— Ну, хорошо, — отвечал секретарь парткома. — Дай мне поговорить с товарищем. — И, не утерпев, спрашивал: — А старик Пахомов выступал?
Наконец он взглянул на часы и покачал головой.
— Через полчаса заседание бюро горкома!
— Все равно, — запротестовал я, — не уйду, пока не расскажешь: мы срочно даем в номер.
Секретарь вздохнул.
— Придется запереть дверь.
Он уже подходил к двери, когда в нее просунулся Женька.
— Вы ко мне? — спросил секретарь парткома.
— К вам! — ответил Женька, оглядываясь: я нетерпеливо барабанил по столу карандашом.
— Что случилось?
— Видите ли, я внес предложение, значит, чтобы вроде механизации…
— Вы из какого цеха?
— Из малярного.
— И что же вам сказали?
— Мастер говорит, что такое предложение было, а этого не может быть!
— Почему не может?
— Да потому, что тогда бы не мазали вручную. Я вам расскажу, вы сами увидите…
Секретарь парткома остановил его:
— Тут надо разобраться не спеша. Сейчас я не могу: через полчаса заседание, а мне надо еще поговорить с товарищем из газеты. Завтра у нас что? Воскресенье?
— Воскресенье, — повторил Женька.
— Ну, так в понедельник… Постойте! В понедельник, боюсь, не выйдет: целый день, вероятно, пробуду в горкоме. Давайте лучше во вторник, в обеденный перерыв. Хорошо?
— Хорошо! — ответил Женька.
Секретарь запер за ним дверь и повернулся ко мне.
— Ну, теперь давай разговаривать о нашей электросварке. Ты спрашиваешь, что нам мешает? Сейчас скажу.
Я стал записывать.
4
Ночью я долго писал, сидя за новеньким столиком, от которого еще пахло лаком; листки бумаги прилипали к его блестящей поверхности. После работы не сразу удалось заснуть: даже лежа в темноте на диване, я продолжал мысленно писать свою корреспонденцию, меняя, вычеркивая, добавляя и все больше волнуясь. Наконец заснул, измученный.
Утром странная тишина стояла в доме. Я долго прислушивался, пока различил осторожные шаги и негромкий разговор. Захватив полотенце, я поспешил в сени. В открытых дверях стояла Мария Петровна, седые волосы ее светились на солнце. Она негромко говорила:
— Пора бы, голубчик, уже и отвыкать. Это разве жизнь, если все время назад смотреть! — Тут она глубоко вздохнула. — Так, братец, и соесем одичать недолго.
Ей ответило повизгивание Барса.
— Что случилось, Мария Петровна? — спросил я с тревогой.
— С добрым утром! — весело ответила она. — Чему случиться-то?! Что вы!
— А отчего так тихо в доме?
Она рассмеялась.
— А я видела, что вы работали заполночь, вот и наблюдаю тишину. А молодежь свою прогнала из дому. Чего, право! Как отца не стало, так и некому погулять с Колюшкой, один гоняет по улице.
Она вошла в сени.
— Мойтесь, а я сейчас согрею чай.
В дверях, ведущих на кухню, Мария Петровна остановилась.
— Женя просил сказать, чтоб вы не пугались его рукомойника, — он там поправил чего-то.
После чаю я пошел на почту, чтобы отправить корреспонденцию. Как часто бывает, оживление покинуло меня, едва мне вручили квитанцию. Я чувствовал, что не выспался, что до понедельника нечего делать, а день только еще начался. Я обрадовался, увидев вывеску библиотеки-читальни имени Чернышевского.
В этот ранний час читальня была почти пуста. Библиотекарша читала толстую потрепанную книгу. Она увлеклась и не сразу увидела меня. Покраснев, она выдала последние номера газет.
Я сажусь у окна. В окно виден ветвистый тополь. Старый чистильщик дремлет в кресле, и у его ног лежат на ящике щетки. Девушка медленно идет по улице; она читает, а книга машет страницами, вырываясь.
Мое полусонное раздумье прерывается тихим разговором:
— Ты видал рыбацкого кота? Нет?
— Угу!
— Он не то чтобы рыбацкий, он ничей кот. А когда рыбаки возвращаются с моря, он приходит встречать!
— Да ну?!
— Ага! Они бросают рыбу, которая негодная, ну, там морских собак, коньков, всяких недоростков, а он жрет. Ходит от ялика до ялика и жрет.
— Да?
— Так нажрется, что весь раздуется. Честное слово!
— Ого!
— Не веришь? После лежит на песке и спит аж до вечера.
— Вот это да!
— А когда возвращается в город, идет прямо поперек улицы. Такой важный! И не оглянется.
— Да ну?!
— Честное слово! Ну и здоровый! Как все равно собака. Его даже мальчишки боятся… Да ты не слушаешь, Женька?
— Да, да…
— Ну и здоровый кот! Кто не видел, так даже пугаются. Честное слово!
— Угу!
— Такой здоровый кот! Как все равно… коза!
— Да вот он, твой кот, Коля! — говорю я, обернувшись.
Огромный серый кот с темными полосками, как на арбузе, спит, развалившись на стуле. Живот и воротничок у него белые, и на животе белая шерсть тяжело поднимается при дыхании. Хвост свесился и завернулся под стул. Уши чуть-чуть прижаты, рот стиснут, и кажется, что rот улыбается во сне. Передние лапы в белых носочках; он скрестил их, а задние вытянул на весь стул.
Колька смотрит на кота с презрением.
