В двух битвах — страница 4 из 6

1. В родной стихии

Зазуммерил полевой телефон. Николаев взял трубку.

— Привет, Андрей Сергеевич! Кульков. С полчаса назад ко мне заявились Гус и Ильиченкова. Здоровы. Полны сил. Рвутся в свою стихию. Предложил им остаться при разведотделении штаба, говорю, целесообразнее остаться теперь здесь. Отказываются. В один голос просятся в разведроту. Место, говорят, наше только там. Решил посоветоваться с тобой. Они, между прочим, рассказали о твоем визите к ним в главный госпиталь. Надеются, что ты поддержишь их просьбу. «А не думаешь, — говорю я Гусу, — что начальник политотдела заберет тебя вновь на политработу?» — «Конечно, — отвечает, — старший батальонный комиссар может это сделать, но вряд ли это будет целесообразно». — «Вряд ли, вряд ли, — говорю ему. — А вот возьмет — и будет тебе разведрота». Сейчас смотрит на меня, смеется, а глаза его говорят: «Вполне может сделать». Как будем решать?

— А вакансия есть?

— Есть. Точнее сказать, появилась. Неделю назад командир роты по ранению выбыл. Но стоит ли это делать?!

Андрей посоветовал немного повременить с решением и попросил прислать Ильиченкову и Гуса к нему. Начальник штаба так и сделал.

Вскоре в блиндаж до Андрея долетел знакомый звучный голос Тони:

— Заря, здравствуй! Сколько я вас не видала! А вы все такой же. Только вот загар лег на ваше лицо да вроде возмужали!

— Вы еще найдете, товарищ старший сержант, что я и брюшко отпустил.

— Вот этого не скажу! — звонко, с детской, непосредственностью рассмеялась девушка.

— Начальник здесь? Один? Пошли, товарищ старший сержант, — услышал Андрей густой раскатистый голос Гуса

— Можно войти?

— Заходите, заходите.

Гус, а за ним Тоня по-уставному доложили о прибытии.

— Темновато у меня. Садитесь на постель. Больше некуда вас сажать. Рассказывайте, — пожимая гостям руки, говорил приветливо начподив. — Когда выписались? Как разыскали? Какое самочувствие?

— Меня на пять дней раньше Ильиченковой выписали. И оказалось хорошо, — заговорил первым Гус. Он побледнел. Осунулся. Только никакого изменения не претерпели его уверенно смотревшие большие голубые глаза. — Ровно пять дней провоевал с кадровиками. Хотели на учебу направить, но я решил обязательно вернуться в свое родное соединение. Поэтому решительно не согласился с предложением. До заместителя начальника управления дошел. Он послушал меня, затем своего офицера, задал мне несколько вопросов о дивизии, подумал немного и заключил: «Пусть едет к гвардейцам. У них много офицеров-моряков забрали, ветеранов мало осталось. А курсы мы без него укомплектуем, — и, доброжелательно взглянув на меня, сказал: — Комдиву передайте, как фронт на юге стабилизируется и наступит оперативная пауза, пусть через отдел кадров фронта представит материал на вас, на курсы».

— Ну а мне воевать ни с кем не пришлось. Начальство мое оказалось на месте, оно и позаботилось, — заговорила Ильиченкова. — Вот разыскать вас было сложнее, чем мне когда-то довелось искать моряков.

— Мы малость сплоховали, товарищ старший батальонный комиссар, — вновь заговорил Гус. — Надо было сразу оглобли настроить на аэродром, а мы по наименьшему сопротивлению пошли: согласились добираться на поезде. Документы на проезд по железной дороге какую-то магическую роль сыграли в нашем решении. Представляете, более недели добирались. В пути не раз попадали под бомбежку. Тоню пришлось из-под земли вытаскивать.

— Нас обоих засыпало. Только младший политрук...

— Уже не «младший», а «политрук», — поправил Николаев.

— Политрук? Поздравляю, — обрадовалась Тоня. — Он сам с себя, между прочим, землю сбросил, а у меня силенок не хватило да и растерялась немного.

— Хорошо, что воронка глубокая оказалась поблизости, — заговорил Гус. — Спасла она нас. Успели добежать. Двенадцать человек вблизи погибли. Потом на перекладных машинах до штаба фронта добрались. Там опять морока была. Переводчик потребовался. «Ильиченкова остается у нас», говорят — и все. Пришлось... — чисто выбритое, свежее лицо Гуса залилось румянцем, покраснела и Тоня. — Помолвка у нас состоялась... «Тогда, говорят, и тебя оставим. Тоже нужен будешь...» В общем, с большим трудом убедили. Верно, меня-то мало слушали, а вот аргументацию старшего сержанта во внимание приняли.

— Покойного брата-разведчика пришлось вспомнить, — заговорила Тоня. — «Я еще снайпер, — говорю им. — По кому я у вас, во фронтовом штабе, стрелять буду? А у меня расчет с господами фашистами за брата далеко не закончен...» Ну, вняли нашей просьбе... Да, чуть не забыла. С нами и тот пианист, помните, что познакомились в госпитале, собирался поехать. Но не пустили его. Нога подвела. Списали в нестроевые. Несколько раз в том зале встречались.

— Как ваша шея? — спросил Андрей разведчицу.

— Спасибо, товарищ старший батальонный комиссар. Получилось все так, как обещал хирург, — ответила Тоня. — Сделали мне пластическую операцию, а затем массаж, лечебная гимнастика, и шее моей почти вернули былую гибкость.

Девушка в подтверждение покрутила годовой.

— А ведь когда вы встретились с нами, ничего похожего не было. Хирурги в госпитале очень хорошие. Они нередко просто-таки чудеса делают.

— Ну что же, очень хорошо. Рад за вас. С помолвкой от души поздравляю! Пара, что и сказать, на подбор. — И Андрей крепко пожал их руки. — А теперь давайте поговорим о работе. Разговор начальника штаба со мной слышали? Когда ушли вы от него, он еще раз позвонил. Просил сохранить вам, товарищ Гус, статус-кво и разрешить представить к строевому званию. Вы ведь у нас все в политработниках ходите. Поэтому без политотдела начальник штаба этот вопрос решить не может. Но согласие мое получено. Вот стоит ли вас и Ильиченкову использовать в разведроте, надо подумать. Почему вы, можно сказать, с порога отвергли предложение начальника штаба? Воевали хорошо. Накопили ценный боевой опыт. Вполне заслужили выдвижения. Рейд к противнику вы и из разведотделения всегда сможете сделать. Подполковник Кульков, на мой взгляд, разумное предложение сделал вам.

— Все это, конечно, так, — заговорил Гус, и в голосе его послышалось неудовольствие. Лицо потускнело, сделалось серьезным. — Но если начистоту говорить, скажу вам откровенно. У меня обычно хорошо клеится с работой там, где представлена полная, — он подчеркнул это слово, — самостоятельность. В дивизионной разведроте как раз все это есть, она ведь отдельная, напрямую подчиненная штабу. В отделении разведки этого не будет. Характером меня родители наградили неспокойным, и для меня самостоятельность — главное. К тому же я привык на фронте постоянно чувствовать «дыхание» врага. И это в отдельной роте лучше всего можно ощутить... А любое задание начальнику штаба мною всегда будет выполнено. Поддержите меня, если можно. Повоюю еще, тогда можете решать мою судьбу по-другому.

Николаев спросил Ильиченкову:

— Какие у вас мотивы идти только в роту разведки? Те же, что и у ее командира, или есть что-то другое?

Девушка улыбнулась:

— Разумеется, вопрос самостоятельности для меня несуществен. А вот «дыхание» противника, как выразился товарищ политрук, Для меня имеет решающее и определяющее значение. В этом мы сходимся полностью. Я должна постоянно «видеть», извините меня за грубое сравнение, этих «четвероногих» в зеленых мундирах и частенько «беседовать» с ними в самых различных ситуациях. Вы, разумеется, понимаете, какое содержание мною вкладывается в слово «видеть» и «беседовать»?

— Понимаю. Понимаю, уважаемая «дочь роты». А теперь, поскольку вы выросли, обогатились боевым опытом, то, по всей вероятности, будете продолжать носить это почетное второе имя — «дочь роты», если, конечно, туда будете направлены, — вставил с улыбкой начподив.

— А что, разве это еще под большим вопросом? — быстро спросила Тоня, искренне удивляясь. — Я ведь первый раз только за этим приехала на фронт. И второй прикатила с той же задачей. Кроме всех бед, которые они причинили нашей Родине, эти коричневые фанатики мне лично и теперь дважды нанесли такие кровоточащие раны, за которые я с ними буду рассчитываться во все часы суток! А это мне удобнее всего делать в дивизионной роте разведки. Зная ваши добрые отношения ко мне и моему командиру, убедительно прошу вас — поддержите нас.

Когда Ильиченкова говорила, Андрей время от времени поглядывал на нее и думал: «Когда смотришь на это симпатичное лицо, никогда не подумаешь, что в этой девушке столько решительности и гнева, столько жгучей, испепеляющей ненависти к чужеземным завоевателям! И вместе с этим сколько в ней благородства! Ее вполне можно понять. Фашисты убили ее единственного брата. Сильно покалечили ее физически. Нанесли тяжелые раны любимому человеку». Андрею стало совершенно ясно, что Тоня да и Гус руководствуются в своих твердых решениях единственным: где им удобнее всего бить и разить врага, то есть чистыми и возвышенными соображениями.

Тоня что-то еще хотела пояснить, Николаев остановил ее:

— Достаточно. Все сказано. В роту — значит, в роту. Желание ваше глубоко аргументировано. Будем считать вопрос решенным. Начальнику штаба я позвоню и попрошу именно так и решить вопрос.

Гус и Тоня поднялись довольные, улыбающиеся.

— Скажем откровенно, мы от вас другого решения и не ожидали. Спасибо за поддержку, — твердо сказал Гус и принял стойку «смирно». — Готов всегда, в любую минуту выполнить приказ начальника штаба и доставить «языка», если нужно, даже из армейского штаба гитлеровской армии! — отчеканил повеселевший Гус.

— Если вы не посетуете на меня, то я выскажу одну просьбу, — заговорила Тоня. — Мне стало известно, что разведчики Перекрестов и Дубровин продолжают служить в дивизии. Я хотела, чтобы вы, товарищ старший батальонный комиссар, замолвили за них словечко начальнику штаба о направлении их в мое отделение. Правда, я об этом уже попросила подполковника Кулькова. Он хотя промолчал, но как будто согласился.

— Если вы начальника штаба поняли правильно, то мне говорить не следует. Итак, решение состоялось. Желаю больших удач и личного счастья!

Гус и Тоня вошли в блиндаж начальника штаба дивизии. Кульков не скрыл своего благожелательного отношения к их возвращению. Но срочные дела не позволили ему поговорить с разведчиками обстоятельно. Обращаясь к Гусу, он сказал:

— Назначены на прежнюю работу. Вы, — обратился он к Тоне —командиром взвода. Сейчас отправляйтесь в роту. Принимайте, знакомьтесь. Завтра во второй половине дня позвоните мне. Условимся о встрече. А сейчас желаю вам успехов. Люди вы опытные, изъявили твердое желание, как мне сказал начальник политотдела, вернуться в родную стихию. Очень хорошо.

Когда они вышли из блиндажа, темпераментный, горячий Гус дал волю своим чувствам:

— Сухарь он все-таки. Николаев нашел время с нами обстоятельно поговорить. А тут «позвоните...».

— Неправ ты, Петя. И тем более, с таким определением. Ты же видел: утомленное лицо, развернутая карта, что-то срочное готовит, и встретил нас радушно, и поговорил запросто. А что не назначил время встречи и попросил предварительно позвонить, естественно. Занят. А у старшего батальонного комиссара, видно, время было, — примирительно улыбнувшись, сказала Тоня. — Так что лучше, Петя, на такие вещи реагировать спокойнее, и будет хорошо.

Гус всю дорогу шел молча, Тоня же оживленно разговаривала с солдатом из комендантской роты, провожавшим их. Она часто задавала вопросы и внимательно слушала ответы. Казалось, все ее интересовало: где родина солдата, кто остался у него дома, часто ли получает письма, читает ли газеты, какая погода в этих местах, как ведет себя противник, что говорят солдаты о последних сводках Совинформбюро.

— Вот мы, считайте, и пришли, — сказал солдат. — Сейчас спустимся в овражек, тут сразу и землянки разведчиков. В скаты врыты они. — Помолчав немного и понизив голос, как бы доверительно продолжил: — Неделю ожидают ротного. Теперь обрадуются. Между прочим, у нас морячок в роте есть из бригады. Он увидел вас и признал. Сказал нам: «Вот это да, братцы! «Дочь роты» и разведчик номер один из бригадных моряков пожаловали к нам. Теперь «языки» будут. Эти умеют их брать». А то недели две уже ползают, людей теряют, а «языка» все нет и нет.

Тоня рассмеялась:

— Значит, говорит, умеем брать «языка»? А вот и не знает морячок, может, мы в госпитале разучились это делать?

— Нет, у него таких сомнений не появилось, раз так определенно заявил. Знает наш Митрич, очень хорошо знает вас.

Гус поблагодарил гвардейца и разрешил ему возвращаться обратно. Тоне сказал, что позаботится о жилье для нее, и пошел навстречу лейтенанту, спешившему к нему с рапортом. Когда последовала команда «Вольно», Тоня вошла в крайнюю землянку, к солдатам. Гус через крохотную дверцу протиснулся в блиндаж ротного командира. В согнутом положении осмотрелся — выпрямиться ему не позволил потолок — и, увидев кособокий ящик, сел на него. Маленький примитивный блиндаж тускло освещала сильно чадившая коптилка, сделанная из гильзы патрона противотанкового ружья. Пробежав глазами по неровным земляным стенкам, закопченному потолку из полусгнивших бревен и висевшей у дверцы замусоленной плащ-палатке, Гус разрешил лейтенанту сесть и спросил:

— Сколько времени здесь находится рота?

— Второй месяц, товарищ политрук.

— Второй месяц... — повторил Гус, делая ударение на слове «месяц». Жилье предшественника ему не понравилось. Если бы два или даже три дня находилась в этом районе рота, он посчитал бы такое размещение нормальным.

Из дальнейшего доклада командира первого взвода он узнал, что в роте сорок семь человек, три взвода. Одним командует офицер, другими — старший сержант и мичман. Неделю назад на переднем крае миной тяжело ранило ротного. Среди разведчиков—девять ветеранов, из моряков. О противнике сведения оказались не ахти как богаты: зарылся глубоко в землю, имеет на переднем крае сплошную полного профиля траншею, перед левофланговым полком — проволоку в два кола, минное поле, выдвинутое вперед и хитро замаскированное боевое охранение; известен номер пехотной дивизии. Вот и все. Какой силы противник, где у него резервы, кто командует дивизией, какая система огня, численность рот, какие планы у врага, лейтенант ничего определенного не сказал. Взять «языка» не удается.

Гус вместе с лейтенантом обошли землянки. Их было шесть. В последней он встретился с Тоней. Когда вошел, пожилой старший сержант, исполняющий должность взводного командира, скомандовал: «Встать. Смирно!» Хотел докладывать, но Гус остановил его, рапорт принимать не стал, пожал руку старшему сержанту и приказал садиться. В низкой землянке с двумя ярусами нар было накурено и душно, пахло потными, непросушенными портянками.

Политрук задержал взгляд на моложавом гвардейце с бледным широким лицом и с поперечным шрамом на верхней губе. Ефрейтор был выше среднего роста, держался независимо.

— Кто у вас из бригады? — спросил Гус.

Поднялись трое. Назвали свои звания и фамилии.

— Блинов? Припоминаю. Раза два встречался с вами в первом батальоне. Спрашивал о вас под Холмом, сказали — выбыл по ранению.

— Точно, товарищ политрук. Выбывал, и надолго. Покалечил основательно фриц. Выписался из госпиталя, хотели заслать в какой-то резервный полк, но я настроил паруса на поиски родной бригады, теперь дивизии. Из письма дружка узнал — покатили на юг и пришвартовались где-то на Дону. И населенный пункт был указан, но цензоры так замалевали название черной тушью, что ничего не разобрал. Поискать пришлось. Но кто ищет, говорит пословица, тот всегда найдет. Нашел и я. Вчера прибыл. Направили в разведку. Сказали, что такие, как я, нужны здесь.

— Что нужны, то нужны. Это верно, — протянул Гус и добавил: —Значит, служба в роте у нас с вами одновременно начинается?

— Выходит, так. Но только в роте, а по бригаде мы не новички.

— Это верно, не новички, — улыбнулся Гус и жестом дал понять Блинову, что можно сесть.

— Посмотрел я ваше жилье, товарищи, и скажу откровенно — не понравилось оно мне. Как новобранцы, позавчера приехали заняли старые землянки и живут, ожидая назначения в подразделения. А вы же дивизионная гвардейская рота! И не линейная, а рота разведки! Больше ме-ся-ца здесь коротаете... Трудиться мы с вами обязаны, как говорят, на всю катушку, но зато и отдыхать должны по-человечески, во всяком случае, не хуже других! Правильно, товарищ Блинов?

Ефрейтор встал.

— Согласен, товарищ политрук. Сам удивился. Раз «загорают» второй месяц на одном месте, пора бы сработать кубрики подобротнее, как говорят, с удобствами.

— И я так думаю, да и все, видно, так мыслят, кроме, может быть, старшины. — Он посмотрел на лейтенанта. — К тому же и работаем мы с вами неважнецки, если не сказать более крепкого слова. Противника знаем слабовато, спать ему даем спокойно каждую ночь, представителя его к нам не доставляем, оправдываемся тем, что фашисты бдительно несут службу, к ним, мол, не подступишься. В общем, то и другое надо менять, и будем решительно менять! Вы, конечно, поймете меня правильно. Я своего предшественника не хочу осуждать. Повинен в этом не только он, но, если хотите, и я. Да, да, вы не ослышались, поскольку традиции роты заложены были ее предшественницей, которая находилась под моим командованием. Поэтому и сказано было мною, что работаем «мы» с вами.

Гус пожелал солдатам успехов и вышел. Доложив в штаб о принятии роты, Гус вызвал командиров взводов и отделений к себе. Сообщил об отзыве лейтенанта, объявил приказ командира дивизии о назначении мичмана Косолапова командиром первого взвода, старшего сержанта Антонину Ильиченкову — командиром третьего взвода. Двое суток он отвел на приведение в порядок землянок и пообещал утром на третьи сутки лично принять каждую.

2. Признание

Поужинав вместе со взводными, Гус, вооружившись автоматом, пистолетом и двумя гранатами, в сопровождении опытного разведчика направился на передний край. Степь окутала сентябрьская темнота. Моросил мелкий дождик. Вдоль своего переднего края фашисты ставили светильники.

Порасспросив сопровождавшего сержанта о причинах безуспешных поисков, Гус остальной путь шел молча. «Неужели настолько плотно закрыли передний край и так настороженно несут фашисты службу, что нельзя взять «языка»? Степь, конечно, не лес. Согласен. Но ночь-то хоть глаза выколи, в пяти шагах ничего не видно. Надо обстоятельно разобраться...» Гус шел на тот участок, где левофланговый полк предполагал провести в середине ночи разведку боем. Чувствовал он себя намного лучше, чем накануне. Старые раны меньше напоминали о себе. С людьми он познакомился. Бойцы и сержанты произвели на него неплохое впечатление. Но, конечно, самое сильное и ободряющее действие на него оказала стихия фронта, о которой он, Петр Гус, человек дела и риска, за четыре с лишним месяца так натосковался.

Когда Петр шагал по траншее к позиции третьего батальона, его мысли вернулись к Ильиченковой. Тоня еще на Калининском фронте приглянулась ему, а в госпитале он полюбил ее и теперь совершенно не представлял себя без нее. Перед отъездом из госпиталя они пообещали друг другу, что разлучаться не будут. Тогда же Гус сделал девушке предложение. Конечно, это не явилось неожиданностью для Тони, она ожидала такого поворота в их отношениях. И все-таки, несмотря на это, испытала большое волнение. В тот на редкость чудный лунный вечер Тоня после затянувшейся паузы призналась, что также полюбила Гуса, не отказала ему, но просила повременить с этим большим событием в ее жизни.

— Знаешь, Петя, скажу откровенно, твое предложение не явилось для меня новостью, и я поэтому обстоятельно обдумала такой возможный поворот в наших отношениях. Мы оба хотим воевать в разведке и быть вместе. И хотим еще повоевать если не в роте, то в таком подразделении, которое постоянно находится в соприкосновении с противником. Ты будешь командиром, а я, как твоя жена, тогда уже в твоем прямом подчинении быть не смогу. А мне расставаться с тобой, сам понимаешь, не хочется. Мне хочется все трудности боевой жизни делить вместе. Но я понимаю также, что оставаться нам только любящими друг друга нельзя: найдутся злые люди, и нас разлучат. Что же делать? Я долго думала... А как ты посмотришь, если мы на первых порах прибегнем к стариннейшему и, мне думается, неплохому свадебному обряду — будем считать, что мы с тобой обручены? И это скрывать не будем. В таком положении нас труднее будет разлучить, а если кто и попытается, мы можем побороться, имея столь весомый и, если хочешь, весьма деликатный аргумент! Сказав это, Тоня посмотрела в глаза Гусу. И, заметив, как потускнели, немного помолчала. Осунувшееся, потускневшее после перенесенного тяжелого ранения и трех операций лицо ее сделалось сосредоточенным. Наконец, она продолжила:

— Ты не огорчайся. Повоюем немного на новом месте, осмотримся, познаем новые условия, взвесим все, оценим обстановку... Ты к такому шагу должен отнестись серьезно, Петя, очень обдуманно. В условиях войны, насколько я могла понять, это очень сложный вопрос, особенно для меня, с моим характером.

