– А-а, – сказала Нэнси. Да, она его понимала, просто до сих пор не смотрела с такой точки зрения. Она покачала головой. – Я не ожидала, что все будет так сложно.
– И не говори, принцесса. – Кейд встал и протянул ей руку. – Пойдем, провожу тебя в школу.
Нэнси поколебалась, потом протянула руку, и Кейд помог ей встать.
– Хорошо, – сказала она.
– Ты красивая, когда улыбаешься, – сказал Кейд, ведя ее из зарослей деревьев обратно к главному зданию. Нэнси не нашлась, что сказать в ответ, и просто промолчала.
Занятия по основным предметам оказались на удивление унылыми. Вели их приходящие учителя из города, Ланди и сама мисс Элеанор. У Нэнси было смутное чувство, что знания им выдают по строгой норме, в соответствии с какой-то диаграммой, отражающей государственные требования к образованию, – что-то вроде сбалансированного питания по схеме.
Факультативы были немногим лучше. В их число входили музыка, изобразительное искусство и странный предмет под названием «История Великого Компаса – руководство для путешественников», который, как догадывалась Нэнси, имел какое-то отношение к различным портальным мирам и их отношениям друг с другом. Посомневавшись и перебрав разные варианты, она в конце концов остановилась именно на этом. Может быть, эта программа как-нибудь подскажет, где находится ее Подземный мир.
Вступительные главы из учебника, распечатанного на принтере, не очень-то помогли разобраться в этой путанице. Чаще всего упоминались такие направления, как Абсурд, обычно в сочетании с Добром, и Логика, обычно в сочетании со Злом. Тот сумасшедший дом, где побывала Суми, относился к Крайнему Абсурду. Призма Кейда – к Крайней Логике. По этим критериям, решила Нэнси, ее Подземное царство, скорее всего, должно относиться к Логике: там придерживались определенных правил, и нарушать их не полагалось. Но она не могла понять, почему этот мир нужно считать Злом только из-за того, что им правит Повелитель мертвых. Нет, скорее все-таки Добро. Первый урок стоял в расписании через два дня. Очень долго ждать.
К концу первого школьного дня она чувствовала себя совсем измученной. Голова была словно набита доверху, сверх всякой разумной меры: в придачу к обычным предметам, вроде математики и истории, в ней приходилось удерживать еще и безостановочно разбухающий словарный запас того странного языка, который здесь был в ходу. Одна девушка – застенчивая, с темными косами, в очках с толстыми стеклами – призналась, что ее мир находился на стыке двух промежуточных направлений компаса – Крайней Рифмы и Крайней Линейности. Нэнси не нашлась, что на это сказать, и просто промолчала. Все чаще это оказывалось самым безопасным выходом.
Когда Нэнси вошла в комнату, Суми сидела на кровати и вплетала в волосы обрывки яркой ленты.
– Что, привиденьице, устала, как синичка на Вакховом пиру? – спросила она.
– Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, но допустим, что тебя надо понимать в буквальном смысле, – ответила Нэнси. – Да, я очень устала. Ложусь спать.
– Эли-Элеанор так и думала, что ты, наверное, устанешь, – сказала Суми. – Новенькие всегда устают. Она сказала – можешь сегодня пропустить группу, только смотри, чтобы это не вошло у тебя в привычку. Слова – важная часть процесса выздоровления. Слова, слова, слова. – Она сморщила нос. – Она заставила меня выучить уйму слов, и все в определенном порядке, и все для тебя. Ты же никакого отношения не имеешь к Абсурду, верно, привиденьице? Иначе тебе не нужно было бы так много слов.
– Извини, – сказала Нэнси. – Я никогда и не говорила, что я из… из того мира, где была ты.
– Все мы страдаем от своих предубеждений, и ты лучше, чем большинство других соседок, которых она пыталась ко мне подселить. Оставлю тебя здесь, – устало сказала Суми. Поднялась и пошла к двери. – Спокойной ночи, привиденьице, утром увидимся.
– Погоди! – Нэнси не собиралась этого говорить; слово само сорвалось с языка, как теленок с привязи. Это ее испугало. Покой и неподвижность покидают ее. Если так пойдет, этот ужасный мир безостановочного движения отнимет их у нее навсегда.
Суми повернулась к ней, вскинув голову.
– Что тебе еще?
– Я хотела узнать… так просто, из любопытства: сколько тебе лет?
– А-а. – Суми снова повернулась и пошла к двери. Уже у порога, стоя лицом к выходу, сказала: – Я старше, чем выгляжу, но младше, чем должна быть. Моя кожа – неразрешимая загадка, и даже если я откажусь от всего, что мне дорого, это не поможет найти ответ. Мое окошко закрывается, если ты об этом. Каждый день я просыпаюсь чуть более нормальной, чуть менее чужой в этом мире, и когда-нибудь начну говорить, как другие: «Однажды мне приснился совершенно чудесный сон», и сама в это поверю. Я достаточно взрослая, чтобы понимать, что теряю, пока ищу себя. Об этом ты хотела спросить?
– Нет.
– Жаль, – сказал Суми, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.
