– Который час?
– Прости, я только…
– Господи.
– Прости. Я не… Я кладу трубку.
– Ты меня уже разбудил. Ну, в чем дело, Чарли?
– Я… Не знаю. Я поехал в один жилой комплекс, потом мне позвонили, и мы пили, и там были какие-то люди, и женщина говорила… Я очень устал. Боюсь, я немножко пьян.
– Неужели?
– Прости. Я не хотел… Прости.
– Тебе плохо?
– Пройдет.
– Ага, как же.
– Пройдет, честно, я оклемаюсь.
– Работа доконала?
– Я считал… Кто бы мог подумать, что это обычное… но… Позвоню утром. Я не хотел тебя будить. Я… Я искуплю, я…
– Чарли, слушай, ты…
Тишина в трубке.
Один, без сна, в своей лондонской квартире…
В своей квартире, черт возьми?! Да разве он хоть что-нибудь сделал, чтобы считать ее своей? Диски с музыкой на полу, полок не хватает; комод, забитый футболками неизвестных футбольных клубов, но что еще? Фотографии, картины, царапины на стенах, пятна на ковре, возрастные отметины давно обжитого дома – да пошло оно! – обжитого не им, не здесь, не вестником Смерти…
Один.
Без сна.
В своей лондонской квартире.
Вестник Смерти глазел на скошенные потолки и мерз – а ведь ему казалось, что после льдов Гренландии он не замерзнет больше никогда.
Глава 37
– Я не актер, я мастер перформанса. Традиционный театр пал под натиском денег, корпоративизма и денег. Возьмем Уэст-Энд – одно и то же старье, призванное доставлять зрителям удовольствие, дарить счастье. Театр должен обладать властью, он должен быть инструментом общественных перемен, должен сеять внутри зрителя ростки вопросов – о себе самом, о мире вокруг! Нет, традиционные пьесы такого не делают. Они содержат лишь слова, написанные белыми представителями среднего класса о проблемах белых представителей среднего класса. Слушайте, я в курсе – я из среднего класса, и я белый, зато мне есть что сказать. Нет, платить за вашу работу мне нечем. Нет, никакой сметы нет. Придется вам как-то выкручиваться. Подобную работу делают исключительно из любви.
– …но я не ожидала…
– Если выбирать, куда вложить деньги – в спонсирование театра или в строительство очередной больницы, – выбор предсказуем, правда?
– Мой голос и есть мой инструмент!
– Ты, наверное, просто не умеешь.
– Девушка, вы – осветитель? Нет, я ничего не понимаю в освещении. Само собой, вы сделаете все великолепно, и я доверяю вашему высокому профессионализму и ценю ваше мнение. В общем, я тут записал, чего мы в точности хотим, а мой кузен расскажет вам, как…
– Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла…
– Лично я в ролевых играх – гибрид вора с магом: специализируюсь на коротких мечах и полностью прокачиваю школу стихий. Занятие шикарное, ужасно веселое и выглядит красиво, но разве это искусство?
Глава 38
В жилой комплекс Лонгвью накануне сноса явились приставы. Они вытащили мебель и сгрудили ее перед входом – всю, кроме кровати; та не уместилась на тротуаре, и ее швырнули прямо на дорогу. Приставы разбили картину – не нарочно, им просто было лень нести аккуратно – и расколотили несколько тарелок, а еще уронили скоросшиватель, и из него белыми голубиными перьями выпорхнули в небо школьные сочинения Агнес. Иеремия молча сидел на старом диване под кухонным окном. Агнес вопила и рыдала, и в конечном итоге приставы вызвали полицию. К чести копов, те были потрясены, искренне потрясены увиденным, но поделать ничего не могли, закон есть закон. Женщина-полицейский присела рядом с Агнес, когда у той уже не осталось сил буянить, и сказала:
– Послушай, милая, давай наймем грузовик, подумаем, куда отвезти ваши вещи, устроим вас в гостиницу и…
Агнес Янг подняла глаза на лицо фараонши, легавой, законницы – и на мгновенье почти сумела разглядеть в ней человека; но тут форма затмила все, и Агнес вновь опустила глаза, не произнеся ни слова, поэтому полицейская подошла к Иеремии, и вдвоем они сперва наняли грузовик с водителем (грабитель потребовал пятьдесят фунтов сверху за отсутствие нормального места для парковки), нашли на каком-то складе свободное помещение (не самые страшные цены) и сняли на ночь гостиничный номер, после чего Иеремия подбил сегодняшние расходы на клочке бумаги и покачал головой:
– Мне положено всего семьдесят два фунта в неделю… Их теперь отберут, раз я получил деньги за квартиру?
Полицейская точно не знала. Вдруг и правда отберут? Вдруг теперь, когда у Иеремии есть сбережения, но нет крыши над головой, правительство перестанет заботиться о старике?
Мир сделал оборот.
В клубе, неподалеку от правительственной резиденции на Уайтхолл, Голод звякнула бокалом о бокал – бледное шампанское плеснуло о края – и заметила:
– По большому счету, зачем нужно правительство? Оно не обязано заботиться о людях, оно же не нянька, что за старомодные взгляды…
В заброшенном автомобильном складе за Барьером Темзы – там, где река уступала место болоту, – Чума насвистывала и выводила бессмысленные закорючки в мягком иле, а спички никак не желали загораться в пустой металлической бочке, и серые лица жались от холода ближе друг к другу.
