— Где ж они, Господи…
— Далёко-то не мог он уйти.
Стояла луна; брехали собаки. В стороне послышался конский топот, и стих. Никто не появлялся.
Вышел, еле волоча ноги Прокшич, по пояс мокр до нитки.
— Всё обёг, пусто! И что за день такой выдался… Ума не приложу, куды ему деться, старцу, тут и деваться-то некуды! Всё же голо, тут огороды, там дорога и луг… Нету! До Николы добежал, — может, думал, у церкви. И там нету! Не знаю, не сыскал я… Пусто, как и не было его!..
Глава третьяАхмылова рать. Лето 1322 года
До Михайлова дня трепетали посады… Сёла утекли в леса, на болота. Схоронились — кто за стенами града, кто по дальним заимкам, по пустошам. Земля обмелела от ужаса… одни собаки да деревенские дурачки…
Ахмыл вторгся на Русь в конце октября, ещё лист не везде опал. Тяжкой ратью прошёл-промял Низовские земли до Стародуба, до Мурома, обратив их в прах. Двинулся левобережием Волги. От Городца, по правому берегу, потянулась за ним Московская рать. Стёр Городец и всю весь ту… Набрав полон, поднялся до Костромы, разорил и выжег её до тла. То же сотворил с Ярославлем — бросил на пепелище… Пустил орду по Мологе и Сити, куда не ждали. И покрылось всё стоном, как дымом; прогоркла земля от крови…
В Ростове тишиной торгуют. Все сбились в каменный собор Успенья. Кому не осталось места, таились в монастырях. Всюду вопль к Матери-Богородице, все храмы настежь… С Толги прибежал владыка Прохор, еле цел, говорят. Объявился гонец от князя Московского Ивана, слух пронёсся, что Ахмыл уже на Которосли, у Белого Камня! И хлеба кусать не могли от страха…Тогда выехал сродник ханов, по прадеду, ростовский Игнатий, с ним же святитель Прохор. В трёх верстах встретили человека нарочитого от татар, и доехав до стана их, где шатёр Ахмылов, вошли туда, «аки в геенну». Был там и Калита… В ту же ночь вернулся владыка с вестью. Град ожидал его, не смыкая очей своих…
Откупились единым обозом сокняжим, да к тому два бараньих стада впридачу.
Обошлось. За то слава Господу Богу и Заступнице Богородице.
Глава четвёртаяРостов Великий. Зима 1328 года
Прокшич спускался по лестнице, держа горшок с дымящими щами. Открыл ногой дверь к себе в клеть.
— На-ко, ешьте, пока горячие, — поставил на стол перед двумя мужиками. — Стряпня теперь-то одна у нас, в тесноте живём.
Старший из мужиков встал к рукомою. За ним и другой. Прокшич нарезал хлеб. Осенившись крестами, сели.
— Ешьте вот. Холодца берите, рыбки…
С улицы раздался свист, чем-то грохнули по забору.
— Штой-то? — дёрнулся младший.
— Да сиди, не бойсь. Людишки Костянтиновы с Борисоглебской татарву ублажают, нехристь поганую — бражничают, гремят по дворам, ярыжники, задирают, вишь… Второй день сватьбу гуляют, как из Москвы приехали: Калита-то за Костянтина дочь выдал, наши и попритихли, а куды попрёшь? Ныне все на Москву поглядывают. Князь Фёдор наш носа не кажет, всё с ловчими по лесам мотается, да кабы не промотался…
Прокшич поправил светильник, поставил на стол перед едоками.
— Пива нет, мужики, и варить не велено. Квас вон, черпайте сколь надо, малиновый.
Оба кивнули.
Он замолчал. Подождал когда доедят.
— Ну, говорите беду свою. Далёко хоть приютились-то? В селе каком, али ещё у кого?
— Да што говорить, — старший мужик отложил ложку, — был дом, и нету дома, разорили гнездо-то наше тверское. Мужиков наших всех ухайдакали до смерти. Я да сын — весь остаток. Да жонка братняя, сестра твоя кровная, думали задохлась, еле достали с-под огня… Очухалась. Покуда мы тут на хуторе поместились, не шибко далёко.
— А детки-то?
— Нету… все погреблись, одним прахом.
Прокшич охнул, заморгал.
— Настёнка, сестра!.. Как же она?
— А никак, ходит и всё.
— Да как же! С кем она?
— С хозяйкой тамошней. Присмотрит за ради Христа.
— Что ж у вас такое было, Пахом?
— В Твери-то? А што было… — он помолчал, качнул головой к сыну, — как его, бишь, Ларьк, хурзу-то?
— Челкан, — отозвался Ларька.
— По его чёрную душу Господь сыскал с нас. Княжий двор занял, товар забрал под себя, и никто не пройди за так — ограбят, не то жонку снасилуют, не то прибьют… И вера штоб их была, а ему, собаке, княжить над нами, к тому шло… Тут Дюдько, дьякон наш, повёл кобылу поить, они отымать, бить стали, он да и крикни: «Доколи терпеть будем, как християн поругают?!» Как раз мужики из бань… ну и — упало, што искра на солому, вся Тверь и вскинулася на топоры. Татар и купцов их всюду смерти предали рьяно, ни единого их без вины не оставили, всех изгвоздили, гадюк, на месте. Хурзу-мурзу того по частям розняли, псам покидали. Отвели душу…
— Отвели! — Прокшич стукнул рукой по столешне, — что ж сами-то не сховалися, небось знали, как Орда-то вернётся? Хоть Настёнку с робятами переправили б.
