня какая-то началась, — немного шепелявя и чуточку картавя, повествовал нам старый полковник. — Несколько дней кряду в тыл к врагу ходили наши разведчики. Возвращались с потерями и ни с чем. И вот как-то утром троих солдат — и меня в их числе — вызывает к себе наш Усач — ротный фельдфебель. Здоровенный детина, с широченными плечами, родом из-под Вологды. Осмотрев нас внимательно, он сказал: «Только от самого анерала пришел. Учитывайте! Сам, не кто-нибудь, собственной персоной призвал! Глядит на меня и сказывает: «Тебе хочу поручить «языка» раздобыть. Не раз ты выполнял мои приказы, надеюсь, и этот не хуже исполнишь. Как думаешь?» Так прямо и спросил меня анерал! Учитывайте! А глаза-то колючие у него. Точно кинжалы вонзились в меня! Соврать не даст. Насквозь всего видит. Что же, вы думаете, я самому палу скажу! Не знаю, мол, что получится, так, мол, и так, много дней ходили наши и все без толку? Нет, дудки! Так я не мог сказывать дивизионному командиру нашему. Я коротко выпалил: «Язык» будет, ваше превосходительство!» Анерал засмеялся погладил свои седые усы и говорит: «Такого ответа я и ожидал от тебя, Железнов! Спасибо. Порадовал! А то мне мои господа офицеры из разведки заладили одно: «Все пути закрыли. Бьемся как рыба об лед». Вот мы с тобой им и покажем, что не об лед надо биться, а делать, что требуется, с умом». Учитывайте! Так и сказал: «делать с умом». И посмотрел на меня своими кинжальными глазами. Помолчал немного и добавил: «А как уж ты сумеешь достать «языка», говорить не стану. Ты хорошо знаешь. Сколько и кого нужно из солдат — сам отберешь». Напоследок сказал: «Бог даст успеха». Учитывайте! Вот я и отобрал вас. Задача ясна?»

«Так точно, господин фельдфебель!» — ответили мы хором.

«Вот и славненько! — усмехнулся он и добавил еще: — «Язык», считайте, наполовину у нас». И он потряс в воздухе своим кулачищем. Рука-то у него — две мои. А моя тоже ведь немалая! — И полковник, как бы в подтверждение, помахал кулаком в воздухе. — Схватит за шкирку — мертво, не вырвешься. И смелый был человек. Старый генерал знал, кому дело поручить. Слава о нашем Железнове по всей дивизии ходила. В разведку хаживал он не часто и только по заданию генерала. Ну а когда сам он шел — без «языка» не возвращался!

И в этот раз ни у кого из нас и в мыслях не было, чтобы Железнов вернулся с пустыми руками. А ведь до этого дважды и я ходил и вернулся без «языка», последний раз с трудом живым выбрался. Признаюсь, после этого мне хотелось посмотреть, как же поступит Железнов за линией фронта?

Весь день с трех точек вели наблюдение. Несколько раз побывал у нас Железнов. Каждого подробно расспрашивал, сам наблюдал. Часа четыре дал отдохнуть, а в десять вечера разбудил нас и позвал в свою землянку — раскрыл план действий.

И сейчас до мелочей помню, как все происходило дальше. План его был предельно прост, без всякого мудрствования. Места прохода избрал там, где, мне казалось, у австрийцев самой плотной оборона была; Гуськом, в маскировочных халатах, на животе мы должны пересечь передний край, версты на четыре углубиться, взять «языка» и вернуться обратно примерно на полторы версты севернее.

Вышли. Железнов разделил группу на две. Меня взял с собой, двум другим разведчикам приказал действовать только в том случае, если там, куда мы с ним уходили, начнется стрельба. «Слушайте лучше! Если граната голос подаст, а гостинец этот использую, когда туго придется, — пояснял фельдфебель старше — тогда «языка» вам взять во что бы то ни стало! Понятно? Если всю ночь будет тихо — в разведку не ходить!»

Ползу за Железновым. Линию фронта, на мой взгляд, пересекли в неудачном месте. После я был очень доволен, что преждевременно не болтнул об этом фельдфебелю: он бы меня высмеял. Железнов передвигался легко, ловко, как кошка. Без единого звука мы преодолели двойное проволочное заграждение, две траншеи и цепочку окопов.

К первой траншее фельдфебель подполз, как змея: даже шороха не слышно. Подождал меня и шепнул: «По моей спине переползай». Сам растянулся поперек траншеи. По живому мостку я и перебрался. А он и здесь ухитрился даже с бруствера землю не свалить. Вторую-то траншею мы уже с меньшей осторожностью преодолели. Я не удержался и спросил фельдфебеля, почему он оставил двух других. «В таких случаях двоим ловчее действовать, — пояснил. — А вот страховка нужна в таком деле. Учитываешь? Нас с тобой могут убить, а «язык» должен быть у анерала при всех случаях! Понятно?»

Достигли мы какого-то небольшого австрийского штаба. Залегли рядышком. Хорошо видели часового около блиндажа. Его прибрать к рукам ничего не стоило. Я жестом советую так и сделать. Железнов предупредил: не шевелиться. А затем, улучив момент, шепнул: «Часовой не «язык». Он ничего не знает. Нужен офицер. Будем ждать. Кто-либо выйдет по нужде. Ты снимешь часового, я возьму «языка». Если он окажется без шинели, ее стащить с часового. Шума никакого!»

Больше часа лежали. Видели, как сменили часового. И только успели в темноте утихнуть шаги разводящего со сменой, из блиндажа вышел офицер в накинутой на плечи шинели, без головного убора. Фельдфебель дал знак: «Действуем. Прихватишь шапку». Минута прошла, не больше, и все было кончено. Что часовой пикнуть не успел, не удивительно. Но вот, что живой «язык» у фельдфебеля был нем как рыба... Вот это да! Руки австрийского офицера были связаны за спиной. Он неукоснительно выполнял все молчаливые команды нашего фельдфебеля.

Отошли далеко и в кювете сделали остановку. Фельдфебель тряпкой вытер кровь на лице офицера. Поговорил с ним немного по-немецки, показал кинжальный нож, и австриец кивнул головой: моя, все понятно. Что-то быстро лопоча, он рукой пояснил фельдфебелю, как лучше идти.

При полной тишине пересекли передний край врага, а у своей траншеи напоролись на выстрел. К счастью, промахнулся солдат. Он сделал попытку повторить, но не успел — фельдфебель упредил его. Выбил из рук винтовку, схватил за грудки и, тряся, приговаривал: «Спать не надо, идол небесный! Тогда и стрелять по своим не будешь!»

Железнов сам свел «языка» командиру дивизии. Вернулся в хорошем настроении, «Анерал доволен остался. И сомнения! говорит, не было. По «Георгию» обещал... В тебе-то я тоже не ошибся. Чисто часового снял. Сутки отдыхать можешь»…

Сухиашвили, влюбленный в морскую стихию, рассказы свои посвящал флотской жизни. Тепло он вспоминал курсантскую жизнь, увлекательно говорил о кораблях, корабельной артиллерии, с которой он породнился с первых же шагов своей службы во флоте. Особое место в его воспоминаниях занимало Высшее военно-морское училище имени Фрунзе. Константин Давыдович с гордостью говорил нам:

— Да, это настоящая школа! С большой буквы! На всю жизнь закалку дает...

Иногда разговор заходил на современные темы и выливался в острую полемику, большие споры.

Вот и сегодня, впервые за много дней, все трое оказались в сборе. Поужинали, улеглись на койки. Разговор зашел об упущениях в воспитании нашей молодежи. В поступающей к нам на пополнение молодежи — а она вскоре получала боевое крещение — мы видели отличные качества, храбрость, настойчивость, грамотность. Вместе с тем обнажались и теневые стороны: слабо привито им уважение к старшим, недостаточная натренированность в походах.

Сухиашвили говорил:

— Надо с детства воспитывать у детишек уважение к своим родителям и к старшим вообще. Тогда от юноши, ставшего солдатом, матросом, легче добиться подчинения командиру.

Не нравилось Сухиашвили воспитание мальчиков в школе. Неженками они там растут. А их нельзя равнять с девочками. Давать им большую нагрузку, воспитывать в спартанском духе: приучать к большим переходам, добиваться ловкости, выносливости, любви к военному делу.

До поздней ночи спорили, соглашались и не соглашались друг с другом, заканчивали разговор, а потом снова его начинали. Но, в общем, все сходились на том, что человек нашего светлого «завтра» должен стоять во всех отношениях выше человека тогдашнего нашего «сегодня».

Еще с вечера я собирался к Морозову, думал побеседовать с людьми, полазить по траншеям и огневым точкам батальона, посмотреть, готовится наступление на Холм. К тому же у меня было желание с максимально близкого расстояния рассмотреть Холм. Еще в бытность свою секретарем Калининского обкома ВЛКСМ я неоднократно собирался побывать у холмских комсомольцев, но по различным причинам сделать это так и не удалось. Теперь же очень сожалел об этом.

Стояло тихое утро, когда я вместе с ординарцем Зарей шел к Морозову. На кряжистом ясене мы увидели наскоро сбитую скворечню. Пара скворцов уже трудилась над благоустройством своего нового жилья. Я засмотрелся. Вдруг, вижу, скворец с тревожным щебетом нырнул в свое убежище. Через несколько секунд, так же щебеча, он выскочил.

— Спикировал, и попусту, — пояснил мне Заря, указывая на поднимающегося вверх ястреба. — Снегиря не взял, а скворца припугнул. Да зря ты, пожалуй, испугался, чернявый. Вашего брата коршун брать не будет. Разве что по молодости какой из них ошибку сделает. Организованные птицы скворцы! Гляньте, товарищ комиссар, сколько их уже. И если бы одного из них ястреб сцапал, беден бы был: задрали бы насмерть. У них просто-таки удивительная солидарность. Только перья летели бы от ястреба!

Мы благополучно вошли в Куземкино. Давненько я не был здесь. Поблизости от деревни проходил часто, да все обычно ночью, поэтому деревни как следует не видел.

Теперь снег растаял, и глазам нашим представились жалкие, безмолвные руины. Вражеские бомбы и снаряды так искромсали деревню, что ни уцелевшего дома, ни сруба не осталось.

Заря предложил подойти к остаткам нашего штабного дома. На месте кряжистого дома зияла огромная воронка.

— В самую середину дома угодила. Фундамент и тот разнесло, — сказал Заря.

Из деревни спустились к берегу. Под бурное журчание ручьев мы прошли километра полтора вниз по Ловати и свернули к Морозову. Штаб его разместился в трех землянках, врытых в кручу и искусно замаскированных.

Встретившийся нам младший лейтенант сообщил, что политрук только что вернулся, он всю ночь пробыл в ротах, а Морозов и адъютант старший после полуночи ушли в подразделение и до сих пор там.

С комиссаром батальона Лазунковым, заменившим старшего политрука Глушкова, мы познакомились несколько дней назад. Это был немолодой уже человек, с толстым, мясистым лицом, бесхитростной, добродушной улыбкой. Новая гимнастерка, не тронутая солнцем, сидела на нем мешковато, широкий форменный рамень неплотно обнимал его солидное брюшко.

Получасовой доклад Лазункова, содержательные ответы манера держаться и говорить меня порадовали. Новый комиссар батальона был не по годам энергичен, расторопен. За несколько дней Лазунков успел познакомиться со многими людьми, составил о товарищах из партийного актива довольно правильное мнение, неплохо уже представлял себе общее положение дел в батальоне. Большую часть времени провел на переднем крае и, судя по докладу, разобрался в обстановке.

Морозов и адъютант старший подошли, когда беседа наша заканчивалась. Молодое широкоскулое лицо командира батальона разрумянилось, светлые глаза задорно поблескивали. Настроение у него было приподнятое. Роты, по его словам, неплохо потрудились. Морозов развернул карту и сжато доложил обстановку.

— Заперли их прочно. Вот если наступать придется, сложнее будет. Фашисты здесь, видно, основательно укрепились, но главное даже не в этом: силенок у нас маловато, — закончил старший лейтенант.

— А наступать придется. Комкор меня об этом лично предупредил.

— Будем наступать, товарищ комиссар, — уверенно сказал Морозов, — Сейчас мы нащупываем уязвимые места. И если бригадные артиллеристы дельно сработают, мы все сделаем, как нужно. Это я могу твердо обещать.

На передний край я шел с Лазунковым. В воздухе стоял непрерывный рев. Фашистские бомбардировщики уже несколько минут кружились над боевыми порядками третьего батальона.

Но вот первый немецкий самолет пошел в пике на командный пункт Морозова. Следующие восемь — туда же... Мы залегли несколько в стороне и молча наблюдали эту невеселую картину. С последнего самолета бомба несколько отклонилась и падала прямо на нас. Лазунков плотнее привалился ко мне. В следующую секунду нас подбросило. Потом налетевшая волна упругим губчатым прессом придавила к земле. Я раскрыл глаза.

— Жив, Лазунков? — тронул его рукой.

— Жив, товарищ комиссар.

Заря также был невредим. Мы поднялись почти одновременно. Подошли к воронке. Из нее шел дымок. Бомба упала метрах в пятидесяти и оказалась некрупной, что и спасло нас.

— Два последних дня над нами чуть ли не все время висел «костыль». Я советовал адъютанту старшему воздержаться на это время от земляных работ на КП. Не послушал. Вот и результат, — сказал с сожалением Лазунков.

— Я думаю, что это ничего но дало бы. От воздушного разведчика в вашем положении трудно укрыться. К тому же, роя окопы в тылу, вы в какой-то мере маскировали свое предстоящее наступление, — заметил я.

Постояли в раздумье: возвращаться на КП или не стоит. Нас беспокоила участь Морозова и его товарищей. Четыре захода сделали бомбардировщики и пикировали точно на блиндаж.

Нашим размышлениям положил конец прибежавший лейтенант. Его послал комбат. Молодой офицер сообщил, что Морозов невредим. Лишь одна бомба угодила в землянку, где отдыхал после ночного дежурства матрос. Матрос погиб.

Часа четыре пробыли мы с гвардейцами. Осмотрели первую и вторую траншеи, подольше задержались на вновь построенных огневых точках. И конечно же поговорили с людьми. У матросов потные, тронутые весенним загаром лица. Чувствуется, нелегко морякам. Но они бодры, веселы. Шутят, смоются. Золотой народ! Вспомнили Леснова. Я рассказал матросам, что он жив и лежит в медсанбате, так как перевозить ого нельзя. Ему сделали две операции. Дважды вливали кровь. Состояние его тяжелое.

Я сообщил товарищам, что командование бригады посмертно представило Щербакова к ордену Ленина.

С наблюдательного пункта роты я попытался в бинокль рассмотреть город. Просматривалась только небольшая часть Холма. Ротный посоветовал пройти на НП командира артбатареи.

— Верно, днем мы туда стараемся не ходить, —спохватился он и тут же добавил: — Но при соблюдении некоторой осторожности можно пройти. Метров триста всего. С утеса очень хорошо просматривается город.

Природа будто нарочно создала утес для наблюдательного пункта. Совсем рядышком оказался наш древний Холм! Выделялись большая церковь и центральная улица. На солнце красиво, с темно-голубоватыми переливами колыхалась Ловать. Мне не хотелось отрывать взгляд от этой картины, и только просвистевшая пуля положила конец беспечному наблюдению.

Мы прошли несколько метров по траншее и вошли в крохотный блиндажик командира батареи. Нас встретил высоченный блондин с задумчивыми карими глазами.

Поздоровавшись, я попросил его рассказать о делах в батарее, о том, что подмечено нового у фашистов, сколько имеется снарядов.

— Снарядов хватает. Гитлеровцы рады были бы сровнять наш утес с землей, однако сие от них не зависит. Вражеские снаряды нашу вышку минуют, но один из их снайперов весьма исправно работает. — Капитан посмотрел на часы. — Вам повезло. Это я серьезно говорю. Ом только что сменил своего молодого напарника. Сейчас мы увидим его мастерство. Попрошу вас встать за стенку. — Он поправил над собою броневой щиток и на палке приподнял вражескую каску. Она тут же вздрогнула. Капитан передал мне каску со сквозным пулевым отверстием. —Сегодня неразрывными стреляет. Промахов не делает.

Узкая коленчатая траншейка привела нас к стереотрубе.

Я прильнул к окулярам. Расстояние до города сразу сократилось вдесятеро. Теперь было видно, что Холм здорово пострадал. Одна из церквей превратилась в горку из кирпича и щебня. Много других развалин, пожарищ. Улицы пусты.

Продолжая смотреть, я уселся на табурет. На окраинах, а кое-где и внутри города увидел орудийные вспышки. На юго-западной окраине заметил с десяток гитлеровцев. Они подошли к какому-то навалом сложенному грузу, похожему на мотки с колючей проволокой, и стали работать. У меня появилось желание накрыть цель. Только об этом подумал, как подошло несколько женщин в сопровождении немца. Они приблизились к гитлеровцам и начали что-то делать. Спрашиваю артиллериста: пристрелено ли это место?

— Да, это около цели № 5. Фашистов можем накрыть с первого снаряда. Но тут же наши женщины... Днем фашисты работают под прикрытием женщин, а нередко и детей сгоняют. Они знают, что мы стрелять по женщинам и детям не будем. Впрочем, можно покараулить, возможно, женщины отлучатся. Так бывает. На всякий случай я прикажу батарее приготовиться.