— Ну, уж кот! — говорит он. — Самый что ни есть обыкновенный! Рыбацкий кот — тот в три… в пять раз больше. Сравнили!
Женька поднимает голову от книги и улыбается.
— Отдохнули? — спрашивает он.
Вскоре Колька начинает скучать.
— Ну да, — негромко ноет он, — как воскресенье, так ты сейчас в читалку. Радость какая! Хоть бы читал про что интересное, а то всякие столярные-малярные…
Вздохнув, Женька закрывает книгу.
— Ладно! — говорит он. — Пошли к морю!
— Мне можно с вами? — спрашиваю я.
— А пожалуйста! — улыбается Женька. — Втроем еще веселее.
Мы идем, и Колька продолжает рассказывать про кота:
— Ну, здоровый! Вы такого, дядя, и не видали. Как все равно… коза.
Колька смотрит, удивился ли я. Я смеюсь.
— Да таких же котов не бывает!
— Верно, что не бывает, — соглашается Колька, — потому и удивительно. А если бы были, так это что! Вы знаете, дядя, — продолжает он, — один мальчишка, Ленька, стрельнул в того кота…
— Из ружья?
— Не-е…
— Из рогатки?
— Нет, просто из руки. Камнем. А кот оборотился, посмотрел да и пошел на того мальчишку, на Леньку…
— Это какой Ленька? — спрашивает Женя. — Хворостинкин, что ли?
— Ага! А Ленька заробел и стоит. Перепугался. А кот все ближе, все ближе. Тут Ленька ка-ак кинется бежать! Бежит и орет, бежит и орет, как все равно пожарная машина.
Мы смеемся.
— А что, Женя, — спрашиваю я, — этот ваш мастер, Матвей… Матвей…
— …Иванович?
— Да. Что он, очень вредный старик?
— Ну, что вы! — возражает Женька. — Редкий мастер по малярному делу.
Море сегодня бурное. Оно шумит то глуше, то яростнее. Белые полосы пены возникают вразброд и медленно тают. Непрерывно дует сырой ветер. По мелководью к песку доходят только беззвучные маленькие волны; они идут длинными морщинами, просвечивая зеленым. Изредка на песке слышится внятное бульканье. Море шумит широко, как бор в бурю.
— Большой красоты мастер, — говорит Женя, — а до чего краску знает! У него краска не будет шелушиться ни от морской воды, ни от солнца. Навечно!
Мы ложимся на песок на ветру и солнце. Морской ветер особенный: он прерывистый и нестихающий, он дует толчками, волнами, догоняющими друг друга, как в море. Это похоже на дыхание бегущего. Он пахнет сыростью и чуть-чуть гнилью, а иногда иодом.
— Одно у него плохо, — вздыхает Женька, — не любит Матвей Иванович разной механизации. Куда там! «Вы, говорит, скоро забудете, каким концом кисть макают в краску».
— Катька идет! — говорит Колька.
— Давай, Коля, побродим по берегу, — предлагаю я.
Море шумит все громче. Теперь это похоже на шум поезда, когда он идет сосновым бором, издали. Но этот шум не приближается и не стихает, он остается ровным и широким.
Из моря отлого поднимается песок. Сначала он в мелких и длинных складках и желтой пене, затем он мокрый и твердый, как асфальт. На нем полосами лежит плавник — мелкие обломки камыша и сточенные морем деревяшки. Под штормовым ветром легкие куски камыша с тихим шорохом катятся по берегу. Дальше песок высыхает и рассыпается, на нем прорастает редкая трава. И наконец тесной толпой стоят низкорослые сосны. Они стоят, слегка откинувшись назад и выставив зеленые ветки. Иные, как в обмороке, склонились на плечо соседа. Море шумит белой полосой прибоя вдалеке, где кончается мелководье.
Шторм глушит и выкатывает на песок слабосильных мальков и мелкую рыбу. С веселым чириканьем слетаются на берег воробьи. Медлительные вороны ходят у самой воды и подолгу стоят на месте — слушают море.
— Дядя, дядя! — кричит Колька. — Смотрите, рыба.
Это маленькая рыбка с зеленой спиной и белыми боками. Круглый красный глаз кажется освещенным изнутри. Черный зрачок глядит недоуменно. Спина проклевана.
На солнце спинка рыбы слабо просвечивает зеленоватым.
— Это ее ворона поймала, да? — спрашивает Колька.
— Нет, — говорю я, — это ее оглушило и выкинуло штормом. Глупая, она искала, где потише, у берега.
Ветер доносит разговор, и я невольно прислушиваюсь.
— Ой, Женька! — говорит звонкий девичий голос. — Я уже даже боялась, что ты обиделся. И было бы очень глупо с твоей стороны… Просто всю неделю ну ни часочка свободного. У нас, понимаешь, подводили результаты соревнования. Во вторник устроили митинг прямо в цехе, у станков. Говорил сам директор. Ты его видел? Полный такой, пожилой… Ой, я прямо сгорела со стыда! Вот наговорил-то: я показываю новый путь, я молодая поросль и еще чего-то там… Девчата меня теперь так и прозвали — «поросль».
Девушка фыркает.
— А в четверг было общее собрание. Меня выбрали в президиум. Девчата говорят: я сидела как надутая — так они же смеются, шепчутся, делают мне страшные глаза, а мне смеяться нельзя: парторг рядом, директор, инструктор из райкома… Потом мне предоставили слово. Вот ужас-то был! Я уж и не помню, что говорила… Однако девчата сказали, что ничего, складно… Ой, прости, Женька! Я все о себе да о себе… Что у тебя нового?