В конце пути — страница 21 из 63

Присоединяйтесь, отвечает Война. Места хватит.

Повеселимся.

Глава 43

Чарли проснулся от того, что лежавший с ним в одной постели подросток отвоевал себе все одеяло.

Сперва Чарли не понял, где он. При свете дня комната напоминала маленькую диковинную гробницу, усыпанную чьей-то одеждой. Чарли был в неизвестной земле, рядом с неизвестным телом; он отпрянул в изумлении и непонимающе уставился на спящего мальчика.

За окном спальни кудахтали куры, ревел мотор, тормозил и ехал дальше грузовик. Вестник Смерти медленно отполз к краю постели, стараясь не потревожить мальчика, подхватил сумку и выскользнул за дверь.

Дом был полон спящих. Прежнюю гостиную устилали тюфяки и спальные мешки, даже в кухне на полу лежали двое мальчишек-подростков – лежали рядом, как любовники. Во сне кто-то прижимал к себе оружие, точно плюшевого мишку; кто-то напоминал морскую звезду: носки смотрят в потолок, руки широко раскинуты, губы дрожат от могучего храпа, сотрясающего тело. Чарли пробрался к выходу, отыскал свою обувь в куче грязных ботинок и жестких сандалий, вышел на улицу.

На перевернутом деревянном ящике сидел мужчина с винтовкой между колен. Увидев Чарли, он кивнул, но без улыбки.

С белесого неба, покрытого над горизонтом коричневатыми пятнами, припекало утреннее солнце, а Чарли некуда было идти.


Завтрак: лепешка и растворимый кофе.

Мужчины открывали глаза, мужчины разминали ноги, мужчины брались за дело. Одни – с большим энтузиазмом. Другие нерешительно ходили кругами и, похоже, гадали, в чем же оно состоит, их дело. В защите поселения, это понятно, но от кого? От других ополченцев? От правительства? От повстанцев?

– Мы на стороне бесперебойного электроснабжения и чистой проточной воды, – пояснил один мужчина, который в прошлой жизни работал кровельщиком, а сейчас, к собственному удивлению, командовал двадцатью людьми. – Мы на стороне хороших школ и достойной медицины.

– Кто же вам все это даст? – спросил Чарли.

Собеседник пожал плечами.

– Мы защищаем то, что имеем.


Чуть погодя Чарли купил у кого-то футболку неизвестной футбольной команды из Алеппо.

Еще через время к Чарли подошла девочка, лицо которой скрывала чадра, девочка лет двенадцати-тринадцати, она привела с собой девятилетнего брата и попросила поболтать с ней на английском. Девочка хотела стать дипломатом, когда вырастет, и путешествовать по миру. Брат же хотел стать актером; каждый раз, когда он об этом заявлял, сестра шлепала его по рукам и шипела:

– Не смей такого говорить!

Английский она знала хорошо, и они проболтали до тех пор, пока их не застукала мать ребят; она с криками погнала девочку домой и волком посмотрела на Чарли, а тот сел на бетонный блок и стал ждать.


В полдень показалась машина. Она мчала по середине дороги, взметая облако желтой пыли. Грязь на лобовом стекле была счищена полукругом, перегревшийся двигатель визжал. Машина затормозила возле Чарли, из нее выскочил мужчина. Женщина в солнцезащитных очках осталась на пассажирском сиденье.

– Вы! – на чистом, живом английском вскричал мужчина. – Вы вестник Смерти?

– Верно.

– Меня зовут Касим Джахани! Это меня вы ищете! – Он вскинул прямые руки на уровень плеч и покачал ими туда-сюда, словно проверяя на прочность невидимую бечевку. – Уррааа!


Они сели по-турецки под сенью гранатового дерева. Касим, брюнет с нестрижеными прямыми волосами и блестящими глазками над внушительным орлиным носом, одетый в пыльную полосатую рубашку и линялые голубые джинсы, тараторил со скоростью ста слов в минуту.

– …и тут я слышу, вестник Смерти, ко мне, что я натворил, думаю, ну я же вроде не болен – у меня жена врач, – она говорит, ты не болен, но это ж вестник Смерти, и может, вранье все, может, шутка, устроил кто-то розыгрыш, ха-ха-ха, ан нет, вы и правда приехали ко мне, поэтому, если я умру – а я надеюсь, что нет, – но если все-таки умру, то я хочу спросить, это ради благого дела?

Чарли хотел ответить – хотя не знал, что именно; такое было не в его компетенции, – когда Касим затараторил вновь:

– Потом я решил – наверное, не важно, благое дело или нет; наверное, во мне просто эгоизм говорит, эго-эго-эго, и все же зачем вестник ко мне пришел? Смерть приходит ко всем, но вестник… Я что, особенный? Не знаю, хочу ли я быть таким особенным, таким особенным, только вы здесь, и вы настоящий, странный, но самый настоящий, и…

Он внезапно умолк, склонил голову набок и спросил:

– Я стану великомучеником?

Чарли подождал продолжения, однако Касим, судя по всему, действительно хотел услышать ответ, поэтому Чарли уложил руки ладонями вверх на скрещенные ноги, глубоко вздохнул и начал:

– Иногда меня посылают в качестве последней любезности, а иногда – в качестве предупреждения…

– Мы воюем с собственным правительством, – хохотнул собеседник. – Считайте, что мы предупреждены!

