Термин «гражданское население» не вмещал в себя…
– Ты любишь футбол? Я обожаю! Люблю «Арсенал». «Арсенальцы» лучше всех. Только вечно позорятся в Лиге чемпионов. Истинные англичане – парочка сильных игроков, куча работяг и чайники в пенальти!
Это и есть война? – спрашивал себя Чарли, когда на окраине Алеппо покупал футболку у сияющего тренера команды по мини-футболу. Вот это и имеется в виду под «гражданским населением»?
– Бомбят нас, пожалуй, не очень сильно, но вот дети – они уже девять месяцев улицы не видели. Дети живут в спальне, кухне и ванной. Я разрешаю им подольше смотреть телевизор, когда электричество есть. А как иначе? Хоть мне это и не нравится.
Тогда, в прошлом, до ледника и до лондонского дождя, в прошлом, когда гуманитарные организации еще рисковали переходить сирийско-турецкую и ливанско-сирийскую границы, Чарли затесался в гуманитарный конвой на переходе между турецким Акчакале и сирийским Телль-Абьядом, где до сих пор красовалось горделивое лицо знаменитого сирийского лидера, а у высокой желтой стены с колючей проволокой стояли грузовики и ждали, пока их досмотрят вооруженные люди с собаками. Тогда – в первый и последний раз – Чарли на вопрос пограничника о работе назвался санитаром и показал фальшивое письмо, которое вызывало у Чарли постоянное чувство вины, пробуждало угрызения совести за то, что он своим липовым паспортом, липовым именем и жутким сирийским диалектом арабского бесчестит благородную миссию.
Чарли и представить себе не мог, что он станет путешествовать не как вестник Смерти, что будет вынужден лгать. Но, как пояснили в Милтон-Кинс…
– Вам не везде рады. Кое-где просто не понимают важности вашей работы, милый.
Он ждал, что его тут же арестуют, однако солдаты глянули в письмо, в паспорт, переписали из обоих документов по паре слов на мятый листок бумаги и махнули «проходи». Чарли забрался назад в высокую кабину грузовика и прижал к груди свою ношу – детское питание, – а водитель дернул подбородком и произнес на ломаном английском:
– Теперь увидишь Сирия, да?
Чарли молча кивнул; он боялся заговорить, пока двигатель не зарычит во всю мощь, пока грузовик не рванет прочь от пыльного лагеря, не обогнет прерывистую границу и не покатит дальше по дороге.
Мимо в облаке коричневатой пыли пролетал мир, там и тут мелькали прямоугольные поля, на них тянулись к солнцу неприхотливые серо-зеленые растения, и Чарли, глядя за окно, вновь не мог поверить, что в этой стране идет война. Дорога достигла речной долины, деревья стали величавей и раскидистей; между полями и жмущимися к воде садами вырастали города, там продавали кока-колу и бензин на заправках. Чарли жмурил глаза от яркого солнца, вдыхал выхлопные запахи автострады и дым горящей древесины и думал, что он, наверное, ехал бы вот так вечно, по этой бесконечной дороге на юг.
Потом начались контрольно-пропускные пункты, а машин стало меньше. На некоторых КПП стояли полицейские, бородачи с автоматом Калашникова на животе, они изучали паспорт Чарли, его письма и реагировали по-разному: кто равнодушно, кто злобно. На очередном КПП мужчина с автоматом поставил Чарли к борту грузовика и стал орать, просто орать на Чарли. Бородач орал, а Чарли нервно поглядывал на водителя – хотел уловить, представляют ли эти непонятные вопли-слова настоящую угрозу.
Наконец бородач плюнул Чарли под ноги и отпустил его.
На другом КПП солдат заглянул Чарли в паспорт и воскликнул на превосходном французском:
– О, вы из Парижа!
– Да, – на том же языке солгал Чарли и мысленно взмолился, чтобы его не выдал английский акцент. – Из Парижа.
– Люблю Париж, я учился в Сорбонне, о, какие были времена, какие чудесные времена, река, люди, язык, говорить на этом языке – такое удовольствие…
Он потряс Чарли руку: если возникнут проблемы, любые проблемы, просто назовите мое имя…
…отпустил их.
Отъехав на несколько миль по пыльной безлюдной дороге, Чарли спросил у своего спутника:
– Как его зовут?
Водитель пожал плечами; он не обратил внимания.
Первый встреченный на пути блокпост мятежников возвели вовсе не мятежники, а ополченцы из городка в нескольких милях от главной дороги, чумазые мужчины с косматыми бородами и разномастным оружием – охотничьими винтовками, пистолетами, даже с диковинными топорами.
Вниз, вниз, показали бородачи, и Чарли с водителем вылезли из грузовика. Солнце уже садилось, дневной жар таял в жужжании насекомых. Чарли предъявил паспорт, рассказал свою легенду, а старший ополченец, седовласый мужчина с шелковистой кожей, фыркнул:
– Нет. Ты обманщик. Уезжай домой.
Чарли помялся, начал сначала – медик, миссия, еду в…
– Не нужна нам твоя медицина, уезжай домой!
Он нерешительно помедлил, глянул на водителя, который по-прежнему не обращал ни на что внимания, и произнес:
– Я вестник Смерти.
