В фигуре и во всем внешнем облике Еремина не было ничего внушительного — смуглый, худощавый парень, — не то что у Молчанова, который имел прямо-таки величественную осанку. И голос у Еремина был ничем не замечательный — обыкновенный, с некоторой даже застенчивостью, тенорок. Услышав его, трудно было поверить, что Еремин командовал на фронте ротой.
Но опыт уже научил людей разбираться в том, что осанка и генеральские нотки в голосе — не самое главное в оценке качеств руководителя. Очень часто ведь неброские по внешности люди и оказываются талантливыми.
За это время в колхозах успели узнать и оценить Еремина. С ним можно было говорить откровенно, и он не прятался за чью-либо спину, когда к нему обращались за советом. У Еремина было свойство, которое больше всего ценят люди: он умел прямо смотреть в лицо фактам, и уши его не были заткнуты ватой. Он мог увлечься человеком. То откроет в районе интересного пчеловода, изобретателя высокопродуктивного улья. То заедет на полевой стан к трактористам и живет у них три, пять дней, пока не узнает всех и все их заботы. Или же после какого-нибудь совещания в районе поведет к себе на квартиру двух — трех председателей колхозов, агрономов и сидит с ними в разговоре, пока не начнется по станице предрассветная петушиная побудка.
Он был неравнодушен к людям. Вот почему так притих зал, когда увидели его на трибуне.
— Можно и факты, — повторил Еремин.
И своим негромким тенорком он рассказал конференции то, о-чем уже знают читатели. Закончил он так:
— Говорят, что товарищ Неверов любит район. Непонятно. Район любит, а людей — нет. Район — это не только местность. Это — люди. Вы думаете, о чем нам сегодня Цека говорит? О том, что наши люди все это могут сделать. В человека верить надо. — Еремин уже было пошел с трибуны, но задержался еще на ступеньке. — Верить надо!
Рассчитывали конференцию «закруглить» в два дня, но пришлось продлить еще на день — так много было желающих выступить. Говорили о том, как запустили в районе МТС. Как не поддерживали смелых людей. Жили, лишь бы отчитаться за очередную кампанию, а там, хоть трава не расти. Говорили, что попрежнему главным агрономом в районе — дождь.
Может быть, до этого за всю жизнь не пришлось услышать столько крепких слов Неверову и Молчанову. И у каждого выходившего на трибуну была в руках газета. Зоотехник Устинов, и раньше никогда не боявшийся говорить то, что он думал, и поэтому немало претерпевший в районе, так прямо и назвал Неверова статистиком.
— Мы боимся, — сказал он Неверову, — что вы и это постановление начнете в одиночку выполнять. Нам всегда было с вами трудно, а теперь наши пути-дороги совсем расходятся. На сегодняшний момент выпадаете вы, стало быть, Павел Иванович, из тележки.
Неверов и Молчанов сидели за столом президиума, как в воду опущенные. По-человечески говоря, жалко было на них смотреть. Но можно ли давать в сердце место жалости, когда речь идет о том, чтобы убрать помехи с пути, по которому людям нужно идти дальше?!
Каждый хотел сказать о том, что невозможно было говорить в районе все эти годы. Как сказал один делегат, не тот был воздух. Этот же самый делегат, обращаясь к Молчанову, незлобливо посоветовал:
— А на вашем месте, Петр Никитич, я бы сейчас сам в отставку подал бы. Или поезжайте учиться. Хоть у вас уже и предельные лета, мы за вас всей конференцией можем походатайствовать. Нет, пожалуй, учиться не езжайте. Еще пришлют вас потом опять в наш район. Научить-то вас разным наукам могут, а смелости на курсах не прибавляют. Руководитель отважный человек должен быть, орел. Прямой вам расчет — в отставку. И вам будет поспокойнее, перестанете каждого куста бояться, и нам без вас станет получше.
И добавил под раскатистый, беспощадный смех зала:
— Как говорится, была без радости любовь — разлука будет без печали…
Когда огласили результаты выборов в новый состав райкома, оказалось, что из двухсот делегатов за Неверова проголосовало семь. За Молчанова — трое.
Секретарем райкома был избран Еремин.
Галина НиколаеваПОВЕСТЬ О ДИРЕКТОРЕ МТС И ГЛАВНОМ АГРОНОМЕ
Посвящается комсомольцам Алтая и Казахстана
Это случилось в Кремле на совещании передовиков сельского хозяйства.
Длинный высокий зал был переполнен. Дневной свет, скупо падавший из узких и глубоких окон, мерк под ровным электрическим сиянием, рождавшимся там, где высокие пилястры с острыми гранями переходили в сводчатые потолки. Под сводами скрещивались лучи «юпитеров», а в проходах между креслами бесшумно сновали кинооператоры и корреспонденты с аппаратами. Из ниши, расположенной за трибунами, на полном шагу входила в зал огромная фигура Ленина. Те, кто поднимался на трибуну, шли ему навстречу, и многие поднимались плотной поступью — не в первый раз и по праву.