– …еще меня иногда посылают ради… ради идеи, а также ради человека, который эту идею воплощает.

– Идеи? Какой идеи?

– Ну… Я ездил к женщине, которая была последней носительницей своего языка…

– О! Такое бесценно!

– А до того я посетил Западный берег реки Иордан…

– Страшное дело, израильтяне…

– …вместе с предыдущей вестницей. Я наблюдал, как она выполняет свое последнее задание. Там я повстречал израильский оркестр, который играл с палестинцами.

– Понятно! Бывают и хорошие евреи, люди есть люди, иногда мы про это забываем.

– Оркестром руководил дирижер из Хайфы. Каждую неделю еврейские музыканты отправлялись через пограничные блокпосты в Рамаллу. Израильтянам было легче пересечь границу, чем палестинцам, такая уж там система безопасности. Они встречались в вестибюле старой школы, израильтяне иногда приносили новые струны для поломанной скрипки или канифоль для смычков, но в основном у палестинцев все было в порядке, они играли на инструментах своих отцов и дедов – инструментах, сохранившихся невзирая на годы, – и там, в школе, музыканты давали совместный концерт для всех желающих любого вероисповедания: музыка во имя мира, музыка во имя…

Мы планировали поездку всего на один день – вручить дирижеру книгу «Архипелаг ГУЛАГ». Дирижер удивился, сказал, что он давно хотел ее прочесть, но все не находил времени. Поблагодарил нас, меня и Сагу, спросил, нравится ли нам работа. Сага ответила, что да, ей нравится, но что рано или поздно приходит пора и для других дел, и что я новенький, и что я люблю музыку, и что я наверняка стану замечательным вестником. «О, вы любите музыку! – воскликнул дирижер. – Тогда оставайтесь на концерт!» Я не знал, можно ли, как оно… а Сага подбодрила – останься, останься, я ведь и выбрала-то тебя за любовь к музыке, именно она помогла тебе пройти собеседование, да-да, останься непременно, послушай. И я остался. Я чувствовал себя ребенком, которого бросила мать, смешно даже, и тут…

…Я слушал, как они репетируют, Сибелиуса, и – это прозвучит банально, простите, только я должен был вот-вот стать вестником Смерти, и мне казалось, что они играют обо мне, честное слово; то есть, музыка, она такая и есть, да, в ней слышишь себя, но… подобной музыки я никогда в жизни не слышал, я ощущал ее всю, от первой до последней ноты, ощущал каждой клеточкой своего тела, мне нужно было уходить, Сага ведь уже вернулась в гостиницу по ту сторону границы, но я хотел послушать концерт. И я остался. В школьный вестибюль набилось море народу, родители держали детей на плечах, подростки лезли по стенам на подоконники. Музыканты заиграли, и зал перестал дышать; я не дышал, нас питал лишь звук, удивительный звук, и когда оркестр взял первую ноту – весь оркестр, каждая группа, каждый инструмент, – меня едва не разорвало на части; некоторые в зале плакали, улыбались до изнеможения и плакали о том, что там было и чего не было, – не было ни евреев, ни палестинцев, одна только музыка и люди. Слова – порождение истории; мы придумываем слова, а они меняют смысл с течением времени, однако музыка, которую играл тот оркестр…

Тут с улицы к дверям подвалила толпа мальчишек, человек двадцать, – бородатые, в белых одеждах; они стали кричать через двери, харам, харам, это харам, грех; мальчишки кричали и вопили, но оркестр их почти заглушал, тогда они начали швырять в помещение какие-то предметы, устроили толчею и давку – особенно приставали к женщинам, обзывали шлюхами, – оркестр добрался до второй части и умолк, потому что к тому времени весь вестибюль у входа пришел в движение, там толкались и кричали, а все из-за проклятых детей, из-за бородатых идиотов-мальчишек.

Музыканты переговаривались, а помощники – организаторы мероприятия – пробовали навести порядок, но тут кто-то упал и сломал ногу, толпа стала больше, и в оркестре поняли – дальше оставаться опасно; поэтому еврейские музыканты выскользнули через заднюю дверь и поспешили к границе, а музыканты-палестинцы, которым идти, разумеется, было некуда, остались. Я наблюдал. Я все видел. В мятеже не было никакой организованности, никакого смысла, сплошное толкание да пихание, вопли да беготня, одни били других за древние обиды, не имевшие никакого отношения к музыке. В конечном итоге трое или четверо злобных мальчишек обежали школу, схватили кого-то из палестинских музыкантов, разбили инструменты, пинками повалили музыкантов на землю, тут подоспела полиция, и мальчишки сбежали.

Я в испуге спрятался – укрылся на галерее второго этажа за занавеской, представляете? Со мной стояло еще двое людей, которые тоже убежали из потасовки; я подглядывал в щелочку и видел, что никто не погиб – каким-то чудом никто не погиб, – но, когда толпу наконец разогнали и полиция восстановила некое подобие порядка, я вышел из укрытия и увидел Смерть. Он сидел на галерее, закинув ноги на перила и сложив ладони домиком, и просто наблюдал, и при этом вертел большими пальцами. Я увидел Смерть, а он обернулся и увидел меня, узнал и посмотрел в другую сторону.

Больше оркестр не играл. В Израиле дирижеру сообщили о том, что его жизни угрожают ультраортодоксальные евреи-радикалы, которые подозревают д