Волин Юрий Самойлович
В горах
Юрий Волин
В горах
I
Как сошлись четыре девушки из зеленого домика, было тайной прошлого, цепью стершихся, полузабытых маленьких случайностей.
Полька -- Ванда Загурская, сибирячка -- Надя Зарина, еврейка, -- Буся Липерт, москвичка -- Маша Иванова... Что общего могло быть у них друг с дружкой? Только одиночество!
В маленьком швейцарском городишке собралось столько русских студентов, что сам город казался уголком России, странным, непохожим на русские города, словно убранным декорациями из обстановочной пьесы, но все же русским. Зеленый домик стоял в стороне, и в его двери не входили шумные группы русских студентов, и из окон его не доносились русские песни и широкий русский смех. Четыре девушки жили тихо и замкнуто, хотя у каждой из них в "колонии" были земляки и товарки. Они были особенные.
Те -- "колония", -- богатые настоящим и будущим, жили шумно и бодро. Занятия, партии, кружки, рефераты, больницы и лаборатории, известия из России и мечты о будущем, труд и любовь -- все это составляло огромное и разнообразное содержание их жизни. Девушки, как и юноши, волновались, верили, любили, разочаровывались, страдали, наслаждались.
Часы их жизни были короткие и яркие, а дни долгие, содержательные, памятные.
Эти четверо не имели ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.
Надя Зарина, задумчивая блондинка, опершись на перила балкона, подводила к глазам лорнет и, провожая взглядом проходящих по улице курсисток, говорила, певуче растягивая слова:
-- Я хотела бы быть, как они... Господи, какие они счастливицы, эти смешные хлопотуньи!
-- Да, счастливицы, -- с тихим вздохом подтверждала Маша Иванова. -- Они думают, что очень нужны жизни.
А Ванда, красивая шатенка с синими глазами, смеялась неестественно громко и отвечала с деланным, не без труда усвоенным, цинизмом:
-- Счастливицы!.. Разлохмать прическу, надень грязную юбку, сбрось корсет, будешь, как они... "Товарищи"!.. "Сознательные личности"!.. Благодарю покорно на таком "счастье"!..
Девушки, все четверо, были богаты и независимы и могли жить где угодно. Но жили они, сами не зная почему и зачем, в маленьком городе, который им давно опротивел. Буся и Маша приехали сюда учиться, но не посещали лекций уже три года. У Ванды три года перед тем заболел в этом городишке брат, единственный представитель их старинной шляхетской фамилии. Она приехала к нему из Варшавы. Брат умер. Она осталась здесь, потому что ей было решительно все равно, где жить, а здесь она встретилась и сдружилась с Бусей. Надя жила раньше в Женеве. Совершая поездку по Швейцарии, она попала сюда, встретилась с тремя и заперлась с ними в зеленом домике у подножья горы. Много раз собирались они бросить городок, переехать в Париж, Вену или Женеву. Но желание не было настолько сильным, чтобы побудить их к хлопотам и суете, которая была им ненавистна. Кроме того, всегда что-нибудь да помешает. Однажды уж и вещи были уложены, но случилось так, что деньги Ванде не пришли к сроку. В другой раз к Маше приехал знакомый из Москвы. В третий раз помешала мигрень Нади... Так и оставались они в зеленом домике три года. Впрочем, летом совершали прогулки по окрестностям, взбирались на горы, катались по озерам. Зимой изредка ездили в Женеву, но налегке, без багажа, на два-три дня...
Из "колонии" к девушкам заходили редко. И то с единственной целью: за пожертвованием. Барышни никогда не отказывали. Но, несмотря на это, в "колонии" к ним относилась с явным пренебрежением. Их звали: "Барышни из зеленого домика". А на вопрос: кто они? -- в "колонии" отвечали:
-- Буржуйки, аристократки, кисейные девицы, декадентки... Одним словом, туристки!
II
Когда по вечерам девушки собирались в гостиной и рассказывали каждая о себе, чаще и дольше других говорила Буся Липерт. И почти всегда начинала она свой рассказ:
-- Когда я была в "движении"...
Буся писала стихи и даже напечатала одно стихотворение в лучшем журнале. Но ее рассказ был мелодичнее самых звучных стихов. Когда Буся рассказывала, в гостиную зеленого домика проникала тихая печаль. Три девушки, обнявшись и склонив головы на спинку дивана сквозь прищуренные ресницы смотрели на четвертую. Мягко светила лампа под розовым шелковым абажуром. Тихо и плавно лился рассказ. Только иногда в ровном голосе маленькой, с матово-бледным лицом, рассказчицы прорывалась нота рыдания. Только иногда сквозь ресницы трех застывших в ленивой позе девушек пробивались искры злобы или муки. Девушки, как и рассказчица, умели подавлять свое чувство и оставаться неизменно ровными, скучающими и равнодушными. И только молчание выдавало их волнение, напряженное молчание, когда даже бронзовые часы на камине замирали, и слышно было биение четырех сердец...
