Грузный господин лет шестидесяти. Милейший человек. Несмотря на свою беспартийность, был знаком с Лениным. Фотограф-любитель, он упражнялся в этом искусстве на всех своих знакомых. У меня сохраняются снимки моих родителей, сделанные им на террасе его дома. Женат вторично на двадцатилетней женщине. Прежде чем жениться, обратился к хирургу, последователю знаменитого профессора Воронова[23], и тот омолодил его при помощи обезьяньих желез. Операция удалась, и первые месяцы жизни с молодой женой прошли вполне удовлетворительно. Но вскоре, увы, он одряхлел пуще прежнего. «Он звезды сводит с небосклона, он свистнет – задрожит луна; но против времени закона его наука не сильна»[24]. Бедный Семен Петрович обратился вновь к врачам, но те ему сказали, что дважды подобную операцию делать нельзя. Дальнейшее осталось сокрыто мраком неизвестности. Вскоре «молодая чета» уехала в СССР.
Человек лет пятидесяти пяти. Женат на женщине двумя годами моложе его. Он много видел на своем веку; остроумен, а порой и желчен. В прошлом году Алексей Павлович, переутомившись на службе, получил легкое нервное расстройство и несколько месяцев провел в специальной лечебнице, в СССР. Однако места в Торгпредстве не потерял и после своего выздоровления вернулся в Геную, на свою прежнюю работу.
Его жена, Мария Петровна, была очень полной дамой. Подружившись с моей матерью, она ей рассказала, что будучи еще молоденькой девушкой, она очень страдала от чрезмерной полноты. Чтобы похудеть, Мария Петровна обратилась к врачу, который дал ей какое-то лекарство, от которого она так быстро похудела, что через несколько месяцев стала худой «как щепка», и у нее начался процесс в левом легком. Пришлось спешно приступить к усиленному питанию. Туберкулез она излечила, но пополнела пуще прежнего; да такой и осталась.
Однажды, Григорьева пришла к маме, в пять часов, пить чай. Мужья еще все были на службе. Сидит Мария Петровна за столом, пьет чай, и мирно беседует с моей матерью, а в руке держит свою маленькую дамскую сумочку. И видит мама, что каждую минуту гостья роняет эту сумку на пол, и потом с большим трудом ее поднимает. Наконец мама спрашивает Григорьеву: «Что с вами, Мария Петровна?» «Не знаю, милая Анна Павловна, но я себя не очень хорошо чувствую. Простите меня – я лучше домой пойду». Встала она со стула и пошатнулась. Мама вскочила и взяла ее под руку. С большим трудом спустились они с наших трех лестниц. Теперь надо было пройти длинную аллею, ведущую на улицу. Чувствует мама, что Мария Петровна становится всё тяжелее и тяжелее. Кое-как вышли обе дамы из сада и пересекли узенькую улицу, отделявшую его от дома Григорьевых. Две довольно крутые лестницы вели в квартиру Марии Петровны. Первую лестницу преодолели с большим трудом, но нога несчастной женщины начала подворачиваться. С ужасом видит моя мать, что Мария Петровна всею своею тяжестью начинает падать назад. «Мария Петровна, – почти плача, говорит ей мама, – сделайте еще одно маленькое усилие – мы уже пришли, а сама думает: „Упадет, убьется, и я с нею, упав с лестницы, убьюсь“». Все-таки Бог спас: чудом добрались до двери дома. Мама одной рукой поддерживает Марию Петровну за спину, а другой ищет в ее сумке ключ от двери. Наконец мама отперла дверь и привела Григорьеву в спальню, намереваясь уложить ее в постель, но тут бедняга внезапно упала на пол и потеряла сознание. Мама побежала к сыну хозяина дома, имевшего в первом этаже маленькую гастрономическую лавку. Молодой человек вызвал по телефону врача, а сам поднялся наверх к больной. В Италии никто никогда, в беде, не остается без помощи и одиноким. Пришел врач. Общими усилиями подняли с пола бедную женщину и уложили ее на кровать. Врач поставил диагноз: кровоизлияние мозга. В это время вернулся со службы Григорьев. Увидав маму, он воскликнул: «Анна Павловна, вы у нас в гостях? Вот хорошо!» – «Алексей Павлович, Мария Петровна заболела» – «Что с нею?», – с этими словами он вбежал в спальную комнату, взглянул на жену и вдруг начал свистеть… Вызвали скорую помощь и отвезли ее в больницу. Она пробыла в ней несколько недель, и мы все ходили ее навещать.
Вышла она из больницы немного парализованной, со слегка перекошенным лицом, но ходить, хотя и с трудом, могла. Через четыре месяца после ее выздоровления они уехали в СССР, а еще через год мы узнали, что с нею случился второй удар и она умерла.
Под солнцем Нерви
Есть такая туристская реклама: вид Нерви, а над ним, в небе, огромное, пылающее солнце, привязанное к Нерви канатом.
