Вот в каком кругу я проводил всё мое время, наслаждаясь солнцем, морем и почти полным ничегонеделанием.
Теперь я должен сознаться, что именно здесь, под нервийским солнцем, ко мне слетела впервые муза поэзии. Большинство молодых людей пытаются писать стихи, но вскоре, обыкновенно заметив, что они не Пушкины, ссорятся со своей музой, и после нескольких семейных сцен, разводятся с нею окончательно.
Влюбившись в нее с первого взгляда, я до сих пор ее нежно люблю, не замечая недостатков моей подруги: коса она или кривобока. Если другим она не нравится, тем хуже для них, а я нахожу ее очень миленькой. Правда, что еще за год до нашей поездки в Италию, в 1926 году, в Одессе на даче, я, неожиданно для самого себя, сочинил четырехстишие, могущее быть началом, как мне тогда казалось, целой поэмы. Вот оно:
Ночь спустилась над Средним Фонтаном,
И море окуталось мглой;
Черные тучи ползли над Лиманом
Угрожая Одессе грозой.
Но дальше дело не пошло. И вот, под солнцем Нерви, меня внезапно прорвало. «Примиритесь же с музой моею!» – ибо отныне, правда не очень часто, я буду помещать на страницах этих воспоминаний детища моего с нею брака.
Привожу несколько примеров моих нервийских поэтических опытов; все они были написаны мною в 1928 году:
Звезды меркнут; пар клубится;
Тихо веет ветерок…
В легком свете серебрится
Вдаль бегущий ручеек.
Дремлет роща; степь в тумане;
Чуть светлей небес края;
А над дальними горами
Занимается заря.
В первый год моего пребывания в Италии я очень тосковал по Родине. В приводимом мною следующем стихотворении, отображается мое тогдашнее настроение:
Вид горы высокой,
Плеск волны морской
Свод небес далекий —
Темноголубой.
Чудеса природы
В чуждой мне стране:
Зелень, горы, воды…
Надоели мне.
Хочется мне снова
Увидать родной:
Пейзаж суровый,
Пейзаж простой;
Бури и бураны
Снеговых степей;
Скромные курганы
Родины моей.
Ночь спустилась на Нерви глубокая;
Светит месяц и плещет волна…
Где-то слышится песнь одинокая:
То смеется, то плачет она.
Тихо стонет волна средиземная.
Бьет о берег: светла и легка,
И так сладко звучит иноземная —
Итальянская песнь рыбака.
Читающий эти строки легко может заметить, что начало настоящей главы не соответствует ее концу. Действительно, с одной стороны я наслаждаюсь солнцем и морем, рад, что, вдали от Москвы и школы, могу спокойно бить баклуши, а с другой стороны, мне уже всё надоело и хочется лишь одного: как можно скорее возвратиться на мою холодную Родину. Что делать! Я и сам это замечаю, но наша человеческая душа соткана из противоречий. Спросите про то любого философа.
Время от времени, чтобы разнообразить несколько наш быт, Юра, Лена, Рая и я ездили в Геную. Трамвай на это тратил 45 минут, но сама дорога была столь живописна, что стоило просто проехаться туда и обратно.
7 ноября 1927 года, вся советская колония была приглашена в консульство, на торжественный вечер, устроенный генеральным консулом Риделем[30], по случаю десятилетия Октябрьской революции. Были произнесены соответствующие речи; пели «Интернационал» и «Смело, товарищи, в ногу», и т. д. Вскоре после того, меня пригласил секретарь консульства Мицкевич, помогать ему разбирать сохранившуюся у них русскую библиотеку, раньше принадлежавшую царскому консульству. Вдвоем с ним мы отобрали порядочное количество книг, приговоренных Мицкевичем к «аутодафе».
Прошла зима. Весною Нерви превратилась в настоящий райский уголок. Мы, местная советская молодежь, часами слонялись по парку или вдоль «Прогулки у Моря» и болтали, по-русски, всякий вздор, воображая, что нас никто не понимает. Однажды Рая, Ара и я сидели на скамье и любовались морем. Около Ары уселся какой-то пожилой господин, по виду – итальянский купец. Ара сказала: «Какой интересный молодой человек сидит возле меня». Пожилой господин повернул к ней голову, и на чистейшем русском языке, ответил: «Я тоже, барышня, в свое время был молод, как и вы». Мы очень смутились, и с тех пор стали осторожней.
Когда на душе спокойно и весело, то время летит быстро… Прошла и весна.