Капитан пошел к телефону. Я продолжал смотреть.

— Так это же орудия? Целая батарея? — зову капитана.

Тот молча смотрит. Да, на окраине появились три орудия. Капитан отдает в телефонную трубку какие-то распоряжения. Проходит одна-две минуты, и сзади гремит выстрел.

— Беглый! Пятью снарядами! — приказывает капитан. На огневой позиции врага взвихрились черные клубы дыма.

Попрощавшись с артиллерийским капитаном, мы с ротным командиром прошли в его подразделение. Здесь вскоре меня позвали к телефонному аппарату. Я услышал знакомый голос артиллериста:

— Докладывает комбат тяжелой. Начатое вами наблюдение продолжили. И не напрасно. Женщины отошли, и мы фашистов угостили беглым. Ни один не уполз.

Свежая апрельская ночь входила в свои права, когда мы с Зарей вернулись в штаб бригады.

И мы и немцы готовились к наступлению. Части нашей армии нацеливались на Холм с задачей покончить с окруженным гарнизоном врага. Фашисты также вели приготовления к наступлению на Холм, чтобы соединиться со своим гарнизоном и прочнее закрепиться в городе.

Вражеская авиация сосредоточивала усилия слева от нас. Их самолеты два-три раза в день «обрабатывали» берег Ловати и прибрежную полосу. Гитлеровцы этим убивали двух зайцев: создавали впечатление, что наступление готовят на участке нашего левого соседа, и попутно подавляли огневые точки слева от бригады моряков, тем самым страхуя себя от удара во фланг при своем наступлении на нашем участке.

28 апреля части 3-й ударной армии возобновили наступление на Холм. С началом артподготовки две усиленные роты под командованием Морозова (они только и участвовали от бригады в наступлении) двинулись вперед. Справа от комбата полз Павлинов. За отличие в боях в штурмовой группе Леснова ему присвоили звание старшины второй статьи и назначили помощником командира взвода.

Впереди бушевал огненный смерч, поднятый нашими снарядами. Вся артиллерия бригады сосредоточила огонь на узком участке фронта. Противник не видел наступающих, поэтому только отдельные пулеметы его вели неприцельный огонь. Шальные пули заунывно попискивали над головой Морозова. Переползая, он косил глаза на часы. Время летело быстро, и Морозов поторапливал: «Быстрее! Быстрее! Не отрывайтесь от земли!»

Комбат хорошо понимал, что успех атаки решат стремительность и внезапность. Внезапность, конечно, относительная. Раз началась артподготовка, то за нею последует и атака. Об этом знает каждый солдат и у нас и у противника. Но никто из офицеров врага не знает, что ровно через двадцать минут огонь артиллерии будет перенесен в глубь его обороны. Морозов торопил людей, чтобы не дать возможности врагу раскрыть наш замысел.

Вот и исходный рубеж для атаки. Расчет Морозова оправдался: он сэкономил немного времени, до «Ч» — начала нашей атаки — осталось семь минут. «Люди отдышатся — и тогда двинем», — подумал комбат. Перед подразделениями стояла задача: на узком участке фронта прорвать оборонительную линию врага, ворваться в город Холм и во взаимодействии с соседними частями разгромить противника в городе. Если же у других атака захлебнется, то закрепиться на окраине города.

Морозов послал к ротным связных, чтобы передали: «В первой шее не задерживаться! Стремиться ко второй».

На востоке чуть-чуть начинало сереть. Морозов последний раз взглянул на часы. Две минуты осталось до переноса огня. И тут же вправо, и влево полетел его приказ: «Приготовиться!..»

«Молотят здорово, — подумал он об артиллеристах, — Ни одного недолета! Должны прорваться».

В эту же минуту он не увидел, а больше почувствовал, как вал огня вихрем перенесся дальше.

— Вперед! В атаку! За мно-о-ой! — разнесся его резкий голос. И он, выпуская короткую очередь из автомата, устремился вперед. И только обозначилась гряда окопов врага, он пустил гранату и следом за взрывом спрыгнул в траншею. Две-три минуты потребовалось, чтобы покончить с забившимися на дно траншеи гитлеровцами.

— Впе-р-р-е-ед! — Невысокий, подвижный, Морозов словно с помощью пружины выскочил из узкой траншеи, откатился, вскочил на ноги и крикнул: — Ура!

Вторая траншея врага проходила по окраине города. Ее отделяла от первой трехсотметровая неровная, почти сплошь покрытая воронками местность. Огневой вал нашей артиллерии продолжал бушевать на второй траншее, и Морозов вынужден был придержать атакующих. Он уже недоумевал, почему так долго не переносят огонь? Не придется ли скомандовать «ложись»?

Нет, не пришлось. Огневой вал удалился. Схватка во второй траншее была короткой. Роты продолжали продвигаться вперед. Лишь плотный огонь врага из подвалов домов заставил цепь залечь. А вскоре нараставшие потери заставили Морозова увести подчиненных в траншею, только что отбитую у врага. Уставший, обозленный неудачей, в пробитой в нескольких местах шинели подполз он к укрытию. Вслед за ним в траншею спустился и не отстававший от него Павлинов.

— Товарищ комбат, да вы в шею ранены! У вас весь ворот в крови! — воскликнул Павлинов.

— Не может быть, — успокаивая дыхание, безразлично ответил Морозов, медленно проведя рукой по шее. — Пожалуй, ты прав.

— Это я разом вас перевяжу, — так же, как и командир, тяжело дыша, Павлинов достал из противогазной сумки индивидуальный пакет и стал перевязывать рану.

Подошедшим ротным Морозов приказал закрепиться и связаться с соседями, распорядился, где разместить раненых.

Начинало светать. В это время Морозову доложили, что в левофланговой роте выбыл командир.

Тяжело ранило шальной пулей. Взводные там выбыли из строя еще во время атаки.

— Командуйте ротой! — приказал Морозов Павлинову. Прежде чем отпустить его, предупредил о возможных контратаках.

Связи со штабами бригады и батальона у Морозова не было, но по стрельбе слева и справа он понял, что значительно вырвался вперед. Соседи дальше первой траншеи не продвинулись. Значит, фланги открыты. Придется готовить круговую оборону. » Неожиданно телефонист позвал комбата к аппарату — только что установили проводную связь. Услышал голос Сухиашвили. Комбриг, выслушав доклад, объявил ему и ротам благодарность. Приказал закрепляться, усилить фланги. В случае контратаки обещал поддержать артиллерией.

— Приспособьте траншею врага к круговой обороне. Берегите боеприпасы, — наставлял капитан первого ранга.

— Будет исполнено. Забранного не отдадим! — отвечал возбужденный Морозов.

Только он закончил разговор, как приполз капитан Лазунков.

— Мы в полукольце, — сказал комбат. — Шагай на левый фланг, а я — в другую сторону. Требование едино: во взводе наблюдает командир, другие трудятся — готовят позицию к круговой обороне.

Обходя раненых, Морозов каждого наделял теплым словом.

Старший лейтенант переживал: большие потери. Хотя и удивляться нечего. Каждый подвал у врага — огневая точка.

Возле работающих гвардейцев Морозов задерживался недолго. Наметанный глаз сразу замечает недостатки. Обрадовался за легкораненых. Все они остались в строю.

Вернувшись, опять встретился с Лазунковым.

— Да, меньше половины в строю осталось, — пожаловался Морозов.

— Нужно людей у комбрига попросить. Небось...

— Что? Просить? У комбрига?! Не буду! Отругает. Скажет, воевать не умеем. — Он нетерпеливо сделал несколько шагов. — И прав будет. Много людей потеряли в самые последние минуты... Ведь я уверен был, что соседи впереди. Они же такими силами наступали, не то, что у нас. А оказалось...

Морозов помолчал немного и в сердцах добавил:

— Так что просить не буду! Вот адъютанту старшему скажем, пусть хоть человек двадцать наскребет.

— Нахлобучку-то комбриг и так нам даст, будем мы просить у него людей или нет, — возразил Лазунков.

— Да-а... — протянул Морозов. — Нахлобучку, конечно, заслужили. Может, артиллерия не так сработала, как наша? Фронт-то у них, видно, шире был. А если огневые точки не подавить — не пройдешь. Сами на горьком опыте убедились.

Комбат поднес к глазам бинокль, рассматривая вражеские позиции.

— У них полным ходом идет подготовка. Скоро начнут. Хорошо бы, среди наблюдателей побольше было коммунистов и комсомольцев.

— Это можно, — ответил Лазунков и быстро зашагал по траншее.

Подошедшему адъютанту старшему Морозов приказал поставить на флангах по станковому пулемету. Инструктировал расчеты сам:

— Сектор обстрела у вас ограничен. Надо расчистить, — говорил он правофланговым пулеметчикам. — Гитлеровцы попытаются обойти нас. Так что тщательнее смотрите!

Дальнейшие события показали, что Морозов очень своевременно распорядился об установке этих пулеметов. Через час они вступили в дело и работали до позднего вечера. Однако полностью пресечь попытки фашистов оттеснить наши роты не смогли.

На участке, который занимал батальон, уже два часа стояла тишина. Утомленный Морозов присел на цинковый ящик со снаряженными пулеметными лентами. Он только что обошел траншеи. Повязка на его шее пропиталась кровью и потемнела. Молодое широкоскулое лицо вымазано гарью. Из-под сдвинутой на затылок ушанки выбился непослушный клок густых льняных волос. Живые серые глаза покраснели. Не изменился лишь его взгляд: острый, по-ребячески задорный.

— Ну что там?.. — спросил он Павлинова, в бинокль рассматривавшего позиции врага.

— Пока тихо. У орудийных расчетов — беготня. У минометной батареи, что вами обнаружена, тоже возня какая-то идет А вот справа уже пятый фриц перебежал к другому дому..

— Не спешат. Видно, основательно решили подготовиться..

— Товарищ гвардии старший лейтенант! Прибыли к вам для наблюдения за противником. Докладывает сержант Ильиченкова, — услышал вдруг Морозов звонкий голос. Он обернулся Позади него стояли Тоня и младший сержант Перекрестов.

— Как вы умудрились добраться? — удивленно спросил Морозов.

— Без особых трудов. У вас же тихо...

— Странно. А мне доложили, что раненых до вечера эвакуировать невозможно. Двух попытались перетащить — не получилось. Одного фашисты убили...

— Но это раненых. А мы же здоровые, — улыбнулась Тоня.

— Да, но вы не вовремя пришли, — не столько недовольно, сколько огорченно заключил Морозов. — Через час-полтора у нас будет не до наблюдения.

— А что же у вас будет?

— Все, кроме веселья. На сковородке окажемся, вот что.

— Тогда мы вовремя пришли. Считайте, что двумя автоматчиками у вас стало больше. Я думаю, что вы не отправите нас обратно?

— Нет, нет. Ни в коем случае! — Морозов поднялся и повел Тоню и младшего сержанта на левый фланг, так как оттуда лучше просматривалась глубина обороны гитлеровцев.

— Только вы осторожнее, — предупредил он девушку, — у фашистов в домах снайперы.

Тоня уважала Морозова, этого мужественного, независимого человека, и хорошо знала, что он к ней давненько уже неравнодушен. Она вспомнила, как неделю назад в районе Хрущевки она пришла с тремя своими разведчиками наблюдать за противником: готовилась очередная вылазка в тыл. Морозов тогда категорически воспротивился, чтобы Тоня вела наблюдение из бинокля. Говорил, что у фашистов орудуют два снайпера, и он не может рисковать «дочерью роты» в батальоне, которым он командует. Сам ушел за стереотрубой.

Она хотела воспользоваться его отсутствием и собралась уже приладить бинокль. Но его тут же взяла чья-то сильная рука. «Не велено этого делать!»

Тоня обернулась и увидела высоченного матроса. До этого он стоял в стороне и, казалось, был занят чем-то другим. Девушка на него и внимания не обратила.

«Почему «не велено»?.. А вы кто, собственно говоря?» — рассердилась Тоня.

«Я ординарец комбата. И мне поручено проследить за выполнением отданного им распоряжения».

«Ах вот как!..»

В это время появился улыбающийся Морозов со стереотрубой. Весь день она вела наблюдение посредством этого «глазастого» прибора. Дважды к ней приходил Морозов. Она знала, что его мучил один вопрос: кто возглавит ночью разведчиков? Но он его до вечера так и не решился задать. Когда же узнал, что не Тоня, то не сумел скрыть своей радости. Не ускользнуло и сейчас от ее наблюдательных глаз его раздвоенное чувство: с одной стороны, радость, что увидел ее здесь, и, с другой, тень огорчения оттого, что скоро она окажется с ним в тяжелом бою. Ему никак не хотелось подвергать ее риску! Заметила Тоня и то, как он неохотно оставил ее. Ему хотелось с ней побольше поговорить.

«И зачем она вздумала прийти к нам в такое неудачное время? Еще, чего доброго, ночью за «языком» поползут. Видно, совсем не представлял обстановки этот Гус, посылая ее сюда!» — с досадой подумал Морозов.

— Ты видел разведчиков? — спросил Лазунков, когда Морозов подошел к наблюдательному пункту.

— Видел!—досадливо махнул рукой тот.

— Эта «дочь роты» на край света приползет. Я их к тебе послал. Думаю, что ты лучше ей растолкуешь. Времена наблюдения прошли. Мы сейчас заняты более горячим делом.

— Да, но теперь пришли. Нужно позаботиться... Ну как там?

Лазунков доложил, что переоборудование траншеи подходит к концу. Посоветовал углубить ход сообщения, вновь отрыть его там, где он прерывался, что позволило бы и раненых эвакуировать. Морозов согласился, но сказал, что в первую очередь надо все сделать по переоборудованию их основной траншеи. Он оставил политрука на НП, сам же пошел на правый фланг. Утомление с него словно рукой сняло. И все — присутствие Тони. Ему показалось даже, какой-то свежий ветерок повеял на его голову, хотя Тоня и забот прибавила. Он должен сохранить ее в этом пекле, чтобы ни один осколок не задел.

Любовь в нем вспыхнула пылкая, юношеская, как-то сразу. Их последняя встреча в батальоне, случайная и безобидная, явилась каплей, которая переполнила чашу. После той встречи «дочь роты» ни на одну минуту не выходила из его головы. Ему очень хотелось видеть ее милые глаза, улыбку, слышать ее голос. Он даже во сне видел ее много раз.

И вдруг она пришла. И пришла в тот момент, когда разгоревшийся бой захватил Морозова без остатка, когда он, может быть, впервые за эту тревожную неделю забыл ее.

«Наверно, часто так бывает в жизни, когда не ждешь...» — повторял он про себя эту фразу. Старший лейтенант шел сейчас по траншее своей обычной пружинистой походкой. Внешне Морозов ничем не изменился, по-прежнему был строг и расчетлив, но возбуждения в нем трудно было не заметить.

Когда он проходил мимо Тони, она стояла в окопе, на земляной ступеньке, облокотившись на бруствер, и, словно застывшая смотрела через линзы двенадцатикратного цейсовского бинокля на город, занятый фашистами. Морозов секунду любовался ею и тут же забеспокоился.

— Так подолгу нельзя стоять, — сказал он серьезно, когда она опустилась на дно траншеи и повернулась к нему. Лицо ее было сосредоточенно, вокруг больших глаз образовались два круга от ободков бинокля. — Можно запросто на мушке снайпера оказаться. А кому это нужно?..

Но Тоня вся была поглощена увиденным.

— Видно, и в самом деле скоро будет жарко. По всему заметно, они заканчивают приготовления...

Морозов улыбнулся: «Ни единого моего слова не услышала».

— Я не права? — удивленно спросила Тоня, и глаза ее расширились, а на лице чуть-чуть обозначилось смущение.

— Как раз наоборот!..

— А почему же вы улыбнулись?

— Потому, что вы настолько увлеклись наблюдением, что обо всем окружающем забыли. Я вам сказал — смотреть так долго нельзя. Вас снайпер снимет.

— A-а! Да всякое может быть, — просто и естественно, как о малозначащем, сказала девушка.

— Но голову не стоит под пули подставлять!.. Что же касается вашего предположения — согласиться можно вполне. Больше вам скажу: с минуты на минуту ожидаем пристрелочных снарядов. Я же вам не для красного словца сказал, что скоро мы здесь окажемся на сковородке...

Не отрывая взгляда от ее лица, он умолк. Когда ему доводилось смотреть на Тоню, он каждый раз задавал себе вопрос, как такая милая, интеллигентная девушка с умными большими серо-голубыми глазами могла в себе сочетать высочайшую образованность, огромную начитанность с исключительной смелостью, ловкостью, незаурядной волей и ненавистью к врагу?

— Может, вам все-таки пора закончить изучение противника и перейти в блиндаж? Он у нас в конце хода сообщения. Туда мы как раз и раненых переносим. Вы и возьмите на себя заботу о них.

— Ишь как вы ловко придумали! И не откажешься, — улыбнулась Тоня. — Нет! Останемся здесь! — твердо сказала девушка и оглянулась на Перекрестова.

— Да₍ но вы считайте себя теперь в моем распоряжении. А я ведь могу и приказать.