Со 2-го сентября 1927 года, для меня начался «солнечный» период моей жизни. Длился он больше года: до моего поступления в университет и нашего переезда в Геную. В прошлом: Москва, школьные занятия, разные неприятности и т. п., а теперь: безмятежное проживание под тепленьким итальянским солнцем. Помню однажды, в Москве, я вышел из дому, и у меня захватило дыхание; воздух казался густым и ноздри слипались. Термометр показывал: 32° по Цельсию. Это было в январе 1927 года, а в январе 1928 года, опираясь на перила «Прогулки у Моря», я наблюдал, как английский турист плавал между скал. Правда, чувствительные к холоду итальянцы, глядя на него, только пожимали плечами: «сумасшедший англичанин» (pazzo inglese), но все-таки – какая разница!
В октябре, в компании нескольких наших соседей, отцовских сослуживцев, мы наняли два экипажа, и поехали по Ривьере, через залитые солнцем чудесные местечки: Болиаско, Пьеве-Лигуре, в Портофино-Ветта[25] – лесистый, горный перевал маленького, выдающегося в море, портофинского полуострова. Оттуда нам открылся дивный вид на две морские глади. С одной стороны виднелось всё побережье, до Генуи включительно, а за нею синели вдали приморские Альпы Западной Ривьеры; с другой стороны тянулась Восточная Ривьера. На перевале находилась гостиница, теперь закрытая, а при ней существовала замечательная коллекция кривых зеркал. За пару лир можно было хохотать до слез, рассматривая в них себя и других. С Портофино мы спустились в Санта-Маргерита[26], а оттуда отправились в Рапалло. По дороге туда наш извозчик нам указал кнутом на отель, в котором был подписан участниками Генуэзской конференции знаменитый Рапалльский договор[27].
Обыкновенно почти целый день я проводил на берегу или в парке. Мои родители были убеждены, что через год, как было обещано моему отцу, мы вернемся в Москву и там я закончу мою девятилетку. Итальянского языка я не учил и им мало интересовался: на что он мог мне пригодиться на нашей Родине? Однако было решено, что я не должен терять даром целый год, и отец нашел для меня учительницу английского языка, русского происхождения.
Леди Скотт, урожденная Философова, была пожилой и довольно бедной дамой. Она происходила из очень древней дворянской семьи Философовых, ведущих свое начало от греков, приехавших, при Владимире Святом, крестить Русь[28]. Еще совсем молодой она встретила в России английского дворянина и вышла за него замуж, но довольно скоро овдовела. Жила она в последнем домике Длинного Мыса, в двадцати шагах от границы Генуэзской коммуны. Ее маленькая квартирка была бедная, но чистая и уютная.
У старенькой леди почему-то не хватало носа. По этому поводу она рассказывала грустную повесть о тяжелом утюге, упавшем прямо на него. Может, и правда! Однажды она показала свою, выцветшую от времени, русскую фотографию. С нее глядела семнадцатилетняя барышня, в длинном белом платье и круглой соломенной шляпке с лентой: черноволосая, стройная красавица, с тонкими чертами лица. Как жизнь, все-таки, меняет!
Она рассказала нам один, случившийся с нею в России, забавный анекдот: однажды, при приходе ее с мужем на званый вечер, в некоем очень высокопоставленном доме, лакей в дверях залы, возвестил: «Сэр Скотт и Леди Скотина!»
У нее я недурно и в довольно короткий срок выучился английскому языку, который, впоследствии, совершенно забыл. Однако, изучение этого языка много времени у меня не брало и почти целый день я был свободен как ветер.
Русская молодежь, проживавшая в то время в Нерви, была немногочисленна, и, кроме меня, состояла из Раи Крайниной, Надежды Альтман, дочери одного из бухгалтеров Торгпредства, двумя годами моложе меня, Ары Крашенко, девушки шестнадцати лет, дочери пожилой казачки, жившей в Нерви с незапамятных времен. Эта девушка не принадлежала к советской колонии.
Вскоре к нам присоединились, только что приехавшие из Донецкого бассейна, близнецы, брат и сестра: Юра и Лена. Их отец, обрусевший немец, по фамилии Розенштейн, был беспартийным и служил бухгалтером в Генуэзском Торгпредстве. Он уже несколько лет как разошелся со своей женой, проживавшей где-то около Бахмута, и сошелся с некой Орловской, еврейкой, бывшей певицей, потерявшей голос. «Орловская» был, вероятно, театральным псевдонимом этой дамы, но все ее так и называли. Теперь Розенштейн выписал к себе в Геную своих двоих детей, тем паче, что его бывшая жена вышла вновь замуж за какого-то инженера.
В Нерви проживал еще один шестнадцатилетний подросток, по имени Роберто Тассистро. Его отец-итальянец давно умер, и он теперь жил со своей русской матерью и теткой. Он был авангардистом (avanguardista), фашистское звание, соответствовавшее советскому комсомольцу[29], а так как я был советским юношей и, несмотря на мою беспартийность, верил еще в коммунистический идеал и чтил память Ленина, то мы с ним не встречались, и глядели друг на друга издали, и весьма враждебно. Много позже я сошелся с ним довольно близко, а его мать и тетка оказались милейшими и очень образованными русскими дамами.