Через несколько дней Виденер уехал в Соединенные Штаты, вновь пообещав мне выслать деньги сразу же по приезде в Филадельфию в обмен на картины.
Это было в начале июня. 12 августа Виденер известил меня, что вышлет условленную сумму при условии, что я подпишу второй контракт, обязывающий меня в случае, если я выкуплю картины до истечения срока платежа, не продавать их никому другому, но оставить у себя на срок в 10 лет.
Я был ошеломлен! Рассчитывая на слово Виденера, я счел возможным подписать чеки моих самых настойчивых кредиторов. Мне пришлось согласиться на его условия перед лицом своих обязательств. Взятый за горло, я был вынужден подписать новый контракт. Мне припомнилось, что Виденер в ходе наших переговоров не раз выражал казавшееся искренним сочувствие судьбе наших беженцев. Может быть, можно потянуть его за эту веревочку, чтобы заставить поколебаться в своих жестких условиях? Один из лучших адвокатов Лондона, господин Баркер, с которым я проконсультировался, заверил меня, что первый контракт остается в силе, и что если до истечения отсрочки я смогу собрать требуемую сумму, Виденер не сможет отказаться и должен будет вернуть мне картины. Он составил новый проект контракта, который я послал Виденеру, сопроводив его письмом, взывавшим к его совести:
«Моя несчастная страна потрясена беспрецедентной катастрофой. Миллионы моих соотечественников умирают с голода. Это основное соображение, заставляющее меня подписать присланный вами контракт. Я прошу вас еще раз пересмотреть условия и буду признателен, если вы найдете возможным изменить некоторые пункты. С момента, когда я поставил подпись на контракте, я полностью в вашей власти. Я надеюсь, что могу рассчитывать на ваше чувство справедливости и взываю к вашей совести»»
Это письмо осталось без ответа. Но не в моем характере так уж задумываться о будущем, что будет, то будет. В данный момент я выпутался из дел, это было главное. Я нисколько не сомневался, что это всего лишь начало тех трудностей, которые будут преследовать нас все годы изгнания.
Глава IV. 1921–1922 годы
Бестактность некоторых парижских кругов. – Миссис В.К. Вандербильт. – Новые предприятия. – Женитьба шурина Никиты. – Я нанимаю польского графа садовником. – Визит Бони де Кастеллане. – Субботы в Булони. – Леди Икс. – Алварский махараджа
Прежде я никогда не думал, что могу страдать от некоторой, так сказать, «популярности», связанной с моим именем. В Лондоне меня избавляла от этого британская сдержанность. Но во Франции мне стали досаждать взгляды, провожавшие меня, шепот, начинавшийся при моем появлении, демонстрация нескромного, даже нездорового, любопытства.
Еще более неприятным, чем это анонимное любопытство, было поведение некоторых лиц, не стеснявшихся задавать мне самые неуместные и нелепые вопросы. Не говоря уж о хозяйках домов, которые, в разгар обеда, куда они зазывали «на меня» множество приглашенных, не удерживались от восклицания: «Юсупов останется в памяти потомков со своим лицом архангела и обагренными кровью руками!»
Подобные случаи происходили нередко, и я совершенно утратил интерес к светским собраниям, пустота которых меня утомляла. Я все реже и реже посещал их, предпочитая общество тех, кого несчастье сделало более искренними, или богему, которая всегда была мне приятна.
Судьба наших эмигрантов по-прежнему находилась у меня на первом плане. Это была самая насущная проблема, решения которой я упорно искал, хотя она порой и казалась неразрешимой. По примеру того русского генерала, который шагал по площади Согласия, повторяя: «Что делать? Делать что?», я не соглашался на поражение.
Я поделился своими проблемами с другом юности, Уолтером Крайтоном, характер и суждения которого всегда уважал. С его помощью я свел знакомство с миссис В.К. Вандербильт.
Она была из тех американок, благодаря которым начинаешь уважать Америку. Миссис Вандербильт сразу прониклась нашими проблемами и обещала рассказать о них своим соотечественникам и попросить у них помощь. Мало того, с замечательным организаторским умением она предложила открыть бюро по трудоустройству эмигрантов. Три комнаты прекрасного особняка на улице Леру, где она жила, были приспособлены для этого.
Благодаря поддержке этой столь щедрой американки, и с неизменной помощью Уолтера Крайтона и князя Виктора Кочубея, новая организация оказала неоценимые услуги многочисленным эмигрантам, снабжая их работой.
Миссис Вандербильт была не единственной иностранкой, принимавшей участие в их судьбе. Благотворительная деятельность двух ее соотечественниц, княгини Буонкампаньи, получившей титул и фамилию от мужа-итальянца, и мисс Кловер, навсегда обеспечила им признательность русских, нашедших прибежище во Франции. Мисс Кловер, вернувшаяся в Париж после войны, остается до сих пор в числе наших лучших друзей. Щедрые дары англичанки мисс Дороти Паджет позволили открыть дом престарелых в Сен-Женевьев-де-Буа; управление им было поручено княжне Вере Мещерской. Потребность в подобном учреждении с годами все больше росла. Прелестная церковь была построена рядом с кладбищем, где покоились несчастные, которым уже не довелось увидеть снова свою родину.
Мы также открыли в те годы салон красоты, где русские дамы осваивали секреты массажа и макияжа и благодаря этому могли зарабатывать себе на жизнь.