Доводы Тони Гусу показались основательными. Он даже и не сделал попытки возражать. Петр обнял Тоню, прижал к груди, поцеловал:

— Пусть будет по-твоему... Пусть.

— Не по-твоему, Петя, — перебила его Тоня, — а по-нашему. Мы вполне взрослые люди и не можем, не имеем права жить одним днем, одними чувствами. Мы обязаны, понимаешь, обязаны заглядывать вперед!

— Это все так, мой рассудительный друг. Но мне очень хотелось видеть тебя около себя не только как любимую девушку и даже не только невесту, но дорогую и любимую жену!.. Рассудила же ты мудро. Ничего не скажешь. Не легко... Но обещаю тебе. Соберу волю вот в этот кулак, — он потряс им. — Свои возбужденные эмоции попридержу. Буду ждать...

В этот же вечер Тоня попросила Петра Гуса, чтобы на службе, при подчиненных и начальниках, он сдерживал свои чувства, за промахи, ошибки спрашивал так же, как и с других.

— Служба всегда должна быть службой! — закончила она.

Гус улыбнулся и откровенно признался:

— Вот это делать мне трудно. Слаб я. Давно заметил за собою такую немощь. Не могу спросить с тебя, равно как с других. Вот не могу. Я буду, конечно, стараться...

— Теперь тебе легче будет, Петя. И вот почему. То, что ты полюбил меня давно, секрета для меня не было. Я знала и, может быть, немножечко этим обстоятельством, повторяю, немножечко, злоупотребляла. Но теперь этого не будет. Это я тебе твердо обещаю.

— Интересно. Очень интересно. Но ты не сказала, почему же мне будет легче?

— А не сказала я потому, что тебе спешить не надо. Терпение, милый, терпение. Я не договорила еще. Тебе легче будет потому, что я в принципе дала согласие на твое предложение. И этим очень много сказала. Очень! Я могла бы пересмотреть свое решение только в одном случае: если бы я глубоко в тебе ошиблась. То есть увидела, что ты, Петя, совсем не тот человек, каким все время хотел казаться. Но в этом случае ты оказался бы артистом, возможно, и не лишенным таланта. Но, думаю, к счастью нашему, этого никогда не будет!

— Только думаешь?!

— Петя, не придирайся к словам! В них, может быть, некоторая неточность, — быстро сказала Тоня, не скрывая своего волнения. — И легче тебе теперь будет еще и потому, что над тобой не будет довлеть мысль, что я могу из-за каких-либо мелочей изменить к тебе свое отношение. Спрашивай с меня по всей строгости и не опасайся моих обид. Когда справедливо, а ты всегда или почти всегда бываешь в своих отношениях к подчиненным справедливым, — я никогда не обижусь. Но даже если когда немного и обижусь, то на короткое время. Во всяком случае, я найду силы наказать себя за промах. Теперь тебе немного легче будет воевать.

— Спасибо, Тонюша! Большое спасибо, — довольно громко заговорил возбужденный Гус. — Мне и всегда было с тобой легко. Но за это уточнение, — он сделал ударение на последнем слове, — наших отношений еще раз мое большое спасибо тебе, родная! Хотя я действительно решительно во всем слишком далек от всего артистического, я буду стараться выполнять и эту твою просьбу.

На том они и расстались в тот памятный вечер.

И вот сейчас, подходя к переднему краю, Гус поймал себя на той мысли, которую он ни тогда, ни после ни разу не высказывал Тоне. Но мысль эта с приездом на фронт все больше трогала его суровое солдатское сердце. Суть ее состояла в растущей тревоге за Тоню, за ее жизнь... «Это умное и смелое создание любит действовать, и действовать, не страшась ничего... — Успокаивая себя, Петр Гус улыбнулся: — Но ведь теперь, как она сказала, мне легче будет воевать. Я отныне смелее буду приказывать, и особенно тогда, когда совсем не нужно ей ходить на рискованные вылазки. И пусть попробует возразить!»

— Вот и землянка комбата, — прервал его мысли сержант.

— Хорошо, располагайтесь здесь.

Гус представился. В землянке оказались два комбата, командиры двух рот и трех приданных к батальону подразделений, принимающих участие в разведке боем. Он с каждым поздоровался, называя себя. Ожидали прибытия командира полка и замкомдива. К бою было все спланировано. Уточнялись детали.

Вошел заместитель командира дивизии и сразу обратился к Гусу:

— Слыхал о вас, много доброго слыхал. Рад познакомиться. С разведкой в дивизии до сегодняшнего дня — одни слезы. Месяц не могут «языка» взять ни полковые, ни дивизионные разведчики. Надеюсь, теперь вы исправите этот неутешительный пробел.

В полночь, после огневого налета, усиленный стрелковый батальон атаковал противника. С ходу удалось сбить боевое охранение и ворваться в первую траншею, но дальше продвинуться не смогли. И не беда. Зато взяли одиннадцать пленных.

3. Допрос Курта Шлейхера

Переводчицей на допросе пленных была Тоня. Со своими обязанностями она справлялась отлично и получила благодарность замкомдива. Но был на допросе и казус. Один унтер-офицер категорически отказался отвечать. Замкомдив вспылил и приказал перевести: «Если будет играть в молчанку, расстрелять немедленно!» Гитлеровец дерзко ответил: «Это в вашей власти, но отвечать не буду!» Замкомдив приказал его увести, сказав, что в штабе армии этот щенок развяжет язык.

От пленных Тоня узнала, что не пожелавший отвечать унтер-офицер с каким-то поручением прибыл на передовую только вечером из вышестоящего штаба. Она попросила Гуса задержать унтер-офицера до вечера.

— Я с ним пообстоятельнее поговорю на другие темы, может, удастся кое-что узнать и по интересующему нас вопросу.

Гус получил разрешение. Пленных, кроме отмолчавшегося, увели. Тоня подошла к унтер-офицеру:

— Встаньте. Пойдете с нами!

Ефрейтор Блинов завязал унтеру глаза. Пошли. Петляли по траншее и полю часа четыре — так приказала Тоня.

— Пусть думает, — пояснила она, — что его ведут далеко. Было уже светло, когда Блинов постучал в дверцу крохотного, наскоро построенного блиндажика. Тоня попросила подождать. Оделась и разрешила войти.

— Привели. Всю дорогу молчал. Что дальше делать?

— Идите отдыхать. Унтер-офицера сдайте командиру третьего отделения. Он получил указание.

Часа за два до полудня в блиндаж Гуса ввели унтер-офицера. Его ожидала Тоня. Он вытянулся перед красивой девушкой в форме старшего сержанта. Она пригласила его сесть на табуретку. Гитлеровец накануне несколько часов поспал, умылся, привел в порядок униформу. Его побрили и покормили. Тоня внимательно посмотрела на унтера. Высокий, стройный блондин с серыми умными глазами и округлым интеллигентным лицом. Держался независимо.

— Как вас зовут?

— Курт.

— Фамилия? Надеюсь, она не представляет из себя военной тайны? — добавила Тоня.

— Нет, конечно. К тому же ваши солдаты забрали у меня документы. Шлейхер моя фамилия.

— Курт Шлейхер. Очень хорошо. Моя фамилия Ильиченкова, зовут Антониной.

— Антонина Ильиченкова, правильно я вас назвал?

— Правильно.

— Очень хорошо, — впервые улыбнулся Курт. — Вы прекрасно говорите на моем родном языке и, точно так, как говорят у нас в Берлине.

— А вы житель Берлина?

— Да... я из Берлина, — ответил немец после небольшой паузы.

— Вы немного задумались, Шлейхер, и, по-видимому, над тем, не явится ли ваш ответ разглашением военной тайны?

— Да, да, вы не ошиблись. Я солдат и национал-социалист, связан долгом и поэтому ни на какие вопросы, касающиеся военной тайны, отвечать не имею права.

Тоня пояснила, что она хотела поговорить с ним обо всем, кроме вопросов, связанных с войной и фронтом.

— О-о! Это очень хорошо! Поговорить не слишком пожилому человеку со столь очаровательной девушкой да еще на отличном немецком языке, это большое счастье, и тем более в моем положении. Давненько не выпадало мне подобного даже «там», — он указал рукой в сторону своих. — Я согласен. Но, надеюсь, вы свое обещание сдержите и не будете омрачать нашу беседу вопросами, связанными с военной тайной?

— Это пусть вас не беспокоит! — отрезала Тоня.

Курт осмотрел блиндаж, хорошо освещаемый электрической лампочкой от трофейного танкового аккумулятора. Блиндаж командира роты был уже неузнаваем: опрятен, задрапирован, ничего лишнего.

— Один вопрос вам, разрешите?

— Пожалуйста.

— Зачем меня ваши солдаты часа четыре, если не больше, водили с завязанными глазами по передовой? Правда, один раз удалялись от фронта, а потом снова вернулись. Я никак этого не могу понять.

— Вы не удивляйтесь этому. Уж если ваши руководители не поняли русских, то вам простительно. К тому же этим вопрос вы сами нарушаете условия. Мы договорились военной темы не касаться, — улыбнулась Тоня.

Курт рассмеялся:

— Вы правы, девушка. Беру свои слова обратно. Обещаю не затрагивать этих вопросов.

— Шлейхер, Шлейхер... Постойте...

Тоня сказала, что фамилия эта очень знакома ей, и тут же спросила Курта, не является ли он родственником того генерала Шлейхера, которого за несколько лет до войны так зверски вместе с его женой расстреляли гитлеровцы. Она читала также, что Геринг, как обычно, кривя душой, публично заявил, что расстрелян он был по ошибке.

— О!.. Вам известны даже такие детали из политической жизни моего рейха?.. Но к тому Шлейхеру я не имею никакого отношения. Мы однофамильцы. Но поскольку у нас фамилии одинаковые, то я, разумеется, очень хорошо запомнил его трагедию. Геринг объяснил убийство Шлейхера еще и тем, что жена генерала при аресте оказала... сопротивление.

— Аргументик — нечего сказать! — вставила Тоня и внимательно посмотрела на Курта. По лицу его она поняла, что объяснение такое в свое время у него вызвало, по-видимому, далеко не положительные эмоции.

— А как вы вообще относитесь к той варфоломеевской ночи, связанной со зверской, по-воровски организованной расправой над Ремом, Штроссером и сотнями других единомышленников Гитлера? Ко всему прочему, и это широко известно, Рем и его окружение помогли вашему фюреру прийти к власти!

— Мы с вами условились...

— Да, правильно, но этот вопрос не связан с военной тайной! — отпарировала Тоня.

— Но это вопрос политики.

— И не политики, а истории! Но если бы и политики, то молчать о политике мы не условливались, и в этих вопросах, мне кажется, вы никаким военным долгом не связаны. При этом с политикой вы теперь надолго распрощались.

— Если не насовсем, — не без оттенка грустной иронии вставил Курт.

Тоня пояснила, что советские воины не гитлеровцы и пленных не уничтожают.

— Ваши правители начихали на Гаагскую конвенцию, — продолжала, все больше возбуждаясь, Тоня, — они ее растоптали с первыми выстрелами на нашей земле. А в нашей армии международные законы соблюдаются неукоснительно!

И Тоня вновь спросила Курта, как он реагировал на «ночь длинных ножей».

— Раз мой фюрер нашел нужным поступить так, значит, того требовала великая Германия. Значит, так надо. Фюрер и здесь подумал за нас всех.

— Значит, убивать сотнями своих ближайших помощников, убивать без суда и следствия, а потом выкручиваться, придумывать разные причины вы считаете правильным только потому, что об этом подумал и это решил ваш фюрер?!

— Да, я считаю правильным, так как я верю фюреру.

Тоня пояснила, что это дикий произвол. Это расправа палачей в цивилизованной стране. И ей совершенно непонятно, как же Курт, образованный человек, может слепо одобрять эти варварские действия. Ведь если во Франции королевские подручные в ночь под праздник святого Варфоломея предательски уничтожили тридцать тысяч гугенотов, так их прокляли потомки, и прежде всего сами французы.

Такой же участи удостоен будет Гитлер и его соучастники, то есть убийцы двадцатого века. Тоня спросила, почему Шлейхер, одобряя эту позорную резню, тем самым приобщает себя к этим палачам?

— Я уже ответил... — пробормотал в ответ гитлеровец.

— В вопросах идеологических, Курт, вы испорчены окончательно. Давайте лучше поговорим на другую тему. Вы где учились?

— В Берлинском университете.

— Окончили его?

— Да.

— Какой факультет?

— Естественно-биологический.

— Вы учитель?

— Да. Пять лет был учителем в гимназии.

— Очень хорошо. Я себя также готовила к этому поприщу.

— Вы тоже кончили университет? — спросил Курт.

— Почти. Но я филолог.

— О!.. У вас все филологи так хорошо знают иностранный язык?

— Не все, но знают... Курт, вы образованный человек, член национал-социалистской партии. Со-циалист-ской!! Я сознательно выделяю это слово. Мне интересно знать, а что в вашей партии есть социалистического? Кому в вашей стране принадлежат фабрики? Кто владеет заводами, железными дорогами, издательствами и другими материальными ценностями?

— Хозяева. Частные лица.

— A y нас?

Курт пожал плечами. Он явно затруднялся ответить на этот вопрос.

— Не знаете! А упрекаете меня, что я плохо «информирована», «наивна» и так далее. Я действительно точку зрения западной пропаганды не знала. Но вот не знать того, притом человеку с университетским образованием, кому в Советском Союзе принадлежат орудия и средства производства, земля, банки, это уж, знаете, никак не укладывается в моем сознании!

Тоня сказала Курту, что фашистское правительство усиленно замалчивало от своего народа истинное положение в Советском Союзе, боялось, как бы люди не узнали правду о Стране Советов, и потому постоянно клеветало.

— Поэтому вы, Курт, и не знаете элементарных вещей о Советском Союзе. Вы жертва, как и десятки миллионов ваших соотечественников, бесчестной пропаганды своей партии. Запомните навсегда: у нас все — фабрики, заводы, магазины, железные дороги, земля, машинно-тракторные станции — принадлежит народу. Понимаете вы — народу! В нашей стране уже четверть века нет капиталистов, нет хозяев, нет фабрикантов. А кому у вас принадлежат лучшие земли? — продолжала уверенно наступать на прижатого к стенке унтера с университетским дипломом.

— Юнкерам, фермерам.

— У вас сами юнкера и крупные фермеры обрабатывают землю?

Курт плохо знал деревню, но вскоре согласился, что крупные массивы земли обрабатываются машинами с применением наемного труда.

— А машины кому принадлежат?

— Вы мне прямо-таки классический экзамен устроили по социально-политическим вопросам, — с улыбкой сказал Курт.

— Ну какой же экзамен! Я по возрасту могу вполне быть вашей ученицей. Мы просто беседуем на злободневные темы. Кому же принадлежат у вас машины?

— Частным лицам.

Тоня далее пояснила, что все материальные ценности в Германии принадлежат эксплуататорам. Лучшие земли — тоже им. Она попыталась выяснить, к какому же социализму стремятся гитлеровцы? Какова их конечная цель? Есть ли в этой цели что-либо прогрессивного?

— И вообще, скажите мне, Курт, как член национал-социалистской партии, что вашими политическими деятелями вкладывается в понятие «национал-социализм»? Особенно — социализм»? Только прямо, без дипломатии. И не удивляйтесь этому вопросу. Вот если вы мне зададите аналогичный вопрос, относящийся к нашей партии, я вам охотно поясню. Я еще не член Коммунистической партии. Но я комсомолка. Я знаю, куда ведет компартия нашу страну, за какое будущее мы боремся. Вижу, конечно, в общих чертах ближайшую и более отдаленную перспективы своей страны. А вы что, интересно, к бесклассовому обществу стремитесь?

Курт несколько минут думал, а потом ответил, что вожди национал-социализма в понятие «социализм» вкладывают другой смысл, чем марксисты, что их партия решительно отвергает марксизм. Гитлер пообещал германскому народу похоронить марксизм. И он, Курт, убежден, что Гитлер это сделает. Под «социализмом» их фюрер понимает проявление прусского духа, воли к действию, к народному единству и мужеству. Гитлер утверждал, что немецкий социализм на практике уже осуществили старые имперские города.

Тоня возбужденно пояснила гитлеровскому выкормышу, что в этих городах не только не осуществили социализм, то есть такое общество, в котором нет классов, но и не включили в повестку дня этого вопроса. Такое утверждение руководителей национал-социализма — величайшая ложь и обман.

В жизни современных германских городов, — запальчиво продолжала Тоня, — и грана нет социалистического! «Проявление прусского духа», «воли к действию», к «народному единству», «мужеству»! Это же одни красивые слова, и не больше! Поймите меня, Курт, какое может быть единство богача и бедняка, владельца целой железной дороги и стрелочника или проводника, работающих на этой же дороге? Банкира — обладателя колоссального капитала — с банковским кассиром или счетоводом, находящимися на службе у этого финансиста? Круппами — этими крупнейшими вашими промышленниками, обладателями огромных материальных ценностей — и рабочими их заводов? Хозяином издательства и его корректором?

Вы, как образованный немец, должны понять, Курт, — и я уверена, рано или поздно поймете: социализм, а за ним коммунизм ведет к полному равенству людей, к обществу, в котором не будет ни бедных, ни богатых. Люди при коммунизме будут работать по способностям и получать по потребностям. Это поистине будет счастливая жизнь всех, понимаете, Курт, всех людей на планете! Это цель, полная благородства! На протяжении новейшей истории о ней мечтали, а с появлением «Манифеста Коммунистической партии» боролись, не щадя жизни своей, лучшие люди земли! А ваш, с позволения сказать «социализм» —это цель юнкеров и капиталистов. Ее, эту реакционнейшую цель фашисты прикрыли популярным словом «социализм». С этим священным для нас словом ваш «дорогой фюрер», Курт, так же дико и вероломно обошелся, как со своими помощниками — Ремом и другими командирами штурмовых отрядов, как с вашим однофамильцем Шлейхером, со Штроссером, как и со всеми неугодными ему людьми Германии.

Вы, Курт, сейчас смотрите на меня удивленно. В ваших глазах я читаю: «Все это пропаганда. Вас духовно искалечили большевики». Нет, Курт, вы глубоко заблуждаетесь. Это не пропаганда! Меня никто не калечил. Я воспитана на трудах величайших и благороднейших людей человечества. Вы неглупый человек. Вы, как я уже сказала и не боюсь повторить, рано или поздно должны понять, как жестоко ваш фюрер обманул и продолжает обманывать таких, как вы... Обманывать с помощью колоссальной демагогии, ловких и хитрых пропагандистов, вроде Геббельса и его подручных. Ваш фюрер жестоко обманул миллионы простых немцев. С помощью штыков он принес слезы, горе, кровь и смерть народам Западной Европы. Зарвавшись, упоенный легкими победами на Западе, он решил сделать то же с моей родиной. । Но Россия, хорошо запомните, Курт, это не Польша и даже не Франция! Это Россия!!

Еще посол французов Коленкур, проживший много лет в нашей стране, предостерегал своего повелителя Наполеона Бонапарта от ошибки вторжения в Россию. Он говорил ему примерно так: «Я знаю русских. Знаю их характер. Это сильный и гордый народ. Он не покорится. Русские не встанут на колени!» Наполеон не послушал своего умного, дальновидного, не лишенного гражданского мужества посла. Финал исторической драмы известен. Да что там посол французов! Ваш «железный» — как принято его называть у вас — канцлер Бисмарк завещал аналогичное своим преемникам. Он прямо и весьма категорично говорил: не трогайте Россию! Гитлер знал, и хорошо знал об этом, но не послушал его. И я, совсем еще молодая, но глубоко убеждена: фюрера ждет такой же финал, если не трагичнее!..

Тоня умолкла. Разрумянившееся лицо ее дышало жизнью и сделалось еще привлекательнее. Она сейчас как бы стряхнула с себя и издержки тяжелого ранения, и перенесенные операции, и длительное пребывание в госпитале.

— И я хотела задать вам еще один вопрос, — вновь заговорила девушка. — Вы в университете, наверное, изучали геополитику?

— Меня, если память не обманывает, — заговорил Шлейхер, — эта наука застала на последнем курсе. Она введена как необходимый предмет во всех вузах и средних учебных заведениях Германии.

— Это не наука, Курт, а лженаука. Она призвана развращать таких, как вы, убеждать каждого неимущего немца, что все беды рабочих, мелких крестьян, учителей и других им подобных не в классовом обществе, а в том, что не хватает «жизненного пространства». Завоюем это «жизненное пространство», и все немцы будут жить хорошо. Это ложь! И не обычная, а низкопробная ложь! Руководители этой «науки», кстати, не ими придуманной, а взятой на вооружение от генерала профессора Карла Гусгофера, вводят в заблуждение миллионные массы вашего народа, спасают господ круппов и юнкеров. Это точно, Курт. Ах как вас, немцев, жестоко обманывали и обманывают поныне!.. А чего стоит расовая теория нацизма? «Вы, арийцы, нация господ, — утверждает в своем евангелии «Майн Кампф» ваш фюрер. — Вы самим господом богом призваны править миром». А чем, например, вы отличаетесь от меня, русской? Что, в ваших артериях курсирует другая кровь, чем у меня? Или ваш мозг имеет больше извилин и наделен более высоким сознанием, чем у меня? Или ваша кожа состоит из более тонкой материи, чем у меня? Скажите, только откровенно и прямо.