— Надеюсь, что вы не воспользуетесь этим правом. Мы конечно, подмога не ахти какая, но бой примем вместе с вами... Последние слова Тони потонули в грохоте близко разорвавшихся снарядов. Все трое прижались к стенке траншеи. На головы их полетели комки смерзшейся земли.

— Хорошо. Будет по-вашему. Пойдемте со мной! Я вам укажу, где занять позицию. Будете в моем резерве.

Они пошли на морозовский НП. Морозов указал разведчикам место метрах в семи от себя. Позиция была хорошо оборудована и, по-видимому, являлась запасной для комбата и политрука, Тоня хотела выглянуть. Но ее придержал ординарец комбата. Он надел на ее шапку каску, закрепил у подбородка ремешком.

— Теперь вы боец нашего батальона и должны быть по форме одеты, — сказал он.

— «Не велено», значит, без каски? — улыбнулась Тоня, — Подчиняюсь. — И, поправив на голове довольно увесистую посудину, на секунду высунулась из-за бруствера. Потом пододвинула ящик из-под патронов и встала на него. — Вот теперь другое дело. — Тоня еще раз посмотрела в сторону противника, прижала к плечу автомат, прицелилась и поводила им из стороны в сторону. Удобно.

Затишье продолжалось недолго. Из города донесся мощный орудийный грохот. Его заглушили разрывы многих снарядов. Тоня и Перекрестов повалились на дно траншеи.

«Молодец Морозов, ничего не скажешь. Нашел удачную защиту. В такую узкую щель трудно угодить снаряду», — признательно подумала Тоня. Потом посмотрела в сторону, куда ушел Морозов, и увидела, что он стоит и что-то энергично поясняет двум гвардейцам. Те куда-то убежали. С комбатом остался лишь его огромный ординарец. Но и он получил какое-то поручение и промчался мимо разведчиков. Морозов взглянул на часы, поправил каску, поднялся на земляную ступеньку и поднес к глазам бинокль.

Тоне стало совестно, что она забилась на дно траншеи и лежит, как напуганная мышь. И, быстро вскочив, подбежала к Морозову. За нею последовал и Перекрестов.

— Может, какие поручения будут? — прокричала она что есть силы.

Комбат резко покачал головой и жестом приказал идти на свое место. Совсем неожиданно разрывы снарядов, слившиеся в громовые раскаты, удалились. Не успела девушка осознать что произошло, как слух ее резанула команда:

— Огонь! Ого-о-онь!

Она вскочила на ноги и, склонившись к брустверу, нажала на спусковой крючок автомата. Просвистевшая сбоку пуля заставила ее вздрогнуть, но замешательство длилось какую-то долю секунды. «Ты же разведчица!» — пристыдила себя Тоня. Оглянулась и увидела рядом Перекрестова. Его морщинистое вытянутое лицо было сосредоточенно. Прицеливаясь, он выпускал из автомата короткие очереди. «В кого же он стреляет?»

— Залегли, псятины! А как лезли нахально! — услышала она его голос, — Сейчас снова поднимутся.

Младший сержант не ошибся. Пустырь ожил.

— Ух, сколько! — вырвалось у Тони, когда она увидела густые цепи врага. Целилась уже спокойно. Несколько фашистов, сраженных ею, рухнули на землю. Тоня настолько увлеклась, что но замечала ничего вокруг, и очнулась, когда почувствовала на плечах тяжелые руки.

— Голову так могут продырявить, —услышала она голос Перекрестова.

Она встрепенулась, быстро сменила магазин и благодарно посмотрела на своего невозмутимого товарища. Он улыбнулся, чинно погладил свой гусарский ус и выглянул за бруствер. Фашисты продолжали атаковать. Три гранаты почти в одно время разорвались в нескольких метрах от траншеи. Тоня выпустила две очереди. Дружно строчили гвардейцы Морозова и заставили гитлеровцев залечь. Их надежно укрыла лощина, метрах в пятидесяти от траншеи.

Озабоченный Морозов подошел к разведчикам.

— Это только начало. Я же вам говорил... Еще и врукопашную подеремся. А может, и не раз. Из лощины скоро ждите новую мощную атаку.

В глазах его Тоня прочитала: «И как же вы не вовремя пришли!»

На окраине города, где раньше не было артиллерийских позиций, заухало. У траншеи стали рваться мелкие фашистские мины. Морозов бегом вернулся на НП. По траншее полетело его предупреждение: под прикрытием минометного огня пехота врага будет приближаться.

«Начнут ползти — стрелять самостоятельно!» — передавалась его команда.

Фашисты лезли. Несколько их гранат разорвалось в траншее. А за взрывами около десятка гитлеровцев прыгнули к гвардейцам. С ними тут же покончили. Основная масса фашистов не достигла цели. Огонь моряков заставил их остановиться.

Когда атака была подавлена, Морозову сказали, что ранена разведчица. Метеором прилетел он к лежавшей на земле Тоне. Осторожно, непослушными руками повернул ее голову, снял каску. Увидел белый лоб, бледное милое лицо. Сердце сжалось, в ногах и руках почувствовал слабость. Где же рана? Не видно Только из носа двумя струйками текла кровь.

— Гранатой ее сбило, — сказал стоявший рядом Перекрестов.

Морозов осторожно взял Тоню на руки, отнес в самую узкую часть траншеи, бережно опустил. Прибежавший санинструктор хотел спиртом протереть Тоне лицо. Морозов забрал у него вату и сам снял кровавые подтеки.

— Нашатырный спирт, быстро!

Санинструктор подал пузырек. Морозов осторожно приподнял голову девушки и поднес к ее носу пузырек. Тоня зашевелилась и открыла глаза. Посмотрела на озабоченные лица Морозова и Перекрестова, и на сухих губах ее обозначилась улыбка.

— Тряхнуло меня? Я ведь видела, как покатилась граната, сразу же повалилась на землю. Видно, запоздала... Меня сильно ранило?

— Вас не ранило, но о землю стукнуло сильно. Нужно старших слушаться, — мягко и укоризненно, как ребенку, сказал ей Морозов.

— Старшие будут врага отбивать, а младшие на задворках отсиживаться?

Обрадовавшись, что Тоня оживает, Морозов счастливо рассмеялся. Но сейчас же оборвал смех и строго сказал Тоне:

— Попрошу без моего разрешения не вставать. — А Перекрестову приказал решительно: — Проследить! Скоро ведь снова атака...

Тоня посмотрела вслед удалявшемуся Морозову и перевела взгляд на Перекрестова. «Ясно вам?» — спросили ее глаза В голове девушки стоял шум. Тошнило. «Не вставайте!», легко сказать. Как полезут снова, и стрелять придется. Она стала подниматься. Перекрестов быстро нагнулся к ней.

— Лягте, лягте, товарищ сержант! — умоляюще говорил Перекрестов.

— Ослабла я как-то сразу, — внемля уговору Перекрестова, грустно призналась Тоня. — Полежу немного. Долго-то не придется...

Девушка даже вздремнула. Но покой ее нарушила артиллерийская канонада. Снова минут тридцать фашисты кромсали перепахивали позицию гвардейцев. Трижды делали перерыв снова возобновляли огонь. Затем гитлеровцы пошли в атаку. Без выкриков, как прежде, без автоматной трескотни.

— Обмануть вздумали? Дудки! — Перекрестов тщательно целился и выпускал очередь за очередью.

Тоня поднялась с трудом. Ее качало из стороны в сторону Опираясь о стенку траншеи, она добралась до своего места, выпрямилась, установила автомат и только после этого посмотрела вперед.

— Ничегошеньки не вижу! — сказала удивленно.

— Залегли, — пояснил Перекрестов. — Не выдержали. Но лежать долго не будут...

И в самом деле, фашисты начали вскакивать и приближаться. Тоня, не целясь, стреляла до тех пор, пока совсем близко от траншеи гитлеровцы снова не залегли. Справа от себя она хорошо видела, как группа фашистов спрыгнула в траншею.

— За мной! Быстрее! — услышала она пробежавшего мимо Морозова.

Человек десять матросов устремилось за ним. «Да, там дела плохи. Сколько их попрыгало! Надо нам туда бежать».

— За мной, Перекрестов! — скомандовала Тоня. Покачиваясь, она направилась туда, где шла отчаянная рукопашная схватка.

Перекрестов схватил ее за рукав.

— Нельзя нам отсюда уходить, дочка! — взмолился он. — В тридцати шагах от нас, должно, взвод лежит. Они сейчас будут здесь...

Галдеж гитлеровцев мигом вернул Тоню и Перекрестова к брустверу. По атаковавшим хлестнули две длинные автоматные очереди. Валились сраженные, а уцелевшие начали отползать назад.

У Тони неожиданно кончились патроны. А Перекрестов с ловкостью старого охотника продолжал выпускать по три патрона по отходящим.

На правом фланге положение было угрожающее. Только Морозов с подоспевшими матросами успел покончить с первыми прорвавшимися солдатами противника, как завязалась ожесточенная схватка со второй группой. Близко от комбата был только один матрос. А фашистов шесть. С двумя, что оказались правее, старший лейтенант рассчитался одной очередью. Когда же повернулся в другую сторону, на него неожиданно прыгнул длиннющий фашист и выбил из рук автомат, потом свалил на дно траншеи и стал душить. Морозов сжался в комок и, распрямляясь, толкнул фашиста. Тот отлетел, крякнул и снова пытался напасть на Морозова. Да поздно — Морозов успел сделать по нему два выстрела из пистолета. Сразу же схватил свой автомат и бросился на помощь матросу, сцепившемуся с двумя гитлеровцами. Прямым ударом левой руки он отбросил одного фашиста от гвардейца. Тот, качнувшись, повалился на спину и выпустил из автомата очередь в Морозова. Подоспевший сзади Павлинов сразил фашиста.

— Комбат убит! — услышала Тоня чей-то голос и бросилась вдоль траншеи. Прибежала она в тот момент, когда с Морозова сняли снаряжение и расстегивали шинель. Из четырех пулевых ран на его животе обильно сочилась кровь.

— Да что же это?! — воскликнула она.

А на нее смотрели почти совсем спокойно задорные глаза Морозова.

Она помогла фельдшеру перевязать раненого и потребовала носилки.

— Поздно... Умираю я, — спокойно, каким-то не своим, гортанным голосом сказал Морозов.

У нее защемило сердце. К горлу подкатился комок. Но она овладела собой:

— Вы будете жить. Обязательно будете!

Морозов покачал головой:

— Помощь бесполезна.

Он посмотрел по сторонам, попросил позвать Лазункова.

— Принимайте командование, — сказал негромко опустившемуся возле него политруку. — Позицию удержать, чего бы это ни стоило. Усильте фланги. Прощайте.

Лазунков не мог подняться и продолжал смотреть в спокойное лицо товарища.

— Я же вам сказал все. Исполняйте! — с расстановкой выговорил Морозов.

Мрачный побрел Лазунков на НП. Когда стихли его шаги, Морозов глазами подозвал к себе Тоню. Девушка подсела к его изголовью.

Морозов глубоко вздохнул, поморщился от боли и произнес.

— Я полюбил вас. Как увидел первый раз, так и полюбил.

Теперь можно сказать об этом, песня спета...

— Зачем же так? Вы будете...

— Нет, нет, — прервал Морозов Тоню. — Я чувствую. И не ошибаюсь... Вы об этом, конечно, не знали?

— Я... — У нее по щекам покатились слезы. — Я...

На бледном лице комбата чуть обозначилась улыбка.

— Тем лучше, что догадывались... Вас многие любят. Но я получил право сказать вам об этом, умирая...

— Носилки готовы, — доложил фельдшер.

— Они потребуются позже, — ответил ему Морозов и снова обратился к Тоне: — Хочу просить вас, сохраните в своем сердце память обо мне...

Тоня нагнулась к его лицу:

— Вы мужественный человек. Таких людей я уважаю... Но вас надо класть на носилки и немедленно нести к хирургу. Я провожу вас... Это бесполезно. Всего несколько минут в моем распоряжении. И я хочу пробыть с вами.

— Вас срочно надо нести, — со слезами на глазах просила его Тоня.

Морозов заколебался. Тоня почувствовала это. Она искренне верила, что срочная операция может спасти ему жизнь.

— Если вы сию же минуту не подчинитесь, я уйду!—Тоня решительно поднялась.

— Ну что же, пусть кладут...

— Носилки! — закричала Тоня.

Она вместе с фельдшером и санитарами уложила Морозова на носилки. Лицо его мучительно исказилось от боли. Но он не издал ни малейшего стона, только скрипнул зубами.

Тоня на ходу объясняла санитарам, как они вместе с ней будут преодолевать полосу в том месте, где кончается ход сообщения и начинается простреливаемая противником местность. Там можно было двигаться только ползком и носилки тащить волоком.

Морозов безразлично прислушивался к тому, что говорила Тоня. Разведчица и санитары не успели донести его до места, где кончался ход сообщения.

— Остановитесь! — спокойно и твердо приказал Морозов. — Кладите меня!

Тоня смотрела на него расширившимися глазами: что это значит?

Носилки поставили на землю. Тоня нагнулась к Морозову. Широкоскулое, обычно румяное лицо его было теперь пепельно-бледным. Он тяжело дышал. Глаза потускнели.

— Вот и все. Я же говорил... Умираю. Помните слово... — Дальше говорить у него не хватило сил. Глаза Морозова закрылись.

Тоня уже не могла владеть собой. Смерть Морозова оглушила ее. Она повалилась на колени, головой уткнулась в его грудь и затряслась в беззвучном рыдании. Потом решительно поднялась, вытерла глаза и сказала санитарам:

— Я должна возвращаться. Донесите его до хода сообщения. Вечером перенесете на КП.

Еще три атаки отразили гвардейцы. Во время последней рукопашной схватки погиб адъютант старший батальона. Такая же участь постигла и парторга.

К вечеру гитлеровцы сумели обойти гвардейцев с флангов.

Стало ясно, что поредевшие роты третьего батальона следовало отвести на более выгодную позицию, поскольку им продолжать бой в полуокружении не имело смысла. Ночью они отошли во взятую ими ранее траншею врага, где и закрепились.

Атаки других частей армии генерала Пуркаева также успеха не имели. Холмскому гарнизону врага и на этот раз удалось устоять.

Это неудачное наступление заметно ослабило наши силы и заставило с удвоенной энергией укреплять свои позиции. Мы понимали: гитлеровское командование не замедлит использовать успех своего гарнизона. Наступление фашистов ожидалось со дня на день.

В сложнейшей обстановке очень важно было сохранить выдержку и спокойствие в своих рядах. В батальонах состоялись партийные и в ротах комсомольские собрания. С докладами выступали командиры. На собраниях подробно рассказали о героях третьего батальона. Стремились вселить в людей уверенность, что мы сможем и на этот раз сорвать планы врага.

30 апреля гитлеровцы молчали. Но потом заметно возросла активность их разведки. Бывали ночи, когда небольшим группам противника удавалось просачиваться даже на наши тыловые коммуникации.

Начальнику штаба пришлось предпринять дополнительные меры к усилению охраны и переднего края, и штабов, и тыловых пунктов. Михаил Михайлович в это время заболел, и его отправили в медико-санитарный батальон.

Всю ночь на Первое мая мы с Иваном Степановичем Батениным провели на переднем крае. Вначале пришли в третий батальон. Обязанности командира тут по-прежнему исполнял политрук Лазунков. Вместе с ним мы направились в подразделения. Оборонительные работы здесь не приостанавливались ни на один час. На вновь созданных огневых точках находились ветераны батальона. По плану боя, в случае вражеской артподготовки, планировался отвод главных сил с первой траншеи. На месте по одному от взвода оставались комсомольские активисты. Был создан подвижной резерв во главе со старшиной второй статьи Павлиновым. Он усиленно готовился к тому, чтобы в случае необходимости молниеносно передвигаться в любом направлении.

Еще до полуночи мы попрощались с Лазунковым и направились к Курносову.

В воздухе стоял непрерывный гул от летевших в Холм и возвращавшихся оттуда вражеских транспортных самолетов. Многие буксировали планеры. Летчики, пролетая над участком моряков, открывали из пулеметов огонь трассирующими пулями. Гвардейцы из бодрствующей смены не оставались в долгу и старались также обстреливать их из всех видов стрелкового оружия.

Шагая не спеша, мы с Иваном Степановичем изредка обменивались репликами, но разговор как-то не клеился.

Так и дошли молча до блиндажа Курносова. Встретил нас дежурный офицер; у телефонных аппаратов возился связист. Командир и его помощники были в траншеях.

— Ну что же — возьмем курс прямо на «Шипку», — предложил я Ивану Степановичу.

На «Шипке» оказался полный порядок. На мой вопрос матросам, не накроют ли их неожиданно фашисты, ответил пожилой сибиряк:

— Один раз в жизни нашего брата учат! — Он намекал на допущенную в свое время оплошность. — Еще не раз сломят себе фрицы головы о нашу «Шипку». Близок локоток, да не укусят, товарищ комиссар! «Шипка» наша: близка к врагу, да не возьмет ее!

В правофланговой роте встретили военкома Гаврилина. Вместе со старшим политруком прошли на левый фланг — к Ловати, где, по его словам, были Курносов и адъютант старший.

Командир батальона сидел на приземистом круглячке, возле крохотного костра, и тихонько, но выразительно кого-то отчитывал.

— Надо же думать. Вы ведь не новичок здесь! Небось каждого фрица впереди себя знаете, — доносились до нас слова Курносова.

Увидев нас, Курносов быстро встал. Мы поздоровались с ним и с командиром взвода — собеседником Курносова. Оказалось, прошлой ночью лейтенант неудачно построил огневую точку. Днем гитлеровцы из пушки прямой наводкой разбили ее.

— Просчет допустил, — объяснил нам юный лейтенант. — Сзади она уязвимой оказалась. Ведь друзья-то наши, — и он кивнул головой в сторону соседей, — чуть не на печку фашистов пустили. Вот теперь и издеваются они над нами. Это возмутительно! — Лейтенант еще что-то хотел сказать, но, увидев строгий взгляд своего командира, умолк.

Курносов отпустил взводного и начал рассказывать нам, насколько усложнилось положение батальона после того, как гитлеровцам удалось потеснить их левого соседа. Да нам и так было все ясно: фашисты весьма ощутимо напомнили нам об этом огнем своих фланкирующих пулеметов, когда мы шли сюда.

Курносов высказал предположение, что с рассветом нужно ожидать наступления противника. И особенно его беспокоил левый фланг, потому что вода в Ловати убывала, и в одном месте, по левой стороне русла реки, образуется проход. Фашисты смогут использовать его не только для пехоты, но и для танков.

Немного горячась, Курносов продолжал:

— Я сообщил об этом артиллеристам. Но где там!.. Они мои предупреждения назвали несерьезными. Просил у них, товарищ комиссар, хотя бы одно орудие подтянуть сюда. И этого не хотят. Уверяют, что танки по этой местности пройти не смогут.

— Ну, вы-то проверили? Могут ли действительно по размякшему грунту пройти танки? — спросил Иван Степанович.

— Проверил. Вот только что взводный командир подтвердил мои предположения. Час назад я сам с адъютантом старшим осмотрел берег. Высвобождающаяся из-под воды земля покрыта щебнем. По такому грунту легкие танки смогут пройти.

Пришлось нам — в который уже раз! — выслушивать просьбу хотя бы немного пополнить ряды батальона.

— Людей у нас нет. Наши дела просто скверны, если не сказать большего. На день боя хватит сил. Атаки отобьем. Но вот с чем придется драться на второй день — не знаю.

— Немного людей дадим, — ответил я. — Но очень немного. А вам надо сделать так, чтобы первая вражеская атака была и последней. В этом искусство командира.

Вместе с комбатом мы обошли все огневые точки роты, поговорили с моряками. Осмотрели и берег Ловати. Предположения Курносова были правильными. Тут же обсудили меры по усилению левого фланга.

Перед уходом собрали командиров взводов, коммунистов и комсомольских активистов левофланговой роты. Сказать боевым соратникам всегда есть о чем.

6. На пределе сил

Первое мая. В других условиях мы наверняка провели бы его весело. Но сегодня здесь, в холмских лесах и болотах, все выглядело иначе. После утомительной ночи мне отдохнуть не удалось. Всего часа два поспал. Разбудил какой-то отдаленный грохот. Первый, кого я увидел, проснувшись, был комбриг. Он говорил с кем-то по телефону. Заметив, что я проснулся, повернулся ко мне:

— Началось, комиссар. Не хотел тебя будить. Ну, а раз проснулся, вставай, расскажешь, какие там дела.

Самолеты выли сильно, прерывисто, в районе переднего края разрывались крупные бомбы. Видно было, что фашисты свою подготовку к наступлению начали с мощного авиационного налета.

Особенно гудело в расположении батальона Курносова.

«Схитрили, видно, фашисты: своих солдат отвели во вторую траншею и авиацию нацелили на наш передний край», — подумал я.

Как бы прочитав мои мысли, Сухиашвили закончил:

— Ясно, это только начало. На очереди наши артиллерийские позиции.

Комбриг тоже недавно проснулся. Он нервничал, что с первым и вторым батальонами нарушена связь. Но вот раздался зуммер. Докладывал Курносов:

— Фашисты отвели своих в тыл. За полчаса до налета мы так же поступили. Гус помог раскрыть их хитрость: его разведчики «языка» приволокли. Так что бьют по пустому. Все в порядке. Кончаю... Трудно говорить. Глушат.

— Молодцы! Не упустите момент занять позицию! Берегите...

Связь снова порвалась.

Только фашистские самолеты легли на обратный курс, гитлеровцы усилили артиллерийско-минометный обстрел нашего переднего края. Но продолжали его недолго. Опять косяк за косяком налетали вражеские самолеты...

Мы видели, как Ю-87, «хейнкели» и Ю-88, описывая круги, постепенно снижались. Они сыпали свой смертоносный груз на окопы пехотинцев, на позиции, наших артиллеристов.

Бомбежка была почти безнаказанной. Единственную батарею зенитных пушек моряков врагу удалось подавить, огонь же из стрелкового оружия не давал должного эффекта.

Восьмичасовая авиационно-артиллерийская бомбежка стоила морякам значительных потерь: из строя вышла половина артиллерии и около пятой части людей.

Ровно в 14 часов, сразу же за последним налетом вражеских бомбардировщиков, пехота врага с танками начала атаку. Опасения Курносова подтвердились: гитлеровцы использовали спад воды в реке Ловати и пошли по каменистому грунту.

Но гвардейцы подготовили им здесь встречу. Они тотчас же подбили два первых фашистских танка и ими наглухо загородили проход. Атаки были отражены и на других участках. Но через некоторое время подвыпившие фашисты, не считаясь с потерями, вновь цепями ползли к нашей траншее.

Тревожное положение сложилось у Курносова на левом фланге. В том месте траншея выгибалась в сторону противника, образуя своеобразную дугу. Врагу удалось ворваться в нее. Пришлось бросить туда резерв комбата — двенадцать моряков-ветеранов. И положение было восстановлено. Да еще и в плен гитлеровского офицера взяли. Три часа гитлеровцы приводили в порядок свои части после очередной неудачи. Только в 17 часов начался их новый огневой налет. Он продолжался тридцать минут. Как и прежде, плотной огневой обработке подвергся прибрежный участок. Фашисты явно мстили за понесенные там потери и стремились расчистить проход для своей пехоты, намеревавшейся наступать без танков.

Курносов тоже повторил свой маневр. Большую часть людей ему удалось вывести из-под обстрела. В траншее на левом фланге он оставил редкую цепочку автоматчиков. Когда же фашисты перенесли огонь в глубь нашей обороны и повели наступление, туда устремились отведенные ранее гвардейцы.

Три атаки гитлеровцев, словно морские волны о гранит, разбились о стойкость моряков.

На других участках фашисты лезли так же упорно. Впереди многих подразделений шли офицеры. Но и это не помогло. В районе большака, где стояли противотанкисты, дорога на подступах к нашим позициям оказалась забитой сожженными и подбитыми вражескими машинами.

Остаток вечера и всю ночь комбриг и я провели в боевых порядках стрелковых подразделений. В крайне тяжелом положении нашли мы батальон Курносова. Из строя выбыла почти половина людей, столько же и техники. Большая часть минного поля оказалась взорванной.

Ну а моряки, оставшиеся невредимыми, несмотря на усталость и нервное перенапряжение, все до единого работали. Оборона возводилась почти заново.

На помощь стрелковым подразделениям Сухиашвили бросил саперов. Руководил ими неутомимый бригадный инженер Рощин. Он буквально все видел и везде успевал. Самоотверженность этого скромного, не любящего позы человека была примером для подчиненных.

Везде можно было встретить командира или политработника с лопатой или киркой. Они трудились вместе с матросами и старшинами.

После полуночи в батальоне состоялось краткое партийное собрание. Оказалось, что более чем наполовину поредела партийная организация после прошедшего боя. Суть речей и решения одна: на Холм фашисты не пройдут!

В траншее же заседала партийная комиссия. Она разбирала заявления желающих вступить в ряды партии. Безусые краснофлотцы и пожилые сибиряки скупо и немногословно давали своеобразную клятву, хотели быть такими же, как их старшие товарищи по партии. Секретарь партийной комиссии Нигмитзянов был молчалив. В другое время он, должно быть, о многом порасспросил бы вступающих в партию, а сегодня все было ясно без вопросов. Люди только что отличились в бою. Свою преданность Родине, верность партии они доказали штыком и гранатой.

Прощаясь с нами под утро, Курносов доложил, что гитлеровцы только что пытались увести свои подбитые танки с берега Ловати. Два их тягача моряки подбили, так что путь им очистить не удалось. Но вода в реке продолжает спадать, и враг не замедлит воспользоваться этим. Поэтому Курносов просил комбрига приказать артиллеристам лучше пристрелять этот участок и держать его постоянно в поле зрения. Константин Давыдович пообещал выполнить просьбу комбата, что позже и сделал.

Когда мы возвращались на командный пункт, Сухиашвили сказал мне:

— Курносову мы, конечно, не могли сказать всего. Но положение наше неважнецкое, если не сказать большего. Атакуй фашисты с утра упорнее, Курносову не сдержать бы их натиска: у него нечем защищать позиции. Сейчас сам свяжусь с командиром корпуса. Попрошу поддержки. Откажет — ей-ей, будет большая неприятность.

Но звонить комбригу не пришлось. Как только мы пришли, оставшийся за начальника штаба лейтенант Халин доложил, что корпус в ближайшие два-три дня поддержки не обещает. Так сказал по телефону генерал Чистяков.

Да, теперь нам оставалось единственное — рассчитывать на те сорок — пятьдесят человек, которых предполагали наскрести в своих тылах. Задачу эту выполнял Иван Степанович Батенин. Решили человек тридцать взять еще из артиллерии и от минометчиков. Я направился к капитан-лейтенанту Варенцову, комбриг занялся другими делами, связанными с подготовкой к бою.

Было часов семь, когда я вернулся от артиллеристов. Константин Давыдович Сухиашвили, не сомкнувший в прошедшую ночь глаз, оставался деятельным. Внимательно выслушав меня, он остался доволен: наметка по изысканию пополнения была выполнена. Разговор наш вскоре был прерван нарастающим гулом приближающихся фашистских бомбардировщиков. Мы вышли из блиндажа. В безукоризненном строю над нами проплывала внушительная армада фашистских самолетов.

— Сегодня они из кожи будут лезть, чтобы выиграть бой, — с досадой молвил Константин Давыдович и неожиданно добавил. — Ну что же, Андрей Сергеевич, я все-таки с часок усну. Потом сменю тебя, и ты проделаешь то же самое. Горячо придется. Надо силенкой запастись.

Фашистские пикировщики разгрузились над нашим передним краем, левым берегом Ловати и артпозициями. От нас это совсем недалеко, и блиндаж командования моментами сильно содрогался. Бомба с последнего самолета пошла точно на КП. Все, кто наблюдал за пикировщиками, разбежались в укрытие. В последнюю минуту я тоже юркнул в блиндаж, с силой захлопнул дверцу. Блиндаж так тряхнуло, что казалось, он взлетел и в следующую секунду рухнет на землю. Но рассеивается смрад, и видишь, что все осталось на месте. Наше легкое сооружение и на этот раз выдержало натиск взрывной волны.

А богатырская фигура Константина Давыдовича не изменила положения. Комбриг как лежал на правом боку, так и продолжал лежать. Грозная музыка войны не в силах была нарушить, его крепкий сон. Вот что делает усталость!

Зашедший в блиндаж Халин доложил, что люди, предназначенные для пополнения подразделений на переднем крае, собраны в лесочке, в полукилометре отсюда. Набралось около восьмидесяти человек. Я направился туда. Коротко обрисовал им обстановку, ничего не прикрашивая. Сообщил, что они придут в первый батальон, как раз туда, где фашисты намерены прорвать оборону.

— Встретят вас матросы, закаленные в боях, — говорил я. — Эти люди в буквальном смысле слова прошли огонь и воду. Командует ими храбрый, волевой старший лейтенант Курносов. Вчера, как ни напирали гитлеровцы, ни одному выродку не удалось переступить нашу траншею.

Я от души говорил добрые слова о мужестве моряков, о традициях и дружбе в батальоне, а в конце сказал:

— Командование бригады верит вам. Желаю вам с честью и достоинством выполнить свой священный долг перед отечеством!

По глазам людей видел, что слова мои дошли до каждого. В этом настроении они, разделившись на группы, направились на передовую.

Когда я вернулся в блиндаж, почувствовал большую усталость, ноги гудели, глаза слипались, клонило ко сну. И все же спать не мог. Тревожило положение в батальонах.

Голос комиссара первого батальона по телефону я слышал плохо, но разобрал, что противник бомбит берег Ловати. Я сообщил военкому батальона о пополнении. Предложил встретить его, проследить за расстановкой коммунистов и комсомольцев.

Потом телефонист вызвал комиссаров других батальонов и дивизионов. Когда я разговаривал с военкомом минометного дивизиона, проснулся комбриг. А спал ты как убитый, — сказал я ему. — Такая бомбежка была. Ничего не слышал! А вот разговор по телефону до меня дошел. Мне показалось, что Халин меня будит. Стоит над ухом и кричит: «Вставайте, вставайте! Лезут, давно лезут!» Не раз замечаю: на войне во всем, в том числе и в мелочах, своя закономерность. Даже слышать тебе дано только то, что нужно. А что к делу не относится — ты и не слышишь. Бомбежка к делу не относилась, я и не слышал.

Дождался отдыха и я. Уснул тут же, как только голова коснулась полевой сумки. Легкие толчки лейтенанта Халина разбудили меня очень скоро. Оказалось, фашисты перешли в наступление. Их первая атака была повсюду отбита.

Позже положение у Курносова начало осложняться. Враг плотным огнем артиллерии и минометов снова обстреливал район обороны первого батальона, особенно его левый фланг.

Выйдя из блиндажа, я видел, как группа бомбардировщиков перешла в пике, и снова на позиции первого батальона. Бомбы ложились на левом фланге, по берегу реки Ловати.

Связи с батальоном долго не было. Наконец связистам удалось ее восстановить. Но ненадолго. Курносов успел сказать, что несет большие потери.

— Ну, дорогой Константин Давыдович, мне надо подаваться к Курносову, — обратился я к комбригу.

— Да, пожалуй, ты прав. Кому-то из нас сейчас там нужно быть. Только об одном попрошу тебя: как отобьем атаки, так быстро сюда. И... пожалуй, прихвати отделение разведчиков.

— Зачем так много? — рассмеялся я. — Мне и двух хватит.

Я надел на ремень кобуру с пистолетом, взял два снаряженных магазина и две гранаты, а на грудь повесил автомат и вместе с ординарцем зашагал в батальон. У блиндажа начальника штаба Халин сообщил, что два разведчика Г уса во главе с сержантом поджидают меня на опушке Ореховского леса.

Лейтенант не сказал о том, что сержант — это Антонина Ильиченкова. У него с Гусом был спор на этот счет: он возражал против нее. Но командир разведчиков сказал, что комиссара сопровождать пожелала она, и добавил, что последние два дня Ильиченкова провела у Курносова и ориентируется в обстановке там лучше, чем кто-либо другой.

«Так что оснований опасаться у тебя нет, — говорил Гус. — Наша «дочь роты» вместе с младшим сержантом Перекрестовым будет прекрасным помощником комиссара».

Я как обычно, шел быстро. У опушки дорогу мне преградили два разведчика. — Вы, Ильиченкова, и есть тот сержант, о котором мне доложил Халин? — удивленно спросил я.

— Точно так, товарищ комиссар.

— Странно, — пожал я плечами. — Неужели Гус так обеднял в людях, что единственную дивчину ему нужно посылать в самое пекло боя?

— Я очень хорошо знаю этот участок и сама вызвалась сопровождать вас. А вы, оказывается, не уверены во мне, — с разочарованием в голосе сказала Тоня, и ее разрумянившееся от быстрой ходьбы лицо помрачнело.

— Я считаю, что на том участке в это время вам быть нет никакой необходимости. Наше дело мужское, а вам там делать нечего.

— Вы меня обижаете, товарищ комиссар!

— Ладно уж, пошли, — махнул я рукой и первым зашагал по полю.

Метров через сто Тоня обогнала меня. Гибкая, натренированная, она ловко перепрыгивала весенние ручьи, воронки от тяжелых мин и снарядов. Поглядывая на нее, я вспомнил нашу беседу в блиндаже Гуса недели три назад.

Это было в один из апрельских вечеров. Направляясь на передовую, я зашел к разведчикам. От дежурного узнал, что в роте читают роман Михаила Шолохова «Тихий Дон». Я вошел в блиндаж и увидел такую картину. В центре, плотно прижавшись друг к другу, лежали разведчики вместе с ротным командиром. На небольшой скамеечке сидела Тоня и вслух читала.

Я дождался, пока девушка закончит, и разговорился с нею о литературе.

Меня, признаться, удивило, когда она успела прочитать так много книг. Тоня рассмеялась:

— Папа мой большой книголюб. С завода придет и — к книгам. Ради книг отказывал себе во всем. Даже в табаке. Перестал курить, но книги покупал. Вот и я пошла по стопам отца. Он первый подсказал мне, что читать и как читать.

Такая она, Тоня Ильиченкова. Быть бы ей сейчас аспиранткой литинститута или преподавателем литературы. А приходится шагать по дорогам войны...

Впереди нас гремело, ухало, грохотало; стонала земля.

У небольшого курганчика в траншее меня встретил командир минометного дивизиона.

Ну как, товарищ Теплянинов, веселее становится? — спросил я капитана второго ранга, рассматривая его потемневшее, чисто выбритое лицо.

— Да скоро будет совсем весело, товарищ комиссар. Не успеваем латать траншею. На переднем крае и латать не дают.

Разговор длился недолго, и я заспешил в первый батальон. Тоня снова пошла впереди. Вскоре противник открыл сильный артиллерийско-минометный огонь по переднему краю. Впереди нас словно выросла живая стена из дыма, земли и огня. Тоня остановилась.

— До хода сообщения осталось метров двести. В рост идти нельзя, придется ползти, — сказала девушка.

— Но они же сейчас ослеплены. Можно свободно идти.

— Можно и так, товарищ комиссар. Но у них здесь засел опытный снайпер. Ему достаточно просвета в дыму.

Тоня ловко опустилась в сырую прошлогоднюю траву и поползла вперед. Мы последовали за нею.

Наконец, достигли узкого хода сообщения. Половину его прошли быстро, дальше на нашем пути стали рваться снаряды, участились завалы. «Если в таком же духе еще часа полтора будут переворачивать землю, от хода сообщения останется одно воспоминание», — невесело подумал я.

— Ну вот мы и дома! — прокричала разрумянившаяся и тяжело дышавшая Тоня, когда замыкающий Перекрестов перебрался через последний завал и опустился в траншею, больше походившую теперь на полузасыпанную канаву. Осматриваясь кругом, девушка добавила: — После вчерашнего дня ее трудно узнать.

Как раз в этот момент фашисты перенесли огонь на нашу вторую траншею. Сразу послышалась команда Курносова: «К бою!» Гвардейцы бросились к брустверам. Матросы внимательно всматривались в сторону врага. Но гитлеровцы не пошли в атаку. Они выжидали.

Сразу же залязгали лопатки. Матросы пользовались паузой, стремились привести в порядок свои места в окопе, расчистить сектор обстрела.

Около станкового пулемета возился ротный командир лейтенант Заварзин. Он сердито отчитывал наводчика и одновременно показывал, что надо делать.

— На одну четверть всего-то углубили и считаете, что достаточно? — услышал я зычный голос ротного командира. — И быстрее орудуйте! Ведь сейчас снова начнется.

Здороваясь со мной, он почему-то улыбнулся. То ли вспомнил свой опрометчивый рассказ о «Шипке», то ли еще что.

— Сколько людей у вас сейчас? — спросил я его.

— Осталось двадцать четыре. Трое при последней бомбежке из строя вышли. Маловато. Если бы...

Лейтенант не договорил. Враг вновь перенес огонь на наш передний край. Снова завихрилась земля, застонала траншея.

Я молча попрощался с Заварзиным и пошел к комбату. Здесь только что устранили десятый порыв проводной связи за последние два часе. По телефону в сказал комбригу, что атаку первый батальон готов отразить. Потом говорил с комиссарами второго и третьего батальонов. С артиллеристами противотанкового дивизиона не успел: вновь на линии порыв.

Я пошел на левый фланг, на одну из ключевых позиций моряков. Сзади шли Тоня, Перекрестов и ординарец. В это время три крупных снаряда разорвались около самой траншеи, между мной и разведчиками. На меня точно с самосвала высыпали целый кузов тяжелой земли. Попытался устоять на ногах, но не устоял, свалился. Изо всех сил я стал вырываться из этих тяжеленных объятий. И тут почувствовал, как чьи-то легкие руки ловко подхватили меня под мышки и помогли подняться. 1

— Вы живы! — прокричала мне в ухо Тоня. — А мне показалось... Ведь такой земляной душ на вас обрушился,

Я помотал головой: «Вроде да» — и прислонился к земляной стене. Ноги подкашивались, все тело сделалось чужим, тяжелым, непослушным. Я взглянул на девушку: лицо у нее было как у трубочиста, но глаза Тони смотрели бодро. «Не девушка, а золото», — подумал я. Я отряхнулся. Потоптался на месте, как бы пробуя, двигаются ли мои ноги, и зашагал дальше. «Земляной душ» для меня, конечно, не прошел даром. Вгорячах я ничего не почувствовал, а прошло немного времени — стал ощущать ломоту во всем теле. Голова кружилась, тошнило, а тут еще ползти пришлось через завал.

— Вам помочь? — предложила Тоня, приблизившись ко мне.

— Сам, — буркнул я.

Мы одновременно с ней сползли на дно траншеи. Я с трудом поднялся на ноги и молча, не пригибаясь и не замечая бушующего смерча, шел дальше. Около большака встретил меня главстаршина Хмара. Он замещал выбывшего из строя командира роты.

Идем с Хмарой по траншее. Наблюдатели — на своих местах. Со старшиной второй статьи Громовым попытался заговорить, но он не услышал меня. Все внимание — вперед.

Задержался еще у трех матросов. Один из них, что пришел из тыла, видно, очень тяжело переживал артиллерийско-минометный обстрел: съежился, нижняя челюсть дрожит, глаза испуганные. Нагнулся к нему, показал на бывалых моряков. Они спокойно переносили обстрел. Матрос, что стоял ближе, участливо улыбнулся: ничего, мол, исправится.

Ход сообщения привел меня к расчетам противотанковых пушек, установленных на прямую наводку. Артиллеристы понесли значительные потери: их строя вышла половина орудийных расчетов. Командир дивизиона, однако, заверил, что они готовы но пропустить танки по большаку.

— Хорошо! — только и сказал я.

У меня так кружилась голова, что не мог стоять, и мешковато опустился на круглячок возле стереотрубы. Из крохотной походной аптечки, прикрепленной к ремню, Тоня извлекла пузырек с нашатырным спиртом и дала понюхать. Сделалось легче.

Так, сидя, я и разговаривал с командиром дивизиона, пока вблизи не прекратились разрывы снарядов. А это могло означать одно: фашисты перенесли огонь на наши тылы.

— Сейчас пойдут! — произнес я, вставая.

— Да. Вы правы, товарищ комиссар. Взмыли зеленые ракеты, — наблюдая в стереотрубу, подтвердил командир дивизиона и скомандовал: — К бою!

В стереотрубу я хорошо видел, как из лесу вышло несколько танков. За ними пристраивались пехотинцы.

— Пошел к Хмаре. А вы тут без торопливости! — И я, покачиваясь, выбрался из блиндажа.

У Хмары от траншеи теперь сохранилось только название. Моряки повсюду замерли у автоматов и пулеметов. Никто не стрелял. Все ждали команды. Я осмотрелся, прошел еще немного и остановился у пустого окопа, в нескольких шагах от расчета станкового пулемета. По одну сторону от меня примостились Тоня и ординарец, по другую — Перекрестов. В это время позади нас прогремели три орудийных выстрела.

На большаке факелом запылал фашистский танк. Другой вертелся на месте, третий и четвертый, двигавшиеся следом, обходили горящий и набирали скорость; еще несколько танков шли метрах в двухстах от них. А следом бежали фашистские автоматчики. Их было много.

Проходит десяток секунд, и еще один танк загорелся. Остальные увеличили скорость и вместе с пехотой приближались к нашей траншее.

Остается семьдесят, шестьдесят метров. Загорается еще один танк. Но атака продолжается. В руках гитлеровцев вижу ручные гранаты. Хмара все молчит. Молодец, железная выдержка. И вот он что есть силы кричит:

— Огонь!

В одну секунду ожила траншея. Я также выпустил длинную очередь из автомата. Ненавистные фигуры гитлеровцев валятся на землю. А вот танки... Два из них левее меня достигли нашей. позиции. Зато перед нами загорелся еще один, другой завертелся на месте, третий застыл искореженный. Молодцы артиллеристы! Точно сработали.

Глаза мои жадно искали фашистов, но тщетно. Ни одного не увидел. А откуда взялись два горящих танка позади нас, в двухстах метрах? Да это же те «счастливчики», которым удалось перевалить траншею гвардейцев.

Под впечатлением только что окончившегося боя я возвратился на КП батальона и позвонил комбригу. Сказал, что до вечера задержусь у Курносова.

Бой не затихал весь день. Перед вечером фашисты, готовясь к третьей атаке, обрушили шквал минометного огня на центр обороны Курносова. Скорее всего, они решили пробиться в стыке двух рот. Я снова пришел к Хмаре и посоветовал ему создать подвижной резерв. В случае чего — сразу его бросить на угрожаемый участок.

По дороге в соседнюю роту я встретил Курносова. Старший лейтенант сказал, что на правый фланг идти нельзя — разрушен ход сообщения. Но там все будет в порядке. Фланги усилены.

Старшего лейтенанта в этот момент с трудом можно было узнать. Шинель вся черная. В правой поле вырван большой клок, плечо и рукав порваны. Округлое лицо Курносова вымазано. В его кустистые брови набилась пыль, и теперь они еще рельефнее выделялись на лице.

Выглянув из траншеи, Курносов увидел, что фашисты подползли метров на восемьдесят.

Он повернулся к пулеметчикам:

— Огонь по общей команде!

Я хотел тоже приподняться на цыпочках и взглянуть на фашистов, но не смог: ноги подкашивались, руки плохо слушались.

Наступила решающая минута: фашисты довольно дружно бросились в атаку.

— Сколько их! — удивленно протянул командир пулеметного расчета.

Команда «Огонь!» совпала с разрывом нескольких десятков гранат, брошенных наступающими. Они разорвались невдалеке от траншеи, и от их разрывов образовалась своеобразная дымовая завеса.

И тут я понял, насколько удачно комбат установил в этом месте станковый пулемет. В решающую минуту его очереди буквально погасили атаку. Уцелевшие фашисты залегли, некоторые начали пятиться.

— Переходим на запасную, товарищ комиссар, так комбат приказал. И вы тоже уходите отсюда. Сейчас это место с землей сровняется, — предупредил командир расчета.

Матросы перенесли пулемет метров на семьдесят, на фланг. Я передвинулся к центру батальона. Разведчики с ординарцем следовали за мной.

И только мы ушли, враг ударил из минометов по тому месту, где только что стоял «максим». Накрыл точно. «Разделавшись» с опасным пулеметом, фашисты вновь бросились в атаку. Бежали они волнами. А наш знакомый пулемет продолжал делать свое дело. Я теперь узнавал его «по почерку».

Фашисты бросали в бой все новые и новые подразделения. Трижды вспыхивали рукопашные схватки. Туго пришлось Курносову. Его резерву не было покоя. Приходилось целые взводы снимать с неатакуемых участков и посылать в центр, на спасение положения. К месту последней рукопашной схватки бросился и я с разведчиками. Первыми прибежали туда ординарец и младший сержант Перекрестов и оказались кладом для Курносова. Они-то и перевесили чашу весов на нашу сторону.

Три ожесточеннейшие атаки отразили гвардейцы в этот день. Гитлеровцам нигде не удалось пробиться. Я забыл о своей контузии. Но сейчас, когда сделалось тихо, снова чувствовал ее. Сухиашвили трижды просил меня возвращаться. Я медлил. Завтра снова бой. И наверное, еще труднее будет морякам. Хотелось побольше сделать. Когда комбриг позвонил в четвертый раз, я не смог подняться, хотя и сделал попытку, и, махнув рукой, попросил передать, что через пять минут выхожу. «Выхожу, — усмехнулся я. — Легко сказать. Добреду ли? Вот не вовремя. И черт знает как получается: днем ходил, а сейчас словно руки и ноги подменили». Покрутил головой и почувствовал, что шея меня не слушается. Что ты поделаешь! Шея и та из подчинения выходит. Дрянные делишки.

— Ну что же, Курносов, — сказал я, задерживая взгляд на коренастой фигуре комбата. Он был в одной шубке-безрукавке, перетянутой портупеей. — Завтра снова начнется. Готовьтесь. Фашисты могут и ночью ударить, без шума. Они знают — гвардейцы вымотаны, подбросят свежих сил и двинут без выстрела. Подумаем с комбригом насчет пополнения. Сделаем все. Если же не изыщем — значит, нет. Отбивайтесь тем, что есть. — И я, опираясь на автомат, с трудом поднялся. Прошел, шатаясь, всего-то метров пятьдесят и повалился на дно хода сообщения.

— Я же говорила вам: не можете идти, — прошептала, нагнувшись ко мне, Тоня.

— Как это не могу?

— Очень просто. Не можете! И теперь слушайтесь меня!..

В конце дороги ноги и в самом деле отказали. На КП бригады меня принесли.

— Дорогой стукнуло? — сурово спросил Сухиашвили Тоню.

— Нет. Еще утром...

— Утром! Хорош! Ну, теперь за всех нас на КП останешься. А мы пойдем туда.

— А как с пополнением? У Курносова людей на два-три часа боя.

— В ближайшие два дня помочь нам не смогут. У себя наскребли еще человек тридцать. Так что дела незавидные, —со вздохом ответил Сухиашвили.

...Комбриг вернулся на рассвете. А с наступлением утра снова появились фашистские самолеты. Одна группа, вторая, третья... Потом началось чередование бомбежек с мощными ударами артиллерии и тяжелых минометов. Ровно в двенадцать возобновились вражеские атаки. Одновременно и со стороны Локни и из Холма, то есть с фронта и с тыла. На измотанный малочисленный батальон Курносова наступало три батальона пехоты, поддержанных тремя десятками танков. У противника появились свежие подразделения из авиадесантной дивизии, переброшенной в этот район на самолетах. Десантники умело использовали местность и ловко переползали. Многим из них удавалось добраться до нашей траншеи. То там, то здесь вспыхивали рукопашные схватки. Нередко случалось, что один моряк из автомата или пулемета отбивал наседавших гитлеровцев с фронта, а трое его товарищей тут же бились врукопашную со спрыгнувшими в траншею гитлеровцами.

Нескольким танкам удалось прорваться по берегу Ловати и углубиться метров на восемьсот в нашу оборону. Однако развить успех они не смогли. Пехоте не удалось их поддержать. Моряки прижали ее к земле еще на подступах к переднему краю. Пришлось танкам вернуться за своей пехотой. В этот момент и ударили по ним наши артиллеристы. Почти все прорвавшиеся вражеские машины сгорели на виду у обеих сторон.

Атака же противника со стороны Холма была отбита морозовцами в самом начале.

Отчаявшись, фашисты вели артиллерийскую подготовку почти три часа. Видно, вся их артиллерия, разбросанная на десятикилометровом фронте, теперь сосредоточила огонь по позициям нашего первого батальона. В небольшие паузы между артиллерийским огнем приходили крупные партии вражеских бомбардировщиков. Мы потеряли третью часть связистов, проводная связь за эти три часа работала всего не больше пятнадцати минут.

В конце третьего часе этой необычной по силе артиллерийско-авиационной подготовки одна девятка Ю-87 спикировала на командный пункт бригады. Наши легкие блиндажики, на полметра возвышавшиеся над землей, взрывными волнами почти все были разрушены. Слоеные накаты блиндажа комбрига после первых же взрывов накренились и осели...

Положение бригады продолжало осложняться с каждым часом. К концу этой ожесточеннейшей артиллерийско-авиационной бомбардировки все наши орудия, прикрывавшие первый батальон, были выведены из строя. Посланные туда расчеты противотанковых ружей к моменту атаки были также уничтожены. Из строя вышла половина живой силы. Свой последний небольшой резерв — два взвода автоматчиков и неполный взвод разведчиков — комбриг пододвинул ближе к минометчикам и первому батальону, разместил в специально подготовленной и хорошо замаскированной траншее.

В 16 часов фашисты перенесли огонь артиллерии в глубь нашей обороны и начали новую атаку. На узком участке атаковала пехота, поддержанная танками. Моряки пропускали танки, пехоту отсекали и принуждали откатываться назад.

Военком батальона Гаврилин находился с матросами в траншее. С вымазанным пороховой гарью лицом, в опаленной шинели, с автоматом в руке, гранатами и двумя дисками на широком командирском ремне он внешне ничем не выделялся среди подчиненных. Так же ложился на дно траншеи, когда накатывался танк, но потом первым оказывался на ногах и открывал огонь из своего автомата по наступающим за броней фашистам.

Левее, где раньше оборонялся взвод, а сейчас и полного отделения не насчитывалось, семь гитлеровцев соскочили с танка и бросились в окоп. Гаврилин рванулся туда и очередью из автомата повалил троих. С остальными в следующую секунду расправился ординарец комиссара.

И сразу же Гаврилин побежал вдоль всей линии обороны, предупредил каждого, что фашисты свою пехоту к нашей позиции подвозят на танках, поэтому надо открывать огонь по бортам машин.

Хитрость-врага не удалась. Каждый раз фашистская пехота накрывалась огнем, но танки, не встречая, как прежде, огня нашей артиллерии, нагло проходили вперед, затем возвращались назад и по нескольку раз нещадно утюжили нашу траншею. Сопротивление моряков слабело. Все чаще отдельным группам гитлеровцев удавалось врываться в нашу траншею. Критическую обстановку часто разряжал комбат Курносов. Он со своим резервом в десять человек сразу же восстанавливал положение.