Особенно нас увлекла школа художественных ремесел, потому что мы с Ириной всегда интересовались прикладным искусством. В ней эмигранты изучали различные ремесла, позволявшие им зарабатывать на жизнь. Ее возглавил профессор Глоба, руководивший когда-то похожей школой в Москве. Однако, замечательный организатор и хороший администратор, Глоба был лишен фантазии и вкуса. Это служило поводом для всяческих разногласий между нами. В конце концов я расстался с ним и заменил его Шапошниковым, более молодым и более одаренным.
Понемногу в разных местах открывались и другие заведения разного рода. В то же самое время моя беспредельная активность начинала тревожить моих домашних и Ирину. В Риме мать была сильно обеспокоена, считая, что я приближался к катастрофе, которую она считала неизбежной. Она настоятельно советовала мне умерить пыл. Но напрасно она призывала меня образумиться. Я ввязался во все это, и ничто не могло меня остановить.
Тем временем жизнь в Булони шла своим чередом. В феврале 1922 года мы весело праздновали там свадьбу шурина Никиты с его подругой детства, прелестной графиней Марией Воронцовой.
Наш дом был веселым и гостеприимным, и всегда до отказа заполнен друзьями и знакомыми. Не все наши постоянные гости были по вкусу Ирине. В их числе была некая Елена Трофимова, старая дева, которую я приютил, и чей талант пианистки оправдывал ее присутствие у нас, позволяя мне использовать ее, как аккомпаниатора. Это безвозрастное существо, лишенное всякого женского обаяния, но не кокетства, облекалось по вечерам в прозрачные кофточки, плохо прикрывавшие ее сомнительные прелести, которые только выиграли бы, если бы были скрыты. Дополнительным штрихом к ее облику служило огромное страусовое перо, украшавшее ее прическу.
Однажды летним вечером Буль с загадочным видом сообщил мне, что со мной хочет поговорить польский граф. Поведение Буля, никогда не обходившегося без тайн и намеков, на этот раз было оправдано. Я согласился встретиться с графом. Облик маленького человечка, большая голова которого венчала тело пигмея, действительно мог удивить. На нем был старый, бесформенный пиджак, клетчатые панталоны и огромные, стоптанные башмаки, а из дыр единственной перчатки торчали пальцы. Войдя, он принял беспечную позу, скрестил ноги и принялся вертеть тонкой камышовой тростью. «Неплохо подражает Чарли Чаплину», – подумал я, прервал его упражнение и спросил, чем я могу быть ему полезен. Театральным жестом странный персонаж снял свою зеленоватую фетровую шляпу с приколотым пером куропатки и склонился в поклоне, достойном великих веков:
– Ваше сиятельство, – сказал он, – судьба отпрыска знатной фамилии в ваших руках. Я ищу места и прошу вас принять меня на службу.
Я ответил, что у меня и так уже многочисленный персонал, и что все комнаты заняты.
– Ваше сиятельство, – возразил мой странный посетитель, – пусть это вас не беспокоит. Наш Господь Иисус Христос родился в яслях. Я вполне могу спать на соломе в углу чердака.
Уже забавляясь и готовый капитулировать, я спросил, какого рода работу он может делать. Он подошел к вазе с розами, взял одну и долго наслаждался ее ароматом, затем повернулся ко мне:
– Ваше сиятельство, я обожаю цветы. Я буду вашим садовником.
Ирина приняла этого субъекта очень плохо. Откровенно говоря, она была взбешена. Ее дом, говорила она, это не цирк. Ей и без этого нового клоуна достаточно Буля и Елены.
Несомненно, Ирина была права. Именно ей в мое отсутствие приходилось иметь дело с этими людьми, которые развлекали меня по вечерам, после того как я весь день бегал из одного нашего заведения в другое. В мое отсутствие она улаживала их постоянные ссоры, утихомиривала непрерывную грызню, вникала в их проблемы.
Я наглядно убедился в моей неосторожности на другой же день.
Едва рассвело, когда нас разбудили отчаянный лай и визг, доносившиеся из сада. Я подбежал к окну и увидел нашего нового садовника; вооружившись шлангом, он поливал не цветы, а любое живое существо, приближавшееся к нему. Перепуганные собаки опрометью носились по клумбам.
Открылось другое окно: Елена, разбуженная, как и мы, высунулась посмотреть, что происходит. Не к добру! Ее тут же окатила струя, направленная в ее сторону: «Вот тебе, – кричал ей отпрыск знатного рода, – вот тебе, бесплодный цветок, не заплативший свою дань природе.»
В тот же день после полудня нам нанес первый визит Бони де Кастеллан. Я увидел его – очень достойного, каким он был всегда, и безупречно одетого. Макаров и граф-садовник сопровождали его, наперебой говоря с ним по-русски. Они провели его к павильону, где певческая труппа репетировала музыкальный номер. Ввиду сильной в тот день жары все мы были одеты более или менее небрежно. Бони не выказал никакого удивления. Он очень вежливо, с торжественным видом выслушал импровизированный концерт, устроенный ему. Каковы были его собственные впечатления, он сообщил сам, описав этот визит в своих «Воспоминаниях». Они много потеряли бы, будучи переданы в ином, чем его, стиле. Сравнив меня с Антиноем и Нероном, Чингиз-ханом и Нострадамусом, он прибавлял: