Михаил Айзенберг
Василий Аксёнов
Андрей Арьев
Андрей Битов
Марк Зайчик
Анатолий Найман
Валерий Попов
Людмила Улицкая
В Израиль и обратно
путешествие во времени и пространстве
Марк Зайчик
Как это было
вместо предисловия
В аэропорту Шереметьево мы стояли небольшой и негромкой группой тепло одетых немолодых людей. Пришел корреспондент Илья с иностранной фотокамерой на груди и начал нас фотографировать направо и налево. Получались у него фотографии очень выразительные, яркие, как это выяснилось потом, когда я смотрел на них. Русские писатели и деятели культуры числом десять человек летели в Израиль на недельный визит, который организовало Еврейское агентство в России.
Василий Павлович Аксенов, сдержанный джентльмен в сером пуловере, катил за собой чемодан за вытягивающуюся ручку. Его серьезное лицо выражало интерес к людям, с которыми ему предстояло провести неделю. Меня волновал вопрос о том, что все они будут делать со своей зимней одеждой, потому что в Иерусалиме было, как мне сказали утром, 20 градусов тепла — стояла последняя неделя декабря 2003 года.
Не торопясь, пусть и опаздывая, пришла режиссер московского ТЮЗа Генриетта Яновская, в шнурованных иностранных сапожках; подошел продюсер, элегантнейший Валерий Рузин, чей красивый чемодан нес шофер Андрей. Все остальные участники уже ждали довольно давно, переговариваясь у входа на таможенный контроль. Можно было идти, и мы пошли на зеленый таможенный свет, среди большой группы людей, которые ехали в Израиль навсегда, или, как говорят в России, на ПМЖ — на постоянное место жительства. Багажа у пээмжистов был много больше, чем у наших визитеров, и это была понятная и легко объяснимая разница. Но очередь на проверку была общая, терпеливая и вполне спокойная, вообще все стали поспокойнее в этой стране, как мне показалось.
Ленинградский писатель Валерий Попов, человек странный и неожиданный, который спрашивал меня по телефону из Питера: «А там террористы нас не убьют, Марик?» — и которому я псевдоавторитетно сказал: «Нет, Валера, не убьют, не должны», ехал в Израиль впервые. Также не бывал в Израиле и Андрей Арьев, тоже ленинградец и по виду, и, так сказать, по содержанию. Я им завидовал.
А вот писатель Анатолий Найман, человек с лицом, на мой взгляд, и красивым, и несколько опасным, у нас уже бывал, бывал. И поэт Айзенберг, и прозаик Улицкая, и художник Красулин, и писатель Битов тоже ехали в страну евреев не впервые. Как и Аксенов. Но все равно волнение я наблюдал в их движениях и видел на их лицах. Я тоже волновался, непонятно отчего, стоя у колонны.
Прошли российскую таможню без эксцессов, без автографов, что стоит отметить как почти положительный факт.
Аксенова узнал в лицо офицер безопасности «Эль-Аль», которого звали Алексом. Он сказал писателю, улыбаясь: «Я читал ваши книги, Василий Павлович, с удовольствием». Аксенов кивнул ему в ответ: «спасибо, да, большое». Друг Аксенова Найман смотрел на все это сбоку с интересом.
Девушка, которая проверяла багаж, сказала Упицкой, что знает ее книги наизусть. Улицкая ахнула, вздрогнула и поверила. Абсолютно своим человеком оказалась эта женщина, впрочем, как и Яновская, которая, несмотря на несколько театральную властность, очень мило шутила, грустила на непонятные темы и была знакома с Поповым лет примерно сорок. Об этом знакомстве Валерий Георгиевич вспоминал с питерской нежностью гуляки и независимого, тщательного наблюдателя, каковым он бесспорно был.
В самолете все прошло хорошо. Летели белые густые облака вдоль иллюминаторов, изредка светило солнце, надеждой сверкал северо-восток. Непьющий художник Красулин не пил. Выпивающие остальные члены делегации выпивали. Немного, но постоянно. Почти у всех все было с собой — термин, который может понять только житель России, бывший или нынешний. Доброжелательные улыбки писателей перелетали из ряда в ряд. Единения питерских и московских прозаических школ не наблюдалось, это произошло позже.
Этот факт был молчаливо и неоспоримо отмечен многими участниками поездки. Были у этого мнения и немногочисленные оппоненты.
В аэропорту Лод нас ждал сверкающий автобус с романтичным и знающим гидом Катей Эпштейн, водителем Мошиком, болельщиком столичного футбольного клуба «Бейтар», о чем можно было легко догадаться по желтому шарфу с эмблемой клуба, и охранник Алеша, стройный красавец, уроженец города Челябинска. Два месяца назад он закончил действительную армейскую службу в одном из полков пехотной дивизии Голани. Служил он на севере, в районе горы Хермон. Рассказал, что холодно на горе не было, служба ему понравилась. А свой автомат он любил как брата. Так и сказал, «любил автомат как брата». В Челябинске с тех пор, как приехал в Израиль, по одной из программ Еврейского агентства, кажется СЭЛА, он не бывал. «Не хочу, не тянет»,— сказал он мне. Он был надежным человеком, этот Леша, верным и сильным. Я им гордился.