И сейчас в траншее появился комбат с четырьмя гвардейцами. Полное, округлое лицо Курносова осунулось. Только что умер взводный, который своим телом закрыл комбата от пули фашиста Много людей погибло за эти дни на глазах Курносова, но гибель взводного он воспринял особенно тяжело.

В разгар боя перед Курносовым появился окровавленный матрос. От его тельняшки уцелел лишь залитый кровью ворот и один рукав. Лицо его — сплошной кровоподтек. Сквозь узенькие щелочки век, словно угольки, светились воспаленные глаза. Окровавленная правая рука крепко сжимала дульную часть автомата, у которого от ложи сохранился лишь заостренный кусок дерева. Качаясь, с трудом удерживаясь на ногах, матрос доложил, что на участке второй роты в строю остались трое и те ранены.

— Четвертый я, — тяжело дыша, говорил матрос. — Командир наш лейтенант Заварзин лежит в траншее. Ноги перебиты. Руки перебиты.

Курносов слушал матроса и никак не мог узнать его. Голос очень знакомый.

— Блинов?

— Он самый, товарищ комбат.

Курносов обнял его:

— Как же тебя изуродовало!

После некоторого раздумья комбат подозвал главстаршину и четырех матросов — все, что осталось от резерва:

— Быстро туда! К Заварзину!

Он видит, как в крохотных щелочках радостно заблестели глаза окровавленного Блинова. Блинов вскакивает на ноги.

— Спасибо, товарищ комбат!

Курносов смотрит черноморцу вслед и думает: «Да, там дырку залатаем, но новую жди каждую минуту. Закрыть ее теперь нечем». И все-таки он упорно не желает согласиться с тем, что выхода нет. Его ум напрягается до предела. И Курносов посылает офицера по траншее с задачей: быстро осмотреть взводы и, где представится хоть малейшая возможность, по одному матросу снять. Собрать хотя бы двух-трех и привести к нему. Он подменит ими своих «лейб-гвардейцев», что ушли к Заварзину.

Его внимание привлекла усиливающаяся пулеметно-автоматная стрельба на левом фланге. Но вот уже положение осложнилось в центре и справа. Пришедший офицер доложил, что удалось собрать только троих матросов.

— К Заварзину!

Проходит еще несколько минут, и главстаршина с тремя матросами возвратились.

Но тут же пришлось послать резерв в центр обороны. Оттуда приходил раненый матрос, по поручению командира просил помощи...

На левый фланг Курносов бежит уже сам вместе с адъютантом старшим. Человек пятнадцать гитлеровцев напоролись на очереди их автоматов. Целая груда тел выросла перед самой траншеей. Курносов осмотрелся, прошел по траншее. Оказалось, от всей роты осталось всего несколько раненых. Единственное, на что способны, — стрелять.

На удивление, телефонная связь в эти драматические минуты работала безотказно. Я на КП очень отчетливо услышал голос комбата:

— Танк идет на меня...

Минуты тягостного ожидания. Подошел начальник штаба. Он сообщил, что к Курносову направлен взвод моряков из второго батальона. Через десять — пятнадцать минут он будет у него.

Тем временем стрельба в расположении первого батальона постепенно затихает. Телефон молчит. Нам кажется, все уже кончено. Комбриг сам крутит ручку полевого аппарата.

— Слушаю, слушаю. Я Курносов. Совсем забыл о докладе. Телефонист убит, аппарат под ним. Отбили... Но вон, вижу, танки вернулись...

Комбриг успел сказать ему о посланном подкреплении. Потом повернулся ко мне:

Удивительно, как отчетливо слышно стрельбу в телефонную трубку!

...Рой мыслей, предположений. Что там, в первом батальоне? Неужели самое худшее?

Я держу трубку в руках, подношу ее к уху. Ничего. И вдруг голос Курносова, такой близкий и родной;

— Товарищ десять, товарищ десять!

— Да, да. Говорите!

— Танк горит. Последней гранатой его… Часть пехоты у реки прорвалась. Перебрался туда. Брешь закрыли.

Снова молчание. Лицо комбрига сурово-сосредоточенно. Сухиашвили поручает телефонисту связать его с комбатом-два. Командиру второго батальона он приказывает послать еще взвод людей на помощь Курносову.

Еще раз удалось связаться с Курносовым. Вернее, сам он позвонил и настойчиво добивался «десятого», то есть комбрига, или отвечал, но комбат твердил свое:

— Товарищ десять, товарищ десять! — А потом неуверенно добавил: — Отбили и эту... Залегли... Оглушило меня...

Это было последнее, что мы услышали из первого батальона. Точнее — из района, который оборонял батальон Курносова, 1

Ценой больших потерь фашистам удалось прорвать первую позицию нашей обороны на участке первого батальона. Но вскоре они наткнулись на резерв командира бригады — наших славных автоматчиков и разведчиков, которые пропустили прорвавшиеся танки врага и почти в упор расстреляли бежавшую за ними пехоту. Гитлеровские танкисты вскоре заметили «отставание» своих и заспешили обратно. Но помогать, собственно, было некому: буквально за несколько десятков секунд вражеская пехота почти начисто была истреблена.

Теперь гвардейцы вступили в бой с танками. Командир разведроты Гус вначале бросил под танк гранату, а когда тот завертелся на месте, он пустил в него бутылку с горючей смесью. Два танка подожгли также разведчики и еще один — автоматчики.

Тоня Ильиченкова с четырьмя своими разведчиками занимала оборону на правом фланге роты, метрах в двухстах пятидесяти от Локня-Холмского большака. До этого весь день она не расставалась с лопатой. В защитного цвета форменке, ладно обтягивающей ее пружинистую фигуру, с маленьким «вальтером» на ремне, она с ловкостью заправского сапера оборудовала свою огневую точку. На бруствере лежала немецкая снайперская винтовка с оптическим прибором, рядом с ней — автомат, чуть в сторонке — три противопехотные и одна противотанковая граната и два запасных автоматных магазина.

Трофейной снайперской винтовкой девушка обзавелась всего несколько дней назад. Она давно мечтала о ней. Ее брата убил снайпер, и она хотела рассчитываться с фашистами тем же оружием. Об этом знала вся рота. И вот недавно при очередной вылазке в тыл противника трое разведчиков вернулись с заветным трофеем. В тот же день они торжественно вручили Тоне снайперскую винтовку.

На третий день, направляясь на передовую, она прихватила с собой и винтовку. И каково же было огорчение Тони, когда Гус предложил ей оставить «оптику». «Как-нибудь в следующий раз, но не сегодня!» — сказал он.

Теперь же дела складывались так, что было не до запретов. И Тоня считала, что если фашистам удастся прорваться, то первые «счастливчики» найдут смерть от ее пули. И, хотя Гус приказал ей с отделением занять позицию на фланге, подальше от накала боя она была уверена, что и на фланге ей хватит работы.

Лицо Тони было строго и сосредоточенно. Девушка понимала: раз бригадным разведчикам и автоматчикам приказали занять запасную позицию, срочно укреплять ее и быть готовыми отразить атаки гитлеровцев, положение обострилось до крайности. Тоню беспокоило, что в отделении мало противотанковых, гранат. И тут же она вспомнила, что Перекрестов просил отдать ему единственную гранату, что была у нее. Решила: надо отдать — он дальше бросит.

Младший сержант погладил свои гусарские усы, улыбнулся и, дотронувшись рукой до сердца, чинно поклонился Тоне:

— Спасибо, дочка!

Тоня посмотрела на него сухо. В своем отделении она не разрешала так обращаться к ней. Поэтому Перекрестов и другие матросы из отделения Тони называли своего командира дочкой в ее отсутствие.

Сейчас, в напряженный момент, Перекрестов явно забылся и поспешил исправиться:

— Мне, товарищ гвардии сержант, сподручнее будет ее подбросить под гусеницу.

Не промахнитесь только. Это второй «салют» ваш будет, — напомнила Тоня о сожженной им машине с минами.

— Промашки не будет. Сработаю как надо. А вот вам пора кончать лопатой орудовать, — он посмотрел на ее руки, — а то не только снайперку, но и автомат держать не сможете.

Тоня тряхнула своими вымазанными в земле руками, покачала головой:

— Действительно, распузырились. Я и не заметила, когда это я их так отделала. Ну ничего, винтовка у меня, или, как выражается наш ротный, «оптика», дорогой товарищ Перекрестов, как часы работать будет. И автомат тоже. Мозоли-то ведь только надулись, но не прорвались.

Ильиченкова внимательно осмотрела, как Перекрестов и его сосед устроились в окопе, осталась довольна и, больше ничего не сказав, ушла на свое место. Подумала, что сегодня обязательно опробует снайперскую винтовку. Ей она послужит не хуже, чем им, гитлеровцам.

И вдруг в этот момент недалеко от Ловати Тоня увидела один, потом другой, а немного сзади и третий танк. Они приближались к нашей позиции...

— Глядите, глядите! Пехотинцы бегут! Что же это такое? Неужели прорвались?..

Тут прокатилась по траншее команда Гуса:

— Приготовиться к отражению атаки! Без команды не стрелять!

— Прорвались. Моряков, значит, на позиции не осталось, — шепотом сказала девушка, опускаясь в траншею.

Подбежал Перекрестов:

— Стрелять по команде будем?

— Да, да. Вы только по команде...

— А вы без команды? — настороженно спросил Перекрестов.

— Я, я... тоже по команде, — сказала с запинкой Тоня. Только из автомата по команде. А из этой, — она кивнула на снайперскую винтовку, — сейчас.

— Да, но ротный-то хочет неожиданно на них навалиться. — А то они дураки!

Тоня прижала приклад винтовки к плечу.

Прогремели выстрелы — первый, второй, третий. После небольшой паузы — еще два.

— А-та-та-та! Как он запрыгал-то! Точно заяц на одной ноге проскакал! — заметил Перекрестов, когда Тоня сняла пятого офицера. — Ловко ты, дочка, их пришпориваешь, как семечки щелкаешь. Ни одной промашки не дала.

— Кто здесь бахает?! Приказ не слышали! — услышали они голос Гуса. Политрук подошел и смутился: — Это... вы? Он быстро взял себя в руки и строго предупредил: — Пока не стреляйте. Сейчас мы их ближе подпустим, тогда у вас будет работа.

Гитлеровцы были совсем близко. За первыми тремя двигалось еще до десятка танков. Следом пехотинцы.

Тоня снова начала стрелять. Шесть перезарядок сделала. Только взялась за седьмую обойму, как неподалеку от окопа разорвался снаряд. Тоня и Перекрестов успели пригнуться. Переглянулись. «Настрелялись. Ротный прав был», — прочитала Тоня в глазах младшего сержанта.

— Артиллерист засек. Но это не беда. Они все равно близко теперь. А нескольких десятков недосчитаются.

— Нам позицию надо сменить.

— Это верно. Пошли, — согласилась Тоня.

И только они успели передвинуться метров на семьдесят влево, как на том месте, которое они только что оставили, землю сотрясли частые разрывы снарядов.

— Допекли вы их. Беглым накрыли.

Тоня не ответила. Она поправила каску, положила винтовку и, держа в правой руке автомат, выглянула из траншеи. Поверх ее головы просвистели пули. Танки врага уже совсем близко. Четко видны лица пехотинцев. А разведчики и автоматчики молчат... ожидают приказа. Подбежал матрос с ящиком. Он дал Тоне и Перекрестову еще по одной противотанковой гранате и прошел дальше, вдоль траншеи.

— Вот это кстати! — обрадовалась Тоня.

«Огонь!» И эта долгожданная команда слилась с частой дробью автоматных очередей.

Но — автомат в сторону. Тоня видит, как все ближе и ближе надвигается на нее танк. «Будь спокойна! Будь спокойна!» — приказала она себе, сжимая в правой руке противотанковую гранату. Поднимаясь на носки, быстро выглянула из траншеи. «Ух!» — вырвалось у нее. И тут же, не раздумывая, она метнула гранату и повалилась. Взрыв! На дне окопа ослабевшая волна мягко прижала ее к земле. В траншее сделалось темно: она увидела днище танка, услышала лязг гусениц. На каску, шею и плечи посыпалась земля. Тоня ничего больше не видела — глаза ее невольно закрылись. В следующую секунду новый взрыв потряс вокруг нее землю. Она ощутила то же давление взрывной волны и рев. Тут же рядом с ней застрочил автомат.

Ильиченкова удивленно раскрыла глаза. В трех шагах от себя она увидела двух одновременно падающих в траншею фашистов. Быстро схватила автомат. Позади нее вновь рванула воздух короткая очередь. Повернувшись, девушка увидела Перекрестова и падающего в траншею третьего фашиста. Младший сержант, прильнув к брустверу, снова открыл огонь.

Тоня резко поднялась, встала рядом с Перекрестовым и выглянула из траншеи. Никого. Обернувшись, Тоня почему-то вздрогнула: тот самый средний фашистский танк с ненавистным черным крестом, который всего минуту назад, строча из пулеметов и стреляя из пушки, мчался на нее, сейчас вертелся на одном месте. Еще не успела подумать, почему он не идет, как Перекрестов прокричал ей на ухо:

— Захромал! Лапу вовремя не спрятал. На якорек угодил. — Молодец! Какой вы молодчина!

Мотор танка умолк, и сразу сделалось тихо. Перекрестов обернулся и увидел, что танковая башня разворачивается и пушка направляется в их сторону.

Пришлось еще одну гранату пустить в танк.

— Вот теперь порядок, — одобрил свои действия Перекрестов. — Теперь поворачивать башню не будут. Но, может, кто и уцелел, присмотреть за ними нелишне.

Тоня поднялась. Прислушалась. На левом фланге не утихал бой. Там гудели танковые моторы, резали воздух пулеметные очереди, строчили автоматы, подряд разорвались две противотанковые гранаты. Взглянула на Перекрестова. Он пристально всматривался в ту часть леса, где фашистам удалось прорваться.

— Возня там какая-то.

Тоня посмотрела в бинокль.

— Танки и пехота накапливается...

— Как дальше будем поступать? Место-то наше не здесь..

Он не договорил. Подошел Гус. На левой руке у него повязка гимнастерка и щека выпачканы кровью.

— Опасно ранены? — забеспокоилась Тоня, глазами указав на его руку.

— Пустяк. Кость вроде не затронуло. Невовремя только, Теперь, как с маленьким ребенком на руках, — сокрушенно отозвался Гус. — Дело-то только начинается.

Он спросил, всех ли уничтожили в танке.

— Перекрестов гранату к башне подбросил — притихли, — пожала плечами Тоня.

— Именно что притихли. Момента ждут. — Гус повернулся к Перекрестову: —Сжечь!

Оказалось, у младшего сержанта нет бутылки с горючей смесью. Пришлось за ней сбегать. Гус сам бросил бутылку на моторное отделение. Танк загорелся. Из него через десантный люк начали выползать фашисты.

— Не стреляй!—остановил Перекрестова Гус. — Прикажите им ползти в траншею.

Тоня по-немецки передала приказ. Из танка послышались голоса. Она сообщила, что два гитлеровца согласились, но командир машины отказался выходить. И тут же в горящем танке прогремел выстрел...

— Ну, теперь ваше место там. Они могут и в том направлении рвануть, — сказал Гус. — Пойдемте со мной!

И они пошли на правый фланг.

Вскоре ротный отстал. Распорядившись направить фашистов на КП бригады, он задержался у одиночных разведчиков, советовал как можно ближе подпускать фашистов и тогда открывать огонь. Тоня пошла на свою огневую точку. Вскоре вернулся и младший сержант.

Прошло немного времени. Облокотившись на бруствер, Тоня осмотрела местность и невооруженным глазом, и в бинокль. Задержала взгляд на двух танках, которые продолжали расстреливать траншею. Разрывы снарядов приближались к ним. Она молча сняла бинокль, взяла снайперскую винтовку и стала целиться через оптический прибор. Она с трудом ловила на мушку крохотное отверстие дульной части орудия. Танк двигался, и оно непрерывно прыгало. С небольшими перерывами Тоня сделала четыре выстрела и сердито отодвинула от себя винтовку.

— Дрянной я стрелок. Четыре пули — и все мимо.

— В танк не попали? — шутливо спросил младший сержант.

— В ствол пушки , не попала!

— Э-э, чего ты захотела! Если бы каждый снайпер мог так просто расстрелять танковую пушку, тогда бы и противотанковой артиллерией не обзаводились. Одни снайперы справлялись бы с танками.

— И все-таки попробую еще!

Увлеклась, две обоймы израсходовала, а танк все продолжал стрелять. Девушка обернулась и не сразу увидела Перекрестова. Младший сержант усиленно орудовал лопатой.

— Вы что мастерите?

— Надо же как-то укрыться. Ведь скоро и мы отведаем их гостинцев.

— А думаете, спасет это вас?

— Меня-то не знаю, а вас наверняка.

Тоня улыбнулась. Перекрестов успел в стенке, у дна траншеи, сделать нишу.

Подошел Гус. Посмотрел на работу Перекрестова.

— Правильно. Только укрепить надо. А то верная могила будет. От взрыва обвалится земля, и все. А впрочем... — ротный оценивающим взглядом обвел оборону, — вам это не потребуется. Сюда они больше стрелять не будут, если ближе не подползут.

Гус не ошибся. Танкисты перенесли огонь на начало траншеи и по второму заходу стали дырявить нашу оборону. Ротный бросил сердитый взгляд на фашистские танки и сказал сокрушенно:

— Неужели всю нашу артиллерию накрыли?