Когда она была в "движении", эта маленькая матовая брюнетка, дни ее были дивными аккордами, которые сливались в бурную, яркую, страстную и величественную симфонию. Этой симфонией была ее жизнь... В большом литовском городе, где она, дочь богатой еврейской ортодоксальной семьи, должна была тайком уходить из дому -- в "движении" было столько красоты, столько тайны... Собрания в лесу, вечеринки в корчме за городом, "биржа" на одной из главных улиц рабочего квартала, конспиративное имя "Вера", которое она с такою гордостью носила, высокий с полуоткрытым смеющимся ртом студент Володя... Когда она была в "движении", жизнь ее была взволнованным потоком, шумным, искристым и веселым, а она была счастливой, доверчивой щепкой и неслась по потоку и купалась в пене... Подруги не спрашивали Бусю, почему она ушла из "движения". Здесь, в зеленом домике, никогда ни и чем не спрашивали. И у каждого была своя тайна. Надя в далекой Сибири не знала ни "движения", никакой вообще жизни, кроме купеческих разговоров и романов, которых она прочла целую груду. Маша любила и знала только музыку. И когда Буся говорила о "движении", девушкам казалось, что она -- счастливица. Сказкой чарующей звучал ее рассказ, и им хотелось изведать от этого счастья, от этой бури. И они мечтали. Знали, что это -- глупая, несбыточная мечта, но, обманывая себя, мечтали: о тайных сходках, о заброшенной на глухой дороге корчме, о красивой жертве...
Но Ванда, решительная и циничная, прерывала эти мечты:
-- Подумаешь! -- говорила она и деланно-цинично смеялась. -- Разве без этого Володи Буся была бы "в движении"?.. И все девушки так! И какая в этом поэзия? Слова! И неумно это! Тоска, как и вся жизнь...
И рассеивались мечты.
III
О любви в зеленом домике говорили часто.
Но изведала любви одна только Буся.
Когда она любила Володю, маленькая Буся, в сердце ее пели птицы и цвели розы. Сладостны были муки любви и мучительно жгучи были ее радости. Сто раз в день всходило и заходило солнце. Буря сменялась ясной лазурью, мрак -- светом. Мир казался то страшной пещерой гадов, то тихим раем. Лютая зима казалась жарким летом. А в самый июльский зной становилось холодно. Одна минута казалась вечностью, другой час был краток, как мгновение. Слезы сменялись смехом, смех -- слезами, и не было равнодушия. Проклятиями и благословениями была полна душа... Когда она любила, дивной сказкой была ее жизнь...
Ванда угрюмо говорила:
-- Мне двадцать пять лет. Я красива! Разве я не красивее Буси? И я еще не знаю любви.
Маша маленькой девочкой была влюблена в учителя музыки. Он подтрунивал над ней, а она глубоко страдала. Это было так давно, но она еще помнит его лицо с большими бровями, широким носом и подстриженными усами. Теперь ей смешно. Теперь она не влюбилась бы в него!
Надя не может сказать, было ли любовью то, что она испытала четыре года тому назад, сейчас по выходе из гимназии.
Она красиво изгибала свою белую, всегда обнаженную, шею и тихо рассказывала:
-- Так, неуловимое что-то... Он служил у отца в конторе... Не то что красивый -- симпатичный... Была приятна его близость, нравился голос, манеры... Думала -- любовь... Но он уехал и не было тоски...
-- Проклятие! -- грубо прерывала Ванда.
-- Я красива! Если бы ты была мужчиной, ты любила бы меня, Надя?.. Идиоты!..
IV
За эти три года ничего в жизни девушек из зеленого домика не изменилось. Но маленькие приключения были.
Однажды Ванда убедила Надю поехать с ней в Женеву. Они заехали в отель, где не было русских. Три дня они искали встреч, ходили в рестораны, в кафешантаны, держались вызывающе-свободно. Наде было жутко-интересно. Она шла за Вандой, но сжималась, словно хотела спрятаться в тени. Ванда ободряла ее:
-- Веселей, Надя! Смейся, Надя!
И Надя смеялась, развязно заговаривала с мужчинами, делала все, что приказывала Ванда. И все время с тревожным любопытством ждала чего-то, неведомого, внезапного, страшного и желанного.
Но ничего не произошло. В ресторанах они имели успех. Вино лилось рекой. Их осыпали цветами, предлагали подарки, деньги. Доходило до пьяных оргий в отдельном кабинете. Вокруг них были циничные речи, наглый смех, взгляды, пронизывающие тело и возбуждающие, как вино. Они позволяли обнимать и целовать себя. У Ванды оказался запас таких слов и шуток, словно она воспитывалась в притоне. И произносила она эти слова так легко и так свободно, как будто это была ее обиходная речь. Но как только мужчины пьянели настолько, что становилось трудно сдерживать их порывы, Ванда брала Надю за руку и уводила домой.
В зеленом домике об этой поездке много говорили.
-- Почему же?.. Почему?.. -- спрашивала Маша, краснея и не договаривая своего вопроса.
-- Так, не нравился ни один, -- отвечала Ванда, а иногда прибавляла: -- Струсили!.. Проклятие!.. Смелости не хватило!
Маша тоже имела маленькое приключение. Ее пригласили сыграть на благотворительном вечере. Ей аккомпанировал юноша-швейцарец. После того он искал встреч с ней и даже приходил в зеленый домик. Но он был молчалив и на его холодном лице нельзя было прочесть ни чувства, ни мысли. Он отвечал на вопросы быстро и точно, как солдат, а когда его не спрашивали, молчал и смотрел прямо в глаза ровным и бездумным взглядом. Маше он сначала понравился, но скоро надоел.