Люди в экспедициях были разные: добрые и злые, молодые и старые, работяги и лодыри. Но у всех у них была одна цель, и все ей подчинялось. Общее дело сближало, связывало всех людей экспедиции в единую рабочую семью, скованную службой и дружбой, взаимозависимостью и взаимовыручкой: без этого экспедиция не могла выполнить свою задачу.
Я принимал участие во многих экспедициях и очень этим горжусь. И мне захотелось написать книгу об экспедициях, в которых я был, и об экспедициях вообще. О дорогах экспедиций — о перевалах и оври́нгах, о мостах и переправах, о песках и болотах, — о них стоит написать. О караванах экспедиций — о лошадях и верблюдах, о яках и ишаках, — они стоят того, чтобы о них вспомнить.
Но больше всего мне хочется рассказать о людях экспедиции. О караванщиках и о караван-баши, о шоферах и о начальниках экспедиций, о сотрудниках — ботаниках и геологах, почвоведах и зоологах. О самых знаменитых и о безвестных, о фанатиках своего дела и о карьеристах. О жизни в экспедиции и о смерти в экспедиции.
Хочется написать об экспедициях еще потому, что с течением времени они пошли на убыль. Сначала, обследовав какой-нибудь далекий район и собираясь работать там в следующем сезоне, экспедиции оставляли на месте работ небольшие базы. Базы экспедиций через несколько лет превращались в базы Академии наук, а потом в республиканские филиалы академии. Филиалы же превращались со временем в республиканские академии: в Казахскую и Грузинскую, Киргизскую и Таджикскую и многие другие. И вот экспедиций становилось все меньше и меньше, и путь их становился все короче, а потом так и кончились большие экспедиции или сократились до самого минимума.
Это было закономерно и правильно. Страна росла и менялась. Но тем старым экспедиционным волкам, что еще живы, все вспоминаются эти суровые экспедиционные времена, вспоминаются костер и конь, которых позже заменили газовые горелки и вертолеты, и дикие просторы природы, сменившиеся полями и поселками, заводами и фабриками.
И старые экспедиционные волки садятся и вспоминают, а иногда и пишут о трудном, но прекрасном периоде экспедиционных исследований — разведки природных богатств нашей Родины, освоение которых совершенно изменило ее лик за какие-нибудь сорок — пятьдесят лет.
Дороги в экспедицию
Центральный ленинградский…
Когда в конце двадцатых и начале тридцатых годов в нашей стране начался период великих исследований, он потребовал для работы в экспедициях много энергичных людей.
И эти люди нашлись. Это были разные люди: одни — романтики, другие — практики. Одни приходили прямо со школьной скамьи — их переполняла жажда странствий, они еще в школе заразились любовью к зоологии, к ботанике, к геологии; другие просто шли работать — нужно же где-то заработать на жизнь. И все-таки шли в экспедицию в основном люди романтического склада и патриотических убеждений. Всех их роднила тяга к странствиям и стремление сделать что-нибудь особенное.
Я нашел свою дорогу к «большим экспедициям», пройдя, как и многие мои сверстники, через юннатский школьный кружок и через курсы коллекторов.
Начал я с кружка юннатов у себя в школе. Заведовал, как водится, живым уголком, кормил морскую свинку, кролика и чижа. Потом перешел в юннатский кружок при зоопарке. Там зоологического материала было больше, но не понравились ребята: какие-то они были коммерческие. Делали чучела и продавали их.
Тогда я пошел в Центральный ленинградский кружок юных натуралистов.
Был в Ленинграде невысокий мрачноватый особняк, когда-то принадлежавший Демидовым. В этом бывшем демидовском особняке и помещались Центральная ленинградская педагогическая биостанция и Центральный ленинградский кружок юных натуралистов.
В зале, где когда-то танцевали демидовские гости, собирались городские и областные конференции педагогов и юных натуралистов. Рядом в трех больших комнатах — бывших демидовских столовых — стояли длинные и узкие столы, на которых выстроилось бессчетное количество аквариумов, больших и маленьких. Здесь обитали рыбы, тритоны, лягушки и ящерицы. Скромные местные невские рыбки, жители северных рек и озер, — и рядом с ними пестрый тропический мир красно-зелено-синих рыб, живущих в обогреваемых, освещаемых и продуваемых аквариумах.
По другую сторону зала располагались комнаты с галереей клеток, где кричали чижи, пели соловьи, квохтали куропатки. Птицы все были местные, обитатели пригородных полей и лесов, экзотов не было совершенно. Здесь прекрасно жили снегири и чечетки, которым нужны сухая рябина и репейник, клесты и щуры, которым нужны еловые шишки. Этих птиц держать нетрудно. Труднее содержать в неволе соловья, славок, пеночек, зарянок, но чтобы в неволе жили крапивники, вальдшнеп, даже ласточка — это почти невозможно. А вот на биостанции выкормили птенца ласточки, она выросла и улетела, а потом не раз прилетала к хозяйке в окно. Осенью ласточка улетела в теплые края, а весной вернулась и несколько раз залетала навестить. Между тем известно, что держать в неволе ласточек не удается, они кормятся летающими в воздухе насекомыми, глотая их на лету, двигаясь со скоростью ста километров в час.
Во главе Ленинградской биостанции стоял профессор Борис Евгеньевич Райков. Это был полный седой человек, глухой, но очень деятельный. Видели мы его часто, но издали. Он жил высоко и далеко от нас — на Олимпе, в директорском кабинете, куда мы и близко не подходили. В кружок, на наши заседания он не ходил, но все мы как-то чувствовали, что и коллекцию живых рыб и живых птиц, и нас, живых человечков, собрал именно он.
Лично с ним я соприкоснулся только один раз, после того как резко выступил на городской конференции юннатов. После этого бурного заседания Райков торжественно пожал мне руку, сказав, что я выступил «неумело, но правильно…». Я очень долго этим гордился.
Наш кружок объединял ребят-школьников, любивших природу, прямо скажем, до фанатизма. Школьники шли сюда сами, уже развитые школьники, а не дети, и приходили они хотя и с большой робостью, но в то же время с большой настойчивостью. Сначала они просто присутствовали на заседаниях, потом понемногу втягивались в работу, получали тему, работали, делали доклад и уже после этого принимались в члены кружка. Но это было не легко и не просто — стать членом кружка. Настоящие кружковцы были в некоторых вопросах ботаники и зоологии довольно хорошо подкованы.
Общее число ребят, прошедших через кружок, было очень велико, но настоящих юннатов у нас было всего около полусотни. Они имели свои темы, наблюдали за какими-нибудь животными и отчитывались в своих наблюдениях. Я, например, наблюдал за своей белкой, за птицами моего сада, за живородящей ящерицей и делал о них доклады. Был у нас в кружке юннат Вася Голованов, сын ломового извозчика. Его доклад, и доклад толковый, был посвящен ломовой лошади.
Но главная работа кружка была летом, когда кружок выезжал в краеведческие экспедиции. Я участвовал в двух таких экспедициях: одна работала в поселке Котлы недалеко от Кингисеппа, другая — в Репьях под Лугой, на Череменецком озере.
В Котлах мы жили в особняке каких-то баронов, стоявшем на краю обрыва. Покрытый лесом обрыв уходил вниз у самого края нашей террасы, на которой мы завтракали, обедали и работали, и все время — и утром, и за обедом, и вечером — перед нами лежали лесные дали. В этих лесах мы и работали с утра до вечера. Там-то, наверное, я и полюбил растительный мир, научился понимать и описывать его.
Следующее лето мы работали на Череменецком озере. Там тоже была веранда в доме, где мы жили, но вместо лесных просторов под ней лежало широкое и глубокое Череменецкое озеро. И этим озером мы занимались все лето, буквально не вылезая из воды. Мы мерили глубину озера, изучали размещение прибрежной растительности и все лето плавали. Было там недалеко еще озеро Барковское и на нем интересные плавающие острова. Они состояли из мощного слоя мхов. На этом мху поселялись другие растения — травы, кустарнички, кустарники, а иногда даже деревья. Такой остров-сплавина возникал у берега, а потом ветер отрывал его, и он надолго становился блуждающим островом. Причем на нем росли деревья, и на деревьях были гнезда, в гнездах птенцы, и птицы кормили птенцов то в одном конце озера, то в другом. Одно время мы тщательно наблюдали за жизнью таких островов. И целые дни плавали, гонялись за этими островами. Сколько мы проплывали в такие дни, даже сказать трудно, мы больше были в воде, чем на земле.
В нашем кружке были свои нравы, свои традиции, свои особые законы. Например, в кружке был культ ходьбы. Считалось, что ходить нужно со скоростью шесть километров в час и делать по тридцать километров в день. Это нормально. И хотя большинство из нас в походах сильно уставали, не было случая, чтобы кто-нибудь отказался идти, не было случая остановки в пути, не было жалоб.
На переходах мы всегда пели. Считалось хорошим тоном ходить быстро, а петь громко, как бы трудна ни была дорога. В почете были песни героические, серьезные. Так мы почти ежедневно проходили большие расстояния, шли быстро и непрерывно пели. Шли и пели, шли и пели. Считалось также необходимым уметь хорошо плавать. Плавали целыми часами. Сплавать за несколько километров на остров посмотреть, вылупились ли из яиц утята или гагары, и вернуться, чтобы записать это в дневник, считалось обычным.
Товарищеская спайка, товарищеская поддержка и уверенность друг в друге были непререкаемым законом кружковцев. Я помню только одно нарушение этого правила. К нам пришел один мальчик, мы не знали его до этого. Его послали в наш отряд, километров за пятнадцать, отнести нам продукты. Отряд немного опоздал в условленное место, и новичок не пожелал нас ждать и ушел обратно. В результате наш отряд полтора дня работал голодный. Я помню разговор между ним и нашим отрядом, когда мы встретились. Новичок ушел в тот же день. Ушел совсем.
Хорошо и много мы работали по зоологии. Так, мы неоднократно отправлялись на «пробуждение птиц». Уходили ночью в лес, рассаживались и ждали рассвета. Вот высоко в кроне деревьев раздавался первый короткий звук флейты — это начинала зарянка. Зарянка начинала, а чуть позже раздавалось однообразное звучание пеночки-теньковки: «тень-тень-тень-тень». Эта пеночка повторяет одну музыкальную ноту весь день подряд. Чуть позже запевали мухоловки, синицы, черноголовые славки. Лес весной спит недолго и пробуждается до рассвета. Еще в темноте звучат первые песни, на рассвете они раздаются уже полнее и громче, а когда выходит солнце, лес уже гремит разноголосым хором. А затем птицы замолкают.