Нет, артиллеристы еще напомнили о себе. С опушки Ореховского леса, совсем близко от них, вскоре прогремел выстрел, за ним другой, третий.

— Молодцы! Здорово! Один загорелся, другой к Ловати спускается, — радовался Гус.

Вражеский танк, только что стрелявший по траншее, пылал факелом. А на то место, откуда ударило наше орудие, фашисты обрушили два десятка мин.

— Оставайтесь здесь. И больше никаких передвижений! — строго сказал помрачневший Гус и посмотрел на Тоню. Никак он не мог заставить себя разговаривать с нею так же, как со всеми. Только делал попытку изменить тон, как в горле начинало словно першить.

— Теперь мы еще побьемся. Молодцы артиллеристы!

— Эти два танка могли нам все дело испортить. Значит, условились? — обратился он снова к Тоне.

— Раз здесь, так здесь, — ответила девушка резко.

— Ну вот и хорошо. А я побежал.

— Ни пуха ни пера вам! — Тоня подошла к нему. Нежно посмотрела в глаза. — Желаем успеха вам! Мы здесь будем. Не беспокойтесь.

Если бы она была одна, то не удержалась бы и обняла его... Гус почувствовал это и просиял.

— Спасибо, — сказал он негромко и быстро пошел по траншее.

На душе у Тони сделалось тоскливо. За последние дни тяжелых боев она все больше привязывалась к Гусу. С тех пор как она дала пощечину Гусу за его опрометчивый поцелуй, Петр был очень осторожен в обращении с ней. Не однажды за это время они оказывались наедине, много говорили. Гус подробно рассказал Тоне о своих родных. Его отец, учитель по профессии, комиссар в годы гражданской войны, за три года до начала войны попал в автомобильную катастрофу и погиб. Мать до сих пор больна, на нее сильно подействовала смерть отца. Два старших брата на фронте. Дома остались младшие сестры.

Гус был тремя годами старше Тони. До войны работал в Саратове на заводе, сначала шофером, потом техником, учился на третьем курсе вечернего отделения института. В Саратов, на родину матери, они приехали из Сибири вскоре после смерти отца, о котором Гус тоже рассказывал очень много, восхищался им.

Тоня проникалась еще большим уважением к Гусу. Ей нравилась его убежденность, самостоятельность.

Сейчас Тоня смотрела вслед Гусу и думала о том, что впереди тяжелый бой. Фашисты снова приближались. Их очень много, а разведчиков и автоматчиков в лучшем случае осталось два взвода.

Когда передние танки врага были в трехстах метрах, с опушки Пронинского леса двинулись еще семь. Тоня отодвинула снайперскую винтовку и взяла автомат. Огонь они с Перекрестовым открыли одновременно. Фашистские танки в это время увеличили скорость. Гитлеровцы, продолжая по-прежнему прикрываться броней, побежали быстрее.

Однако с фланга они оказались открытыми. Поэтому огонь Тони и других разведчиков на этом участке оказался для них губительным.

Пехота не выдержала его и метрах в ста от нашей позиции залегла.

Два танка разведчики подбили, но шесть развернулись на траншее и стали утюжить ее. Четыре из них скоро вернулись за своей пехотой. Гитлеровцы поднялись, но фланговый огонь снова заставил их залечь.

Кто-то тронул Тоню за плечо/Она обернулась. Возле нее стоял один из разведчиков.

— Командир ранен. Его сейчас понесут в санроту.

У Тони замерло сердце.

— Он жив?

— Да, но ранение очень тяжелое.

Тоня повернулась к Перекрестову:

— Если никто не взял на себя командование, назначаю вас командиром. Скоро приду назад.

Она побежала туда, где лежал Гус. Удостоверившись, что он действительно жив, она перетянула ему правую руку. Разорвав гимнастерку, наложила тампоны на рану в левом плече и наскоро перевязала.

— Несите на самый край траншеи, в лес — волоком.

Сама побежала обратно. У изгиба траншеи натолкнулась на Перекрестова—и человек восемь разведчиков. Трое, что были впереди, короткими автоматными очередями вели огонь.

— Почему стоим?!

— Лезут — надо сдержать.

— Не сдержать, а выбить! Вперед, за мной!

В фашистов, что ворвались в траншею, сразу полетело несколько гранат. Разведчики, оттеснив Тоню, ринулись вперед. Схватка была непродолжительной. Контратака достигла цели. Положение восстановили.

Тоня взяла командование разведчиками на себя. Приказала следить за теми пехотинцами врага, что залегли. Гранаты бросать только наверняка.

Танки врага отошли, спустились к Ловати. Время от времени они выползали и били по гвардейцам из пушек.

Восстановили связь со штабом бригады. Наконец-то я услышал голос девушки:

— Командир тяжело ранен. Фашисты отползают назад. Два танка скрылись у реки Ловати. Людей мало. Нужны противотанковые гранаты. Помогите бороться с танками. Докладывает Ильиченкова.

— Принимаем меры. Держитесь, Иду к вам...

Началась новая артиллерийская подготовка. Тоня сначала залегла в траншее, затем поднялась и выглянула из-за бруствера. Сквозь просветы в своеобразной дымовой завесе от разрывов снарядов она увидела картину, к которой уже привыкла: шли танки врага, за ними бежала пехота.

— К бою! — что есть силы прокричала Тоня. Но голос ее потонул в грохоте. Даже находившийся рядом Перекрестов ничего не услышал. С минуту она стояла в каком-то непонятном оцепенении и не-знала, что делать. Затем лицо вновь оживилось. Она жестами приказала Перекрестову бежать по траншее и поднимать гвардейцев, потом прокричала ему на ухо: — Быстрее! Быстрее! — И сама побежала в другую сторону.

Огневой налет кончился так же неожиданно, как и начался. Грохот разрывов сменился ревом моторов вражеских танков и трескотней автоматных очередей наших гвардейцев. Тоня подумала, что в строю осталось десятка два разведчиков, не больше. А подкрепление, что обещал комиссар, не успеет. Она выпустила по фашистам длинную очередь.

Танк шел прямо на нее. Она перехватила в левую руку автомат, а правой стянула с бруствера гранату. «Теперь не поспешу! Получите по заслугам». И только танк оказался в десяти-двенадцати метрах, ловко метнула под лобовую часть гранату. Взрыв! По инерции танк наехал на траншею, забросал Тоню комьями земли, над головой ее завертелся на месте. Она быстро отползла, вскочила на ноги и снова прильнула к брустверу. Ее очередь резанула по бежавшим к траншее гитлеровцам. Несколько человек упали сраженными, остальные залегли.

Тоня перенесла огонь правее, и в это время недалеко от нее разорвались две гранаты. Девушку сильно тряхнуло. Автомат выпал из рук, а сама она оказалась на дне укрытия. В голове помутнело. Шум танковых моторов, разрывы снарядов, стрельба пулеметов и автоматов стали удаляться... Больше она ничего не помнила.

Подбежал Перекрестов, поудобнее уложил ее на дне траншеи и выпустил по фашистам оставшиеся патроны. Он подхватил окровавленную Тоню, как маленького ребенка, прижал к груди и понес по траншее.

— Крепись, доченька, вынесу, обязательно вынесу, — тихонько говорил он, заглядывая в бледное лицо девушки.

Я спешил к разведчикам с отделением матросов — охраной штаба бригады. Это все, что мог дать комбриг им в помощь.

В начале траншеи мы увидели четырех легкораненых разведчиков. Закрепившись на изгибе траншеи, они отстреливались. Их присоединили к моему отделению. Потом подошли шесть офицеров штаба. Все вооружены автоматами. Ананьева я назначил командиром прикрытия.

Фашисты попытались прорваться, но получили отпор. Когда стабилизировалась обстановка, мне сообщили: раненую Ильиченкову пытались доставить в санчасть, и ничего не получилось: плотный огонь не давал возможности это сделать. Я подошел к раненой. Фельдшер заканчивал перевязку.

— Каково ее состояние?

— Тяжелое, товарищ комиссар. Девять слепых осколочных ранений. Контузило. Скорее нужно переправить в медсанбат.

За дело взялся Перекрестов. Он и санитар благополучно перенесли Ильиченкову через опасное место и направились в медсанбат.

А бой продолжался...

Когда я вернулся на КП, там прощались с тяжелораненым старшим политруком Гаврилиным. С наступлением темноты два моряка принесли контуженого командира первого батальона Курносова. Он просил нас оставить его в санроте: он подлечится и скоро будет в строю. Курносов был бледен, закопчен, на правое ухо совсем не слышал. На лице запеклись ссадины, на шее и правой скуле резко выделялись кровоподтеки — безмолвные свидетели рукопашных схваток.

К исходу 4 мая врагу удалось прорвать и нашу запасную позицию.

Бойцы батальона Курносова, разведчики и автоматчики бились до последнего. Ни единого живого гвардейца фашистам не удалось взять в плен. Моряки умирали, но не сдавались. Такой уж закон у нашей гвардии...

Чтобы не допустить расширения бреши и выхода фашистов на тыловые коммуникации бригады, комбриг растянул и завернул левый фланг второго батальона.

Спешно из артиллеристов, минометчиков, связистов были сформированы три неполных взвода и направлены на боевые участки. Один из них возглавил инструктор политотдела по информации политрук Виктор Куликов. Взводу было приказано пробиться к большаку и отрезать прорвавшихся гитлеровцев на этом участке.

В разгар подготовки к ночной контратаке на командный пункт привезли полковника Неминувшего. Его тяжело ранило на участке второго батальона. Он уже почти терял сознание, но узнал меня и улыбнулся мутными, воспаленными глазами.

— Вот... совсем некстати. Столько дел, а тут... — Полковник что-то еще хотел сказать, но не мог. Одни губы шевелились.

Вечером пришли к нам слушатели курсов младших лейтенантов. Двести сорок человек. Люди молодые, рослые, крепкие; у многих по две-три награды. Два дня назад они произведены в младшие лейтенанты и ожидали назначения. Резкое осложнение обстановки на фронте задержало их направление в части и привело сюда. Посоветовавшись с Сухиашвили, мы приняли единодушное решение: ночную контратаку офицеров возглавят комбриг и комиссар. Прибывших офицеров разбили на три роты. В командование первой вступил Сухиашвили, второй — я, третьей — начальник курсов. Назначили командиров взводов. Тут же развернулась подготовка к ночной контратаке: комбриг, начальник курсов и я ушли на рекогносцировку, роты закапывались в землю.

Вечером ко мне в землянку зашел Батенин.

— Скажи, пожалуйста, почему же меня обходите? Почему я не буду участвовать в контратаке?

— Всем нельзя уходить. Кому-то нужно и остаться на командном пункте. Так ведь?

Это его не убедило. Он продолжал настаивать на своем.

— Хорошо, — согласился я. — Будет по-твоему. Пойдешь в третью роту и возглавишь ее!.. А я об этом сейчас поговорю с комбригом.

Некоторое время он молча смотрел мне в лицо. И снова заговорил:

— Позволю попросить тебя еще об одном: разреши мне остаться в твоей роте. Все время воевали вместе. Много раз смотрели смерти в глаза. Давай и сегодня будем вместе... Если суждено нам сегодня умереть, так вместе...

«Согласись, поддержи друга. Раздели с ним неудачу, плечо к плечу пойди с ним на врага...» — так говорили мои чувства, а рассудок разделить этого не мог. Он подсказывал: просьба друга не продумана. Уж если идти ему в контратаку, так не рядовым бойцом, а пусть возглавит роту и своим личным примером воодушевит людей. Я не знал начальника курсов, но зато хорошо знал Батенина. И уж если третью роту возглавит он, то за успех дела можно будет поручиться.

На мои доводы он как-то нехотя ответил:

— Есть, слушаюсь! Твоя воля.

И Иван Степанович своей размашистой походкой направился в третью роту.

Я рассказал Константину Давыдовичу о нашем разговоре с Батениным. Он одобрил мое решение, начальника курсов направили в распоряжение штаба.

...Вторая рота выдвигалась на исходные позиции. Стояла темная майская ночь. Моросил небольшой дождик. Где-то далеко на востоке мелькали вспышки молнии.

На склонах небольшой возвышенности рота стала окапываться. Это метрах в трехстах от опушки, занятой противником. Лесок редкий, иссечен осколками, много деревьев повалено снарядами и бомбами.

Атака назначалась на 24 часа, без артиллерийской подготовки. Задача: перерезать Холмский большак, овладеть деревней Куземкино и выйти к Ловати. Потом фронтом развернуться к Локне и занять оборону.

Стрелка часов приблизилась к 23 часам 30 минутам.

— Ползком, вперед! —полетела моя команда вправо и влево.

Трудно передать мои мысли и настроение в эти минуты. Успех фашистов, гибель моряков первого батальона, потеря бригадных автоматчиков и разведчиков легли тяжелым грузом на сердце. В эту памятную майскую ночь все было подчинено единственному: быстрее выполнить боевую задачу.

Много дней назад, в начале наступления врага, я не раз ловил себя на том, что посвист неприятельской пули заставляет меня пригибаться. Сейчас сила инстинкта потеряла свое действие: на пули, рвущиеся кругом мины врага я совершенно не реагировал.

Продвинувшись метров на двести, рота остановилась. Взводные командиры выровняли людей в линию. Подтянулись отставшие. Каждый офицер старался занять более удобную позицию. Четыре взвода роты растянулись на фронте в двести пятьдесят — триста метров. Отделения, по пять человек в каждом, наступали сравнительно кучно.

Противник пока что нас не особенно беспокоил. Вел огонь лишь его пулемет. Но трассирующие пули летели чуть выше нас и ложились там, где несколько минут назад был наш исходный рубеж.

По моему сигналу двинулись дальше. Удалось засечь еще два пулемета. Они метрах в четырехстах друг от друга, а обстреливающий нас пулемет у них в центре. Обнаружено и несколько автоматчиков. И с теми и другими необходимо покончить, в противном случае атака наша не увенчается успехом.

Свое решение я передал командирам первого, третьего и четвертого взводов: выделить по одному отделению для уничтожения пулеметов.

Отделения поползли вперед, а рота изготовилась к броску. Напоминаю задачу: с захватом Куземкина занять оборону фронтом на юго-запад. Первому взводу — от реки до развалин штабного дома: третьему — оборонять вторую часть деревни; четвертому — на большак; второй взвод — в резерве, в центре Куземкина.

Безмолвие наступающих нарушили редкие автоматные очереди. По-видимому, отделения Сухиашвили, высланные для подавления огневых точек, вступили в бой...

Вслед заговорили отдельные автоматы и в роте Ивана Степановича Батенина. В нашем расположении пока тихо. Проходит еще несколько томительных минут, и на месте центрального пулемета взвихрился сноп пламени. И сразу на опушке леса в центре все смолкло.

Но фланговые пулеметы застрочили взахлеб.

Ждем. Время тянется мучительно медленно. И вдруг, словно что-то согревающее растеклось по сердцу: слева блеснули вспышки, а за ними до нас докатились и гранатные разрывы.

То же повторилось и справа. Но там, видимо, недолет, потому что правый пулемет продолжал жить.

Увлекшись наблюдением, я забыл взглянуть на часы. И чуть не опоздал — условленное время приближалось.

— Рота, перебежками, вперед... марш!

Пока мы приближались к переднему краю противника, отделению, что выдвинулось вперед справа, тоже удалось выполнить свою задачу.

Сравнительно легко достигли большака.

— Шоссе перевалили, товарищ комиссар! — крикнул кто-то впереди меня.

— Вижу. На Куземкино!

Бежать мне из-за позавчерашней контузии тяжело. Но ничего не поделаешь.

— Вперед! Впе-ред, быстрее!

Начинаю понимать, что оборона противника построена узлами. Мы, видимо, угодили в просвет. Удачно...

Усилилась перестрелка.

Слева донеслись раскаты «ура», терявшиеся в частой автоматной пальбе.

Пока все шло более или менее нормально. Но так было недолго. С восточной окраины деревни застрочили пулемет врага и несколько автоматов.

Среди офицеров роты появились раненые и убитые. Я охрип и кричать не могу. Поручаю это правому соседу. Он повторяет мои команды. Люди заметно ускоряют бег.

Вот уже хорошо вижу уцелевшие стены домов. И в это время почти в упор ударил гитлеровский автоматчик. Возле меня четыре человека упали. Через несколько шагов сосед справа куда-то провалился. В следующую секунду и я одной ногой оказался в глубокой воронке от снаряда и кубарем полетел вниз. Боли не чувствую.

Подползли два взводных командира. Докладывают: в одном взводе половина, в другом две трети выбыло из строя.

Приказываю подтянуть отстающих и изготовиться к атаке. Пулемет врага где-то совсем рядом. Он, видимо, пожирает ленту за лентой. Трассы его пуль, словно луч прожектора, режут темноту. По перестрелке догадываюсь — Сухиашвили и Батенину также удалось перерезать большак.

Со стороны Пронинского леса послышался шум моторов. Он усиливался. Ясно — шли танки. Хотя их и немного, но мы могли противопоставить им лишь три противотанковых ружья и десятка два противотанковых гранат.

Один фашистский танк ускорил движение и стал бить шрапнелью по центру нашей роты. Сделал он четыре выстрела. Вреда пока не причинил: бил неточно. Но засевшие в деревне фашисты трассирующими пулями настойчиво показывали танкистам цели.

Приказываю командиру правофлангового взвода выделить отделение и уничтожить танк. Пока давал распоряжение, снаряд врага разорвался почти над ротой. Два человека застонали. Нет, долго лежать нельзя. Скорее бы... Скорее! Будто откликом на мое желание грянул взрыв. Танк не загорелся, но умолк.

Теперь можно и подождать, пока первый взвод, обойдя деревню, ворвется туда с тыла. А деревню нужно было взять во что бы то ни стало. В ее развалинах мы смогли бы закрепиться и успешно вести борьбу с танками.

Наконец-то в тылу фашистов заговорили наши автоматы. Приготовиться к атаке!

Команда моя поползла по цепи. За автоматными очередями прогремели взрывы гранат.

— Вперед!

В предутренней мгле перед глазами все зримей вырастали развалины. Младшие лейтенанты бежали легко, обгоняли меня, на ходу стреляли из автоматов. Руины же молчали. И вдруг слева из-за какой-то темной хибары застрочил вражеский автомат. Огонь его пришелец как раз нам во фланг. Три человека упали. Рота залегла. Несколько наших бойцов поползли в тыл к автоматчику и забросали его гранатами.

Рота продолжала атаку. Кое-кто вырвался вперед и достиг развалин. Я хорошо рассмотрел, что собой представляет темная хибара, за которой было засел гитлеровский автоматчик. Оказывается, это одинокая русская печь, оставшаяся от избы.

Уже вблизи от печи я ощутил толчок в голову. Какие-то секунды сознание мое еще улавливало отдаленную стрельбу. А затем все смолкло...

Сколько прошло времени — не знаю, но, когда открыл глаза, было светло. Увидел зеленые ветви дерева и склонившегося надо мной ординарца Зарю. Он что-то говорил, но я ничего не слышал.

В голове шум и щемящая боль. Тошнило, подступала рвота.

«Где мы? Где рота?..» — это был первый мой вопрос, как рассказали потом. Лежал я на опушке леса. После того как меня контузило, я потерял сознание. Командир второго взвода младший лейтенант Алферов, принявший на себя командование ротой, приказал вынести меня на опушку леса. Так я и оказался здесь.

Заря помог сесть. Фельдшер курсов, толстый пожилой мужчина, дал мне что-то понюхать. Тошнить стало меньше. Немного стал слышать и вспоминать обстановку. Сидевший рядом со мной раненый младший лейтенант сообщил, что роты Сухиашвили и Батенина, по-видимому, окапываются. Его предположение вскоре подтвердил пришедший с командного пункта бригады офицер связи. Он сообщил, что комбриг и начальник политотдела живы, полчаса назад возвратились на КП.

Примерно часа через три я почувствовал себя лучше и пошел на командный пункт. За прошедшую ночь Сухиашвили, которого я застал склонившимся над картой, осунулся, был мрачен и неразговорчив. На одно ухо он ничего не слышал. По всей вероятности, и его ударило взрывной волной. Иван Степанович выглядел бодрее. Увидев меня, он улыбнулся:

— Рад видеть тебя на ногах. Земля ведь слухами полна. Я успел пережить из-за тебя немало горьких минут. Как чувствуешь себя сейчас?

— Г олова кружится. Слабость. Но это не в счет. Что за люди? — указал я глазами на трех незнакомых командиров, стоявших в стороне.

— Высокий, худощавый — комиссар гвардейской Панфиловской дивизии; рядом с ним — командир и начальник штаба одного из полков этой дивизии. Иди познакомься.

От них я узнал, что бригаду приказано сменить и отвести в тыл.

7. Вместо эпилога

Минуло еще два дня. Обескровленные подразделения бригады моряков вышли во второй эшелон корпуса. Три месяца тяжелых боев остались позади. К этому времени бригада имела немногим более десятой части боевого состава. Особенно опустошительно пронесся смерч войны по стрелковым батальонам, разведчикам, автоматчикам, истребителям танков и минометчикам...

Только второй отдельный стрелковый батальон в общей сложности с трудом набрал две неполные роты бойцов и командиров. Два других батальона, по существу, сохранили только номера да еще по два-три десятка людей из обслуживающих подразделений. Большая часть людей была в госпиталях. С ними еще, может быть придется свидеться. А те, что навсегда легли костьми на поле брани, остались только в памяти...

Первым, кого я встретил, когда мы расположились в сосновом бору был главстаршина Хмара. В последнем бою он командовал пулеметным взводом и стрелял из своего безотказного «максима» до той минуты, пока вражеский танк не раздавил его пулемет. Только счастливый случай помог ему самому увернуться, казалось, от неминуемой смерти. Но ранение его не миновало. Вооружившись автоматом, он продолжал стрелять и остался в строю до конца.

К моменту нашей встречи он успел помыться, привести в порядок свою форму. Правая рука его лежала на повязке.

На мой вопрос, почему он не пошел в медсанбат, Хмара ответил:

— Я здоров, как всегда, товарищ комиссар... Правда, поцарапало малость. Ну, — он махнул левой рукой, — не без этого. К тому же, — хитро улыбнулся он, — я много раз замечал: на позиции раны заживают быстрее.

Обычно скупой на слово, Хмара в этот день разговорился.

— Ну а где же ваши пулеметчики?

Главстаршина помолчал, переступил с ноги на ногу, глубоко, вздохнул:

— Немного осталось, товарищ комиссар.

Лицо его еще больше потускнело и нервно передернулось. До майских боев его взвод насчитывал шесть человек, из них четыре ранены. А из последнего дела... и ранеными никто не вышел.

Хмара поправил повязку на руке, глубоко вздохнул:

— Верно, помкомвзвода Федосеев, пожалуй, выжил бы... Да вы должны помнить его, здоровяк такой, с Урала. Саженным ростом выделялся среди нас.

— Почему же он не выжил?

— Офицер фашистский, будь он трижды проклят, застрелил его... Да, — встрепенулся вдруг Хмара, — я же их документы еще не сдал... Разрешите сходить? Я сейчас разом принесу.

— Сходите.

Главстаршина скрылся в землянке и вскоре возвратился с небольшими сверточками, накрест перевязанными обрывками бинта.

— Вот, —протянул он мне, — один Федосеева, а другие того самого, что прикончил его...

— А эти откуда? — указал я на документы гитлеровского офицера.

— Я сейчас по порядку расскажу...

Мы отошли в сторону и сели на сваленное дерево.

— Так вот, — заговорил Хмара, — когда Федосеев был тяжело ранен, а это случилось в самый разгар боя, я его быстро перевязал и затащил в полуразрушенную землянку. Подумал: как бой приутихнет, приду и вынесу товарища. А пока я возвратился в траншею... Дело, однако, не так повернулось, как хотелось, — тихо продолжал Хмара. — В темноте фашисты прорвали нашу оборону, и я поспешил к Федосееву. Он лежал без памяти. Что делать?

Главстаршина затянулся, погасил о дерево цигарку, бросил ее на землю и растер ногой. Тонкие губы плотно сжались, глаза уставились в одну точку. Выражение лица говорило о том, что этому немало повидавшему человеку тяжело было вспоминать о случившемся.

— Я лег рядом с Федосеевым и затаил дыхание. Несколько фрицев заглядывали к нам и тут же уходили: считали нас покойниками. Вдруг забежал офицер, как видно теперь по документам — лейтенант и член их фашистской партии. И надо было застонать Федосееву! Офицер осветил фонарем нашу конуру. Я у него, видать, не вызвал сомнений, а на Федосееве он задержался, наставил пистолет и два раза выстрелил Федосееву в голову... Сами понимаете, думать времени не было... Я схватил автомат и длинную очередь разрядил фашисту в спину. Верите, пальца не мог оторвать от спускового крючка...

На протяжении всего рассказа я пытался вспомнить, какой из себя был Федосеев. И лишь в конце вспомнил и хорошо представил себе доброе, крупное лицо этого немного нескладного парня. Словно наяву увидел его грустные глаза.

— Вот и все, — закончил Хмара. — Верно, после того как прогремела автоматная очередь, пережил несколько томительных минут, ожидал, что фашисты услышали ее. Но мне повезло. Как раз в это время на наших запасных позициях разгорелся бой. Фашисты спешили туда. А я забрал у офицера документы и ползком, миновав немецкое охранение, выбрался к своим.

...В строю остались капитан второго ранга Теплянинов, старший батальонный комиссар Ломакинов, политрук Лазунков, лейтенант Халин, политрук Куликов...

На другой день навестил я в медсанбате Михаила Михайловича Кулькова, начальника штаба. Застал его на лавочке у небольшой деревенской избы. Греясь на солнце и не спеша раскуривая папиросу, он оживленно беседовал с военврачом. Дней двенадцать мы с ним не виделись. Он заметил меня издали. Оживился поднялся и пошел навстречу. Выглядел он нездоровым. И без того бледное лицо его стало землисто-пепельным, опухло. Только острые, подвижные глаза, где-то в глубине таящие постоянную ироническую усмешку, остались неизменными.

— Как хорошо, что ты собрался ко мне! Сколько не виделись? А если учесть, что день в этом заведении тянется, как неделя на позиции, то сам представляешь, что это значит! К тому же ничего путного не знаю, что там у вас делается.

Он привел меня к лавочке, сел рядом.

— Наконец я из первоисточника смогу услышать о минувших событиях, — нетерпеливо заговорил он.

Рассказал я начальнику штаба о майских боях бригады все по порядку. Он внимательно слушал, уточнял, интересовался отдельными деталями. Когда я сообщил ему, что последний бой вели выпускники курсов младших лейтенантов, лицо Михаила Михайловича помрачнело.

— Такого финала можно было ожидать, Андрей Сергеевич. Прямо скажу, нужно было срочно пополнить бригаду людьми. Дела наши сложились бы по-другому. С десятками раненых здесь встретился. Все в один голос говорят: подкрепи Курносова людьми, и оборона наша снова превратилась бы в скалу.

Поговорили о наших людях. Михаил Михайлович сообщил, что Гуса и Тоню Ильиченкову оперировали. Ранения тяжелые. Хирург сказал, что будут жить и, вполне возможно, вернутся в строй. Их накануне эвакуировали в тыл.

Я долго пробыл в тот день в медсанбате. Со всеми ранеными командирами и политработниками, со многими матросами и старшинами встретился. О последних тяжелых боях знали все.

Была уже ночь, когда я вернулся на КП. Штабной офицер принес приказ. Бригады моряков преобразовывались в 27-ю гвардейскую дивизию. Это известие меня сильно обрадовало. Значит, дела моряков нашли высокое признание.

Лег спать, но сон не шел. В эти минуты захотелось мысленно взглянуть на пройденный путь. В памяти воскресли бои под Давыдковом, Филошкином, Михалкином, Костковом, Каменкой, кровопролитные бои в районе Холма... Вошедший в землянку Сухиашвили и совсем разогнал сон.

— Говорил с комкором. Через пару дней уходим на формирование. Надо обсудить кое-что, — пробасил Константин Давыдович, подсаживаясь поближе.

Впервые за последние дни он был бодр, как всегда, чисто выбрит и подтянут. Я передал ему шифровку. Он погрузился в чтение, а я тем временем просмотрел статью нашего бывшего командира корпуса Героя Советского Союза генерал-майора Лизюкова в праздничном майском номере газеты «Красная звездам. Он рассказывал о боевых делах нашей 3-й бригады. — Вот, видишь, комиссар! — сказал капитан первого ранга. — Сколько разносов мы услышали в эти дни?! Сколько неприятностей было! Теперь вот какую справедливую оценку получили дела бригады. Нет, этих дел моряков никто не в силах перечеркнуть!..

— Это все верно, Константин Давыдович. Никто вписанного в летопись войны бригадой не зачеркивает. Но согласитесь, что хотелось не так закончить...

— Но это далеко не конец, комиссар. Похоже, скорее, на начало.

Во время нашего разговора пришел Халин. Обсудили неотложные мероприятия, связанные с предстоящим переходом. Потом я предложил почитать вслух статью Лизюкова. Сосредоточенно слушая, Сухиашвили иногда останавливал меня, просил вернуться, делал свои комментарии. Когда я прочитал оценку боевого марша бригады по тылам 16-й германской армии, комбриг попросил снова перечитать это место.

Лизюков писал:

— «Совсем недавно гвардейская часть Сухиашвили показала такую выдержку и упорство, перед которыми меркнет слава многих знаменитых подвигов гвардии прошлых лет. Участвуя в 150-километровом боевом марше по тылам противника, гвардейцы Сухиашвили шли авангардом главных сил. Немцы встречались с железным потоком, сметающим на своем пути всякое сопротивление».

— Хорошо сказал командир корпуса. Коротко. Ясно. Вразумительно. Ничего не добавишь! — вставил комбриг. Он заметно оживился навеянными воспоминаниями и попросил продолжать.

— «Не имея возможности, — читал я дальше, — остановить гвардейцев наземными средствами, немцы организовали комбинированный контрудар и в течение нескольких дней готовились к нему. Гвардейцы Сухиашвили подверглись удару одновременно действующих ста пятидесяти самолетов. Бомбардировщики и штурмовики фашистов в течение трех часов непрерывно обрабатывали гвардейцев с воздуха. В то же время противник открыл сильный артиллерийский и минометный огонь. Немцы применили здесь новое оружие — минометы 230-миллиметрового калибра. Действие каждой такой мины равно крупной бомбе, сброшенной с самолета. Плотность огня противника была настолько большой что казалось, на воздух взлетела вся земля».

— Что верно, то верно. Помнишь, эти «скрипачи», — так комбриг любил называть новые немецкие минометы, — поначалу дали нам прикурить. «Белоснежное поле, — продолжал в статье Лизюков, — у деревни Пронино превратилось в черную, зияющую ранами воронок поляну, и белые халаты демаскировали бойцов. Пронинский лес был совершенно сметен, от него остались только отдельные пни. Немцы были настолько уверены в эффекте своей подготовки, что после нее по сигналу белых ракет пошли вперед густыми колоннами. Они были убеждены: путь открыт. Медленно ползли танки врага. Офицеры открыли люки и самодовольно наблюдали страшную картину результатов авиационной и артиллерийской подготовки. Вокруг все было мертво.

Но, когда немцы без выстрела прошли место, где находился Пронинский лес, черное мертвое поле вдруг ожило. Из воронок от бомб и снарядов, как по команде, внезапно выросли силуэты гвардейцев. Со всех сторон вспыхнули огоньки пулеметов и противотанковых ружей. Перед немцами появилась непроходимая огневая завеса. Из-за отдельных пней полетели связки ручных гранат. Ошеломленные фашисты на мгновение остановились. В их колоннах падали новые и новые люди. Минута замешательства окончательно погубила врага».

— Согласен, вполне согласен с вами, дорогой генерал Лизюков, — снова прервал мое чтение командир бригады. — После их комбинированной подготовки Пронинский лес, действительно, страшную картину представлял! Но посмотрел бы он поле боя, комиссар, после нашей контратаки! Это было пострашнее. Помнишь небось ту ночь после сечи? Моряки-то мне тогда в траншеях говорили: «Порядок, товарищ капитан первого ранга. Сотни их рядышком лежат и спокойненько ведут себя. Теперь им не нужен ни свет белый, ни пространство!» Ну да читай дальше, читай.

— «Гвардейцы поднялись в контратаку во весь рост. Изумленным немцам, думавшим, что они шли как бы по кладбищу, казалось, наверное, глядя на гвардейцев, будто это мертвецы восстали из гроба. То было поистине потрясающее зрелище! Сотня уцелевших гвардейцев отбросила авиадесантный полк немцев. Оставив на поле боя сотни убитых, солдат и офицеров, немцы бежали... Так воюют советские гвардейцы. Так в боях сложилось твердое понятие о воинской чести нашей гвардии: презрение к смерти во имя победы».

— После этого фашисты поумнели...

— Точно, точно, — согласился со мною Сухиашвили. —Двумя неделями позже, когда они основательно подготовились к наступлению, семь дней атаковали нас с настойчивостью смертников…

— И не прошли!..

— И никогда не прошли бы фашисты, если бы мы имели хоть немного людей и подкрепили Курносова! — проговорил Сухиашвили.

Комбриг встал и несколько раз молча прошелся взад по землянке. Остановился, снял китель, поправил постель и подсел ко мне.

— Людей у нас в боевых частях осталось немного. Это верно. Но какие это люди! Они настоящий костяк, наш золотой фонд! Это, комиссар, живые носители боевых традиций нашей морской гвардии. Задача наша с тобой будет в том, чтобы умно расставить этот костяк, сколотить новое соединение. Я глубоко убежден, что 27-я гвардейская высоко понесет знамя своей предшественницы — 3-й гвардейской бригады моряков и впишет еще немало славных страниц в историю нашей армии и флота!

Как глубоко был прав бесстрашный командир славного соединения морской гвардии! 27-я дивизия гордо и высоко пронесла алое знамя по полям войны. Гвардейцы дивизии отличились на Дону и на Волге, на Северном Донце и под Барвенковом, в ночном штурме Запорожья, и при форсировании Днепра, и в Берлине. Многими орденами отметило Советское правительство это прославленное в боях гвардейское соединение.

В огне битвы