Чтобы хоть как-то подсобить своему дитяти в учебе, его мать заказала ему очки с простыми стеклами в круглой оправе. При общении с преподавателями на очередной пересдаче зачета или экзамена Балбес, как лучший ученик Станиславского, входил в образ и цеплял эти знаменитые на весь институт «велосипеды» себе на нос, отчего, конечно же, перевоплощался и выглядел еще более нелепым, чем без них. Но на некоторых педагогов его очки производили должное впечатление, и они, угрызаясь совестью, думали, что Гончаренко загубил свое зрение, изучая их предмет.
Однажды Гончаренко попросил у Альбины передрать ее конспект по диалектическому и историческому материализму и упорно его не возвращал. Подошло время сессии, и без наличия конспекта, толстой общей тетради в девяносто шесть листов в клеенчатом переплете, исписанной аккуратным почерком, Альбина не могла получить зачет.
Пришлось брать Гончаренко за шиворот и ехать вмести с ним за конспектом к нему домой. Он жил в отдаленном районе Херсона, который назывался Сухарное. Здесь обитали зажиточные частные собственники, домовладельцы и огородовладельцы, ‒ городские стяжатели сельского типа. От одежды Гончаренко постоянно исходило тяжелое амбре свиных экскрементов.
За высоким забором из серых некрашеных досок стоял вросший в землю утробистый, расползшийся вширь дом, в котором жил Гончаренко. Он состоял из нескольких пристроек, высоких и низких, с большими и маленькими окнами, без малейших претензий на симметрию. Вокруг скучилось множество хозяйственных надворных построек. Чуть в стороне отдельно стоял дровяной сарай и два хлева. К ним лепилось множество клетушек разнообразных форм и размеров, непонятного предназначения. Между ними, уходящими в землю кирпичными треугольниками, виднелись входы в погреба с амбарными замками на дверях.
Кроме свиней, семейство Гончаренко выкармливало кур, уток и гусей. Они во множестве разгуливали по большому загаженному двору, который казался тесным из-за наваленных где попало куч дров, досок и угля. С пронзительными криками под ногами сновали пятнисто-серые цесарки с яркими красными гребешками, поклевывая что-то на земле то там, то здесь. У приземистого, как и дом, сарая, стояли клетки с решетками из ржавой проволоки. Из их темноты, в ожидании своего часа, поблескивали влажными глазами кролики.
Войдя в дом через обширные сени, по бокам от которых были пристроены еще какие-то темные сенцы, они вошли в пустую проходную комнату, наполовину перегороженную рыбацкой сеткой. За ней бегало, порхало, пело, пищало и верещало множество птиц, от обычных уличных воробьев, синиц, чижей и снегирей, до большой, понуро сидящей вороны. Птичий помет корой устилал пол комнаты, запах был соответствующий. Кто-то здесь явно был неравнодушен к пернатым. Но, непонятно было, любил он их или ненавидел? Невольно замедлив шаг, Альбина заметила, как ворона, увидев ее, стала ее разглядывать с самым подозрительным видом. «У вас нет повода для беспокойства, ‒ мысленно успокоила ее Альбина. ‒ Я только заберу свое».
Гончаренко завел ее в комнату с маленьким подслеповатым окном и низко нависшим потолком. Именовал он ее возвышено: «мой кабинет», но из-за беспорядка она больше напоминала захламленный чулан. На искалеченном письменном столе (похоже, на нем не только рубили мясо, но и острили когти хищники), горой лежала всякая всячина: книги, мотки проволоки, флакон с разлившейся зеленкой, напильники, тетради, пожелтевшие таблетки, спирали высохшей изоляционной ленты, банка с вареньем, пучок пакли, наполовину вылущенный подсолнух, велосипедный насос, треснувшая ученическая чернильница, сапожная щетка, обрезки резинового шланга, белые черепки разбитой тарелки. Все это добро было пересыпано вермишелью.
По углам комнаты, в виде прикрас, стояли трехногие стулья, на них, вставленные одно в одно, прохудившиеся ржавые ведра. В развороченной постели на серых простынях валялись засохшие огрызки яблок, конфетные обертки и каблук от ботинка. На полу желтело какое-то пятно. Присмотревшись, Альбина разглядела, что это растоптанное вареное яйцо.
После долгих поисков, больше напоминавших археологические раскопки, с заметным сожалением возвращая Альбине ее конспект, Гончаренко неожиданно расщедрился.
– Хочешь, я тебе чаю сварю? – спросил он. – Только без сахара и заварки, – уточнил ингредиенты хлебосольный хозяин.
Альбина с удивлением взглянула на него.
– Я с вареньем сварю, – пояснил Гончаренко. – С вишен, без косточков, – лениво искушал Гончаренко.
Альбина благоразумно отказалась, вспомнив о сказочной Бабе Яге, которая, замыслив свое черное дело, припевала: «Покатаюся, поваляюся на Иванушкиных косточках, Иванушкина мясца поевши…» Когда Гончаренко провожал Альбину через двор до калитки, чтобы ее не растерзал привязанный на цепи волкодав, она увидела посреди вплотную подступающего к дому огорода, несколько стоящих в разброд покосившихся крестов.
– Что это за кресты? – поинтересовалась Альбина.
– Там дед с бабой похоронены и другая родня, тетка там еще, шуряк, который утопился, и не помню уже кто, – флегматично повествовал Гончаренко, поглядывая по сторонам и почесываясь.