Конец безмятежного существования
В начале июня директора хлебной конторы Либермана отозвали в Москву, а вслед за тем мой отец был назначен на его место. Это производство по службе мало обрадовало моего отца, и он написал торгпреду (торговому представителю) в Милан, где тогда находилось центральное управление Торгпредства, что, подчиняясь служебной дисциплине, он принимает управление хлебной конторой, но берет на себя смелость напомнить о данном ему обещании вернуться в Москву не позже чем осенью 1928 года. На это письмо последовал краткий ответ: «Товарищ Вейцман, о вашем возвращении в СССР пока не может быть и речи». Ничего не оставалось другого, как подчиниться.
Теперь у нас встал вопрос о моем дальнейшем образовании. Отец предложил мне выбрать отрасль знания по моему желанию. Я решил стать инженером-электротехником. Юра и Лена последовали моему примеру, а Рая записалась на химический факультет. Все студенты Генуэзского политехникума, к какой бы специальности они ни готовились, были обязаны, до поступления в него, окончить два первых курса физико-математического факультета и потом держать государственный экзамен (licenzino[31]). Таким образом, с будущей осени, мы должны были начать посещать университет. Пока что в нашем распоряжении имелось еще четыре месяца, которые мы посвятили изучению итальянского языка.
Из СССР стали приходить тревожные вести. Торгпредство получило приказ закупить в Италии хлеб. Вскоре стало очевидно, что у нас на Родине снова начинался голод. Сталин быстро разрушал экономическое благополучие страны, с таким трудом восстановленное Лениным. Письма от наших родственников мы получали регулярно, но из них мы могли узнать только о состоянии их здоровья.
Однажды маме приснился странный сон: она увидала себя еще девочкой, в Мариуполе. У ворот их дома стояла запряженная бричка и ее отец, тоже еще совсем молодой, бойко вскочив на нее и взяв в руки вожжи, готовился уехать. Мама подбежала к нему: «Папа, куда ты едешь? Возьми и меня с собой», – и пыталась сесть рядом с ним, но он, решительно отстранив ее рукой, воскликнул: «Нет! Нет!». А затем, притянув к себе, поцеловал ее в лоб. Мама мгновенно проснулась, но уже будучи наяву, всё еще чувствовала у себя на лбу отцовский поцелуй. Она разбудила папу, и расплакавшись, сказала: «Мося, я уверена, что мой отец умер». В тот же день мама написала в Одессу письмо своей сестре Рикке, умоляя ее откровенно ответить, с обратной почтой: жив ли отец? Вскоре от тети Рикки пришло письмо; оно начиналось так: «Дорогая Нюта, увы, ты права, вот уже скоро месяц, как нашего папы не стало». Далее она писала о том, что их отец, последнее время, не вставал с постели, и был очень слаб. Сердце его начало сдавать. Умер он спокойно. Так окончил жизнь, на восьмидесятом году, этот не совсем обыкновенный человек.
«Матриколя[32]» (Matricola)
Итак, я студент! 5 ноября 1928 года я впервые переступил порог «Alma Mater». Генуэзский университет помещался в старинном дворце, на улице Бальби. За монументальной дверью, перед небольшой лестницей, ведущей в нечто вроде «patio[33]» (внутренний двор), сидят два почтенных каменных льва, с полуоткрытыми пастями, охраняя вход. Студенты шутили, что очень опасно класть руку в их пасть: могут откусить.
Мы все четверо были уже приняты в университет, но, с точки зрения старых студентов, еще не принадлежали к их сословию: для этого надо было сделать «матриколя» (fare matricola). Матриколя (matricola) буквально обозначает запись в регистр, но этот термин, в данном случае, распространяется и на записываемого в университет студента. Поэтому всех студентов-новичков называют «матриколями». В мое время, в итальянских университетах еще сохранилось много традиций, восходящих к Средневековью, и студенческие нравы, вероятно, мало чем отличались от нравов учащейся молодежи пятнадцатого века; обстоятельство, впрочем, не мешавшее им серьезно изучать науки двадцатого. Все студенты делились на степени, зависевшие от количества лет, проведенных в стенах университета:
новичок назывался «матриколя» (matricola);
второкурсник – фасоль (fagiolo);
третий год давал право на звание «старого» (anziano[34]);
четвертый год возводил студента в звание университетской колонны (colonna);
оканчивающий курс получал высокий титул – «лауреандо» (laureando).
Но чтобы получить первую степень, и стать «матриколя», надо было ее «сделать». Для этого приглашались несколько старых студентов и устраивалась, за счет новичка, пирушка. Затем ему выдавался специальный пергамент, называемый «матриколя», с печатным изображением наверху и текстом внизу. Новичок изображался в виде осла, которого постригают в студенты, а с обеих сторон этого рисунка имелся целый ряд других, более или менее неприличных. Внизу «макаронной» латынью объявлялось, что именем Бахуса, Табака и Венеры новичок делается полноправным студентом. Еще ниже следовали, написанные все той же «макаронной» латынью, наставления: мало учиться, много пить, курить и еще больше любить женщин.