И виноват в этом был Потанда. Потанда был немолод, малоподвижен и несколько мрачноват. Как выяснилось, он был человек повышенно религиозный, утренние и вечерние намазы выстаивал регулярно. Но, мало того, он и днем иногда останавливал караван, чтобы сотворить намаз. Это было нам совсем не с руки, но говорить на эту тему я с ним не хотел, считал нетактичным.
Помогать вьючить, укладывать или раскладывать вещи, когда лагерь снимался или, наоборот, разворачивался, он не торопился. Он мягко улыбался Ассылу и говорил, как бы извиняясь: «Ну, ты молодой». И Ассыл стеснялся заставлять его что-либо делать. Так и повелось: мы работали, а Потанда посиживал на вьючном ящике, ласково улыбался и поощрительно говорил что-то вроде: «Ну вот», «Ну, молодцы», «Вот хорошо».
Езду и пребывание в седле Потанда, правда, не считал за труд и в седле сидел весь день. Если ему нужен был какой-либо предмет, лежавший шагов за двадцать — тридцать, то он наклонялся, зацеплял, что ему нужно, камчой и, не слезая, возвращался. За водой шагов за пятьдесят с ведром тоже ездил верхом.
Как выяснилось впоследствии, Потанда был не только сам религиозен, но и считался среди соотечественников авторитетом в духовных вопросах. И так как у памирских киргизов настоящий священнослужитель был только один, разные несложные требы нередко совершал он сам, за что его именовали ярмулла (то есть полмуллы), хотя он и был абсолютно безграмотен.
Еще до этой неудачной ночевки, когда и мы, и лошади оказались без воды, Ассыл завел со мной разговор, чтобы я «подвел психологическую базу под проблему Потанды, а то этот старый черт ну совершенно ничего не делает». Ему, Ассылу, неудобно, а мне как начальнику отряда вполне удобно поговорить с Потандой. Я действительно попробовал тогда с ним поговорить, но в ответ получил только мягкую улыбку и слова: «Ну ты, Кирилл, молодец», и все на этом закончилось.
Но после этой неудачной ночевки наш Потанда потерял свой авторитет. В начале экспедиции он пытался было рассматривать свою роль в нашем отряде только как роль руководителя и проводника, прекрасно знающего все тайны маршрута. Но эта ночевка без воды лишила его ореола великого проводника, и ему уже не удалось удержать и свою позицию распорядителя, командующего, сидя на вьючном ящике. Ему было предложено действовать не только рассказом, но и показом. И наутро мы вьючили уже не вдвоем, а втроем. На его стереотипное: «Ну, вы молодые!» — мы отвечали: «Ладно, ладно! Давай скорее. Лошади пить хотят». И пришлось Потанде с этого времени тоже трудиться.
К середине дня — а шли мы очень быстро, ибо и мы, и лошади хотели пить, — мы дошли до самого Джартыгумбеза.
Небольшая речка Истык, текущая возле могилы Джартыгумбеза, окружена множеством горячих источников. Одни из них выбиваются у самого русла, другие — выше по склону, одни теплые, другие горячие. Одни источники бьют недавно, а другие — давно: они отложили целый конус солей и бьют теперь как бы из жерла маленького вулкана. А поодаль стоят несколько больших конусов, из которых уже ничего не бьет. Видимо, место выходов горячих ключей меняется — то ли из-за землетрясений, то ли по еще каким-либо причинам.
Вокруг источников безлюдно, хотя на лужках вокруг ключей много кизяку: значит, сюда приходят киргизы, наверное лечиться, купаться. А сейчас тишина. К ясному-ясному небу поднимаются кое-где столбы пара. Это парят самые горячие источники. На окрестных склонах — архары, самки с детенышами, самцов-рогачей нет.
И вот что интересно: у источника растет тростник. Тогда, в 1935 году, я впервые нашел его здесь и задумался: как этот тростник сюда попал? Ведь здесь же высота 4300 метров!
В источниках Джартыгумбеза я вымылся. Несмотря на то что вода была горячая, мыться было холодно. Но я все-таки вымылся, ибо твердо знал, что другой бани на Памире нет. Ассыл тоже помылся до пояса. Потанда сначала смотрел, как мы моемся, потом отвернулся и встал на намаз.
На Зоркуле
На следующий день мы поднялись от Джартыгумбеза на перевал Кукджигит и перевалили в долину Зоркуля.
Поразительная в своей необычной, нетронутой красоте лежала перед нами долина Зоркуля. Справа, на западе, она занята озером, слева просторное плато. К востоку от озера долина вся зеленая: на Памире это редкость, долины здесь пустынные, сухие, бурые. Долина же Зоркуля веселая, зеленая. Тут и там блестят на ней зеркала мелких озер, серебряные нити ручьев, речушек и рек, а за долиной и над ней, закрыв треть неба, высится Ваханский хребет. У основания, где склоны его резки и круты, он мрачный и черный. А в верхней части — сплошь бело-голубой, ледяной. Обледенели не отдельные вершины, которые в других хребтах чередуются с голыми скалами. Нет, Ваханский хребет — единый ледяной вал. Высоты, которых достигают отдельные вершины хребта, огромны. А над снегами хребта — высокогорное небо удивительной темной синевы.
Вообще вид на долину Зоркуля с перевала Кукджигит — одно из необычайных по красоте зрелищ. Зелень долины, синее озеро и бело-голубая ледяная стена над ними…
Мы спустились с перевала на широкое межгорное плато и здесь, на лужке, на берегу веселой светлой речки, устроили свой лагерь. Местоположение превосходное, вид божественный, корм для лошадей и вода отменные. И кругом архары. Когда лагерь был организован и я уже что-то писал, Ассыл варил еду, а Потанда совершал намаз, мы оказались атакованы целым конным отрядом. Мы были удивлены, но не испуганы, ибо это был комотряд.