— Я, товарищи, хочу сказать о механизации картофелеуборки… — говорила Ефимова, председатель знаменитого овощеводческого колхоза, грузноватая женщина в пуховом платке. Многие из присутствующих хорошо знали и судьбу ее, и характер, и даже любимое ее выражение «конечно-безусловно». — Механизация картофелеуборки — это, конечно-безусловно, большой-колоссальный вопрос! — говорила она своим обычным мерным и властным говором. — Нынче мы урожай удвоили, а убирать нечем! Пришла я к министру. «Хочешь не хочешь, Иван Александрович, выручай! Отпусти комбайн!» Дали нам картофелеуборочный комбайн, а он не усовершенствован! Товарищи директора заводов, товарищи инженеры, товарищи конструктора! Да разве же это конструкция, чтоб тридцать — сорок процентов картошки землей заваливать? Кому это надо, кому не надо?!.
А когда отзвучал этот занесенный над головами конструкторов вопрос, председатель предоставил слово директору Журавинской МТС Чаликову. На трибуну торопливо поднялся никому не известный юноша, с тонкой, как у подростка, шеей и розовыми щеками. И его имя и название МТС участники совещания услышали впервые.
— После сентябрьского Пленума ЦК КПСС наша Журавинская МТС выполняет и перевыполняет… — Юноша запнулся, но быстро поправился: — Наша Журавинская МТС, как и тысячи других МТС, как и весь многомиллионный советский народ, с новым приливом энтузиазма включилась в общенародное дело и ежедекадно выполняет и перевыполняет нормы и обязательства. В переводе на мягкую пахоту…
После деловитых речей прежних ораторов неуместным казался поток общих фраз. Многие насторожились.
Все знали, какими дорогами пришла на кремлевскую трибуну Ефимова и те, кто выступал до нее.
Но какая дорога привела на эту трибуну юношу с заученной речью, с чем-то мягким, расплывчатым во всем его облике?..
Когда с видимым облегчением оратор выбрался из общих фраз и уже совершенно легко и бойко принялся сыпать цифрами гектаров, центнеров и процентов, председательствующий нажал на кнопку звонка и сказал:
— Проценты, конечно, — дело великое! Однако расскажите-ка вы нам существо дела! Расскажите, как вы сумели в засуху взять пшенички в два раза больше, чем соседние МТС.
— Наша МТС действительно собрала урожай почти в два раза больший, чем в целом по району. Это произошло следующим образом… — с разгона, в прежнем темпе начал юноша и вдруг запнулся.
Взгляд его остановился на чем-то далеком. Тонкая шея дернулась…
— Это произошло следующим образом… — повторил он и опять умолк.
Молчание затягивалось. Взгляд юноши, словно ища выхода, побежал по высоким стенам узкого зала, по рядам кресел, уходящих в глубину… В зале стояло выжидательное молчание…
— Это произошло следующим образом… — в третий раз повторил оратор с машинальностью испорченной патефонной пластинки.
— Товарищ Чаликов не собирался выступать, но мы его попросили, — поспешил объяснить председатель слушателям, желая выручить оратора, и ободряюще обернулся к нему: — Вы нам попросту расскажите, как вы этого добились. Расскажите, как это делается. Что вашу МТС подняло? — От желания помочь оратору он даже приподнял обе руки, словно на них была невидимая ноша.
Лицо юноши побагровело. Он переступил с ноги на ногу и с трудом выдавил из себя два слова:
— Нас… подняло…
После этого он опять замолк. Молчание его приобретало безнадежный характер. Освещенный со всех сторон прожекторами, красный, с беспомощным, растерянным взглядом, он мучился на глазах у тысячи людей. Беспощадные кинооператоры целились в него аппаратами. А он подергивал головой и руками с таким усилием, словно ладони его приклеились к краю трибуны и теперь никак не могут отклеиться. Ефимова, сидя в президиуме, взглянула на него и рассмеялась добродушно, со вкусом. Люди в зале откликнулись смехом.
— Да-а!.. — улыбаясь и пытаясь сдержать улыбку, сказал председательствующий. — Как видно, на деле вы сильнее, чем на словах… Ну что ж… Уж лучше так, чем наоборот!..
А юноша наконец «отклеился» от трибуны, с каким-то отчаянным выражением махнул рукой и, не проронив больше ни слова, начал спускаться по ступенькам в зал.
Неожиданный финал такого гладкого и бойкого вначале выступления рассмешил слушателей. Под смех и аплодисменты юноша брел к своему месту, натыкаясь на прожектора и радостных репортеров.
Общий смех, сопровождавший его, был не обидным, а дружеским и даже сочувственным. Многим вспомнились в эту минуту ранняя-ранняя молодость и свое отчаянное волнение при первом большом выступлении. Состояние оратора поняли и не осудили; теперь, когда из слов председателя узнали о его работе, многим даже понравилось то, что он оказался не говоруном, что гладкость его первых фраз, наверное, стоила ему больших усилий.
Посмеявшись, все забыли об этом эпизоде.
Через несколько дней после совещания я уезжала из Москвы. В купе оказался лишь один человек, вернее, одна спина, недвижная, безмолвная, прикрытая драповым пальто.
Пока я пила чай и укладывалась спать, в купе царила полная тишина, и только три пивные бутылки в сетке над моим соседом мерно позвякивали в такт поезду.