Курт пожал плечами. Подумал и сказал, что из отдельных фактов вывод сделать нельзя, что их ученые подтвердили слова фюрера на большом исследовательском материале. А исключения, мол, всегда в жизни имеют место.

— «Исключения»! «Ученые»... «Подтвердили»... Нет, это не исключения! И истинные ученые, добросовестные ученые такую абсурдную «теорию», если ее вообще позволительно назвать теорией, не подтвердят. Германский народ дал миру много выдающихся людей, но не меньше их дал и русский народ, который вы собираетесь в большей части уничтожить, а остальных превратить в рабов. Ваша расистская теория — человеконенавистническая теория. Руководствуясь ею, вы залили кровью наши оккупированные города и села. Запомните, Курт, будущим поколениям немцев десятилетиями придется краснеть за развязанное Гитлером кровопролитие. Я глубоко убеждена в этом. Ибо у меня, особенно за годы, проведенные в вузе, сложилось очень высокое мнение о вашей нации. Немецкий народ — умный, деятельный, трудолюбивый народ. Он сейчас в большой беде, накануне трагедии. Поймите мои слова. Я, конечно, слишком молода, вы можете сказать, но я убеждена в этом. Я читала книги многих ваших классиков на их родном языке. Читала немало книг авторов, которых фашисты изгнали или бросили в концлагеря, их бесценные создания предали огню. И я была в восторге от их книг.

Тоня явно увлеклась. Она много говорила о том, какой уже вред нанесли гитлеровцы Германии. Говорила о гонении на интеллигенцию, о большом сокращении вузов, о превращении университетов в казармы, о закрытии газет и журналов, об изгнании из Германии сотен ученых и о миллионах сожженных книг.

— Знаете ли вы, Курт, что руководители нацистской Германии изгнали пять лауреатов Нобелевской премии по физике и в том числе такого всемирно известного ученого, заслуги которого перед человечеством колоссальны. Имя этого ученого Альберт Эйнштейн. Одна ваша газета, я сама читала на немецком языке, писала: «Мы не хотим быть страной Гете и Эйнштейна». Так могли сказать, Курт, только отпетые мракобесы! Круглые невежды.., Вот так, Курт, коротко, выглядит философия партии, членом которой вы являетесь. Конечно, приходится удивляться, как мог встать во главе такой культурной и деятельной нации человек, который до прихода к власти даже не имел немецкого гражданства. В вашем обожаемом фюрере, как в фокусе, сосредоточено: невиданная хитрость, не знающая пределов демагогия, невероятное вероломство и жестокость отпетого палача!

— Дас медхен! Мы с вами очень хорошо беседовали, я вас с удовольствием слушал и буду слушать, тем более на моем родном, чистейшем немецком языке, но при условии, что вы оставите в покое моего фюрера. Прошу вас, убедительно прошу, не нужно об этом. В вас снова заговорила пропаганда. Моя нация поверила и верит моему фюреру.

— Да вы, Курт, этим неисправимо, неисправимо больны. Кто по профессии ваш отец?

— У него в Берлине небольшой магазин ширпотреба.

— Он тоже национал-социалист?

— Нет. Он участник «Трудового фронта».

— Он также разделяет ваши взгляды?

— Мой отец считает войну с Россией ошибкой фюрера. Когда я уезжал на Восточный фронт, мы с ним крупно поговорили. Он остался при своем мнении. Говорил, что фюреру нужно было послушаться совета железного канцлера Бисмарка.

— А вы придерживаетесь другого мнения?

— Да. Ваша страна стояла на дороге фюрера и Германии. И хотя вам удалось устоять от первого удара, вы все равно будете разбиты.

— Ну, это мы посмотрим! Мне кажется, отец ваш много дальше смотрит, чем его образованный сын! — вскипела Тоня.

Она спросила Курта, когда он уехал на Восточный фронт. Вначале гитлеровец сказал, что вопрос переводчицы нарушает их условия. Тоня пояснила Курту, что это глупость. После колебаний сообщил, что в Россию ехал из Франции, провел недельный отпуск в Берлине, там сыграл свадьбу и осенью в Польше догнал штаб части, в которой служил до момента пленения. Затем он рассказал, что его жена — также учительница. Вместе с ним окончила Берлинский университет. О Советском Союзе он имел слишком поверхностную и, как он увидел, далеко не объективную информацию. Но все же на вопросы военного характера отвечать категорически отказался.

Вошел Гус. Курт вскочил на ноги и принял стойку «смирно».

— Садись, вояка, — указал на табуретку Гус. Он разделся, повесил шинель и, обращаясь к Тоне, спросил: — Ну как, развязал язык?

— Нет. На вопросы, интересующие нас, отвечать не желает. — Может, я с ним поговорю по-мужски?

— Бесполезно. Неисправимая или крайне трудно исправимая жертва гитлеровской пропаганды.

Тоня попросила разрешения Гуса отправить пленного в штаб армии. Получив согласие, вызвала Блинова:

— Унтер-офицера доставьте в штаб армии. Будьте бдительны. И, обратившись к гитлеровцу, сказала: — Вы, Курт, психологически до корней волос покалечены фюрером. Направляем вас в тыл. Думаю, что беседа наша вам поможет со временем пересмотреть свои заблуждения. Вы достаточно подготовленный и не лишенный ума человек, и рано или поздно прогрессивное начало у вас возьмет верх. Верю этому.

— Данке.

— Значит, четыре часа напрасно с ним возилась? — спросил Гус, когда за дверцей блиндажа утихли шаги унтер-офицера и нашего разведчика.

— Не совсем, конечно, напрасно. Целую систему фашисты разработали по идеологической подготовке немцев, особенно молодежи, к войне. Все использовали, все поставили на службу своей бредовой идеи, в том числе и традиционную дисциплинированность немецкого народа, и все самые реакционные теории приспособили для обработки людей. У нас в газетах часто можно встретить слово «ефрейтор» во всех падежах. Но, мне кажется, напрасно некоторые наши товарищи упрощают вопрос. Что он маньяк, изверг, палач, крупный авантюрист, невиданный демагог. Все это так. Но Гитлер, Геббельс, Розенберг, Геринг — хитрющие и опасные наши враги. Это никак нельзя сбрасывать со счетов. И в этом смысле наша затянувшаяся беседа была не бесполезна для меня.

Гус подошел к Тоне:

— Ты утомилась, дорогая. Побледнела, синева под глазами появилась. Вымотал тебя этот образованный барбос.

Гус обнял ее и крепко поцеловал. Тоня легонько отодвинула его за плечи и попросила сесть.

— А как твои дела?

— Досконально изучил захваченный участок, а все остальное время пробыл в левофланговом батальоне полка. Готовлю поиск. Четырежды пересекали линию фронта в этом батальоне разведчики и возвращались с пустыми руками. В трех случаях теряли людей. После разведки боем и допроса пленных кое-что прояснилось. Но если снова вернутся без «языка», пошлю взводного. А если и у них провал — пойду сам.

— Может, вначале мне попробовать в качестве взводного. Как ты смотришь? — спросила Тоня.

— Придется сходить. Ты с пустыми руками не вернешься. Сомнений в этом у меня нет. Готовься. Но линию фронта ты будешь пересекать после моей неудачи. Да, да, — остановил рукою Тоню, вспыхнувшую и готовую возразить. — Только так, и никаких обсуждений! Сама же обещала выполнять все мои распоряжения неукоснительно. Я это обещание хорошо усвоил и буду непреклонен! И в этом смысле я теперь тебя вполне понял, мне стало действительно легче работать.

После этих слов Гус, наверное, рассмеялся бы, но в дверь постучали, вошел старшина. Тоня встала и, сказав, что ей все ясно, вышла из блиндажа.

4. Перед партийным судом

В дни затишья большую активность развернули полковые и дивизионные разведчики. Они много самых неожиданных неприятностей доставляли врагу. Редкий день выпадал, когда разведчики дивизии не поднимали бы шум в лагере противника и не притаскивали «языка». Они возвращались обычно уже под утро. Однажды разведчики приволокли немецкого повара и кухню, заправленную горячей кашей. Ради смеха заставили пленного угощать завтраком советских солдат и только после, когда котел оказался пустой, его повели на допрос.

Но и гитлеровцы в долгу не желали оставаться. Они максимально активизировали свою разведку. В батальонах первой линии начали исчезать отдельные солдаты. Это обстоятельство насторожило руководство соединения, заставило комдива и политотдел принять меры по поднятию бдительности, особенно на переднем крае. В каждой роте было введено обязательное ночное дежурство офицера. В секреты подбирались более опытные люди. Ввели в практику внезапные ночные проверки. Передний край удалось закрыть наглухо. Но, как часто бывает, установившееся спокойствие на передовой через некоторое время привело к притуплению бдительности и порождению благодушия. В одну из темных ночей в 74-м стрелковом полку исчезло сразу трое рядовых. Расследование не установило, куда делись эти солдаты: или они были схвачены вражеской разведкой, или, что еще хуже, дезертировали.

В полк прибыли политотдельцы. Они установили, что служба на переднем крае во 2-й роте 1-го батальона поставлена плохо; выяснили серьезные недостатки в воспитании людей. И вот тогда было принято решение: привлечь к партийной ответственности командира полка подполковника Осечкова и военкома старшего батальонного комиссара Копалова.

Выездное заседание парткомиссии с участием начальника политотдела назначалось в полку. Дождливый осенний день угас. На передовой было тихо. Перестали стучать пулеметы, не рвали землю снаряды и мины. Николаев и два члена парткомиссии пробирались до передовой пешком. Надвигалась темная ночь. Николаев молчал. Дневные хлопоты изрядно утомили его, а тут еще эти неполадки в полку. Думы, думы лезли ему в голову.

«Ах, Осечков, Осечков! Как же ты, братец, опростоволосился? Кадровый офицер, смекалистый, тактически грамотный — и вдруг потерять сразу трех человек. Куда же вы смотрели? Где был комиссар? Знали ли вы, что делается на переднем крае? Всерьез ли думали о бдительности?»

Осечков и Копалов их ожидали. Командир полка коротко доложил Николаеву. Поздоровались. Копалов сообщил, что продолжающиеся поиски «трех» все еще не дали положительных результатов.

Когда из соседнего полка подошел еще один член парткомиссии, Нигмитзянов начал заседание. Обсуждение проходило бурно. Желая смягчить остроту вопроса, опытный, не без хитринки Осечков пытался вначале свести все дело к случайности.

— Я прямо и определенно скажу, — пояснял уверенно командир полка, недобро взглянув цепкими небольшими глазами на Николаева, а потом на Нигмитзянова, — по исчезновению трех солдат делать, так сказать, выводы о резком упадке дисциплины в ряде подразделений полка, запущенности воспитательной работы, об ослаблении руководства, обвинять в других грехах — это пожалуй, будет преждевременно. Это не соответствует действительности.

Осечков подробно рассказывает, какие мероприятия были проведены в части за последние три недели. Не навязчиво, а как бы между прочим напомнил, как дрался полк во встречном бою. Сколько отразил он за это время атак противника.

— Следовательно, делать такие тяжелые выводы по одному незначительному и, я бы сказал, совершенно случайному факту не следует, — тоном незаслуженно обиженного и даже в какой-то степени оскорбленного человека закончил Осечков свое объяснение. В его повелительном тоне, резких, безапелляционных выражениях проскальзывали нотки того, что вроде бы и не за что его разбирать на партийной комиссии. И вообще, вся эта затея с выездом в полк совсем не нужное дело.

Более правильную, партийную позицию занял военком Копалов. Обычно вдумчивый, неторопливый, сдержанный в выражениях, на заседании он вел себя осторожно, не горячился. В отличие от Осечкова, комиссар считал факт исчезновения трех человек не случайным, а результатом ослабления работы в том батальоне, где произошел этот тревожный случай.

— Я, как комиссар, — говорил Копалов, — первым несу за это ответственность, и на парткомиссии, считаю, разбирают меня по делу.

Однако и он ряд острых вопросов в своем объяснении старательно обошел. Ни слова не сказал в осуждение неправильной позиции командира полка. Его стремление взять всю ответственность за случившееся только на себя членами парткомиссии было расценено как беспринципная позиция, которая не помогает разобраться в ошибках командира полка, раскрыть подмену воспитательной работы голым администрированием.

Уже перекрестные вопросы членов комиссии и начподива раскрыли глаза руководству полка на их серьезные промахи.

— Скажите нам откровенно, товарищ Осечков, почему вы увлеклись водкой? — заговорил Николаев. — Вы ведь командир гвардейского полка! Вы облечены высоким доверием партии и государства...

— Позвольте заметить. У вас непроверенные факты, товарищ начальник политотдела. Пьяным меня никто не видел.

— Вы снова уходите от прямого вопроса. Вас пригласили не на какую-либо дискуссию, а в партийную комиссию! Следовательно, здесь от вас мы должны слышать только честные ответы, а «не разрешите заметить». Выходит, что же, вы не пьете и информация у нас ложная? Парткомиссию ввели в заблуждение? Попрошу вас набраться мужества и отвечать чистосердечно. Кривить душой здесь ни к чему. Слушаем вас!

— Грешить не буду... По-всякому случалось, — заговорил! Осечков после довольно продолжительной паузы. Может быть, лишнего, так сказать, иногда и выпивал. Но за одно ручаюсь: на службе это не сказывалось...

— Не «сказывалось», говорите? А раз не «сказывалось», значит, частые и непомерные ваши выпивки даже помогали в работе?

— Ну, как вам сказать... — Осечков заерзал на табуретке. — Помогать, может, и не помогали, но и не вредили. Голова-то у меня все-таки варила. И как следует варила! За сказанное ручаюсь товарищ старший батальонный комиссар. Сколько бы ни пил, в жизни она меня не подводила.

— Странная логика, товарищ Осечков! Спиртное, как известно, никогда и никому не помогало в решении серьезных вопросов. И только вам оно помогает. И помощь такая довела полк до тяжелого, чрезвычайного происшествия. Интересно, — Николаев посмотрел в сторону Копалова, — а что думает комиссар по этому вопросу? Разделяет он точку зрения командира полка или нет?

— Я... думаю... товарищу Осечкову нужно честнее говорить. Пристрастился к водке. Предупреждал по-товарищески его. И не раз. Не послушал. Снова с ним побеседовал. Обещал сократиться. Но пока дальше обещания не пошел.

— А вы почему же не доложили в политотдел? Постарались не заметить этого? Позволительно спросить вас: может, уверенности не было, что поможем вылечить товарища Осечкова от этого недуга? Или еще какими соображениями руководствовались?

— Виноват, товарищ старший батальонный комиссар. Оправдываться не буду. Думал, сам справлюсь. Теперь вижу, глупость сделал. Проявил бесхребетность, не свойственную людям в моем положении.

— Почему же вы, товарищ Осечков, советам комиссара не вняли? Или вы заранее знали, что товарищ Копалов дальше уговоров не пойдет?

Осечков молчал. На оспинно-пористом, с крупными чертами лице его и залысинах выступили капли пота. Пухлые губы обиженно сжались. Глаза потупились. На тяжелых, угловатых скулах обозначились желваки.

— Вам нечего говорить? Почему вы молчите? Что же, и теперь вы будете утверждать, что излишнее употребление алкоголя не отражалось на вашей работе и что вы по-прежнему часто бываете в траншеях, беседуете так же много, как и раньше, с солдатами и офицерами? Говорите, товарищ командир.

— Не имею никакого желания оспаривать эти факты, товарищ начальник политотдела, — выдавил наконец подполковник Осечков. — Сплошал, так сказать, в таком деле. Сплошал, и здорово сплошал. Комиссар подавал совет... Доброе говорил. Не слушал. А теперь вижу — на деле, видно, сказывалось...

— Только еще «видно», товарищ Осечков? Для вас, повторяю, только еще «видно». А для нас это истина. Выходит, вы ничего не поняли из наших вопросов?!

— Да нет, зачем же так. Я понял. Без «видно» скажу: мои выпивки отрицательно сказались и на работе полка. Сейчас это особенно чувствую.

— Скажите нам откровенно, товарищ Осечков. Почему же вы все-таки не прислушались к добрым, товарищеским советам комиссара?

Осечков пожал плечами:

— И сам себе не могу ответить. Верите, не могу отдать отчета. А Копалов правду здесь говорит. Он, так сказать, раза три, если не больше, обращал внимание на мои забавы. Не послушал.

— А почему же вы не послушали?

— Не могу объяснить, товарищ начальник политотдела.

— Неправду говорите, Иван Петрович. Не желаете раскрыть слабость Копалова! Вы не вняли дружеским советам комиссара потому, что знали его очень хорошо, были уверены, что комиссар полка дальше советов не пойдет! У него не хватит принципиальности доложить об этом в политотдел дивизии. И вот это ободряло вас, помогало вам катиться вниз.

Николаев говорил спокойно, немного жестикулируя рукой, чуть подчеркивая интонацией голоса отдельные слова, но ни на секунду не отрывая глаз от лица Осечкова. Тот же, утирая платком ручьи пота с лица, молчал.

— Отмолчаться решили? Очень часто друг друга амнистировали и теперь не желаете сказать правду в глаза своему товарищу. Так я вас понимаю?

— Я... молчу, товарищ начальник политотдела, не потому, что не хочу это подтвердить. А потому, что мне тяжело, мне больно это признать. У комиссара, я не сказал бы, что не хватило духу доложить о моих грехах. Он достаточно твердый человек. Тут другая причина. У него... как бы это правильно сказать... Да. У него излишне много оказалось человечности, доброго отношения ко мне. И мне больно, поверьте, очень больно, что я этому очень порядочному, по-отцовски заботливому человеку своей отвратительной слабостью принес вред, поставил его в положение подсудимого.

— Вот это уже от сердца вы стали говорить. Хорошо. И все-таки объективно вот эта ложная «человечность» совсем не по-человечески ударила по делам полка. Так ведь?

— Объективно это так, товарищ Николаев. Факты, говорят упрямая вещь. — И Осечков с шумом сел на табуретку.

5. Искупление вины

Выступления членов партийной комиссии были резкими. Они указали Осечкову и Копалову, что боевые успехи полка убаюкали их, и они начали перекладывать свои обязанности на второстепенных работников, стали реже бывать в траншеях и беседовать с бойцами.

— Вы, товарищ Осечков, — говорил дельно, убедительно, с заметным татарским акцентом, секретарь парткомиссии Нигмитзянов, — начали забывать о своих прямых служебных обязанностях. Вы почти оторвались от партийной организации полка, перестали прислушиваться к ее голосу, косо начали смотреть на критику. Сухой окрик, а нередко и оскорбление подчиненного стали стилем вашего руководства. Вы не работаете над собой, не знаете последних важнейших документов нашей партии. А это одна из главных причин ваших промахов по службе и, если хотите, вашего постепенного перерождения из боевого командира-партийца в обывателя. Вы не нашли мужества прямо по-партийному признать свои ошибки и недостатки. Только под давлением вопросов товарищей вы вполголоса признали, что сплошали, мол, на деле сказывается. И прозвучало это ваше признание невразумительно, каким-то одолжением с вашей стороны партийной комиссии. Но вы должны понять, мы не одолжения от вас приехали спрашивать... Да и комиссар хорош! Плохую, очень плохую услугу сделали вы товарищу Осечкову.

Потом говорили члены парткомиссии, и в заключение встал начподив Николаев.

— Как бы вам ни было неприятно, товарищ Осечков, а вещи мы называем своими именами, — заговорил Николаев. — Пьянствовали, факт! Другого тут определения и не подберешь. Да и делать это незачем. Водка вас приковала к блиндажу. Вы начали забывать дорогу в подразделения. Вам стало все рисоваться в розовом цвете. Недостатки в работе вы видеть перестали, требовательность к людям ослабили. Во хмелю появляетесь среди людей, надеясь, что они того не заметят. Но вы глубоко ошибаетесь. Подчиненные подмечают каждый шаг начальника, оценивают его, обсуждают. Хорошее в нем их радует. Дурное и чудачества вряд ли кто станет хвалить.

Начальник политотдела обратился к Копалову:

— А вы-то, дорогой Иван Назарыч. Как же вы могли растерять остроту в работе и заразиться безответственностью к порученному делу?! Кто позволил вам ждать, когда грянет гром и к вам придут на помощь?! Как вы умудрились занять такую вредную для дела позицию непротивления злу? Вы же комиссар полка. Совесть полка! А на деле какая же это, с позволения сказать, совесть? Получился верх безответственности. А что требуют инструкция, руководящие указания... Неужели вы забыли, что партийная работа является центральным звеном, что она постоянно цементировала и цементирует...

На этих словах Николаев осекся. Стоп, начподив! Стоп, братец! Это каким же ты войлочным языком говоришь? «Инструкция» «руководящие указания», «центральное звено». А не разучился ли ты сам разговаривать с людьми? За кого ты принимаешь командира полка и комиссара? На кого прикрикиваешь? Они что?.. Мальчишки? Разве это стиль работы начальника политотдела? А не лучше ли было приехать в полк раз, другой да хорошенько вникнуть в дело, разобраться, предостеречь людей от ЧП?

Чувствуя и свою оплошность, начподив покраснел, смутился. Однако, как ни велика была его честность, он не мог, а скорее всего счел неуместным говорить об этом вслух, ибо те, кого теперь обсуждали, могли посчитать, что они виноваты лишь частично. И потому начподив сказал:

— За людей, исчезнувших с переднего края, вы получите, уважаемые руководители, на полную катушку. Это пропало не стадо овец (за них тоже пришлось бы отвечать), а люди. Люди, у которых есть дети и жены, которые рано или поздно спросят с нас: а куда вы дели нашего отца и мужа?

