Я считал необходимым выполнить здесь некоторые переделки, чтобы разместить наше имущество, остававшееся в Лондоне. Ирина, не разделявшая моей любви к строительству, уехала в Рим, решив не возвращаться до завершения работ. Я же, проследив за началом переделки и дав точные указания, счел, что тоже могу отлучиться. Еще не вполне оправившись от операции, перенесенной в Лондоне, я думал, что несколько недель, проведенных в тихом месте, позволят мне восстановить силы. Тем более что впереди были неизбежные труды по организации помощи беженцам. Именно этим я рассчитывал заняться в Париже. Мне очень хвалили санаторий в горах, в окрестностях Ниццы. Он показался мне вполне подходящим, и я отправился туда.
Это заведение действительно было первоклассным; но меня никто не предупредил, да и трудно было вообразить, что значительная часть его элегантной клиентуры состояла из светских женщин и девушек, приезжавших туда, чтобы тайно разрешаться плодами своей недозволенной любви. Сиделки были одна милее другой. Очаровательная шведка была специально приставлена ко мне для услуг. Она часто заглядывала ко мне вечером, окончив работу, и приводила подруг.
Поскольку там не было тяжелобольных, которых могла обеспокоить музыка, я велел поставить в моей комнате пианино. Я учил своих компаньонок цыганским песням, которые мы пели хором, и вечера весело протекали между пением и танцами. Погреба заведения оказались хорошо подобраны, и никогда не было недостатка в шампанском. Несомненно, это был не совсем тот отдых, который я искал, но я не скучал ни секунды. Однажды вечером Буль, которого я взял с собой, переоделся в сиделку. Он был так забавен в таком виде, что я велел ему носить эту униформу до конца нашего пребывания.
Не сообщив никому своего адреса, я не ожидал и визитов. Тем более меня удивил приезд бывшего русского офицера Владимира Макарова, ставшего теперь поваром. Я не видел его с отъезда из Петербурга. Даже в потрепанной одежде он сохранил элегантные манеры, а перенесенные испытания не изменили его природной веселости. Хороший музыкант с красивым голосом, он как нельзя лучше украсил наши вечера. Вскоре здесь появился и Федор, высокий рост и осанка которого произвели обычное впечатление на женский персонал. Ирина, приехавшая из Рима, в свою очередь присоединилась к нам, слегка удивленная тем, что нашла мужа в тайной родильной клинике. Было решено, что Макаров останется с нами и поедет в Париж в качестве повара.
По возвращении нас ждал неприятный сюрприз: в то время как мы считали работы оконченными, дом все еще находился в состоянии ремонта. Мебель, прибывшая из Лондона, была нагромождена в неописуемом беспорядке среди пыли и строительного мусора. В такой грязи нам предстояло прожить еще много дней.
Тем не менее, понемногу все устроилось; мебель, картины и гравюры заняли свои места, и наше новое жилище постепенно приобрело приятный облик. Своей сине-зеленой тональностью оно очень напоминало нашу лондонскую квартиру. Дополнительные комнаты для наших соотечественников-беженцев находились в обоих флигелях. На первом этаже одного из них, в помещении, служившем раньше гаражом, я сделал маленький театр. Художник Яковлев украсил его аллегорическими фигурами изящных искусств; а в той, что символизировала танец, угадывались черты Павловой. Зал, отделявшийся от сцены занавесом, был обставлен, как салон. В глубине алькова, у лестницы, ведущей в комнаты, Яковлев написал Леду. Изображение музыкальных инструментов украшало каминный экран, а потолок был искусно расписан под свод шатра.
Едва завершились хлопоты с переездом, как нашествие родных и друзей превратило наш дом в ночлежку Армии Спасения. Макаров, служивший на кухне, был в непреходящей ярости из-за все возраставшего числа наших нахлебников и требовал ни больше, ни меньше, как всех их убить.
Вечерами театр в павильоне становился местом общего сбора; никакое другое помещение не было настолько просторным, чтобы вместить всех. Одни музицировали, другие обменивались рассказами о своих злоключениях. Все выказывали мужество и уверенность, восхищавшие нас. Никогда не слышалось жалоб. Выброшенные, как жертвы кораблекрушения, на чужую землю, русские эмигранты оставались веселыми, открытыми и неизменно сохраняли хорошее настроение.
Эмиграция перемешала людей всех классов и сословий: великие князья, аристократы, землевладельцы, промышленники, чиновники, интеллигенты, мелкие торговцы, крестьяне, русские, армяне, евреи. Никто не может утверждать, что она состояла лишь из людей богатых, ущемленных в их материальных интересах. В ней была представлена поистине вся Россия. Большинство эмигрантов не смогли спасти ничего из того, чем владели. Почти все должны были с первого же дня на чужбине вести трудовую жизнь. Одни устроились на заводы, другие стали земледельцами. Многие работали шоферами такси или нанимались в домашнюю прислугу. Способность этих людей к адаптации была необыкновенной. Я никогда не забуду потрясение, когда обнаружил, что подруга моих родителей, настоящая графиня, служила в уборной ресторана Монмартра. В своей служебной каморке она с безукоризненной простотой подсчитывала монеты, оставленные клиентами в тарелочке «на чай». Я приходил, целовал ей руку, и мы беседовали среди шума спускаемой воды, как будто находились в салоне Петербурга. Ее муж служил в гардеробе ресторана, и оба казались довольны своей участью.
Понемногу всюду стали появляться русские заведения: рестораны, швейные мастерские, магазины, книжные лавки, библиотеки, школы танцев, балетные или комедийные труппы. В Париже и в его предместьях строились новые православные церкви со школами, комитетами взаимопомощи и приютами. Во Франции после войны остро недоставало рабочих. И трудовые руки иностранцев были очень кстати. Поэтому Париж стал естественным центром эмиграции. Тем более что Германия была для нее закрыта.
Действительно, Германия после Брест-Литовского мира оказалась на стороне большевиков, тогда как Франция – во всяком случае в то время – была к ним враждебна. Русский беженец Семенов, писатель-эмигрант, привел текст доклада, представленного бельгийскому правительству в октябре 1920 года пастором Дроцем из «Chaux de Fonds» о его беседе с Лениным. В ходе этой беседы, состоявшейся в Москве, Ленин говорил о том, что теперь немцы превратились в помощников и естественных союзников большевиков, поскольку горечь поражения толкает их на беспорядки, и они открыты для агитации. Немцы надеются воспользоваться всеобщим хаосом, чтобы разорвать удавку Версальского мира. Они хотят реванша, а большевики революции. Ленин подчеркнул, что интересы немцев и большевиков совпадают. И что немцы не станут врагами большевиков, пока речь не зайдет о том, появится ли на руинах старой Европы новая германская гегемония или европейская коммунистическая федерация.
Эмиграцию объединял дух русского народа, остававшегося в подавляющем большинстве враждебным большевизму и даже под гнетом красного террора сохранившего верность православию. Православная церковь и народная вера – таковы были в России основные противники советской власти, и она знала о них. Что касается эмигрантов, они всегда старались обратить внимание правительств стран, принявших их, на угрозу, которую представлял большевизм для всего мира. За очень редкими исключениями эмигранты никоим образом не участвовали в беспорядках.
Как можно было остаться безразличным к их ужасающей нищете? Я старался найти деньги, рассказывал об их судьбах богатым людям, как мы делали это раньше в Англии и Италии. Но на этот раз мои усилия не имели успеха. И это понятно. Франция, занятая после войны восстановлением своих руин, проявляла меньшую щедрость, чем страны, не подвергавшиеся вторжению. Наконец, следовало признать, что интерес к русской эмиграции ослабевал. Напрасно было надеяться, что порыв щедрости, встречавший поначалу русских беженцев, мог длиться бесконечно.
Но их проблемы тем не менее оставались. И очень многие наши соотечественники, оказавшиеся в нестерпимой нужде, обращались к нам. Никто не мог поверить, что от огромного состояния Юсуповых почти ничего не осталось. Все были уверены, что у нас имеются значительные капиталы в иностранных банках. В этом они ошибались. С началом войны, мои родители вернули в Россию все деньги, которые были за границей. Вместе с домом на озере Леман у нас от всего нашего богатства остались только украшения и ценные вещи, которые мы смогли увезти, покидая Крым, и два полотна Рембрандта, тайно вывезенные из Петербурга и спасенные от большевистских изъятий. Когда большевики оккупировали Крым, картины висели в салоне Кореиза, скрытые под полотнами, на которых моя кузина Елена Сумарокова написала невинные букеты цветов. Теперь они хранились в Лондоне, где мы их оставили, когда переселились в Париж.
Весной 1921 года наше финансовое положение стало особенно критическим. Организация помощи беженцам превысила все наши ресурсы. Чтобы жить самим и поддерживать работу организованных нами мастерских, пришлось заложить значительную часть наших драгоценностей. Некоторые из них мы решили продать, а также продать или заложить полотна Рембрандта, стоимость которых, разумеется, была весьма значительной.
Я отправился в Лондон, где без особых осложнений продал драгоценности. Зато продажа творений Рембрандта сопровождалась некоторыми проблемами.
При посредничестве одного из моих друзей, Георгия Мацирова, известного своим умением в делах подобного рода, я вступил в переговоры с богатым американским коллекционером Джо Виденером, оказавшимся проездом в Лондоне. Он осмотрел картины, но цена в 200 000 ливров, в которые они были оценены, показалась ему слишком завышенной. Он предлагал за них 120 000 ливров.
После довольно долгого спора я подписал следующий контракт:
«Я, нижеподписавшийся Феликс Юсупов, согласен принять от господина Виденера сумму в 100 000 ливров в течение месяца с сегодняшнего дня, в уплату за принадлежащие мне два портрета Рембрандта, оставляя за собой право выкупить их у него 1 января 1924 года или в любое предшествовавшее число за ту же сумму с 8 % доплаты с даты их приобретения.»