— На Твери, знашь, с роду зайцев не водилося. Кинуть дом, свою куплю с местом? Прокидаешься! На своих дворах стоять порешили, как нам Бог даст, а жидами теми бегать не будем. Покупались они в нашей кровушке…
— Слыхали мы, на Тверь сила, что тьма, нагрянула, пуще Неврюевой — с Москвою ещё и суздальцы той в придаток.
— Так нам всё одно, што Москва, што татары.
— Пять темников ханских, Федорчук, Сюга, Туралык… — называл Прокшичу Ларька, — а головой — Калита, а те с ним…
Пахом перебил:
— На всю Тверь полста дворов не сочтётся, а што потребили всё наше, на то воля Божья, а мы своего не бросили. Говорил мужикам, не ходите, уманывают вас. Вышли! Чем взяли-то — словом: кто выйдет, того, нать, не будут жечь дом. Простота кашинская! Всех стрелами и сразили, гусей дурных! Кинулись по дворам с огнём, кого спалили, кого посекли там, кого на аркан пояли… С Ларькой мы через погреб спаслися. Настёну с малыми опрежь себя послали туды ж, ищем их, нету — в чулан забились. Видать, когда сполыхнуло, она их в подклеть покидала, там жаром-то и пожрало всех. Вытащили её, больше некого, одни головешки дымящи…
Прокшич тряс головой…
— Ох, робяточки-и!
— Уходили задами, выбирались болотами, за Оршим Мохом, — зевнул Пахом, — потом по Медведице. У меня в Кашине человек в подъячих, были дела у нас, глядь, весь посад от татар горохом сыпет. Подалися на Бежецкий, Кесовой Горы не достали, и там орда! Куды не сунемся, вот она — што в Кашине, што в Угличе, тащит, кого ни попадя. В Бурмасове тож резня. Переправились, двое утопло, баба с дитём…
— Вода студёная, жуть! — выпалил Ларька.
— А ночью мороз поддал, ещё троих зарыли, што с нами бегли. На Ульме отдышались малость. На зимовье стали у Лисьих Нор, у кострища в пещерах жили. Ещё троих погребли, застывших. Углицких, бывших с нами, отвадили от себя, паскудный народец. И кусать нечего, ни хлеба, ни пшёнки, всё подъели до крошки. На кору перешли. Кого назад понесло, кого в Закедье, а мы тут на хуторе неком — полтора двора…
Прокшич встал, вышел в сени. Вернулся с полным ковшом.
— На-кось, хлебни.
Пахом мотнул головой, не стал.
— К тебе вот прибились, чай не чужие, а Ростов Богородица держит, — сказал он. — Пристрой, коли можно, к боярину, али ещё куды.
— Нахлебалися… — всхлипнул Прокшич.
— Нам до времени. Корень-то в Твери наш, мы не тутошние, зиму бы переждать покудова…
— Ништо, будет и с нами Бог! и вся сила небесная! не всё им! — плеснул злостью Ларька.
— А коли приюта нам нету, — повёл плечами Пахом, — возьми хоть Настёну, куды нам с ней. А нам денег дай.
— Мы в Новгород уйдём, на Устюг, — добавил Ларька, — а не то в Литву, там наших берут на корм князий.
— Хоть денег дай, — повторил Пахом.
— Да о чём рядить-то! — не выдержал Прокшич, — авось пристроим, боярин наш до днесь никого не обидел, и кто ни пытал доброты его, а всем он отец был. Хоть и сами-то издержались напастьми да даньми, сколь не дай — всё им мало, поганым, два села остались да вотчинка, а и тех, того и гляди, нужда изымет. Варницу малую держим ещё, и двор вот в Ростове. Ох ты, годинушка наша… Покамест на всём своём, чужого не ищем, не приведи Господь. Стефан своим домом живёт — ожанился вот, старшой-то Кириллов наш, слыхали, нет?
— Откудова нам.
— Тута двор их, обок с нашим.
— Он што ли не в дружниках? — спросил Ларька.
— Рядился в дружину княжю, а кому ж боярство отцово держать, справу-то ростовскую при князе? хозяйство переимать? Онисим один, Пётр мал ещё, младшой наш… он-то, скажу тебе, похватче Стефана будет, помяни слово, дай только в возраст войти. Варяня наш, Валхромей, тот, конечно… — Прокшич вздохнул, — ему что зима, что лето, божевольный… Всё с книгой своей, купили ему «Толковник» у человека с Чернигова, сорок гривен отдали. Уж не рады, что грамоте выучился, книжностью всех обошёл и тягаться с ним некому, одумчив не по годам. Все службы знает наперечёт, хоть сей час на амвон его. Тут наладился полунощницу отправлять, всякую ночь встаёт, как на стражу, стоит со свечой, читает. Мать прознала, приказала книгу отнять, так он упёрся, коли, говорит, не дадите творить молитвы мне, уйду на Волынь монахом. Не перешибёшь, в отца весь. Махнули рукой, не воевать же. Сам постится, сам молится, как ему там волится…
— Оно легко ему молиться-то, — хмыкнул Пахом, — ништо не трясёт небось. На всём готовом.
— Уж каков уродился, говорят, таков и пригодился. Все ж батькины, ничего… Тоже вон, икона, возьми, и лопата — одного дерева-то.
— Денег дашь, али как?
— Кирилла за вас просить буду, погодите, дайте утру настать. Всё уладится как ни то. Сам-то с хозяйкой у Стефана ныне, невестка на сносях у нас, первенца ждём на мясопустной; и вам на добро, они оттуда уветливые ворочаются, омякшие, по сердцу им Еленка-то Стефанова, только и слышно, что «дочка, дочка». Ложитесь-ка вы, ночуйте у меня, постелю вам здесь, а спозарани, как позовёт меня после молельни, так я ему об вас и замолвлю…
— Спаси Бог за хлеб-соль. Мы и в сенях можем.
— В сенях-то холодно.