Николаев, как бы подчеркивая всю тяжесть проступка, вздохнул.

— Так что я предлагаю...

— Разрешите мне слово, — встал Осечков.

— Да, говорите.

— Трепку вы мне задали здоровенную. Так сказать, во всем блеске увидел себя. Долго помнить буду. Что касается оргвыводов, то я бы просил вас, товарищи, не спешить. В партии я не новичок и, верьте мне, не все еще растерял. У меня есть сила, есть сила воли. Я заставлю себя вести так, как это и подобает коммунисту.

Слово взял комиссар:

— Осечков — способный командир, неглупый. Сейчас он прекрасно понимает, что шутить с ним не будут. Думаю, что он найдет в себе силы делом исправить свои ошибки, если ему, конечно, предоставят такую возможность. Что же касается меня, то сочту любое наказание, каким бы оно суровым ни было, справедливым.

Осечков и Копалов были немало обескуражены, когда после такой резкой критики их промахов и ошибок Андрей Николаев сказал:

— Коммунисты Осечков и Копалов заслуживают строгого, не строжайшего партийного наказания. Но, учитывая их мужественное поведение в боях, успешное выполнение боевых приказов полком, а также их чистосердечное признание и твердое обещание выправить положение, считаю достаточным ограничиться обсуждением на заседании парткомиссии.

Внося это предложение, Николаев остался верен своему убеждению: он очень редко строго наказывал тех провинившихся, которые искренне осознавали свою вину и находили в себе силы делом ее исправить.

Когда секретарь парткомиссии объявил заседание закрытым, Николаев попросил членов парткомиссии задержаться.

— Ну что ж, уважаемые товарищи. Командира и комиссара мы распекали здорово. Распекали и не краснели. А ведь и мы-то в свете всего происшедшего выглядим не святыми. И особенно работники политотдела. Сколько раз мы тут были?

— Да раз пять, не меньше, — пожал плечами секретарь парткомиссии.

— Пять раз. А чем занимались? Чаи в блиндажах распивали. Хлопали ушами? Поди и по рюмке с Осечковым выпивали.

— Да, было такое. До рюмки, конечно, не доходило, но как-то не думалось...

— В том-то и дело, что не думалось. А думать надо. Людей знать надо. Душу их. А мы...

Утром начальник политотдела направился к Хлебову. На участке дивизии было спокойно. Только на левом фланге соединения близ хутора Вертячий, где у немцев была переправа через Дон, временами погромыхивала артиллерия, тяжело бухали снаряды. Шел дождь. Авиация не летала.

В штабе дивизии уже все были на ногах. Николаева поджидали.

— A-а, начподив! Заходи, заходи, — поднялся из-за скрипучего стола Хлебов. — Расскажи-ка, как проходило и чем закончилось обсуждение в полку Осечкова. Яшка сказал, начальник политотдела далеко за полночь вернулся.

— Да что же рассказывать, — сел возле стола Николаев. — Хорошего мало. Пил Осечков. Можно сказать, пьянствовал. Отсюда и ЧП.

Комдив вскочил:

— Где был комиссар полка? Почему не докладывал. Может, вместе пили?

— Нет за ним этого не замечалось. А не докладывал потому, что либеральничал, надеялся на обещания Осечкова.

— И что же вы? Как за это?

...Андрей вспомнил, как два дня назад, когда вторично обсуждали происшествие об исчезновении троих солдат и было сказано Хлебову, что командира и комиссара полка надо привлечь к партийной ответственности, комдив задумался, а потом высказал сомнение: не слишком ли большое наказание на них накладывается таким решением. Его обеспокоило, что это подорвет авторитет командира, и он внес предложение наказать приказом по дивизии. Николаев не согласился.

— Вы беспартийный человек, Виктор Сергеевич, не все, видимо, улавливаете, — сказал он тогда. — Но поверьте, что это скорее поставит коммуниста на твердые ноги. А вызов к вам и приказ по дивизии — не лишнее, можете сделать то и другое.

— В армии у нас, как ты знаешь, не принято за один проступок давать два взыскания, — сказал запальчиво комдив.

— Но вы два по административной линии и не будете выносить, — заметил спокойно Андрей, — а по партийной — другая статья.

Хлебов не стал настаивать. На другое утро, в день заседания парткомиссии, к Николаеву зашел комиссар.

— Все-таки, Андрей Сергеевич, мы с комдивом после твоего ухода еще раз обговорили этот вопрос и пришли к общему выводу: не стоит обсуждать командира и комиссара полка на парткомиссии. Хлебов, когда узнал, что на заседании будут участвовать комбат и старшина, категорически запротестовал, и я с ним вынужден был согласиться. И комдив, пожалуй, прав. К его мнению надо прислушаться. Другое дело, если после вызова и приказа они снова будут допускать подобные ляпсусы, тогда обсудим их по всей строгости. Как?.. Ты что-то молчишь? Не согласен?

— Категорически! Решение принято, Александр Лукич, отступать не будем. И не потому, что парткомиссия знает и Осечков с Копаловым знают. Нет. А потому, что этого требуют интересы дела. И ты убеди комдива, и так, чтобы он сам пересмотрел свою точку зрения. А то, что в составе парткомиссии комбат и старшина, не имеет значения, к тому же и тот и другой не из этого полка.

— Ну, знаешь, Андрей Сергеевич, —закипятился Галушко, лицо его покраснело. — Я ведь могу и отменить твое решение Мне такое право дано...

— Но вы не забывайте, уважаемый Александр Лукич, уж если на то пошло, и я имею двойное подчинение. И если вы не согласны с моим решением, поедем к начальнику Политотдела армии Доложим. И как он решит, по сему и будет. Но думаю, что при этом он и нам ижицу пропишет. И прав будет. Поблагодарить придется. Галушко задумался. Посидел молча, закурил

— Не будем обострять отношении, Андрей Сергеевич. Раз настаиваешь, пусть будет так. Уговорю я Хлебова. — И он убедил его тогда.

Хлебов, с вниманием выслушав доклад Николаева о заседании парткомиссии, сказал:

— Доброе и умное решение приняли. Не могу сказать о Копалове, я его хуже знаю, а на Осечкова сильнейшее действие произведет. Уверен, куда сильнее, чем самое строгое взыскание. Старик оценит нестереотипный, подход к нему и исправится. Наверняка исправится. Ну а другие предложения были?

— Других предложений не было. Видно, каждый почувствовал, что такое решение лучше всего достигает цели. Если бы кто из членов парткомиссии не согласился, имел бы свою точку зрения, сказал бы прямо, стесняться не стал, у нас полная демократия г в таких вопросах.

Хлебов помолчал, постучал пальцами по портсигару и удовлетворенно сказал:

— Будем считать вопрос исчерпанным. Приказом наказывать их не буду и вызывать не стану.

— А вызвать надо, — заговорил Галушко. — Кстати, посмотрим, какие выводы сделали Осечков и Копалов из рассмотрения на парткомиссии.

— Мы сегодня у них будем, там и послушаем их, — нашел приемлемое решение комдив.

Дальнейшие события показали, что Осечков и Копалов делом исправили свои ошибки. При встречах с Николаевым гвардии подполковник Осечков не раз вспоминал это заседание и не однажды говорил: «С пользой ведь меня тогда подлечили. На всю жизнь впрок пойдет!»

6. Страничка жизни комдива

Гвардейскому соединению Хлебова, как, впрочем, и всей гвардии, редко выпадали случаи продолжительное время находиться в обороне и, конечно, еще реже на тихих, второстепенных

участках.

И вот после того, как отгремели жаркие августовские бои на Дону, а гвардейцы временно оказались на сравнительно спокойном фланговом участке, у них неожиданно наступили довольно продолжительные будни. Солдаты чистили оружие, улучшали землянки, писали домой письма, читали газеты, вволю отсыпались, а те, был от переднего края подальше, даже умудрялись устраивать игры, соревнования, концерты. Снова заговорили гитары и гармошки...

В конце сентября Хлебов, Николаев и худощавый блондин дивизионный инженер Рощин весь день провели на переднем крае. Они знакомились с окончанием второй очереди оборонительных укреплений. Рощин смотрел работу, высказывал критические замечания, вносил предложения комдиву, что еще необходимо сделать. Обычно сдержанный, рассудительный Рощин в полку Юганова вскипел:

— Это не маскировка, а объективно получилась демаскировка минного поля! Его искать не надо противнику. Оно ребенку видно. И вы, — Рощин обратился к инженеру полка, — соизволили доложить, что с минированием вы перекрыли график. А я ваш несерьезный доклад принял за истину и тоже доложил комдиву. А сейчас вижу, введен в заблуждение. Теперь, товарищ командир дивизии, прошу меня наказать за ложный доклад, и наказать наистрожайше! Обманул я вас, как последний школьник. У них же минирование не только не закончено, а его снова надо начинать...

Рощин пояснил полковому инженеру, как исправить дело, и пообещал на другой день утром приехать в полк:

— Нет уж, дудки! Больше я вам на слово верить не буду!..

Намотались все в этот день основательно. Однако при возвращении настроение у них было неплохое.

— Ваша большая взыскательность, Рощин, мне пришлась по душе, — мерно шагая по заросшему высоким пересохшим бурьяном полю своей обычной покачивающейся походкой, говорил врастяжку Хлебов. — А ваша самокритичность достойна подражания. А вот что касается «снова начинать» — лишку хватили. Я не стал вмешиваться в ваше распоряжение, поскольку ложное минное поле нужно, и забракованное за него сойдет. Но вообще-то там требовались небольшие дополнительные маскировочные работы.

— Согласен с вами. Сознательно сгустил краски. Зазнаваться стал полковой инженер. Спесь эту и надо было сбить. Самолюбивый. Он лучше работать будет да и с докладами в таких случаях спешить не станет.

Комдив отпустил Рощина. По пути Хлебов и Николаев завернули в полковую санитарную роту и оттуда направились на КП. Когда они проходили неподалеку от «снайперской» батареи, видели как гитлеровцы, введенные в заблуждение артиллеристами, отбомбили ложные позиции.

— Насолила батарея им! Ах, насолила! Терпение лопнуло. Видал, целую эскадрилью бросили. И «уничтожили»! — с усмешкой говорил Виктор Сергеевич, когда разорвалась последняя бомба с Ю-87.

Комдив послал адъютанта передать его благодарность артиллеристам:

— Так и скажите командиру батареи: «Доволен и высоко ценю его сообразительность. С начальником политотдела видели, как гнилые бревна летели вверх. Умно, очень умно провел этих воздушных пиратов!»

— Посидим? — предложил Николаев.

— Посидим. Чего же...

Они уселись на краю неглубокой воронки от бомбы. В бездонном небе с жалобным криком плыл косяк журавлей.

— Осень, — сказал Хлебов. — Грустная пора.

— Почему же грустная?

— Да так... Осенью отчего-то многое былое вспоминается. С осени ведь у меня военная служба началась. Помню, привезли нас, новобранцев, на небольшую станцию близ Владивостока. Служил рядовым. Осваивал немудреную солдатскую жизнь. Изучал винтовку, станковый пулемет. С завязанными глазами оружие разбирал и собирал. Когда начался конфликт на КВЖД — нашу часть туда двинули. Там я был разведчиком. И вот однажды, как сейчас помню, было это в двадцать девятом году, стоял я на часах в полевом карауле. Смотрю, разводящий ко мне со сменой спешит. А простоял-то я всего половину своего времени. Думаю: «Что же случилось? Вроде ничего не нарушил. Все идет нормально. Зачем это раньше времени меня подменять идут?» Понять не могу. Оказалось, потребовался. Подменили, и в штаб. Там знакомый уже представитель из училища. Спрашивает: надумал ли я ехать учиться на командира взвода. Я ему в ответ: «Какой из меня командир: ростом не выдался и ноги у меня с кривинкой...» — «Не финти-ка, боец. Собирайся и — айда в училище. Командиры больше знают, кто на что способен».

Так я, дружище, и оказался в пехотном училище. Начались занятия. Люди стараются, уставы зубрят, а у меня одна мысль: домой уехать. Посыпались тройки, двойки... А по физподготовке смехота одна. Во Владивостоке солнце на турнике крутил, а в училище подойду к турнику, с трудом зацеплюсь за перекладину и болтаюсь необученным. Курсанты хохочут, командир нервничает стыдит: «Три года без малого в армии прослужил, а на турнике простое упражнение сделать не можешь. Куда это годится?» А я стою и думаю: «Ничего-то вы не знаете. Показал бы я вам сейчас, как на турнике работать, не поверили бы глазам

Не желаю я в училище оставаться. Все дело в этом. На паровоз тянет, машинистом хочу». Как-то я играл в бильярд. Вызывает командир курсантского взвода старший лейтенант Баланцев. Толковый, рассудительный командир. Его особенно уважали курсанты за справедливость отзывчивость и душевность. Предложил стул, сам сел против меня. «Я, Хлебов, хочу поговорить по-товарищески с вами, не официально, а доверительно, как старший товарищ с товарищем. Больше скажу, я хочу поговорить с вами, как отец с сыном. Откровенно, начистоту. Согласны именно так поговорить?» — «Что ж, я от разговора никогда не ухожу. Готов поговорить». — «Ну, вот и хорошо. Замечаю я, Хлебов, что вы неглупый, подготовленный курсант. Способности у вас есть. Память хорошая. Воли не занимать. Учиться вполне можете отлично, но, признайтесь, дурите вы, но хотите учиться. Правильно я говорю?» — спрашивает командир, но спуская с меня глаз. Я молчу. Нечего мне говорить. Кривить душой после такого располагающего вступления не имел желания, но и признавать не хотел. «Вы молчаливо соглашаетесь со мной. Это и понятно. Но я вас хочу напрямик спросить: зачем вы манкируете занятиями? Почему, даже когда знаете, не отвечаете? Для чего у спортивных снарядов разыгрываете неуча? Мне известно, вы с неохотой прибыли в училище. Вам хотелось ехать в народное хозяйство, водить паровозы. Так?» — «Так. Верно, у меня нет желания учиться, меня влечет на паровоз. Помогите мне уйти из училища, горячо вас прошу». — «Что ж, — отвечает, я вам, курсант Хлебов, помогу. Но помогу не уйти из училища, а стать хорошим командиром нашей армии. И вот почему...»

И он часа два говорил мне о нашей социалистической Родине, ее прошлом, настоящем, будущем. Говорил о призвании командира, его нелегкой, но благородной работе. О том, что все честные, смелые люди в нашей стране никогда не чуждались военной службы, ибо знали, понимали, что она нужна, она необходима Родине. Рассказал о себе, о том, как он вначале также не хотел идти в училище, не хотел учиться на командира. А потом, с помощью хороших людей, преодолел колебания, успешно окончил училище и стал командиром, что ему очень нравится эта беспокойная, полная романтики служба. И, верите, растопил он мое сердце, разжег. И пошло у меня дело, и поехало. Помню, приходим утром на спортивные занятия. На перекладине как раз продолжали отрабатывать склепку. Дошла моя очередь. «Хлебов, к турнику, — скомандовал командир. — Давай, давай, не бойся! Не упадешь. А если и упадешь — поддержим». Ну, подошел я к снаряду, легко подпрыгнул, привычно обхватил перекладину, резко качнулся и сделал такую склепку, что строй так и ахнул. Помкомвзвода застыл в недоумении: «Вот так Хлебов! Ну и удивил! Два ноль в твою пользу. Разыгрывал из себя мешок мешком, а оказалось, ты и в учителя горазд. Может, ты и солнце прокрутишь? А?» «Попробовать можно», — отвечаю. И опять блеснул.

«Молодец, Хлебов!» — похвалил помкомвзвода и объявил благодарность. Это была моя первая благодарность в армии.

В это время над траншеей пролетел снаряд, разорвался позади них. Земля тяжело качнулась. Песок посыпался на фуражку комдива. Он стряхнул его.

— А потом мы стали с командиром взвода настоящими друзьями. Частенько он приходил ко мне. То лично проверит, как я подготовился к занятиям, то спросит, читаю ли газеты, книги. Особенно на чтение книг нажимал. «Читать старайтесь больше, — говорил, бывало. — Книга — великое дело. Командир кроме хорошего знания военных дисциплин, физической натренированности должен знать классическую художественную литературу, искусство, быть в курсе новинок, разбираться в политике, следить за кознями наших врагов. Времени свободного у курсантов немного, но оно есть. Только его надо очень умело использовать». Словом, хороший был у меня наставник. Душевный. Таких людей не забудешь.

— А как дальше ваша судьба сложилась? — спросил Николаев.

— А после училища отправили меня в Красноярский край, командиром пулеметного взвода. На дворе стоял май, шел тринадцатый год Советской власти. В полку кроме меня было еще несколько беспартийных взводных командиров. Среди них установился неписаный закон: командиры они хотя и беспартийные, но подразделения их должны быть лучшими. И добивались мы этого, скажу тебе, настойчиво. Помню комвзвода Никитина — до потолка высоты, сажень в плечах, огромной силы человек, а говорил тоненьким голоском. Соберемся в курилке, он говорит: «Насмерть разобьюсь, если не сделаю свой взвод ведущим. Попомните мое слово». Сдержал свое обещание: взвод его был лучшим в полку. Да и мой не отставал. Два с половиной года прошли незаметно. А за Красноярским краем были Дальний Восток, Приморье... Там застигла меня и любовь. Евдокия моя отличной спортсменкой была. Можно сказать, на дистанции нагнала. В год принятия Конституции мы поженились. Теперь у нас растут два сына.

— Где же они у вас?

Комдив встал:

— Далеко, Сергеич. Аж на другом конце земли. В Приморье.

Осень хмурилась. С Дона дул свежий ветер. На пожухлых травах качались нити седых паутин. На юг улетали стайками и в одиночку последние птицы.

Андрей спустился на три лестничные ступеньки, ведущие в блиндаж, разостлал газету, сел, достал из планшетки свой походный блокнот и стал делать заметки. Работу прервал бодрый знакомый голос:

— Вот, оказывается, где вы пристроились! И один, а нам сказали — у вас совещание.

Андрей встал.

— Только услышал первое слово и сразу узнал. Вижу, вылечился, повеселел, приехал, да еще не один, а с пополнением. Ну, здорово, здорово, товарищ комиссар Никашин!

Денис Павлович Никашин представил Андрею молодого офицера:

— Прошу, Андрей Сергеевич, любить и жаловать, мой единственный сын Юрий Никашин. Судьба свела нас в госпитале. Более двух месяцев провалялись на смежных койках. Теперь вылечились и готовы снова в бой.

Здороваясь с молодым Никашиным, Андрей посмотрел на высокого стройного юношу в полевой форме капитана Красной Армии. В отличие от отца — узколиц, с прямым высоким лбом. Умный острый взгляд, широкие густые брови, пушистая щетинка усов.

— По-видимому, вылитая мама, хотя мне и не довелось с ней повидаться, — сказал Николаев.

Юрий пожал плечами, застенчиво улыбнулся, отец же заметил:

— Вы не ошиблись, Андрей Сергеевич. В моем рослом чаде снаружи очень мало отцовского. В характере — больше.

— Всегда так бывает: половина одного в общей сложности всегда находится. Ну рассказывай, Юрий, где воевать довелось!

— В Одессе и Севастополе. А вот теперь и под Сталинградом продолжу.

Он рассказал, что все дни героической обороны Одессы провел там. Оставил ее в числе последних. В Севастополе менее удачно сложилась его судьба. Там он в конце боев за город был тяжело контужен. У Херсонеса его, в изодранном обмундировании, окровавленного, подобрали и вывезли на советской подводной лодке. Привезли Юрия в Новороссийск и оттуда — в Железноводск, долечивался в Москве. Сейчас здоров, имеет предписание в артиллерию.

— Значит, господа эти, — Андрей кивнул в сторону гитлеровцев, — вам знакомы не хуже, чем нам с вашим отцом?

— Да, конечно. Знакомиться не придется.

Юрий Никашин начал воевать в дивизии в должности заместителя командира 3-го артдивизиона 54-го артполка. Сметку, крепкую хватку, знание дела, умение находить нужные цели и метко вести по ним огонь гвардейцы заметили в нем быстро, оценили эти качества, а за справедливую требовательность, участливое и чуткое отношение к людям полюбили его.

7. У Рокоссовского

В Сталинграде днем и ночью шли тяжелые бои наших соединений с превосходящими силами гитлеровцев. Враг, не считаясь с потерями, бросал в бой все новые и новые танковые и пехотные дивизии, поддерживая их большими массами авиации, и любой ценой стремился взять город. Однако постепенно положение немецко-фашистских войск в этом районе осложнялось. Его коммуникации, питающие крупную группировку под Сталинградом и проходившие по вытянувшемуся узкому «коридору», одним концом упирающемуся в Дон, другим — в восточные окраины Сталинграда, подвергались нарастающим ударам советских войск.

В это время в штабе 1-й гвардейской армии, в которую только что вошла 27-я гвардейская дивизия, для высшего и старшего командного и политического состава сделал доклад «О международном положении» известный деятель партии Д. 3. Мануильский.

Давно, более года не видел Андрей товарища Мануильского. Последнюю его лекцию он слушал в начале прошлого года. Постарел, постарел, милый лектор. Волосы еще больше посеребрились, рельефнее обозначилась сутуловатость, сгустилась сетка морщинок вокруг глаз. Но держался старик бодро, шутил с офицерами, острил по адресу врага.

Касаясь положения, сложившегося в данном районе, он говорил:

— Я, конечно, человек сугубо гражданский и в делах военных во многом уступаю вам. И все-таки взгляните на карту даже глазами гражданского человека, и вы придете к выводу: авантюра, сплошная авантюра сквозит в стратегии фашистов. И можно уверенно сказать в нашем кругу, что эта, с позволения сказать, стра-те-е-ги-я, безусловно, кончится для них крайне и крайне плачевно, если не сказать большего.

После лекции Андрей подошел к Дмитрию Захаровичу, представился ему, сказал, что в ВПШ при ЦК КПСС слушал его лекции.

— Рад видеть, рад видеть, — закивал седой шевелюрой Мануильский. — К тому же на таком боевом участке фронта. Воспитанников школы теперь мне частенько приходится встречать. Они молодцы. Когда я интересуюсь их делами у старших политических начальников, все в один голос о вашем брате отзываются высоко. Так и должно быть. Не зря же два года назад вы прошли такой тщательный отбор и каждого из вас утверждало Политбюро ЦК нашей партии.

Он сделал паузу, погладил свои поседевшие усы.

— Вот видите, как мудро, с предвидением Центральный Комитет укомплектовал первый и второй наборы школы. Грянул гром, и, пожалуйста, полтысячный отряд молодых, здоровых, образованных партийцев пополнил ряды армейских политработников. И они теперь на самом боевом участке вместе с командирами решают важнейшую задачу.

Андрей пригласил своего бывшего преподавателя в дивизию. Дмитрий Захарович поблагодарил, сказал, что побывал бы с большим желанием, но сие от него не зависит. Политуправление фронта все его выступления жестко спланировало. Поэтому побывать у гвардейцев он не сможет.

А сражение под Сталинградом продолжало разгораться. Враг бросил в бой все, что у него было под руками. В небе волна за волной шли на восток, к Волге самолеты.

Морская гвардия получила приказ срочно сдать участок обороны другой дивизии и форсированным маршем двигаться на восток, к Кузьмичам.

Кузьмичи — малозаметный полустанок, затерявшийся в приволжских степях северо-западнее Сталинграда. В этом районе уже много дней шли жаркие бои. С тупым упорством и обреченностью смертников фашистские части обороняли этот крохотный полустанок. Советские войска неоднократно атаковали врага, однако результатов не добились: гитлеровцам удалось отбить все атаки.

Полки и специальные подразделения дивизии расположились по многочисленным балкам. Командный пункт соединения разместился возле безымянной высотки. С нее Кузьмичи были хорошо видны невооруженным глазом. Как и можно было ожидать, фашисты засекли прибытие гвардии. Уже с зари следующего дня овраги и балки восточнее Кузьмичей подверглись жестокой бомбардировке. Обрушился груз бомб и на КП дивизии.

Эта бомбежка застала начподива Николаева в полутора километрах от высотки. Он возвращался из полка. Было как раз то время, когда солнце низко опустилось, но не успело совсем скрыться за горизонтом. Оно продолжало еще щедро бросать яркие лучи на землю, ослепляя человека всякий раз, когда он смотрел в сторону заката. Фашистские самолеты именно со стороны солнца и начинали пикировать.

Все потонуло в дыму и пыли. Земля тяжело закачалась. Какая-то неведомая птица с криком удалялась прочь от кромешного ада. А люди... люди не могли улететь. Они оставались там, в дыму и огне.

У Николаева захолонуло сердце. Как там? Что со штабом? Удалось ли всем укрыться? Уцелеют ли блиндажи, землянки? Ведь накат у них не из бревен, а из хвороста и палок.

Отбомбившись, самолеты разошлись по кругу и стали прочесывать местность из пулеметов. Несколько Ю-88 увязалось за группой офицеров Николаева. Но вскоре эта охота за одиночными целями им надоела, и они ушли куда-то на юго-запад.

Николаев окликнул политотдельцев. Все были живы и невредимы. Посыпались шутки. Но начподив прервал их:

— Не до шуток, товарищи. Скорее на высоту. Там что-то горит.

Они побежали. До высоты оставалось менее километра, когда на дороге повстречался связной из комендантской роты.

— Стой, солдат! — крикнул Николаев. — Говори, что там? Цел ли штаб?

Солдат скупо улыбнулся:

— Да ничего. Все целехонько, товарищ начальник. Они с косу да с перепугу никуда не попали. Только вот беда... Кобылу мою убило. Теперь вот пешком придется...

Сели передохнуть. Закурили.

— Эх, какое это важное дело не потерять голову с перепугу, — заговорил Николаев, — не потерять самообладания. Конечно, не так это легко, не сразу это дается. Чего молчите? Ведь признайтесь, кто из нас не бегал зайцем при первой бомбежке, не зарывал голову в песок, как страус? А вот преодолели страх, победили...

— Да, было такое. Было, — ответил политрук Куликов. — Я, Андрей Сергеич, признаться, под первыми бомбами, как баба, которую щекочут, ерзал.

— А теперь, как я вижу, и бровью не повел.

Давно уже заметил Николаев, что люди с каждым боем мужают, меняются. И лишь только жалкие трусы остаются неизменными, у таких людей одна дорога — позорная смерть.

В штабе дивизии Николаева поджидал комдив.

— Нас срочно вызывает Рокоссовский. Машина готова. Едем. Галушко еще не вернулся из полка. А не знаете зачем?

— Нет, не знаю.

...Командующий Донским фронтом генерал Рокоссовский принял Хлебова и начподива на КП командующего армией. Ему доложили о прибытии командира 27-й гвардейской дивизий в тот момент, когда он в стереотрубу следил за ходом боя в районе Кузьмичей. Рокоссовский еще продолжал несколько минут наблюдать, затем отошел от трубы, выпрямился и по узкому ходу сообщения молча вошел в блиндаж, выслушал рапорт Хлебова, поздоровался.

— Доложите о состоянии дивизии.

— Готовность полная к выполнению любой задачи, товарищ командующий, — уверенно доложил Хлебов.

— Противник знает о вашем сосредоточении?

— Думаю, что да. Открытая местность. В сжатые сроки передислоцировались, да на высотах зарыться в землю незамеченными почти невозможно. Меры по дезинформации гитлеровцев принял.

— Пополнение получили?.. Как с боекомплектом?.. Медсанбат разгрузили?.. — спрашивал командующий.

Комдив немногословно доложил. Соединение было почти полностью укомплектовано всем необходимым. Санчасти полков опустели, в медсанбате оставались только выздоравливающие, в самое ближайшее время готовые встать в строй.

— Противника хорошо изучили? Знаете его слабые места?

— Ведем непрерывную разведку, товарищ командующий.

— Вы хорошо разобрались, на чем споткнулась дивизия, наступавшая в этом районе и атаки которой врагу удалось погасить?

— Стараюсь уяснить. Главное, думается, нащупал.

Рокоссовский подошел ближе. Обратил внимание на то, что было недоучтено и что оказалось ненадежным в обеспечении наступления. И после этого спросил:

— Кузьмичи возьмете?

Прямота вопроса на какие-то секунды не то чтобы смутила Хлебова, но заставила подумать. Однако размышлял он недолго. Возможно, изучающий взгляд Рокоссовского поторопил его.

— Если на то последует приказ, Кузьмичи будут взяты, — ответил Хлебов.

Удовлетворил ли командующего ответ командира гвардейской дивизии или нет. Хлебов не понял. Не смог он ничего прочитать на спокойном, неменяющемся лице Рокоссовского. Командующий фронтом еще раз внимательно взглянул на Хлебова.

— Все. Вы свободны. Езжайте в свою дивизию и ожидайте приказа.

Хлебов, однако, высказал дорогой Николаеву твердое убеждение: Кузьмичи предстоит брать. Еще до получения приказа комдив, Галушко, Николаев, Кульков наметили ряд срочных мер по подготовке этого ответственного боя.

— Соберите все известное о противнике, — отпуская начальника штаба, сказал ему комдив. — В дивизии, которую будем сменять, возьмите последние разведданные. О смене их, конечно, ни слова. Это должен сделать лично начальник разведотделения. Хорошо бы иметь «языка» из штабников.

— Будет сделано, — отозвался Кульков. — Поручим Гусу.

— Очень хорошо. Гус это сделает наверняка, — одобрил Хлебов.

При выходе из блиндажа комдива Михаил Михайлович сказал Андрею:

— Ты едешь в тот полк, возле которого разместилась наша рота разведки. Может, завернешь туда?

— Отчего же и нет. Побываю, — согласился Андрей.

8. Под Кузьмичами

Хмурый, непогожий день подходил к концу, когда Андрей вошел в наскоро оборудованный блиндаж командира полка. Осмотрелся. Убежище его походило на захудалую землянку. Политработники были в сборе. Дневной свет, проникавший через открытую дверцу и небольшое отверстие в потолке, освещал их суровые лица. Противник непрерывно бомбил полк.

— Ждать заставил? Чувствую. Прошу извинения. Начнем.

Свист бомб заглушил слова Андрея. Все инстинктивно прижались к стенкам блиндажа. Загрохотали раскатистые, трескучие взрывы, дрогнула земля. Стало темно, в нос полезла гарь. С трудом открыли заваленную песком дверь.

Когда блиндаж привели в порядок, начподив начал совещание. Он рассказал об обстановке под Сталинградом, о положении в дивизии и возможной боевой задаче. Не умолчал и о том, что Кузьмичи не один раз пытались брать другие дивизии, но успеха не добились, откатывались на прежние позиции с большими потерями.

— А мы возьмем Кузьмичи! Непременно возьмем, — твердо сказал начподив. — Но для этого нам, политработникам, придется еще перед боем хорошенько попотеть. Прежде всего надо поднять у людей боевой дух, чтоб была железная уверенность — возьмем Кузьмичи. Ведь не такие укрепления брали. Так я говорю? Подготовьте как следует митинги и проведите их с огоньком! Пусть с зажигательным словом выступят ветераны дивизии, бойцы здешних мест. Есть в полках такие, которые видели свои сожженные станицы, своих замученных братьев и отцов?

— Есть!

— На митинги их, на собрания... Помните, как проходил митинг под Костковом? Слезы на глазах выступали. И как после этого дрались?

Совещание закончилось затемно. И едва ушли политработники, как в блиндаж ввалился командир разведроты Гус. Лицо черным-черно. Глаза невеселые...

— Что с тобой, старший лейтенант!

— Не повезло роте, Андрей Сергеич. Три блиндажа рухнули, одиннадцать убито, девятнадцать ранено. Ильиченкову засыпало землей...

— Что! Погибла! — вскочил Николаев.

— Не погибла, но сильно контужена.

Долго молчали. Заговорил Николаев:

— Звонил начальник штаба дивизии. Беспокоится, когда будет взят «язык». И чтоб обязательно был штабник.

— Такой «язык» будет, товарищ старший батальонный комиссар!

— Так же, как прошлые два раза? —съязвил Николаев.

Гус насупился. Неуспех дивизионных разведчиков под хутором Вертячий и совхозом «Котлубань» лежал тяжелым камнем на горячем сердце Гуса.

Приняв разведроту, Гус не сидел сложа руки. Он пытался поправить положение и взять «языка». Но противник был бдителен. Разведчики всякий раз возвращались ни с чем.

Начподив и Гус пошли к разведчикам. В пути командир роты рассказал о бомбежке.

...Было ровно одиннадцать. Двадцать «хейнкелей» сбросили свой смертоносный груз из-за облаков. Почти каждый блиндаж роты пострадал, а на месте крайнего, в овраге, курилась огромная воронка от полутонной бомбы. Из-под накатника одного из блиндажей доносился стон. Гус позвал людей и приказал отрывать людей и оказывать им помощь, а сам подбежал к Тониной землянке. Она была засыпана землей. Тихо. Никаких признаков жизни. У Гуса похолодели руки. Считанные секунды он стоял в оцепенении. Подбежавшие разведчики вывели его из этого состояния.

— Быстрее откапывайте! Быстрее!

Гус схватил лопату и кинулся на завал. «Если волной не убило, значит, жива! Не может быть, чтоб ее убило. Нет! А если?.. Неужели я останусь самым несчастным человеком на свете?!»

Показался брезент, служивший крышей блиндажа. Осторожно сняли с него землю, приподняли концы. Показались полы шинели. Гус наклонился к девушке. Она лежала ничком, опершись щекой на правый кулак. Гус ухватился за руку, нащупал пульс и вскрикнул:

— Жива! Она жива!

Он поднял ее на руки и бережно положил на носилки. Фельдшер дал понюхать нашатырного спирта. Тоня открыла глаза. И снова впала в забытье. Только минут через пятьдесят она наконец пришла в себя, стала спрашивать о людях своего взвода. Она не сразу поняла, переспросила. Когда ей повторили, что более половины взвода погибло, горько заплакала.

Гус нагнулся к ней, стал успокаивать. Тоня, уткнув лицо в носилки, плакала. Потом встала и, сжимая кулаки, словно окаменевшая, долго смотрела на запад, куда улетели вражеские самолеты.

...Когда Андрей с Гусом пришли в опаленную бомбами балку, начиналось захоронение погибших товарищей. Возле братской могилы открылся траурный митинг. Гус говорить не мог и предоставил слово Николаеву. Потом выступили парторг роты командир первого взвода мичман Косолапов, командир отделения Блинов. Последней взяла слово Тоня. Стоять ей было трудно. Правой рукой она опиралась на пожилого усача, младшего сержанта Перекрестова.

— Дорогие друзья! Мне очень тяжело говорить. И не потому, что эти людоеды причинили мне физическую боль! Не поэтому. Тяжело осознавать, что больше нет среди нас наших боевых товарищей. Мы склоняем головы перед их прахом. Никто из нас не страшится смерти. Мы бесстрашные и бессмертные. Мы отомстим за них. Мы в этом клянемся.

— Клянемся! — ответила рота.

После похорон командиры взводов и отделений собрались в землянке Гуса. Вскрыв неудачи разведчиков в последних двух поисках, Николаев заговорил о просьбе начальника штаба.

— Дивизии нужен штабной офицер. Отнеситесь к этому как к задаче большой важности. Вы должны помочь командованию соединения собрать больше данных о противнике.

— Постараемся, товарищ начальник, — сказал сдержанно Гус. — Сам возглавлю группу захвата.

— Хорошо. Я так и передам командиру дивизии. А что касается «самому», может, и нет необходимости?

— Нет, нет. Только сам, товарищ старший батальонный комиссар. Два «прокола» подряд. Больше не допущу такого.

Когда стемнело, одетые в маскхалаты, командир роты Гус, мичман Косолапов и ефрейтор Блинов — лучший боксер крейсера «Красный Кавказ» — быстрым шагом шли по траншее соседнего полка. В траншее было людно. Прибыло пополнение. Полк готовился к наступлению.

Командира роты разведки соседней дивизии нашли на левом фланге. Щуплый, явно переутомленный лейтенант встретил Гуса невесело, как-то безразлично. Он всего два дня как командует ротой. А в роте остался лишь неполный взвод.

Лейтенант и Гус, уединившись, присели. Гус рассказал коллеге о цели прихода. Лейтенант понимающе кивал головой и как бы между прочим сказал, что перед полком окопались, похоже, смертники. Бьются до последнего. За несколько дней наступательных боев только в одном месте удалось захватить двухсотметровый отрезок первой траншеи и нескольких раненых пленных. Противник сильно укрепился. Перед первой траншеей — предполье со многими, хорошо замаскированными окопами. У гитлеровцев повышенная настороженность. Все попытки дивизионных разведчиков, побывавших в последнем поиске, проникнуть в расположение врага успеха не имели. Из пяти человек вернулись двое.

Лейтенанта позвали к начальнику штаба, но он успел вызвать на беседу с Гусом двух разведчиков. Однако они ничего интересного ему не сообщили. Да и не могли: за второй траншеей их обнаружили, они ввязались в бой, с трудом отошли.

Старший из разведчиков провел Гуса на участок захваченной траншеи. В том месте она небольшой дугой вдавалась в нейтральную полосу.

Гус осмотрелся. Узкая, полного профиля траншея была сделана добротно, с немецкой аккуратностью.

— Сколько пленных захватили?

— Шесть человек. Все раненые, двое легко.

— Насколько еще удалось углубиться?

— Метров на пятьдесят — семьдесят. Дальше — сплошная стена огня. Вернулись обратно, — ответил сержант.

Из дальнейших расспросов Гус установил, что метрах в трехстах правее на большом массиве — густой высокий бурьян. Его вполне можно использовать при переходе линии фронта, но этого не учли. Неясна была разведчикам ни система огня обороны, ни точная ее глубина, ни степень укомплектованности частей врага, ни расположение его резервов. Даже места расположения стыка между частями не знают...

— Артиллерийского командира у вас тут поблизости нет? — спросил Гус. — Есть. Вон там у бурьяна его НП, — пояснил сержант.

Они прошли на НП. Артиллериста застали у стереотрубы. Заговорили. Капитан из артдивизиона был лучше осведомлен о противнике, нежели дивизионные разведчики. Он познакомил Гуса с характером обороны врага на глубину до пяти километров.

— Снарядов мало. А то мы бы запросто подавили вражескую оборону.

Гус познакомил артиллериста со своими намерениями.

— Трудновато, но пересечь линию фронта возможно, — сказал артиллерист, подумав.

В траншее появилась Тоня:

— Товарищ старший лейтенант! Разрешите доложить. Я кое-что узнала.

— Слушаю, товарищ Ильиченкова.

— В предполье гитлеровцы носят пищу в термосах. Идут обычно втроем: двое с термосами, один в охране. А бывает, ходят и вчетвером: двое несут термосы, двое в охране. Так что, если я встану за старшего да буду, когда это нужно, покрикивать на вас, задачу решим успешно. Термосы, три немецкие плащ-палатки, три автомата, три их каски, по две гранаты и необходимый запас патронов я прихватила.

— Толково придумано, товарищ старший лейтенант, — заметил с улыбкой артиллерийский капитан. И тут же спросил: — А вы говорите по-немецки?

— Говорю.

— Ну,-если так... На рассвете будем вас встречать.

После некоторого размышления командир роты хотя и без воодушевления, но все-таки одобрил план. Ему не очень хотелось брать Тоню за линию фронта. К тому же он не был уверен, что она полностью избавилась от контузии, но другого решения он не нашел. Гус объявил тут же, что группу возглавит он сам, с ними пойдет еще и Блинов.

Гус с Тоней и ее гвардейцами зашагали в разведроту соседней дивизии.

— Ну как, дорогая, не вгорячах ли решилась на такое дело? — обнимая ее за плечи и заглядывая ей в глаза, спросил Гус.

— Горячка здесь ни при чем, Петя. Надо. Штабника обязаны привести. Должна выдержать.

— Гус предложил Тоне поспать, пообещав часа через три зайти за ней.

9. Операция «термосы»

Было 22.20, когда Гус, а за ним Тоня и Блинов, волоча на двадцатиметровых крепких шнурах термосы по густому бурьяну, двинулись через линию фронта. Провожал их артиллерийский капитан. Внимательно наблюдая за Тоней, он видел, как она ловко и уверенно выбралась из траншеи и, держа в правой руке немецкий автомат, поползла вперед. «Боевая дивчина, ничего не скажешь. И с этими термосами сообразила умненько», — подумал капитан.

Гус полз, волоча за собою пустой термос. Раздался грозный окрик часового:

— Хальт! Хенде xox!

— Не ори. Не дери глотку! — ответила по-немецки Тоня, — Свои. С термосами. Заплутались. Да где ты пропал? Помоги разыскать землянку взвода.

Солдат, пригнувшись, сделал шага четыре в сторону разведчиков и остановился.

— Чего стоишь? Иди показывай. Вот бестолочь! Первый раз, что ли, на передовую пришел?

Слова Тони, видно, возымели действие. Солдат подошел. Осматривая разведчиков, увидел свои каски, автоматы, присел. Гус с молниеносной быстротой вырвал у гитлеровца автомат, сбил его с ног и зажал рот. Блинов схватил за руки, навалился на ноги.

— Закричишь — капут. Станешь делать, что потребуем, — будешь жить! — шепотом сказала Тоня.

Солдат не слушал ее. Мыча и кряхтя, изо всей силы продолжал вырываться. Гус сунул фрицу кляп в рот. Поползли дальше. В воронке допросили солдата. На все вопросы отвечать отказался. Буркнул, что его все равно выручат. «С вас за это шкуру сдерем!»

Блинов запихнул гитлеровцу в рот еще одну тряпку.

Гус, приказав обождать, пополз в глубь фашистской обороны. Он вернулся минут через пятнадцать.

— За мной! Недалеко глубокая воронка. Там еще кое о чем спросим солдата.

— Не идет, скотина! — проворчал Блинов.

— Как это не идет?! Заставь.

Блинов приполз один:

— Ничего не получилось. Набросился на меня. Зубы пустил в ход. Пришлось...

— Понятно. Документы? — недовольно спросил Гус.

— Вот они. Труп и оружие завалил землей.

Разведчики вскоре благополучно перебрались через траншею В стороне они слышали разговор, но Тоне ни единого слова не удалось разобрать. Гус и Блинов пристроили за плечами термосы и поспешили дальше. Вскоре напоролись на проволоку. Остановились. Гус осмотрелся:

— Минное поле. Обходим.

В мокрой лощине наткнулись на боевое охранение.

— Куда вас черти занесли? Дороги мало?! — закричал часовой.

— Заплутались немного. Где дорога-то? — устало спросила Тоня.

Пожилой сапер-толстяк молча оглядел всех троих и, не найдя ничего подозрительного, дулом автомата указал в темноту.

— Вон там. Да левее идите. Левее, а то взлетите на воздух вместе с термосами.

— Гут, гут, — буркнула в ответ Тоня.

Они достигли малонаезженной дороги и, ускоряя шаг, стали углубляться во вражеский тыл.

— И так хитро пристроились, что перед самым носом выросли как из-под земли, — заметил Гус.

— Толстяк-то, по всей вероятности, учитель. У него чеканная, интеллигентная речь, — пояснила Тоня.

Дорога резко вильнула влево и пошла параллельно фронту. Гус недалеко от поворота остановился, взглянул на компас, осмотрелся и, сойдя с дороги, пошел прямо. Он предложил внимательно смотреть под ноги. Нужен был провод. По полю петляли минут двадцать. Еще углубились метров на триста. Пересекли неглубокую балочку, обошли кухню, стоянку машин. Наконец наткнулись на полевой провод. Прошли возле него до первой воронки.

— Садитесь. Подождем. Как неподалеку упадет наш снаряд или мина, обрежем нитку.

К счастью, дивизионные артиллеристы ждать не заставили. Метрах в двухстах ночную тишину рванула мина. Блинов тут же перерезал провод и занял место в засаде.

— Чтобы и рта не успел раскрыть!

— Все в ажуре будет, товарищ старший лейтенант, — уверенно отозвался Блинов.

Гус положил руку на плечо Тони, спросил о ее самочувствии. Та ответила, что, если не считать слабость, ломоту в плечах и боль в левой ноге, в остальном удовлетворительное.

— Я так и знал: ты ведь неправду мне сказала, — с досадой проворчал Гус.

— Другого выхода, Петя, не было. Соседние разведчики столько страстей наговорили, что я не могла оставаться в тылу и ждать у моря погоды. Я бы очень беспокоилась за тебя. Гус пододвинулся ближе и обнял Тоню.

— За меня беспокоилась, а сама, чего доброго, обратно не доберешься, — поправляя на ней каску, сказал Гус.

— Доберусь, Петя. Пока все развертывается нормально.

— Еще рано говорить о «нормальности», моя дорогая. Все впереди...

Приближающиеся торопливые шаги прервали их разговор.

Блинов сработал «чисто». Не больше минуты затратил, и вражеский связист с заткнутым ртом оказался в воронке у ног Гуса и Тони.

Гус осветил фонариком гитлеровца. Из губ его текла кровь. Немцу было лет сорок пять. Небольшого роста, сутуловатый, в потертой, грязной солдатской шинели. Тоня подсела к нему, подняла подбородок, марлей сняла кровь, прижгла йодом ушибленные места, спросила:

— Как зовут?

Солдат, услышав свой язык, даже вздрогнул. После минутного молчания ответил:

— Фридрих.

— Жить хочешь?

— Хочу. Дома пятеро детей, мать больная, жена...

— Будешь выполнять, что мы скажем, останешься цел и невредим!

Гитлеровец молчал, руки его тряслись.

— Ты понял, что тебе сказали?

— Да. Но мне так и эдак капут. Вы не убьете — свои прикончат.

— Что мы, цацкаться с тобой будем?! — вскипел Г ус, поняв колебания солдата. Он схватил его обеими руками за ворот и встряхнул. — Переведите: «Сейчас дух выпущу!»

Тоня перевела и добавила от себя:

— Насчет своих — это еще вопрос, а от нас, если будешь упрямиться, — смерть верная.

— Станешь говорить, слюнтяй?! — кипятился Гус, все сильнее наваливаясь на связиста.

— Да, да! — поспешно согласился солдат.

Вконец перепуганный гитлеровец, тяжело дыша и косясь на Гуса, все еще повторял: «Да, да».

Тоня попросила Блинова развязать пленному руки.

Связист сообщил, что провод этот ведет с огневых позиций батареи к наблюдательному пункту. Он из роты связи полка, приданного пехотной дивизии. Два дня, как они встали на позицию; их отдельный полк неделю находится в резерве. Его пополнили техникой и людьми. Солдат мало что знал.

— Спросите его, повреждение устранил?

Тоня перевела, выслушала солдата и сказала, что он соединил провод, но, когда его схватили, он машинально дернул за шнур и вновь оборвал его. Гус приказал устранить порыв.

— Солдат по своему аппарату пусть доложит, что он обронил кусачки, на обратном пути — поищет их. Да смотрите, чтобы лишнего не болтнул!

Пока разведчики исполняли приказ, Гус, наблюдая, заметил, что в том месте, где они перешли линию фронта, и в схватке Блинов убил солдата из боевого охранения, стали чаще взлетать осветительные ракеты, ветерок донес отдельные голоса. «Подняли тревогу». Но он все-таки, когда все трое вернулись, предложил Тоне спросить связиста, что означают часто взлетавшие осветительные ракеты. Солдат пристально посмотрел в ту сторону и ответил, что «там забеспокоились». Переход линии фронта обнаружили. Гитлеровец заметно волновался. Тоня перевела вопрос Гуса о стыках полка с соседями, но немец пожал плечами: он ничего не знал.

— Гуськом за мной! Солдат впереди Ильиченковой, Блинов — замыкающий, — распорядился Гус. Он быстрым шагом шел наискосок от линии фронта, углубляясь в тыл. «Нужно как можно скорее выйти из полосы фашистского полка, где поднята тревога. Скоро начнут прочесывать. Командир, надо полагать, воздержится докладывать в дивизию о происшедшем и попытается вначале разобраться в сложившейся обстановке сам. И конечно, примет срочные меры к розыску пропавшего солдата. Светильники часто вешать также запретит: соседи будут спрашивать, в чем дело. Это мелкие сошки впопыхах, от растерянности за ракетницы схватились», — рассуждал Гус.

Он не ошибся в своих предположениях. Ракеты вскоре погасли, но впереди темноту резанул фонарный луч. Его заметил только Гус.

Командир разведроты ускорил шаг. Он пояснил Тоне, почему важно поскорее выйти из полосы полка. Но, однако, взглянув на еле тащившегося связиста, распорядился искать по пути воронку. Впереди послышался лай собаки.

— Осложняются дела...

— Воронка справа, — сказал Блинов.

— Проверить!

Блинов метнулся туда и тут же доложил:

— Подходящая.

Перебрались в воронку. Лай собаки приближался. Теперь Тоня с Блиновым заметили лучи фонариков.

— Я слышу лай одной собаки. Не ошибаюсь?

— Мне тоже кажется — одна, — ответила Тоня Гусу.

Она спросила связиста. Тот молча послушал и сказал, что приближается одна собака, и наверное, овчарка командира полка. Других собак он не видел.

Теперь до разведчиков донеслись человеческие голоса. Гус через Тоню спросил немца: «Когда собака подбежит, она поднимет шум или нет?» Связист задумался, а затем посоветовал немедленно начать земляные работы. Он скажет несколько ласковых слов, собака поскулит немного и побежит дальше. Но вот если было что-то обронено при переходе линии фронта, она найдет и по следу обязательно приведет сюда.

— Он прав, — согласился Гус и приказал углублять воронку, но землю не выбрасывать наружу, а укладывать по краям.

— Собаку сможем уничтожить холодным оружием?

Тоня перевела. Гитлеровец ответил, что это трудно сделать. Если бы было мясо, попытаться можно, но посоветовал лучше ее не трогать, так как она завизжит и привлечет сюда солдат. Гус после небольшого размышления сказал, что мясо есть. Собаку надо затащить в воронку и задушить. Спросил, сможет ли он ее схватить за ошейник. Связист заколебался, попытался отговорить не делать этого: шума избежать почти невозможно.

— Собаку нужно уничтожить! И вы должны это сделать без колебаний! — отрезала Тоня.

Немец выпучил глаза на Тоню.

— Вы что уставились на меня?

— Фройндин?

— Вы готовы выполнить приказ?!

— Попытаюсь сделать. Но вы возьмете меня с собою? Меня теперь обязательно разыщут, — взмолился связист.

— Тебя возьмем, Фридрих. Но действуй решительно. Твоя жизнь теперь в твоих руках!—сказала Тоня.

Лай собаки тем временем приближался. Гус уже довольно ясно улавливал приближающийся шум. Фашистов Гус еще не видел, но по нараставшему шуму понимал, что шли цепью, быстрым шагом, на довольно широком фронте.

— Он что? Заколебался? — спросил Гус. — Что он сказал?

— Ничего особенного. Удивился, что я девушка... Обещал схватить собаку. Просил, чтобы его с собой забрали...

Долетевший из темноты голос прервал ответ Тони. Выполняя команду, собака побежала в другую сторону, параллельно фронту, но вот она вернулась и снова устремилась большими прыжками на людей.

— Приготовиться, Фридрих!

— Я готов. Скажите им: всем дружнее работать лопатами и смотреть только в землю. Никакого внимания на собаку! В противном случае может сорваться замысел.

Тоня перевела. Связист взглянул на работающих, изготовился и только показалась раскрытая пасть огромной овчарки, совершенно неожиданно ударил ногой по каске Гуса и дико закричал: «Фас!» Собака сбила с ног Блинова и, зарычав, стала его грызть.

— Ах, сволочь! — проговорила со злостью Тоня и, ударив лопатой по спине гитлеровца, всем телом навалилась на него.

— Помогайте Блинову! — как-то странно, совсем чужим голосом выдавил Гус, успев схватить фашиста за горло.

Тоня метнулась к Блинову и на какие-то секунды обомлела: Блинов, выкрикивая «Ох, сука! Ох, сука!..» катался с собакой по дну воронки. И только здоровущий пес со вздыбленной холкой оказался на Блинове, Тоня каким-то невероятно ловким прыжком навалилась на пса, вцепилась обеими руками в его лохматую шею и сбила с Блинова. Овчарка взвизгнула и тут же обмякла, а Блинов, лежа на спине, еще раз всадил в нее нож. А потом вскочил и одним прыжком оказался у сцепившихся Гуса и немецкого связиста.

— Получай, иудина! — пронзил гитлеровца ножом разъяренный Блинов.

— К бою! — стаскивая с шеи автомат, прокричал Гус.

Теперь все трое хорошо услышали, как в их направлении, горланя, спотыкаясь и нещадно ругаясь, бежало человек семь. Один из них истошно звал к себе овчарку.

— Подпускаем вплотную!—отдавал распоряжение Гус. — Пробиваемся наискосок, к фронту.

А гитлеровцы были уже в нескольких шагах от разведчиков.

Их насчитали десять. Фашисты не знали, что произошло, слышали лишь отдельные крики, визг собаки, а теперь вдруг тишина.

Три короткие очереди резанули воздух почти одновременно. — Порядок. Кажись, уложили всех. За мной, быстро! Бегом! Ложись!

Затрещали автоматные очереди из второй цепи. Гус пополз, за ним Тоня, замыкал Блинов. Метров через пятьдесят вскочили и побежали к линии фронта, но вскоре Гус резко повернул обратно.

Тоня с трудом успевала за Гусом.

— Ой, больше так не могу! Ой, дайте передохнуть! — выбиваясь из сил, просила Тоня.

— Еще немножечко. Еще чуток... — подбадривал Гус.

Они забежали в густой, высокий бурьян и в изнеможении повалились наземь. Гус поднял голову, прислушался. Шум, гам затихал. Погоня, кажется, не состоялась. О, если бы так!

— Э-э, бра-а-те-ец. Да ты весь в крови, — осмотрев Блинова, сказала Тоня.

— Да, покусала малость.

— А ну-ка, снимай шинель!

— Подождите, — остановил ее Гус. — Скоро должна быть балка с кустарником. Там и обработаете его, да и решим что дальше делать. Кровью не истечешь?

— Да вроде нет. Саднит только, — отозвался Блинов.

— Это не страшно. Пошли! — надев каску и убирая в карман компас, скомандовал Гус.

Теперь он резко свернул влево и быстро зашагал вперед. В районе их схватки зачертили землю фонарные лучи. Стрельба прекратилась, но они шли настороженно, обходя каждый подозрительный предмет. Наконец, наткнулись на густой кустарник. Сворачивать не стали. Держась за ветви, сухие колючие прутья, спустились в овраг.

— Садитесь. Произведем осмотр, — сказал Гус. — Начнем с Блинова.

— Да, да, с него, — поддержала Тоня. — Благо, и осколок луны проглянул.

— О-о! Братец ты мой! Как же она тебя поразукрасила! — протянул Гус, осматривая разведчика.

Лицо Блинова было в крови. Шинель густо залита кровью.

— Руку, видать, сильно покусала.

— Ногу и бок еще, — пояснил Блинов, снимая плащ-накидку и вещевой мешок.

Ему помогли снять шинель, приподняли гимнастерку. Тоня обработала рану. На руку, выше локтя, наложила жгут. Ссадины на лице прижгла йодом. Попросила Блинова сжать в локте правую руку.

— Сустав не поврежден? Хорошо. — И тут же заключила: — Блинова надо бы к своим. Ему необходимы уколы.

— Доберешься?

— Смогу, товарищ старший лейтенант. Но никакого желания нет преждевременно паруса туда настраивать с пустыми руками. Тот-то угорь обхитрил нас... «Дети... Старуха...»

— Никаких разговоров. Шагай! Только учти: мы находимся уже в полосе другого полка. Перейти фронт будет нелегко. Тут тоже теперь смотрят в оба. Косолапов пусть доложит начальнику разведки: мы постараемся выполнить задачу, но задерживаться не будем. Документы, связиста и другого солдата передашь Косолапову. Ну, ни пуха ни пера!

Гус и Тоня пожали ему здоровую руку. Ротный указал разведчику ориентиры, посоветовал последние полкилометра преодолевать ползком, по всей вероятности проливчик усилил секреты. Ефрейтор растаял в темноте ном и.

— Блинов, конечно, стойкий гвардеец, но всякое может случиться, — проговорил тихо Гус.

Он взглянул на светящийся циферблат наручных часов. Стрелки показали 23.30. Луну снова заволокли густые кучевые облака. И опять ни одной звездочки.

— Теперь взглянем на тебя, — обратился Гус к Тоне.

— У меня все благополучно. Только оцарапана ладонь, Саднит. Грязь, видать, попала.

— Почему же не обработала? — с укором спросил Гус.

— Да разве до руки было... — Она достала из походной аптечки йод и спирт.

— А ты как?

— Чепуха.

Тоня ощупала его грудь, шею.

— Ой, да у тебя же весь ворот залит кровью.

Забыв о своей царапине, Тоня занялась обработкой раной Петра.

— Я тебе стрептоцидовую повязку наложу и забинтую.

— Валяй, Тонюша. Милый мой доктор.

Топот сапог и приближавшийся говор заставили Гуса замолчать. Прижались к земле. Совсем близко по лощине, о чем-то тихо разговаривая, прошли четыре гитлеровца. За ними еще четверо. Когда затихли их шаги, Тоня сказала:

— Тот, что в середине, жаловался, что ему не дали после дежурства уснуть. Другой над ним подтрунивал.

Небо опять озарилось ракетами.

— Да, подняли тревогу и в соседних полках, — заметил Гус. — Задали мы им мороки.

Гус по отдельным ориентирам определил свое местонахождение. Они были в четырех километрах от переднего края. Решили еще углубиться километра на три и выйти к проселочной дороге, где она пересекает длинную балку, заросшую кустарником.

Тоня, поддерживая Гуса за локоть, медленно, но пригибаясь, повела его по намеченному курсу. Однако не успели они отойти от балки, как неожиданно перед ними вырос гитлеровец с автоматом:

— Стой! Руки вверх!

Гус шатнулся. Тоня его поддержала.

Что разорался?! Не видишь, с тяжелораненым. Помоги лучше, — зло, грубо ответила Тоня.

— Не могу. Я часовой, — другим уже, извиняющимся тоном отозвался солдат.

— Тогда и молчи. Тоже мне... Бдительный, — и уже мягко, негромко, но так, чтобы услышал гитлеровец, обратилась к Гусу: — Крепись, крепись, Фридрих. Немного осталось.

— Вы обойдите. Не велено в расположении...

— Будем еще обходить! Не видишь, еле плетемся, — огрызнулась Тоня, не сворачивая с пути. Часовой, пропуская их, отошел в сторону. Тоня и Гус, скосив глаза, увидели неподалеку ствол тяжелого миномета. «Батарея. Понятно, — отметил про себя Гус: — Ловко Тоня разыграла гитлеровца. И голос точь-в-точь, как у молодого парня».

Раздался снова окрик:

— Ложись! Стрелять буду!

— А может, падать прикажешь?! — не сбавляя шага, сердито буркнула Тоня. — Протри глазищи-то! Не видишь, с тяжелораненым тащусь? Скажи-ка лучше, где лазарет? Что молчишь-то? Язык отвалился?

Солдат щелкнул автоматом. «Поставил на предохранитель», — отметил Гус.

— Не положено разговаривать. Разводящего сейчас позову. Он быстро...

— Пошел ты к черту со своим разводящим! Сами дойдем...

— Вам все равно надо принять левее, на машины напоретесь, — уже сочувственным голосом пояснил часовой.

Тоня немного свернула влево. Гус повалился.

— Да не падай же ты! Горе ты мое. Идем же. Выйдем к дороге. Там подберут.

Они пошли дальше. По ногам стал хлестать колючий бурьян. Гус остановился, шепнул Тоне:

— Задержимся. Осмотреться бы неплохо.

— Ты посиди. Я сама.

Тоня ушла и вернулась довольно-таки скоро:

— Никого. Что будем делать?

— Придется задержаться. Сегодня если и возьмем «языка», обратно не выйдем. Тревогу теперь на широком фронте объявили. Но где же замаскироваться и прокоротать день?

— Что же... Давай будем искать, пока не поздно.

10. Командарм

В дивизии ждали приказа на штурм Кузьмичей. К этому готовились, и вдруг пришел новый приказ — форсированным маршем двинуться на запад.

Прочитав шифровку, комдив развел руками:

— Вот тебе и Кузьмичи. Вот тебе и попробуй угадай мысли начальства.

Хлебов взял карту и начал вместе с Кульковым изучать маршрут. Наметил места дневок, дал указание об основных положениях приказа.

Марш совершали перекатами. Отдельные дневки затягивались. На больших стоянках получали небольшими партиями пополнение, технику, боеприпасы, интендантское имущество. До самого последнего момента не знали своего конечного пункта, но у командования двух мнений не было: дивизия перебрасывается на тяжелый участок фронта. Надо и на марше учиться, готовиться к еще более жарким боям.

В конце октября, когда части дивизии находились в одном переходе от Клетской, к добротному рубленому дому, в котором остановился комдив Хлебов, подкатил «виллис». Из машины легко выпрыгнул небольшого роста человек в папахе, генеральской шинели, в хромовых сапогах с высокими каблуками. Он быстрыми мелкими шагами направился к дому. Гвардеец, стоявший на охране, по-ефрейторски приветствовал его.

Генерал резко открыл дверь и вошел в дом. Хлебов поднялся из-за стола, на котором была развернута карта-километровка этого района, сделал несколько шагов навстречу и застыл в молчании.

— Командарм шестьдесят пятой Батов, — назвал себя вошедший.

— Товарищ командующий, 27-я гвардейская дивизия совершает марш. Докладывает полковник Хлебов.

Батов повесил у порога свою генеральскую, не так уж новую шинель, сел за стол.

— Ну как идет передислокация, Виктор Сергеевич?

Комдив доложил, что марш проходит строго по графику. Форсировать Дон и сосредоточиваться в Клетской части будут ночью при строжайшей маскировке. Соединение получило пополнение, доукомплектовалось материальной частью, готово к бою.

Командарм поинтересовался, когда и откуда дивизия прибыла под Сталинград, где вела бои, давно ли Хлебов командует соединением, как воюют командиры полков. И, как бы завершая разговор, взглянув на карту, спросил:

— Как представляете свою будущую задачу, Виктор Сергеевич?

Хлебов помолчал, привычным движением руки провел по чуть вьющимся темно-русым, посеребренным сединой волосам. Его живые серые глаза немного сощурились и смотрели в одну точку. После паузы, хлопнув руками по своим коленям, он заговорил:

— Признаюсь, много не думал об этом, товарищ командующий. Но предполагаю, раз взятие Кузьмичей отложили, значит, наступать будем из другого района. Гвардия ведь прежде всего должна наступать.

— Ну что ж. Возражать против таких оптимистических умозаключений командира дивизии нет оснований, — поднимаясь из-за стола, улыбнулся Батов. — А сейчас приглашаю вас на рекогносцировку.

Недалеко от Дона сделали две остановки. Командарм дал ряд указаний о порядке форсирования реки и дезориентировки противника. На западном берегу оставили машины. Батов и Хлебов переправились на моторной лодке через Дон и неторопливо, вначале полем, а затем окраиной станицы, направились на позиции, Было пасмурно, моросил дождь. Когда оказались на окраине Клетской, Батов спросил, как решил комдив расположить полки. Хлебов доложил.

— А о частях усиления подумали?

— Да, товарищ командующий. Мы ожидаем одну-две танковые бригады, несколько артполков, полк «катюш», поддержку с воздуха. Все приданные средства также разместим на плацдарме, исключая, конечно, тяжелую артиллерию и эрэсовские дивизионы. Их огневые позиции будут на западном берегу Дона,

— Произведете смену дивизии. Тылы до начала наступления оставьте на правобережье. Обеспечьте тщательную маскировку. Особенно четко должна пройти смена частей!

На рекогносцировку затратили часа три. Большую часть времени провели в первой траншее, внимательно рассматривали позиции румын. Батов в общих чертах познакомил Хлебова с возможной боевой задачей дивизии.