Понадобился перевод, водитель наконец ожил, на одном дыхании выпалил несколько слов, от которых бородачи в ужасе оцепенели, покрепче стиснули оружие и в гаснущем свете дня уставились на Чарли новыми глазами. Помолчав, командир велел:
– Пошли, пошли-пошли-пошли!
Чарли на ватных ногах проследовал за ним – видимо, в штаб ополченцев; в прошлой жизни здесь был то ли бар, то ли кафе, телевизор на стене до сих пор ловил слабый зернистый сигнал из Турции: футбольные матчи, мыльные оперы про козни османского двора.
– Ты меня не любил! – возопила женщина с экрана; тусклого лица было не разглядеть из-за помех. – Ты просто хотел стать визирем!
– Сядь-сядь-сядь-сядь!
Чарли сел – руки на коленях, спина неподвижная, прямая. Туда-сюда ходили мужчины.
– Ах ты развратница! Волчица! Он никогда не станет твоим, никогда!
Через время явился водитель грузовика и, пожав плечами, положил к ногам Чарли его тощую сумку.
– Удачи, – пожелал водитель и протянул мясистую, испещренную пятнами руку.
Чарли пожал ее, пробормотал что-то в ответ и сел ждать.
– Австрийский монарх слаб, а в советниках у него – трусливые…
Темнота стала гуще; электричество пропало, но снующие по комнате мужчины даже не вздохнули. Зажгли свечи, включили фонари, кто-то продолжил работать на ноутбуке. Спустя еще какое-то время в штаб шагнул командир, увидел Чарли и вроде бы удивился тому, что «гость» до сих пор тут.
– Смерть? – спросил ополченец. – Пошли-пошли-пошли! За мной.
Чарли пошел.
Ночная улица, за окнами – ни огонька, над головой – яркие звезды. Чарли ощущал прохладный свежий ветер с гор, слышал лай собак из темноты, видел редкие огоньки фар внизу, в долине.
Командир, раздраженный медлительностью Чарли, втащил его за рукав в дом. Там их встретила женщина в хиджабе – во рту у нее осталось лишь пять зубов, – просияла улыбкой при виде Чарли и жестом пригласила внутрь. По скрипучим ступенькам – в комнату с запахом дезодоранта; в углу – письменный стол, на полу – тряпки, пустая кровать в неярком свете свечей. Мятые простыни беспорядочно сбились, комната пропахла человеческим жильем; однако на кровати лежали подушки, а час был поздний, поэтому Чарли, прямо в одежде, с благодарной улыбкой свернулся калачиком под одеялом. Через три часа подросток, обитавший в этой комнате, пришел домой, обнаружил крепко спящего Чарли, тихонько ругнулся и залез под одеяло к вестнику Смерти; тот заворочался, но из сна не вынырнул.
В звездной ночи не спит Война.
Он небрежно опускается на табурет в кабинете в Дамаске, выбирает косточки из граната, слушает, как полководцы в изящной парче все спорят, спорят, и молчит – лишь временами роняет:
– Продолжайте, господа.
Высоко в горах, где курды ждут – и всегда ждали – возможности писать законы на своем языке, Война наблюдает за восходом луны; наблюдает вместе с мальчиком, которому сегодня наконец-то дали в руки оружие; Война гладит парня по голове и обещает:
– Завтра все изменится навсегда.
В Ливане Война шепчет старым бойцам «Хезболлы» – суровым мужчинам, которые когда-то противостояли Израилю, – а те слушают в тишине; им знакомы слова этого чужака, ведь те же самые слова, плюс-минус несколько имен, Война говорит молчаливым разведчикам «Моссада» в Тель-Авиве – те вертят в пальцах шариковые ручки и разглядывают лежащую на столе карту, на которой дремлет у моря беспокойный город.
В горах к северу от Тегерана, в долинах, куда обычно доходят только козы, Война карабкается сквозь тьму вместе с людьми в масках и очках ночного видения; замирает, когда замирают эти люди, повелительным жестом вскидывает кулак, указывает пальцем направление и спешит дальше в ночь.
Война закуривает сигарету под окнами западного крыла Белого дома в Вашингтоне, сотрудники в кабинетах поводят носом и гадают, кто посмел, а никотиновые страдальцы жадно вздыхают о дозе и вновь склоняют голову к монитору.
Война забирает молоток из рук мужчины, который только что заколотил ящик со снарядами для зенитного комплекса «Бук», и спрашивает:
– За сколько минут такая ракета наберет высоту в тридцать пять тысяч футов?
Пристыженный мужчина молчит.
Война едет в кузове пикапа вместе с воинами племени и ликующе пускает пулеметные очереди в небо.
Война мягко нашептывает сны президенту, пока тот, сытый, дремлет между шелковыми простынями.
Война стоит в дозоре на холодной границе Кашмира, выдыхает морозный пар.
Война сидит на корточках на тропе в джунглях и спрашивает, этой ли дорогой прошли беженцы.
Война кричит о свободе.
Война оплакивает террор.
Войну призывало столько людей! Мужчины, сильные мужчины, которых воспитывали сильными, – сколько их надевало доспехи и обнажало кровавый меч, сколько падало на колени посреди залитого кровью поля и проклинало бессмертное божество. А Война, безусловно, создание компанейское; когда его зовут, он приходит, вот только, даже придя на зов, Война вряд ли проявит покорность.
Голод и Чума сгорают от нетерпения; они тоже желают отхватить кусок пирога.