– А почему их на кладбище не похоронили? – не удержалась Альбина.
– Туда ж везти далеко, – удивился ее бестолковости Гончаренко. – И место покупать надо. Им и тут хорошо. Там теперь картошка хорошо растет.
Напханюк запил очередного жареного перепела фужером водки. Незаметно вытер руки о скатерть, хотя не вынутая из кольца салфетка стояла перед ним. Но этот последний фужер оказался лишним. И до сих пор непонятно, что его больше подвело, то ли водка, то ли чрезмерное пристрастие к рыбе, а может, всему виною были годы, проведенные в Высшей школе КГБ? Кто знает. Каждый человек сложнее и проще, чем кажется. Собственно говоря, его можно было понять, миноги и впрямь были выше всех похвал. Напханюк расслабился, что отразилось на его расплывшемся квашнею лице, положил себе на тарелку несколько кусочков миноги в желе и полил их горчичным соусом.
Случайное попадание, отметила Альбина Станиславовна, наблюдя за сонным таблом этого удмурта. Любуясь глубиною темно-гранатовых оттенков «Мукузани», переливающегося в старинном лафитнике, она между делом заметила, что вместо столовой либо закусочной, Напханюк безошибочно выбрал рыбную вилку, взял ее левой рукой, а правой, нож для рыбных блюд, и принялся с аппетитом есть. А он правильно и, даже не без изящества, обращается с вилкой и ножом, хоть и не левша, констатировала Альбина Станиславовна. Это уже кое-что… Это может быть серьезно, мелькнула первая ее мысль, а может быть, и нет, успокаивала она себя. Хотя она уже предчувствовала, что теперь все будет очень серьезно.
Альбина Станиславовна на 75% была уверена в том, что совершила ошибку, которая ей дорого обойдется. Она подала условный знак Миле. Мельком взглянув на нее, Альбина Станиславовна отвела глаза и поправила серьгу. Через минуту Мила подошла к ней и, склонившись, прошептала ей что-то на ухо, указывая глазами на кухню, якобы приглашая ее за советом. Альбина Станиславовна извинилась перед гостями:
– Прошу прощения, господа, небольшая задержка с чаем, – и величественно прошествовала в сторону кухни. В ее тоне и в каждом движении зримо прослеживалась необычайная гордость.
Поднаторевшая в антикварных делах Мила сразу заняла наблюдательный пост за искусно замаскированным в стене соседней комнаты глазком с панорамным обзором. Лицом к ней сидел Напханюк, рядом с ним пустовало место Альбины Станиславовны и Шеина. Ближе к Миле, спиною к ней и лицом к сидящему напротив него Напханюку, сидел Григорьев. Он постоянно вертелся, периодически вздрагивая и дергаясь из стороны в сторону, при этом он умудрялся своей узкой спиной с выдающимися лопатками, закрывать Напханюка, порученного Миле под персональное наблюдение. У Милы уже в глазах рябило от его непоседливости. В его суетливости было что-то не приличествующее, ни его возрасту, ни царившей здесь обстановке. Немало повидавшая за свои полвека Мила знала, что некоторым людям для их внутреннего спокойствия нужна внешняя суета, для других же, она хуже отравы.
Рядом с Григорьевым, напротив Альбины Станиславовны, сидел Константин Алексеевич Хрюкин, авторитетный знаток средневековой живописи, известный не только на Украине, но и за рубежом. Он обладал энциклопедическими знаниями по изобразительному искусству, тонко понимал живопись, и как никто другой, умел увидеть сильные и слабые стороны картины. В нем было что-то необычно возвышенное, подобно сказочному принцу он был необыкновенно щедр душой. Открывая доныне ни кем не видимую красоту неизвестных полотен, он будто освещал все вокруг, словно вдыхал жизнь в дремлющих бабочек и выпускал их на волю. Подобные люди жили в старые времена, теперь же они совершенно исчезли, выродились.
Константин Алексеевич принадлежал к старой русской интеллигенции, той истинной интеллигенции, которой никогда бы раньше и в голову не пришло делиться на русскую и украинскую. В свои пятьдесят шесть лет он выглядел намного старше всех сидящих за столом. У него были редеющие седые волосы, расчесанные на косой пробор, грустные, прозрачно-серые глаза и слегка загнутый вперед жесткий подбородок.
На его бледном, словно обескровленном лице выделялся точеный нос с благородными линиями подвижных, изящно вырезанных ноздрей. Надолго запоминались его руки редкой выразительности и красоты. В его немногословной речи преобладали оригинальные суждения, средь которых, обычно в качестве заключения, внезапной вспышкой блистала убийственная ирония.
Одет он был в черный однобортный костюм. Лилейную белизну сорочки с воротником стойкой подчеркивали два тонких крыла галстука-бабочки. Опечалено о чем-то размышляя, он держал в длинных пальцах с броско прорисованными контурами фаланг, как цветок за стебель, узкий бокал с шампанским.
Из многих людей, с которыми Альбине Станиславовне доводилось вести дела, Константин Алексеевич был самый порядочный человек. За прожитые годы он полной мерой испил горечи из чаши разочарований, но не разуверился в людях, и ни разу не уронил себя бесчестным поступком. В личной жизни ему не везло, этот красивый, умный мужчина с очень изящными манерами истинно благородного человека, всю жизнь прожил одиноким.