— Учтите, Виктор Сергеевич. Ваша дивизия будет прорывать оборону на главном направлении, в первом эшелоне. Сосед справа — дивизия 21-й армии — действует также на главном направлении, слева — в таком же построении и с той же задачей будет наступать наша 304-я стрелковая. Следовательно, как вы догадываетесь, оборона врага будет прорываться смежными флангами двух армий и двух фронтов — нашего, Донского, и Юго-Западного. На вас ложится ответственнейшая задача! Успешное решение ее во многом будет зависеть от скрытности сосредоточения и оперативной внезапности. Все работы — ночью с максимальной маскировкой! Днем на плацдарме все замирает. Маскировку — под жесточайший контроль! Еще раз обращаю ваше внимание: вы действуете на стыке двух армий, а отсюда делайте дополнительные выводы. Еще раз настоятельно рекомендую самым тщательным образом отработать взаимодействие с артиллерией авиацией, соседями. Через ваши боевые порядки будет вводиться второй эшелон армии. И это должно быть тщательно продумано!

— Понятно, товарищ командующий. Сделаем максимум возможного для успешного выполнения боевой задачи.

Вернулись они к Дону, когда стемнело. Дождь перестал. Похолодало. В воздухе запорхали снежинки. Адъютант комдива Яков разыскал землянку. Принесли печку, потянуло теплом. Батов, прохаживаясь по землянке, предался размышлениям. Командир 27-й гвардейской произвел доброе впечатление. Ему понравились и оперативно-тактическая грамотность полковника, и живой, быстро схватывающий обстановку ум, и сдержанная, но вместе с тем и непринужденная манера вести себя со старшим начальником, и прямой, оптимистический, общительный характер...

«Да, не случайно гвардия обрела твердые крылья с таким комдивом. На него вполне можно положиться. Недаром Рокоссовский, передавая дивизию из своего резерва в армию, посоветовал именно это соединение поставить на главное направление и на стыке фронтов. «Не ошибешься. Попомни мое слово, — сказал он тогда. — Эти морские орлы раздолбают вояк Антонеску за милую душу». А уж Рокоссовский—то зря слов на ветер не бросает».

— Ну, какие планы, Виктор Сергеевич? — оторвавшись от Раздумий, спросил командарм.

— Заправиться не вредно было бы, товарищ командующий. Проголодались заметно. Но вот дело... — комдив смутился. — Собрались-то мы очень быстро и ничего не прихватили с собой...

— Есть чем. Есть, товарищ комдив, — ввалился в землянку адъютант, — Сейчас будет развернута скатерть-самобранка. Правда, не такая уж щедрая, но...

Он смахнул со стола крошки хлеба, разостлал газету, поставил чайник, кружки, нарезал хлеб и торжественно выставил солдат скую фляжку:

— Вот и все... Чем богаты, тем и рады.

Хлебов пригласил к столу командующего:

— Прошу вас, Павел Иванович. Я бы порекомендовал вам и заночевать у нас. Ночь темная. Ехать далеко...

— Благодарю вас за то и другое. Но у меня много дел. Поехал.

— Ну как же так, не поев даже... Я провожу вас, товарищ командующий?

— Не надо. Дайте мне сопровождающего и помогите переправиться на другой берег. Сами отдохните хорошенько. Работенка предстоит жаркая.

Подтянутость, простота, четкие и ясные указания на рекогносцировке, широкий круг интересов командарма произвели на Хлебова сильное впечатление. Контакт между ними был установлен деловой и прочный.

— Какое впечатление произвел на тебя новый командующий? — спросил Хлебов адъютанта, когда тот вернулся и доложил, что перевез генерала через Дон на моторной лодке.

— Ума не занимать генералу. Так мне кажется, товарищ комдив.

— Так-то так, а вот угостить командарма и не смог. Сухой кусок хлеба выставил на стол.

— Промашка получилась, товарищ комдив. Сверхмедленно соображал. Да и сами понимаете, слишком неожиданным был ваш отъезд на рекогносцировку. Мне показалось, разговор у вас только начинается, а тут бац — и ехать. Командарм-то ведь и для меня новый человек. Манер его не знаю. Теперь вот другое дело. Все наперед будет учтено. А сейчас прошу к столу.

— Сила ты у меня. Ах, сила! Но сегодня без ума оказалась.

Неприхотливый ни в еде, ни в быту, Виктор Сергеевич выпил стограммовку, закусил черствым хлебом, запил донской водицей, распорядился передать в штаб о своем местонахождении и тут же на земляном топчане, укрывшись шинелью, уснул.

На предпоследней дневке устный приказ командарма был продублирован шифровкой: сосредоточиться в районе станицы Клетской, полки переправить через Дон, сменить там части. До получения приказа марш совершался днем. Командиры хотя и старались соблюдать необходимые меры маскировки, однако днем было трудно укрыться от немецкой разведки. Их двухфюзеляжные «фокке-вульфы» — «рамы», как их называли солдаты, — почти непрерывно «висели» над колоннами гвардейцев.

Впрочем, демонстративное дневное движение гвардейских полков входило в планы нашего высшего командования. Оно обеспечивало решение задачи по дезориентации противника.

За две ночи, на переломе с октября на ноябрь, части соединения, соблюдая строжайшую маскировку, совершили тридцатикилометровый марш, переправились через Дон и сосредоточились в Клетской. .

Еще задолго до этой знаменитой операции наше командование проведением ряда частных боев тщательно готовило позиции для развертывания наступления.

Станица Клетская была отбита у противника несколько недель назад. После этого советские части не вели здесь активных действий. Однако гитлеровская разведка этот район держала под пристальным наблюдением. Вражеская авиация часто навешала его. и, возможно, потому, что оборонялся этот участок румынскими дивизиями. В Клетскую начподив Николаев приехал на рассвете. Он задержался на совещании в Политотделе армии. Хотел проехать на «виллисе» до берега Дона, но часовой у шлагбаума не пропустил. Пришлось пойти пешком.

Вот и Дон. Он на редкость спокоен, но посуровел, даже как будто загрустил. Впрочем, унылость ему придавала поскудневшая растительность.

Вода не замерзла. Ее то и дело кромсают снаряды и мины. Тихо плывут крыги тонкого льда, коряги. На быстрине пустая лодка. В ней — узел с постелью, детская коляска, кукла... и ни души. Кто в ней плыл? Мать с ребенком? Седой старик с внучонком? Где же они? Молчала лодка. Молчал поседевший Дон.

На берегу толпятся солдаты. Они ожидают переправы. Ждет ее и начподив.

— Как дела, хлопцы? — обратился он к бойцам.

— Да вроде бы ничего. Табачок есть. Сухари тоже. Жить можно.

— А патроны? Гранаты?

— Это само собой.

— А как с духовной пищей? Газеты читали? Сводки о положении на фронтах слушали?

— Где там! Как ушли из-под Кузьмичей, так о газетах ни слуху ни духу. И писем давно нет. Наш Федя весь извелся.

— Чего же?

— Да Манечка у него завелась. Чудо-девчонка, а писем вот нет.

Тут уж не удержался и Федя:

— Да я б этих почтовиков всех начисто на передовую и ровно месяц не давал бы им ни писем, ни газет. Пусть бы они повздыхали вот так, как мы.

— Даю вам слово, хлопцы, что будут у вас сегодня же и письма и газеты, — заверил Николаев. — И кое-кого заставим повздыхать.

Люди садились в лодку. Руководил посадкой строгий усатый солдат. Все разместились чинно, степенно. Один прыгнул самочинно. Усач грозно поднял весло:

— Ты что сигаешь? Выкупать нас захотел? А ну вылазь сейчас же, чертова башка!

— Слушай, душечка, нэ кричи! Доедем. Ручаюсь. Будешь цел-целехонек. В Грузию на хванчкару приглашу.

— Слазь сказал тебе, слазь! А то я тебе за нарушение приказа дам такую хванчкару, что без хванчкары закачаешься.

Солдат подчинился. Лодочник сказал:

— А вот теперь садись. С разрешения садись!

— Э-э, постой. Это зачем же ты мне устроил такой эксперимент? Сначала высадил, а потом «садись»!

— Повелеваться тебя, чудака, учил.

«Почему же так никудышно работала полевая почта на марше! Может, не обслужили тех, кто по разным причинам находился в тылах полков, в санротах? Надо поинтересоваться, сегодня ж разберусь. — Мысли Андрея вернулись к совещанию в Политотделе армии: — Будем наступать. Это ясно. Надо поднять людей. Парторганизацию бы в каждой роте, да коммунистов мало, Может, взять из тылов? Есть и в ротах хорошие люди. Принять бы в партию их».

В небе послышался нарастающий гул, а вскоре на горизонте показались и самолеты. Они шли на главную переправу. Бойцы заволновались, задвигались.

— А ну сиди смирно и не крути башкой! — прикрикнул лодочник на молодого мордастого солдата.

От эскадрильи бомбовозов отвалил один пикировщик и нацелился на переправляющихся. Все в лодке пригнулись. Ухнул взрыв. Лодку с силой качнуло. Пассажиры чуть не попадали за борт.

— Держись! — крикнул лодочник. — Цыц, разтак вашу мать!

Самолет спикировал снова. Бомба пошла в направлении лодки. Случилось это на третьей четверти Дона. Посудина качнулась. Начподив встал:

— Слушай мою команду! Никаких движений!.. На левые весла нажимай, нажимай, сильнее! Правыми тормози! Еще нажми! Хо-ро-ошо!

Николаев взглянул на перевозчика. Широкое, изъеденное оспой лицо его посветлело.

Еще грохнула одна бомба.

Лодку успели повернуть носом к волне, и она, сильно подпрыгнув, устояла. Увернулись и еще от одной волны. Кто-то от радости смеялся, кто-то считал всех чертей. Грузин, к удивлению, пел:

— Мой товарищ из Тбилиси, вай-вай, вай! Не кудрявый и не лысый, наливай...

— Катись к едрене с песнями. От волны спасай! Плащ-палатку! Палатку к борту, сдержать волну!

Вот и берег. Солдаты с радостью выпрыгнули. Отмель. Грузин взмахнул рукой:

— Живем, кацо! Живем. Видать, и впрямь будем пить хванчкару. Всю лодку приглашаю в гости.

— Только сидящих в лодке?

— Зачем только... Всю роту позову. Бочку кахетинского оставлю! Пей, гуляй, душа молодая! Эх!

Грузин спрыгнул с лодки и уже с берега крикнул:

— Всех приглашу. Всех! Только не усатого. А впрочем, и его приглашаю.

11. Сюрприз судьбы

А у разведчиков Гуса и Ильиченковой, оставшихся в тылу врага близ Кузьмичей, продолжалась своя тяжелая эпопея. Долго в ту ночь блуждали они по балкам и перелескам в поисках надежного ночлега. Выбирали одно место, а там вдруг оказывалась близко тропа или дорога, нащупывали густолес, а там пахло дымом вражеских землянок или бензином... Показалось, что кто-то в нем храпит, но прислушались — никого.

— Совсем ослаб? Понимаю. Немного пройдем и присядем у той машины. Будем ждать транспорта, — нарочито громко сказала по-немецки Тоня.

Гус не понял ни одного слова, но был уверен, что она его поняла и сказала то, что нужно в этой обстановке. Он пожал ее руку. Ведь часовой мог не только говорить: «Стой», «Ложись», но и маскироваться.

Они теперь уже хорошо видели перед собой полусожженный танк. Ясно: результат работы наших «илов». Вблизи чернел второй, а еще дальше — и третий танк. Гус повеселел: «Повезло. Лучше и не надо. Под одной из покалеченных черепах мы и укроемся». У Тони тоже было такое мнение.

Гус оперся о холодную броню. От покалеченной чушки тянуло сожженным железом и соляркой. Танк, видно, взорвался. Башни с орудием не было. Перебитая гусеница ломаной темной цепищей растянулась на земле. Бездыханная громадина была пуста.

— Надо осмотреться, — шепнул Гус, опускаясь на отбитый каток.

Тоня отошла от танка, остановилась и осмотрелась. Потом сделала еще шагов пятьдесят в направлении третьего танка и крикнула:

— Эй, есть кто там?.. Что молчите? Нам нужна помощь. — Голос ее растаял в тишине. —— Вы, что, смеетесь? Помочь не хотите тяжелораненому?!

Снова тишина. Никто не откликнулся.

Тоня вернулась.

— Как на грех, ни одной души. Придется ждать, — сказала она по-немецки и, наклоняясь к Гусу, прошептала: — Никого. Да кто эти гробы будет охранять?

Гус тихо сказал Тоне, что под этим танком они и заночуют. Тоня предложила свое:

— Давай под тот, что в лощине. Там удобнее.

Гус отрицательно качнул головой:

— Под ним нельзя, он на ходу. Его может тягач увезти. А этот недвижим. Давай-ка Тонюш, тащи бурьян. Да еще раз проверь окрестности.

Тоня пошла за бурьяном и вскоре вернулась с большой охапкой разнотравья. Гус копал под танком щель. Оказалось, он нашел большую саперную лопату.

Недалеко от танка послышалась немецкая речь. По разговору определили: идут двое. Один из них негромко рассказывал, как он в лазарете прощался с земляком, которого отправляли в Германию. Как много он видел калек в госпитале! Теперь говорил другой. Он за что-то отчаянно ругал своего фельдфебеля. «Здорово, видно, насолил ему», — усмехнулась Тоня. Патруль скрылся. Гус разостлал бурьян, поинтересовался, как их конура выглядит со стороны. Тоня осмотрела и, приблизившись к нему, сказала, что ночью трудно сделать определенное заключение. Когда начнет светать, посмотрим внимательнее.

— Неплохо бы дерюгу раздобыть.

— Поищу, — отозвалась Тоня.

Возле танка ничего не оказалось. Пошла к другой машине. Люки раскрыты. Безмолвие. Осветив фонариком отсек механика-водителя, она увидела на сиденье засаленный ватник, а рядышком на днище лежал свернутый грязный комбинезон. Свесилась в люк, взяла то и другое. «Теперь подостлать «раненому» есть что».

Гус взял тряпье, позвал Тоню.

— О, да тут неплохо. Какой ты молодчина! — похвалила любимого Тоня.

Она улеглась ничком, вытянула ноги и только теперь почувствовала сильнейшую усталость, хотелось спать.

— Как станет светать, обследуем, — сказал Гус. — Понадежнее замаскируемся. А сейчас вздремни, а я уж утром.

— Может, наоборот?

— Нет, нет! —возразил Гус и привлек ее к себе.

Тоня уснула. Она не слышала ни проезжавших груженых машин, ни протарахтевшего туда и обратно мотоцикла с люлькой, ни трижды проходивших и возвращающихся обратно патрулей. Гус отчаянно боролся со сном, мобилизовав всю силу воли, и не сомкнул глаз. Наблюдая местность и обдумывая план дальнейших действий, он маленькой лопаткой продолжал совершенствовать маскировку.

Когда забрезжил рассвет, Гус осторожно, стараясь не задеть спящую, выбрался из-под танка, дважды прополз вокруг него, забросал землей торчавший бурьян, подделал кое-что для улучшения обзора, тихо опустился в щель.

Тоня поджав ноги, съежившись в комочек, спала на правом боку, положив голову на вещевой мешок, левой рукой охватив лежавший возле нее автомат. Утомление и перенесенная контузия сказались на ее лице. Гусу показалось, что оно осунулось, впали щеки, чуть обозначилась синева под ее плотно закрытыми глазами. «Вот умаялась, бедняга. Ничего не слышит и не знает, как мне хочется обнять ее и поцеловать!» Он перевел взгляд на часы. Малая стрелка заметно отошла от цифры «8». Но ему жаль было будить Тоню, и он решил продлить ее сон еще на часок.

На переднем крае возобновилась пулеметная перестрелка. Орудия и минометы по-прежнему молчали. Гус насторожился. Танки шли в их направлении. Приподнял голову, пристроился поудобнее. Утренний туман какое-то время не позволял ему видеть танки. Но вот показались их контуры.

— Тягачи... По-нят-но-о, — протянул невесело Гус.

На тягаче, что остановился у дальнего подбитого танка, заглушили мотор. Другой шел прямо на них. Затряслась земля. Гус машинально прижал голову ко дну щели. Он видел, как встрепенулась Тоня, она хотела подняться и, наверное, ушиблась бы о днище, но Гус удержал ее голову.

Тягач поравнялся с ними и заглох. С него спрыгнул танкист в комбинезоне. Обошел взорванный танк, ударил ногой по разбитому ведущему катку, недалеко от которого растянулась перебитая гусеница, что-то сказал и пошел к следующему. Тут же взревел мотор, и тягач, дернувшись, пополз дальше. Возились недолго. Прицепили буксир и потащили танк. У первого остановились. Тот же человек спрыгнул и подошел к двум танкистам. Мотор тягача заглох.

— Что он болтал? — спросил Г ус.

— Сказал, что этот гробешник увезти не удастся, у него не только гусеница полетела, но и ведущий поломан. Механик-водитель ответил, что начальник заставит и этот гроб увезти. Другой, по-видимому, техник-офицер, сказал: «Заберем тот, а об этом доложим. Заставит — подумаем, что сделать». А механик на это ответил: «Двумя тягачами утянем и его».

— Утянут, точно. Их начальство не любит, чтобы своя разбитая техника глаза мозолила солдатам... Что будем делать?

Тоня ответила не сразу. На дворе ведь белый день. Небосклон очистился от туч, и солнце светило ярко, по-летнему. Она вопросительно взглянула на Г уса. Выглядывающая из-под каски повязка почернела. Лицо побледнело: сказывалось утомление. На висках — темные подтеки от пота, левая щека вымазана мазутом и припудрена землей. Отвечая, она предложила ему перебинтовать голову. Так будет легче двигаться дальше в тыл к неприятелю. Неподалеку темнел кустарник, там и залечь. Подойдет кто из гитлеровцев, она будет «оказывать» помощь, а там что-нибудь придумают.

— Не ждать же нам, когда эти барбосы вернутся с двумя тягачами и уволокут эту изуродованную черепаху, а заодно и нас раздавят как цыплят.

— Не выйдет так, дорогая, — возразил Гус. — По дороге оживленное движение автотранспорта. Нас быстро подберут и свезут в лазарет. А если уклонимся от дороги, также можем угодить в лечебный пункт. Полковой где-то поблизости должен быть. Останемся пока здесь. Ну а уж коль придут и обнаружат нас «барбосы» — перестреляем их, а сами — в тягач и пришпорим его. Мы ведь быстрее сработаем, да и сейчас кое-что предпримем.

На этом и порешили. Возле танка валялись доски от раздавленного гусеницами ящика из-под мин. Гус подобрал более или менее сохранившиеся и принялся за работу. Вскоре укрытие под танком было затянуто плащ-накидкой, на нее наброшена земля вперемешку с бурьяном. Тоня, осмотрев сооружение, сказала:

— Здорово. Сразу, во всяком случае, не разглядят. А теперь усни.

— Придется. Намотался. Голову, словно магнитом, притягивает к мешку. Через два часа разбудишь, — и, растянувшись, тут же крепко уснул. Он не знал, конечно, что дивизия ушла из этого района, и по просьбе начальника штаба соседнего соединения их поиск не был отменен. Они работают уже на тех, кто стоит на позиции. Наступать теперь на этом направлении будут они. Им также очень нужен «язык» — штабник.

В воздухе появились самолеты. Тоня пододвинулась к каткам и взглянула на небо. Девятка, другая, третья прошли над разбитым танком, а через несколько минут землю сотрясли разрывы бомб в расположении гвардейцев. С беспокойством посмотрела она на Г уса. Но взрывы не нарушили его сна. Когда самолеты улетели, подали голос советские отдельные орудия и минометы. Три снаряда разорвались метрах в двухстах. Тоня взглянула на друга, но тот и ухом не повел. «Пристрелка», — подумала она. — Будет артналет, а за ним снова наступление. Эх, если бы наши пришли!»

Промчавшийся мотоцикл прервал ее мысли. Прошло еще несколько машин с минами и снарядами. Свернули неподалеку от танка. Возможный приход двух тягачей больше всего беспокоил ее. Ведь немцы могли и развернуть эту взорванную чушку Поэтому разделываться с ними придется сразу... Но ведь день! Большое движение. «Нелегко будет «пришпорить» тягач», — вспомнив выражение Гуса, подумала она. А Петр безмятежно спал точно в своем блиндаже. Вот нервы! Можно позавидовать...

Прошло еще часа полтора. За это время вражеские самолеты дважды бомбили советские позиции. Потом на несколько минут сделалось тихо, и вдруг слитно загрохотала советская артиллерия. От взрывов мин и снарядов застонала земля. Тоня взглянула на Гуса в надежде увидеть его открытые глаза. Но нет! Его это не касается. Он спит.

Обстрел продолжался недолго, огонь перенесся ближе к дороге. Значит, началась атака. Если бы не разрывы, наверняка услышала бы родное «ура». Сколько же теперь? Ах, вот уже что. Тринадцать часов.

Артогонь неожиданно прекратился. Теперь до ее слуха доносились пулеметные очереди и частая дробь автоматов, а вскоре она услышала и заветное «ура». С час продолжался бой. Гуса она не будила, хотя тот давно уже отоспал установленную им же норму. Ветер с поля боя донес работу советских танков, и сквозь их гул снова пробилось дорогое русское «ура». По дороге к фронту подряд, с небольшим интервалом, проскочили два мотоцикла, за ними прогромыхали три батареи противотанковых орудий.

— Спешите, запросили помощь... О-o! И пехоту подбрасываете... — уже вслух сказала Тоня, увидев колонну автомашин с солдатами. И только проскочили первые машины, как лавиной обрушились «катюши». Тоня видела, как с заглохшими моторами замерли на месте машины, как трусливо, в неописуемой панике выпрыгивали из кузовов вражеские солдаты. Только сейчас она поняла причину их панического бегства с машин.

— Петя, Петя! Проснись, проснись! Сыграли наши «катюши». Фашисты бегут к на-а-м!..

Она больше ничего не успела сказать. Прижимаясь к земле и одновременно надевая на голову Гуса каску, Тоня под нарастающий гул приближающихся снарядов, перемешанный с раздирающим криком гитлеровских вояк, успела увидеть толпу солдат, бегущую к единственному укрытию — танку.

Тоня всем телом прижалась к земле. До разрывов она, однако, успела почувствовать, как что-то живое и вздрагивающее навалилось на нее. И тут совсем рядом, как показалось ей, грохнули взрывы. Она почувствовала боль в ушах.

Земля унялась от трясучки неожиданно. В нос полезла тягучая пороховая гарь. И тут же снова она почувствовала на себе что-то тяжелое и неподвижное. Ее лица коснулись скрюченные и еще дрыгающие человеческие пальцы. Тоня изо всех сил ногами и руками откинула в сторону уже бездыханное тело огромного • фашиста. Только сейчас она поняла, что произошло. На помощь ей пришел Гус. Они вдвоем оторвали пальцы гитлеровца, намертво зажавшие воротник Тониной шинели. Но не один фашист прибежал спасаться под танком. Зеленые шинели, мундиры, каски пестрели в глазах.

«Сколько же их?! И не двигаются. Неужели мертвые? подумала Тоня... Да, мертвые. Убиты воздушной волной. Нас прикрыли, сами погибли... Сюрприз судьбы!» Она оглянулась на Гуса и встретилась с его взглядом.

— Скапутились? — громко и каким-то странным, не своим голосом спросил Гус.

Тоня кивком головы подтвердила предположение Гуса. Через отверстие между катков она посмотрела на дорогу. Свечками горели две машины. В отдалении от них застыли еще две. В разных позах безмолвно лежали гитлеровцы в зеленых, с темными пятнами шинелях. Издалека донесся стон. Она взглянула туда. Увидела несколько корчившихся гитлеровцев.

— Что же будем делать? — спросила Тоня и тут же увидела Гуса за работой: он, действуя одними ногами, отпихивал от себя труп фашиста.

— Вот дурочка! Он работает, а я! — выругала вслух себя Тоня и поспешила на помощь Петру.

Когда закончили работу, Петр вытер о ватник руки и, взглянув на Тоню, сказал:

— Я ничего не слышу. Слушай. Нужно хотя бы у двоих взять документы. А потом будем соображать, что делать дальше.

Пока Тоня шарила по карманам, Гус вновь натянул плащ-накидку, нагреб на нее землю. Тоня подползла к нему с тремя потрепанными солдатскими книжками. Прислушалась. Пулеметные очереди, автоматная стрельба... Фронт заметно приблизился. На душе у Тони потеплело: «Наши жмут». С противоположной же стороны послышался рокот танковых моторов, и тут же из-за поворота показался один танк, другой, третий... И вдруг среди убитых гитлеровцев «ожил» один фашист. Он подхватился на ноги и с криком: «Русские! Здесь русские!» кинулся к своим.

Из оцепенения Тоню вывела автоматная очередь Гуса. Он не слышал крика гитлеровца, но увидел его и сработал молниеносно. Фашист упал как подкошенный. Озлобленный хитростью вражеского солдата, Гус намеревался разрядить автомат по другим валявшимся фашистам, но Тоня его удержала. Она с силой прижала к земле ствол, резко помахала головой: «Не нужно».

Танки не остановились. Минуя убитых, они вышли на дорогу и направились к фронту.

Тоня жестом показала Гусу, что сейчас осмотрит все ближние к ним трупы. Со взведенным пистолетом в руке она вылезла из-под танка и проверила каждого. Вернувшись к Гусу, также жестом объяснила: «Все в порядке. Живых нет». Тут же достала карандаш, бумагу и написала: «Петя, ты не слышишь и говоришь очень громко. Учти. Снова заговоришь так же, буду дергать за рукав». Гус прочитал и усмехнулся.

Тоня сочинила еще записку: «Поскольку ты теперь инвалид, задержимся здесь. С наступлением темноты будем пробираться к своим. «Языка», если и взяли бы, с ним нам теперь не выйти».

Гус не согласился. Заметно-понизив голос, он сказал:

— Пока у меня действуют руки и ноги, я должен выполнять задачу! Вечера, конечно, придется дождаться здесь. А там...

— Тс-с-с! — прервала его Тоня: впереди она увидела, как около роты гитлеровцев, растянувшись в колонну по одному, бежали вдоль фронта.

— С неатакованной позиции сняли. Подбрасывают к месту, где у наших обозначился успех, — пояснил Гус.

12. Обер-лейтенант поднял руки

Позади послышался слабый рокот мотора. Показалась крытая санитарная машина, за нею другая. Остановились они метрах в семидесяти от подбитого танка. Вышли двое, по-видимому врачи, и четверо санитаров с носилками. Загруженные ранеными машины ушли, пришло еще несколько санитарных летучек. Два врача или фельдшера, осматривая лежавших, приблизились к танку. Они перекидывались словами. Когда удалились, Гус спросил, что говорили они. Тоня написала:

«Русские настоящую мясорубку устроили». А о тех, кто возле нас смерть нашел, сказал: «Бросились спасение искать у подбитого танка, не зная того, что русские наверняка центр своего удара нацелили именно на эту мишень. Опытные артиллеристы. Рассчитали точно».

Гус, прочитав записку, помолчал, а затем сказал:

— Медик сообразил правильно. Ложись, усни. Я понаблюдаю и продумаю план действий. Ночью много работы будет.

Потом он достал из вещмешка хлеб, сухую колбасу.

— Хоть и не располагает обстановка, но поесть нужно.

Подкрепились. Тоня улеглась. Гус укрыл ее потеплее.

— Не помощница ты у меня, а золото. Цены тебе нет. Спи!

Тоня уснула. Она не слышала нового нашего артиллерийского налета, не наблюдала работу фашистской похоронной команды. Гус один перенес напряженные минуты, готовый в любой момент открыть огонь, особенно когда фашисты еще засветло брали от танка трупы, укладывали их на машину и увозили к могиле. Дважды заглядывали и под танк гитлеровцы, не обнаружив там трупов, уходили.

Постепенно к заходу солнца прекратилось и наше наступление. Гус не слышал огневого боя, но часто смотрел в сторону фронта, ожидая увидеть своих солдат, но так и не дождался. «Сильно укрепились. Вмятину, видно, сделали в их обороне, но на большее сил не хватило», — подвел итоги нашего наступления Гус. Он взглянул на Тоню. Она спокойно спала. Ватник, которым укрыл ее Гус, несколько раз сбрасывала, но он поправлял. С головы сползла шапка-ушанка. Давно уже не стриженные густые темно-русые волосы рассыпались по вещевому мешку. На раскрасневшейся правой щеке выделялась крохотная родинка. Из-под расстегнутого, чуточку сдвинутого вниз ворота форменки обозначился краешек белой упругой груди. Как бы хотелось припасть к ней губами. Но... Гус удержал себя. Он подтянул кверху ворот ее форменной блузки, поправил борт шинели, надвинул повыше ватник. «Поспи еще. Скоро будить придется... Все-таки где же раздобыть жердь?.. — возвращаясь к плану предстоящих действий, подумал Гус. — И четыре кола бы надо. Бечевка-то есть...»

Размышления Гуса прервал невесть откуда выскочившим мотоцикл. Гус занял более удобную позицию. Обзор после очистки поля стал отличным. Быстроходный мотоцикл без люльки промелькнул около танка. Управлял им офицер в темной короткой куртке, с автоматом на груди, в портупее, с планшеткой и парабеллумом. На большой скорости отъехал метров триста от танка и круто свернул налево. С минуту, не больше, Гус видел удалявшиеся взвихренные клубы пыли. Но вот они пропали. Мотоцикл остановился. Гус с трудом рассмотрел на том месте темноватое облачко отработанного газа. Мотор заглох. Штаб немцев. По всей видимости, полковой. А не офицер ли из штабе дивизии приехал? Ведь будет возвращаться. «Эх, взять бы его!» Было только полшестого. Темнота как на грех надвигалась медленно. Ротный пододвинулся к выходу, взглянул на небосклон. В двух местах заметил слабое мерцание звезд. Луны не видно. Ветер сменил направление, но дул не сильно. Гус вытащил и автомата магазин, дозарядил его, взял другой и с ним проделал то же самое. «Эх, если бы не проскочил до наступления темноты!

Этот час, как показалось Гусу, тянулся целую вечность. На позиции к гитлеровцам проехали три кухни, четыре санитарные машины успели взять раненых на передовой и вернуться назад. Дважды недалеко от них сделал залпы шестиствольный миномет. Гус не услышал грохота, но определил по вспышкам пламени. Выстрелы, сопровождавшиеся затяжным характерным скрипом пролетавших мин, разбудили Тоню. Она даже вздрогнула и резко поднялась:

— Ну что? Как тут?

Гус покачал головой, дал знать, что он не слышит, и попросил выслушать его план захвата штабного мотоциклиста. Тоня одобрила его.

Гус первым, Тоня за ним выползли из-под танка, добрались до густого бурьяна. Осмотрелись. Ползком, параллельно дороге, двинулись они в тыл противника. Ползли с полчаса. Ветер усилился, нагнал облака. Сделалось темнее.

Разведчики передохнули, пропустили несколько машин, пригибаясь, быстрым шагом пересекли дорогу и оказались в кустарнике.

— Метрах в трехстах должна быть балка, — сказал Гус, — а в ней наверняка тыловые подразделения гитлеровских батальонов.

Ветер донес до Тони отдельные голоса. В кустарнике она также уловила присутствие людей. Дальше стали продвигаться опять ползком. Затем задержались у молодого высокого ивняка, перемежающегося с молодыми березками.

Гус приказал Тоне наблюдать, а сам, вооружившись ножом, принялся за работу. Он свалил деревцо. Очистил от веток. Получилась довольно длинная слега. Принялся за второе. Подрезал его. Хотел валить. Тоня задержала Гуса. По дороге проехали четыре машины со снарядами, за ними с прикрытой сверху фарой прострекотал тот самый мотоцикл. Гус в раздражении стукнул кулаком по колену. Тоня поняла его досаду и похлопала по щеке: успокойся, мол, что-нибудь другое появится, — и подала сигнал к продолжению работы. Свалили второе деревцо. Гус сделал два кола и подсел к третьему деревцу. Наконец колья были готовы. Гус взвалил их на плечо и сказал:

— Спустимся в овраг, где кончаются кусты. На подъеме дорога должна сузиться, там как раз и устроимся.

Спустились в овраг. Дорога вильнула влево на косогор. По обе стороны ее чернели кусты. Остановились у начала спуска. Тоня обследовала местность. Кругом тишина, ни души.

Когда Тоня вернулась, у Гуса уже был готов настоящий КПП (контрольно-пропускной пункт). Даже свой походный карманный фонарик укрепил на центре жерди, перекрывшей дорогу. Он подозвал Тоню поближе, прикрыл фонарик и включил красный свет. Приближавшаяся к фронту машина с двумя подфарниками заставила Гуса снять с козлов жердь и ретироваться в кусты. Они залегли. Снова везли снаряды. В одной небольшой колонне проскочил легкий «козлик», вроде «виллиса». Рядом с шофером сидел офицер. Гус в сердцах сказал:

— И угораздило его, черт, затереться в колонну.

Часа два ожидали они, но ни одного мотоцикла, ни одной интересующей их машины! Гус стал было отыскивать другой выход из положения, как в отдалении сверкнула фара, а через несколько секунд в тишине ночи Тоня уловила стрекот мотоциклетного мотора. Гус быстро схватил жердь, уложил ее на козлы и, когда мотоцикл оказался метрах в семидесяти, включил красный огонек.

Мотоцикл с коляской резко затормозил.

— Что за чертовщина?! — выругался офицер, сидевший в люльке.

— Никакой чертовщины! Дополнительный полевой контрольно-пропускной пункт. Вы что, не знаете, с двадцати часов усиленное наблюдение на нашем участке? Документы! — прикрикнула Тоня низким мужским голосом.

Офицер, покосившись на автомат Гуса, нехотя полез в боковой карман. Достал коричневый бумажник, извлек удостоверение личности и, не глядя на Тоню, молча протянул ей.

— Ваш документ не перерегистрирован. Он недействителен! Вы что, приказа генерал-полковника Паулюса не знаете?

— Постойте, постойте! Я же со срочным заданием...

— Вам придется объясняться не здесь, а с господином майором Штраусом! — резко перебивая офицера, твердо и безапелляционно отрезала Тоня.

Гус по затянувшемуся разговору и по посуровевшему лицу Тони понял, что офицер сопротивляется. Он демонстративно крепче сжал дульную и затворную части автомата, указательный палец его лег на спусковой крючок. Весь вид Гуса говорил гитлеровцам о том, что он готов в любую минуту пустить в ход автомат.

Тоня прервала дискуссию.

— Заводите и прошу за мной! — сказала она тоном, не терпящим никаких возражений, — Объяснитесь и поедете выполнять ваше срочное задание. Впредь будете внимательнее к собственным документам, — и пошла в глубь кустарника.

Гус направил дуло автомата на офицера, и тот, возмущенно пожав плечами, приказал водителю двигаться за «офицером» КПП. В самую последнюю минуту, когда луч фонарика Тони еще раз скользнул по гитлеровцам, Гус на конопушечном лице солдата-водителя заметил затаенную злобу и готовность при подходящем моменте пустить в дело болтавшийся на его груди автомат. «Опоздал, идиотина!» — в сердцах подумал Гус и вытаял из-за пазухи парабеллум.

Стоило им оказаться в самой чащобе, как Тоня остановилась, неторопливо повернулась и спокойно, ровным голосом сказала:

— Глушите мотор!

Как только сделалось тихо, гитлеровского офицера одновременно ослепил луч фонарика и оглушила команда Тони:

— Руки вверх!

Перед его лицом замаячило дуло наведенного Тоней пистолета. Вслед за командой Гус сильным ударом по скуле повалил водителя с седла. Ротный лишь на какие-то доли секунды упредил водителя мотоцикла, сообразившего, что они в ловушке, и схватившегося за автомат.

— По-дни-и-май же ручищи! — затряс офицера Г ус.

Гитлеровец понял русскую речь. Руки его потянулись вверх. Сбитый с мотоцикла солдат закричал и попытался подняться, хватаясь за автомат. Тоня указала на водителя. Ротный с силой толкнул потерявшего дар речи офицера и метнулся к солдату...

Гус вернулся к мотоциклу с солдатской шинелью, автоматом, ремнем и документами. Тоня тем временем забрала у офицера автомат, планшетку и начала допрос. Гитлеровец наотрез отказался отвечать.

— Встать! — угрожающе скомандовал Гус, наставив на фашиста автомат. — Снимай шинель!

Офицер, не опуская рук, вылез из люльки, но медлил с выполнением команды.

— Снимай же, тебе говорят! — повторил приказ Гус.

Гитлеровец понял без перевода, поскольку от движения левой руки ротного все пуговицы с шинели фашиста полетели, словно листы с осеннего дерева.

Офицер снял шинель. На его мундире блеснул Железный крест.

— Надевай! —скомандовала по-немецки Тоня, показывая ногой на принесенную Гусом шинель солдата.

Гитлеровец, бормоча под нос, что он вынужден подчиняться силе, с трудом натянул солдатскую шинель, оказавшуюся ему не по росту. Гус осветил фонарем землю возле мотоцикла, разыскал отлетевшую каску, надел на голову офицера, туго затянув брезентовый ремешок под его подбородком.

Гус откатил в глубину кустов мотоцикл и некоторое время повозился с ним: отключил зажигание, отвернул краник, вывинтил еще какую-то деталь и забросил ее в кусты. Вернулся, взял автомат фашиста, разрядил его, напихал в ствол и раму земли и протянул офицеру:

— Бери, бери, вояка!

Офицер повесил на шею автомат. Гус привязал ремень оружия к поясному ремню, затем разрезал карманы солдатской шинели и, заставив офицера сунуть руки туда, связал их так, что ни поднять их, ни вынуть было невозможно. Оставалось заткнуть рот фашисту. Это с удовольствием сделала Тоня.

— Переведи ему, — сказал Тоне Гус. — Идти, если надо, ползти, бежать. Все время следовать за мной. Если вздумает капризничать — пусть пеняет на себя!

Тоня перевела.

— Все понял?

Бледный молодой обер-лейтенант по-волчьи мотнул головой.

Тронулись. Гус впереди, за ним гитлеровец, позади и чуть в стороне Тоня. Молча они пересекли дорогу наискосок, направляясь к фронту. Шли быстро, не пригибаясь. Гус нарочито вышагивал уверенно. На фронте установилась тишина. Свой передним край, как обычно, фашисты с большими интервалами освещали ракетами. Не прошли и трехсот метров, как Тоня и гитлеровец услышали окрик:

— Стой! Кто такие?

— Патруль, — ответила Тоня.

— Какого черта прете по полю?!

— На соседнюю дорогу держим курс.

Гитлеровец, выйдя из укрытия, ничего больше не сказал. Гус, когда увидел его, только крепче сжал автомат. Левее немца Гус и Тоня заметили замаскированные тяжелые минометы, а неподалеку от них блиндажи. Молодой офицер занервничал. К своим бы, но...

Когда прошли блиндажи, Гус осмотрел связанные руки офицера, зло выругался:

— Оборвал, скотина! Пряжкой ремня перерезал веревку. Прикажи ему стать на колени.

Тоня перевела. Гитлеровец медлил.

— Да опустись же, харя! — с силой нажал на плечи фашиста.

Гитлеровец исполнил команду. Гус достал новую веревку, крепко связал руки пленного и предложил Тоне перевести, что еще подобный фортель, и дальнейшего предупреждения не последует!

Гитлеровец молча выслушал Тоню и ничего не сказал в ответ.

— Этот тип задаст нам еще хлопот. Но в случае чего... — у Гуса в руке сверкнул нож. — Учти, гад. Шутить не буду!

Теперь они шли полевой дорогой. Два раза пропустили груженые машины, идущие к фронту. Офицер при этом украдкой посматривал на них. Прошли еще с полкилометра. Опять показалась грузовая машина. Около стоявшего на обочине «патруля» резко затормозила. Гус и Тоня одновременно сняли автоматы с предохранителей. В кузове было человек семь солдат. Они стояли, придерживаясь друг за друга. Офицер, высунув голову из кабины, спросил:

— Поворот у балки не проехали?

— Нет еще. Метров четыреста надо...

Договорить Тоня не успела.. Метнувшись под заднее колесо машины, пленный крикнул:

— Хватай! Русские...

Гус, конечно, не услышал крика, но увидел «спикировавшего» под машину фашиста и молниеносно, не снимая автомата, резанул очередью по машине. Мгновенно подключилась к нему Тоня. Она раза четыре «прочертила» очередями по кузову и кабине. Палец ее словно прирос к спусковому крючку, и только по закрытому затвору она поняла, что магазин автомата пуст.

Гус из-под колеса ловко за ворот шинели, как нашкодившего щенка, вытащил насмерть перепуганного обера, оторвал его от земли, поставил на ноги, толкнул под зад коленом:

— Вперед! Бегом!

Они долго бежали по полю. Остановились, выбившись из сил. Гус посмотрел на место только что отгремевшей схватки. Одинокая машина по-прежнему стояла на месте, тускло освещая впереди себя клочок дороги. По ним не сделали ни одного выстрела. Было ясно: способных открыть огонь в машине не осталось.

Гус, меняя магазин, видел, как три машины, шедшие с фронта, объехали стоявшую, а четвертая, поравнявшись со злополучной, резко затормозила и остановилась. Он не видел, как к ней подошли, но по сверкнувшим лучам двух карманных фонарей стало ясно, что через какое-то короткое время будет поднята тревога.

Тоня вопросительно посмотрела на Гуса. Взгляды их встретились. Она показала, что гитлеровец освободился от кляпа.

Гус вскипел. Достал из кармана тряпку и с силой запихнул ее в рот офицеру.

— Не теряем ни одной минуты. Успеем пересечь линию фронта — отлично, не успеем — туго придется.

Шли они быстро, прямиком к фронту. Не прошло и трех-четырех минут, как остановившаяся машина тронулась и быстро покатила в тыл.

— Помогать некому... Заспешили докладывать, и прямо в штаб дивизии. Прибавим шагу и мы, — сказал Гус.

...Только перед рассветом они оказались на нейтральной полосе. Преодолели, казалось, невозможное. Под непрерывным автоматно-пулеметным огнем врага вконец измученная Тоня, уставший фашист и четырежды раненный, потерявший много крови Гус ползли к своим. Ротный был на грани потери сознания. Он в окровавленной гимнастерке, с помощью своего нежного друга, прямо на руки солдата, сполз в советскую траншею. К ним подбежали еще два солдата и офицер.

Тоня долго сидела молча, тяжело дыша, с закрытыми глазами, прижавшись спиной к холодной стенке траншеи, потная, грязная, залитая гусовской кровью. Но вот она открыла глаза, подняла голову и тихо, прерывистым голосом попросила позвать санитаров с носилками. Силы покидали ее. Она взглянула на лежавшего без движения Гуса и заплакала.

Часть третья