Нэнси разделась в одиночестве – сбросила одежду на пол и встала обнаженной перед единственным в комнате зеркалом в серебряной оправе. Резкий электрический свет раздражал кожу. Она щелкнула выключателем и улыбнулась, увидев, что ее отражение превратилось в чистейший мрамор – твердый, неприступный камень. Так она простояла, застыв на месте, почти час, пока не почувствовала наконец, что теперь сможет заснуть, и, все еще голая, нырнула под простыню.
Она проснулась от того, что в комнату хлынул солнечный свет, и она услышала чей-то крик.
В Чертогах мертвых крики были не в диковинку. Расшифровывать их смысл – это было целое искусство: крики наслаждения, крики боли, крики нестерпимой скуки перед лицом равнодушной вечности. Те, что слышались сейчас, были криками ужаса. Нэнси мигом скатилась с постели, схватила свою ночную рубашку, так и оставшуюся с вечера бесполезно лежать в ногах кровати, и натянула через голову. Не хотелось бежать навстречу потенциальной опасности совсем неодетой. Ей вообще не хотелось никуда бежать, но крики не смолкали, и по всему выходило, что бежать надо.
Постель Суми была пуста. Мысль о том, что, может быть, это Суми и кричит, мелькнула в голове на бегу, но тут же пропала. Это не Суми кричит. Это кричат из-за Суми.
В коридоре столпилось полдюжины девочек – плотная стена фланели и шелка. Нэнси растолкала их, протиснулась вперед и замерла на месте. Это была неподвижность настолько абсолютная, настолько глубокая, что при других обстоятельствах она гордилась бы собой. Но сейчас это была не столько истинная неподвижность, сколько что-то вроде того, что заставляет кролика замирать перед удавом.
Да, причиной крика была Суми, в этом сомневаться не приходилось. Она сидела, скорчившись у стены в неловкой позе с закрытыми глазами. Она не дышала, и рук – ее умных, не знающих ни минуты покоя рук – у нее больше не было: они были отрезаны по запястья. Никогда больше она не свяжет новый узел и не сплетет из нитки кошачью колыбельку. Кто-то украл это у нее. Кто-то украл все, что у нее было.
– О-о-о… – прошептала Нэнси, и звук был словно камень, упавший в стоячий пруд: маленький, но круги от него расходятся во все стороны. Одна из девочек развернулась и побежала, крича: «Мисс Элеанор!» Другая начала всхлипывать, сползая по стене, и наконец тоже осела на пол, так, что стала похожа на какую-то жестокую пародию на Суми. Нэнси даже хотела сказать ей, чтобы она поднялась, но смолчала. Что она знала о горе, охватывающем человека перед лицом смерти? Все мертвые, которых она когда-либо встречала, были вполне приятными людьми, и то, что у них не было материальных тел, не создавало особенных неудобств. Может быть, Суми найдет дорогу в Подземное царство и расскажет Повелителю мертвых, как Нэнси старается обрести уверенность и вернуться. Он был бы рад услышать, что она старается, в этом Нэнси не сомневалась.
И только тут Нэнси вдруг поняла: это ведь, должно быть, выглядит подозрительно. Стоило ей явиться сюда из Подземного царства, и вот умирает ее соседка. Могут подумать, что она предпочитает мертвых живым, или что слова Элеанор о том, что они убьют друг друга, были предостережением. Но она не убивала Суми и потому решила об этом не думать. И без того было о чем поволноваться – Элеанор уже бежала по коридору. Рядом, по одну руку – та девушка, что позвала ее, по другую – Ланди. Ланди была в какой-то старушечьей фланелевой ночной рубашке, в волосах бигуди. Это, наверное, было смешно. Но выглядело почему-то грустно.
Девушки расступились, чтобы дать дорогу Элеанор. Она остановилась в нескольких шагах от Суми и зажала рот рукой. Ее глаза наполнились слезами.
– Бедная ты моя девочка, – прошептала она, опустилась на колени и потрогала пальцами шею Суми. Это была чистая формальность: ясно было, что она давно мертва. – Кто же это тебя так? У кого рука поднялась?
Нэнси как-то не удивилась, когда сразу несколько девушек повернулись к ней. Она была новенькой; она помнила прикосновения мертвецов. Она не стала заявлять о своей невиновности. Просто подняла ладони и показала бледную, чистую, без единого пятнышка кожу. Ей никак не удалось бы так чисто отмыть кровь в общем туалете, где ее не могли не увидеть. Даже посреди ночи это не осталось бы незамеченным: пока выскребешь кровь из-под ногтей, тебя десять раз поймают.
– Оставьте бедную Нэнси в покое, это не она, – сказала Элеанор. Вытерла глаза и протянула руку Ланди. Та помогла ей подняться. – Ни одна из дочерей Подземного царства не убьет человека, который еще не заслужил своего места в этих священных чертогах, правда, Нэнси? Может, когда-нибудь она и станет убийцей, но через два дня знакомства – это слишком. – Тон у нее был печальный и в то же время безупречно-деловитый. Как будто мысль о том, что Нэнси когда-нибудь начнет косить своих подруг, как траву, не вызывала у нее особой тревоги.
Нэнси тоже считала, что сейчас не до того. Она тупо смотрела, как Ланди принесла откуда-то простыню – из какого-нибудь шкафа, наверное, должны же быть в этом доме бельевые шкафы – и укрыла тело Суми. Кровь из обрубков рук просочилась сквозь ткань почти мгновенно, но все же смотреть на это было полегче, чем на неподвижную девушку с ленточками в волосах.