Появился, пришел с общей стоянки, молодой ортодокс, с прекрасным чистым лицом юноша, с несколькими детьми и женой, стоявшей поодаль. Все были одеты в темные одежды.
Это был сын Геты Яновской, вернувшийся в Иерусалиме к заповедям, родивший несколько детей, еще один был на подходе, о чем сказала Гета. Когда она говорила это, у нее было странное выражение гордости и некоторого испуга. Тронулись, машин было не много. Ехали не быстро и не медленно, пробок не было — был будний день, вторник, исход дня, нам повезло.
В темноте мы приехали в Иерусалим. У садов Сахарова, разбитых на скальных террасах при въезде в город справа, автобус затормозил на светофоре, и Катя Эпштейн рассказала подробно, как и кто что сказал и сделал для этого благородного дела.
Мы подъехали к Стене Плача и вышли из машины неподалеку от охраняемого входа. Госпожа Эпштейн вновь все нам рассказала — и про Храмовую гору, и про мечеть, и про Храм, и про дорогу к нему. Она была поэтична и взволнованна. Потом она извлекла из сумки бутылку вина и стопку разовых стаканчиков. Все оживились. Леша открыл бутылку «Баркана», я разлил всем из нее, и всем хватило — таково свойство этого вина. Я сказал «шехийану» — не будем этого переводить, и все сказали кто «аминь», а кто «омейн». Потом мы сходили к Стене, надев картонные казенные тюбетейки. Помолились среди немногих людей в черном, попросили у Него спасения и всего остального. От Стены мы отходили спиной вперед, потому что всегда нужно ее видеть и не отворачиваться от нее ни на секунду. Никто не споткнулся, и это был знак.
Потом мы вернулись в автобус и поехали вправо в гору. Езда заняла минут шесть-семь. В гостинице с дивным видом на Старый город мы ужинали долго и неспешно. Официанты носили нам салаты. Юноша по имени Джон спросил у писателей: «Пишете ли вы фантастику, господа?»
Многие смутились, и лишь Найман уверенно сказал, что «конечно, уважаемый, мы всю жизнь только ею и занимаемся». Джон отошел за новой порцией салатов совершенно счастливый. «Я принесу вам книгу на подпись»,— пообещал он издали. «Ждем-с»,— сказал Найман невозмутимо. Некоторые боятся этого человека, и я знаком с ними. Найман загадка для меня, и я не стесняюсь в этом признаться.
На другой день выяснилось, что настоящее имя Джона Евгений и что он собирается поехать в Лондон учиться. «Я из Самары»,— сказал он. Ему уже исполнилось, по его словам, двадцать два года. Он отслужил и глядел на мир как взрослый человек — не революционер и не завоеватель. Джон был созерцателем с горкой грязной посудой в больших руках.
К концу ужина, пока дело не шло еще к братанию и скандалу, пришел депутат израильского парламента Штерн со своей привлекательной и яркой женой Леной, которая была одета в желтенький «клифтик» (пиджачок), черненькие брючки и высокие башмаки. Она сказала, что является поклонницей многих из приехавших авторов. «А меня?» — спросил через стол Попов, костистый, непростой человек.
— А вас в первую очередь,— сказала Лена.
Они подружились, плечистый Попов и незаурядная Лена, замечательный специалист в своей области.
Многие ушли гулять по городу. Это сделал прежде всего Найман, у которого в пяти минутах ходьбы от гостиницы жила родная тетя. Анатолий Генрихович поднял воротник синего плаща с бежеватой подкладкой и независимо вышел наружу быстрым прогулочным шагом. Найман ежедневно ходит пять километров по своему Дмитровскому шоссе от дома и обратно. Охранник приветствовал его, сидя у входа в свободной позе. Я наблюдал за происходящим, облокотясь о торцовую стену, сложенную из мягкого и светлого иерусалимского камня. Найман быстро шел наискосок через шоссе к железнодорожному вокзалу и был невыразимо элегантен.
Было холодно снаружи. Светила в черное небо подсветка стен Старого города. Я вздохнул глубоко. Подобие облегчения снизошло на меня. Спал я без снов.
Утром светило холодное солнце, висевшее над Старым городом. Писатель Аксенов сдержанно ел сырок, запивая его апельсиновым соком. Он кивнул мне, как показалось, приветливо. В восемь утра мы поехали в прохладную иерусалимскую погоду с визитом в канцелярию министра по делам Иерусалима Натана Щаранского. Проверки прошли почти без потерь (пропал паспорт русского прозаика, потом его нашли), бородатый стройный референт Шехтер провел нас к министру в кабинет. Натан Борисович сидел с нами и беседовал о жизни, о времени, о себе. Вспомнили прошлое, общих друзей и знакомых. Поговорили. Щаранский объяснил происходящее на Ближнем Востоке, был точен, лаконичен. Видно было, что по-русски он говорит с удовольствием. Улицкая спросила его про перспективы.
— Они есть,— сказал министр.
Вообще беседа была интересной и в известном смысле неожиданной для всех, как мне показалось.
На прощание открыли банки с содовой и соками, поднос с которыми стоял на холодильнике. Не чокались. Жажду утолили, простились за руку, ушли. Писатели были довольны многим. Один из участников сказал, что «впечатление такое, будто посидел на кухне у близкого друга году в 67—69-м и поговорил всласть». Ему отозвались: «Так и было, друг, шестидесятники кругом, близкие люди».