Проверив у нас документы, начальник группы отвел меня в сторону и сказал, что он очень советует нам немедленно уходить отсюда, что здесь, на границе, опасно. Но уйти мы не могли. Тогда начальник по секрету рассказал мне о Камчибеке. Этот басмач когда-то жил у нас в Мургабе и пользовался доверием Советской власти, а затем, захватив большое стадо баранов, ушел за границу, в Афганистан. Жил он недалеко от границы и норовил пакостить. Некоторое время назад он послал на нашу территорию своего дядю, чтобы тот купил ему жену, но компанию камчибековых родственников, приехавших за женой, задержали. Вот командир группы и предупреждал меня, что камчибековы юрты стоят недалеко от границы, что он может выскочить на нашу территорию, расправиться с нами и уйти обратно.
От чая всадники отказались, от обеда тоже, наоборот, бросили нам несколько банок консервов и унеслись.
Настроение у нас с Ассылом после этих разговоров испортилось. Не улучшилось оно и на следующий день, когда нам пришлось прикочевать вплотную к Зоркулю и мы поставили палатку недалеко от границы. Лагерь мы разбили днем, потом работали. И только к ночи, сидя у костра, сообразили, как хорошо с той, афганской, стороны видны наш костер и наши палатки. И тут мы испугались. После ужина мы взвалили спальные мешки на спину и ушли подальше от костра и от палаток. Развернули спальные мешки в какой-то яме и там легли спать. Мы звали с собой Потанду, но он отказался покинуть лагерь, сказал, что боится заболеть, и мы с Ассылом ушли вдвоем, а его оставили в лагере. Наверное, будучи ярмуллой, он считал себя застрахованным от нападения Камчибека.
Утром, вернувшись в лагерь, мы обнаружили, что Потанда заболел, хотя он и спал в палатке. У него был жар. Я дал ему аспирин и составил смесь малооригинального состава из полкружки спирта и полкружки воды, которую и предложил ему выпить. Он спросил: «Что это?» — хотя прекрасно знал что. Я сказал: «Лекарство». Он переспросил: «Это не водка?» И я, честно глядя в его честные глаза, сказал: «Нет, лекарство». «Ну, тогда хорошо», — сказал он, выпил и закусил луком. Мы уложили его в спальный мешок, укрыли полушубком и ушли работать. Господь помог ему: он спал до вечера, вечером принял еще раз «лекарство» и к утру был совершенно здоров.
В эту ночь мы опять ночевали в стороне от лагеря. К счастью, наши страхи были напрасны. Никто не появлялся ни в лагере, ни возле него, следов на земле никаких не было, и, обшаривая в бинокль всю долину Зоркуля, мы не видели никого, кроме архаров…
В этот второй, последний день на Зоркуле погода начала портиться. Озеро темнело и глухо било в берега. Над нами с криком вились сносимые ветром чайки и крачки. Мы завьючились и пошли обратно в сторону Кукджигита на восток. Дул ветер, становилось холоднее, потом пошел снег. Подгоняемые ветром и снегом, мы все быстрее и быстрее уходили от Зоркуля. По правде говоря, нас подгонял не только ветер, но и страх.
И в настигших нас сумерках мы все равно шли и шли, стремясь уйти как можно дальше от озера, от границы. На этот раз в выборе места для лагеря Потанда не ошибся. Когда мы, уже в полном мраке, остановились и стали развьючиваться, под ногами шуршала хорошая трава, ручей журчал рядом, и Потанда вскоре появился с целой охапкой кизяка. Но ужин готовить мы не стали, палатку не ставили, а, расстелив кошму, раскатали спальные мешки, пожевали консервов и завалились спать.
Утро было ясное и тихое, солнце яркое, а на траве, на спальных мешках лежал иней. Лошади паслись, ручей журчал, и прямо рядом на склоне кормилось стадо архаров. И это уже были не матки с молодыми, а крупные самцы-рогачи. Могучие, малоподвижные, они небольшой группой стояли совсем рядом. Палатки не было, костра не было, людей не видно, и они паслись у самого лагеря. Когда мы стали вылезать из-под одеял, они оглядели нас и недовольно ушли. Ушли, а не убежали, ушли не от страха, а просто недовольные тем, что им мешают пастись на их исконных территориях.
Недалеко от Джартыгумбеза на высоком межгорном плато лежит чистое, светлое озеро Салангур. На берегу этого озера мы разбили наш очередной лагерь и проработали несколько дней. От него мы ходили на юг, на север и вообще вокруг.
Вечером накануне ухода из лагеря у озера состоялось второе свидание с Клунниковым. Он явился к нашему костру, я бы сказал, материализовался из темноты, пеший и с огромным рюкзаком. Подошел и сел, вернее, в изнеможении свалился. Я отстегнул лямки его рюкзака, и он, пыхтя, вылез из своей сбруи. Не знаю, сколько весил его рюкзак, но что-то много. На следующий день, когда мы вьючились и он некоторое время шел с нами, мне пришлось повесить его рюкзак на свою лошадь. С одной стороны был вьючный ящик весом сорок пять килограммов, а с другой — рюкзак Клунникова. Так вот они уравновешивались. Лошадь даже присела от такого груза, а вот Клунников не приседал. Удивительный был человек.