В двух улицах от Кремля, в недавно открывшемся кафе быстрого питания – исключительно русская кухня, никакой западной дряни – Война поплотнее завернул в блин грибную начинку, хмыкнул и пробормотал себе под нос:
– Как аукнется…
На обзорной галерее в здании английского парламента сидел Смерть и слушал заместителя министра.
– Наш парламент уже многое сделал для борьбы с расточительством. Двенадцать миллиардов фунтов на пособия для трудоспособного населения; двенадцать миллиардов фунтов – именно столько необходимо возместить для обеспечения других, жизненно важных сфер. Молодежи следует найти работу; мы должны прекратить поддержку так называемых претендентов на инвалидность и на жилищные субсидии, если требования этих претендентов не обоснованы; новое поколение обязано научиться давать, а не брать, и я заявляю…
Смерть тихонько кивал собственным мыслям и вспоминал, как давным-давно он тоже сидел на обзорной галерее – пусть и в другом здании, стоявшем раньше на этом месте[3], – и слушал…
– Человеческое воображение не в силах постичь столь огромного страдания, втиснутого в столь малое пространство… впрочем, дабы не слишком полагаться на одни только описания, я обращаю внимание Палаты на свидетельство, с надежностью которого не поспоришь. Смерть, бесспорно, свидетель надежный… смертность около пятидесяти процентов, и это среди негров, которых (как скот) покупают лишь здоровыми – умом и телом… Торговлю, основанную на грехе и беззаконии, необходимо упразднить… Будь что будет, но отныне я не найду покоя, пока не положу рабству конец.
Смерть тогда тоже приходил послушать Уильяма Уилберфорса; в тот день, когда рабство в Британской империи наконец отменили, Уилберфорс плакал, его сторонники ликовали, а Смерть с радостью исполнял свои обязанности; тот день был посвящен служению идее, он перевернул мир, и аболиционисты подняли голову и узрели на галерее Смерть, но не испытали страха, а улыбнулись.
Война, слегка навеселе, нетвердо бредет по ночным улицам Триполи, вскидывает пустой стакан к небу и напевает:
– Как аукнется… так и откликнется… как аукнется… так и откликнется…
В Лондоне Агнес и Иеремия Янги стояли перед своим бывшим домом, пока в фургон грузили последнюю мебель, и глядели в никуда, избегая смотреть друг на друга. Приставы дождались замены замка, на прощанье вежливо кивнули старику с внучкой и исчезли.
Двор опустел.
У Агнес больше не осталось слез, у Иеремии осталось мало – совсем мало – сил. Янги молча доехали в грузовике до склада; водитель отказался им помочь, зато девушка, которая работала здесь лишь пару месяцев – работала, чтобы платить за учебу, – узнала Янгов. Она позвала напарника – тот был в нее влюблен и все ждал, когда же парень этой девушки бросит ее окончательно, – и они дружно перетащили земные богатства Янгов в бокс в глубине здания, бывшего когда-то гаражом. Закончив, ребята вручили Агнес ключ от навесного замка, «забыли» внести в счет дополнительные услуги и пошли закрывать склад на ночь.
Садилось солнце, Агнес и Иеремия одиноко торчали посреди оживленной улицы; в правой руке Агнес сжимала небольшую сумку с запасными трусиками, мобильным телефоном, зубной щеткой, дедушкиной бритвой и кремом для бритья. Идти Янгам было некуда.
– Простите…
На углу улицы стоял вестник Смерти, позади него на светофоре рычал автобус, а впереди деловито скакал одноногий голубь. Под мышкой у вестника был зонт на случай дождя, спину вестник держал прямо, а пятки – вместе. Янги молча уставились на это явление в сгущающейся темноте.
Зачем он здесь?
Он и сам толком не знает.
– Я приехал в Лонгвью, но вы уже… зато я встретил полицейскую, спросил про вас, и она сказала, что вы… поэтому я пришел узнать… – Чарли замер, посмотрел под ноги, затем вскинул голову и попробовал еще раз. – Я тут не по работе. Это не… Одна женщина заявила мне, будто… Послушайте, завтра я еду поездом за границу, меня не будет недели три как минимум. У меня есть квартира, она… она небольшая, но… Когда я возвращаюсь домой, там всегда очень холодно – по крайней мере, мне так кажется. Я, понимаете, хочу сказать… если вам негде жить…
Чарли умолк. Он изучал собственные ноги, а Агнес с дедушкой изучали Чарли.
Наконец он поднял глаза, и в них впервые мелькнула каменная решимость, а в голосе прозвучало воодушевление.
– Хоть что-то по-человечески. Хоть что-то по-хорошему. Если хотите, то мой дом – ваш.
Агнес посмотрела на Иеремию, Иеремия посмотрел на Агнес.
Целую минуту на языке у Агнес вертелись слова – да пошел ты, не нужна нам твоя жалость, нахрен такой мир нахрен мир нахрен нахрен нахрен нахрен НАХРЕН, – вот только дедушка, который любил Агнес и растил ее после смерти мамы, который боролся из последних сил… он стал таким старым, постарел за одну неделю… дедушке было холодно, ноги его едва держали. Агнес посмотрела на вестника Смерти и подумала – ему, наверное, тоже страшно, и он, похоже, сам не знает, что делает и что говорит, но для него это важно, куда важнее всех сказанных им слов, – поэтому она коротко кивнула и выдавила: