На четвертую ночь рев самолетов стал ближе. Когда они сбросили бомбы, Чарли ощутил удивление – тряска оказалась сильнее грохота. От удара из окон вылетели стекла, а самого Чарли выбросило из постели. Он заполз под кровать, та ходила ходуном. С потолка тонкой струйкой текла пыль, снаружи гремело «ба-бах-ба-бах». Наконец все стихло, Чарли вылез из укрытия и выглянул наружу. Здание напротив дворца исчезло. Не осталось ни обломка стены, ни куска покореженной крыши, ни одиноко стоящей двери, ни даже табуретки. Сплошная пустота, пыльная завеса, и то там, то сям с неба вдруг прилетал кирпич и падал, тук-тук, внутрь идеально очерченного круга в земле, напоминающего след от прыща.
По темным завалам начали карабкаться люди – и мужчины, и женщины, – в клубах пыли запрыгали яркие лучи фонарей. Чарли ощутил на лице холодный ветер из разбитого окна, при свете свечи оглядел комнату: на кровати позвякивали осколки, изголовье было утыкано тлеющими угольками. Может, надо кому-то про это сказать? Впрочем, на фоне уличной суматохи кровать выглядела ерундой. Чарли взглянул в окно и на краю воронки узрел всадника Апокалипсиса: по его лицу метались лучики света, кожу покрывала пыль, за спиной пылал огонь, одна рука была в кармане, вторая бережно держала сигарету.
Чарли посмотрел на Войну, и тот, ощутив взгляд, поднял глаза на Чарли, с улыбкой стряхнул пепел, отвернулся и пошел прочь.
В ту ночь Войну узрело еще трое, и каждый из них увидел собственную версию одного и того же.
Студент-геолог Набил, который в день взрыва университета Алеппо избежал гибели благодаря опозданию на экзамен, прервал свои отчаянные блуждания в грязи, свои бесплодные попытки отыскать хоть одну живую душу под завалами альма-матер – и узрел…
Войну в доспехах из пепла: глаза в очках противогаза горят красным, на боку висит окровавленный меч, на животе – автомат Калашникова, рука сжимает электрошокер. Отекшие запястья и шея Войны сочились густой белой жижей – результат воздействия ядовитого газа. Набил однажды видел такое на фотографии, тогда газ применили на севере, против курдов; видел и с тех пор не мог забыть. Война находился далеко, но под ногами его громко хрустело, земля трещала, он выступал могучим, тяжелым шагом – неудержимый, как лавина; неминуемый, как сама ночь.
Амира – когда-то это был ее город, и она цеплялась за него, цеплялась, потому что мать не могла уехать из-за старости, а сестра из-за юности, потому что бежать было некуда и потому что следовало верить, следовало надеяться и верить в человеческое великодушие – Амира рванула сквозь клубы пыли на поиски выживших, и узрела Войну…
Мужчину с грязным лицом, в бандане, в высоких армейских ботинках и камуфляжных штанах, с волнистыми темными волосами и с опоясывающим шею рубцом, и Амира с ужасом поняла, что она смотрит в лицо своего брата, но не брата же, ведь он умер – сбежал воевать и не вернулся домой; по слухам, брат натворил каких-то страшных дел.
Вестник Смерти взглянул в окно и увидел Войну, и узнал его по отлично скроенному костюму, который ладно сидел на стройной, вылепленной в спортзале фигуре. Узнал по смартфону в ременном чехле, по запонкам в рукавах и по тому, как Война обозревал разруху и улыбался – словно человек, учуявший благоприятную возможность.
Касим тоже увидел Войну в ту ночь, да только не узнал надетого на нем лица, поскольку еще много-много месяцев назад Касим приказал разбить все дворцовые зеркала – слишком уж укоризненно они на него смотрели.
Глава 50
Скачок, рывок, подъем!
Грубые руки трясут за плечи:
– Ты, ты, вставай!
Чарли проснулся, слабый, разбитый; он лежал на кушетке подальше от окна, кровать по-прежнему усеивали осколки; плечи укутывало одеяло, Чарли был полностью одет – у него откуда-то появилась привычка спать в одежде. Рядом стояли двое солдат; один держал фонарик, другой тряс Чарли, хотя тот уже не спал.
– Ты! Встать-встать-встать, быстро встать!
Чарли скатился с кушетки, солдат ухватил его за локоть, потащил серыми предрассветными коридорами. Где-то на заднем дворе тарахтел генератор, жадно заглатывал бензин. Чарли пробовал выдернуть руку, ворчал, ладно-ладно, иду, но его держали крепко, яростно сжимали локоть пальцами, сплющивали – солдат не просто подталкивал в нужном направлении, он не отпускал. Чарли однажды видел, как таксист ведет себя вот так же с незаплатившим пассажиром: держит мужчину под локоть, как ребенка, не дает убежать, переводит через дорогу, потом стоит над ним возле банкомата. Чарли тогда не сразу понял, за чем именно он наблюдает, – то ли за свиданием любовников, то ли за похищением.
Дверь в кабинет Касима торопливо распахивает женщина в черном, на груди у нее висит ожерелье из патронов, Чарли впихивают внутрь, и дверь за его спиной закрывается.
Ставни на окнах убраны, Касим четко виден на фоне восходящего солнца: голова опущена, он пишет, непрерывно пишет, бумаги на столе, бумаги на полу, зачеркивания и быстрые каракули на каждой стороне листа, разные чернила сменяют друг друга по мере того, как приходят и уходят мысли. Касима Чарли не видел давно, ему постоянно отказывали, и вот они оба здесь, вновь.
Касим молча указал ручкой в сторону предмета на краю стола. Спутниковый телефон – куски печатной платы свисают на бледных проводах, клавиатура вогнута в том месте, где по ней ударили прикладом. Чарли внимательно посмотрел на телефон, затем на Касима, и всплеск адреналина, который поднял Чарли с постели, угас, не осталось ничего, одно спокойствие и тишина – там, где точно должно быть какое-то чувство; тишина да скрип ручки по бумаге.
Слова на странице…
…мы построим новый мир, старый мир гибнет, и теперь только очищение…
…от идей, о которых твердили старики, и мы отвечаем им…
…салафит, ваххабит, республиканец, атеист, католик, копт, суннит, шиит, суфист, армянин, православный, коммунист, фашист, капиталист, исламист, иудей, азербайджанец, друз, курд…
Чарли смотрел, как Касим пишет. Движение пера завораживало, гипнотизировало. Чарли внезапно понял, что он раскачивается на месте; поискал, куда бы сесть, но стулья из комнаты исчезли, их унесли, в присутствии генерала все обязаны стоять.
Каково предназначение истории? Она сеет лишь ненависть. Книги по истории следует сжечь, чтобы мы были не людьми своей земли, а просто людьми…
Солнце поднялось выше, на пол легли длинные тени, серое уступило место желто-белому. Оставшиеся в комнате островки тьмы теперь выглядели еще черней, а Касим все писал.
Давным-давно один человек отправился в Медину, и сошлись туда все племена, и на том собрании говорили о мире и о
Касим замер, ручка застыла в воздухе, ища и не находя нужное слово.
Мир оцепенел в ожидании. Слово, ручка, поэт и вестник Смерти.
Касим вдруг отложил ручку, хотя так и не закончил предложения, вскочил, промаршировал мимо вестника Смерти, не глядя тому в глаза, распахнул дверь и воскликнул:
– За мной!
Чарли решил, что команда относится к нему – больше никого рядом не было, – и пошел следом.
Они ехали в колонне из пяти грузовиков. В центре двигался автомобиль Касима – черный, кондиционированный, с мини-баром впереди, с колонками сзади, из которых звучал популярный в ОАЭ шлягер. Чарли сидел рядом с поэтом. В этой девственно-чистой машине Чарли вдруг остро осознал, как неприятно от него пахнет, какой он небритый и помятый, какие у него усталые глаза, как пуст рот.
Если Касим это и замечал, то виду не подавал, и они ехали молча, час, полтора, музыка гремела, в машине было холодно и потому неуютно, Касим глазел в окно. Чарли тоже смотрел на мелькавшую за окном землю, но видел лишь желтую пустоту, затемненную тонированными стеклами. Пустые поля и пустые дома, разбитые дороги и редкие струпья былых поселений, где когда-то кипела жизнь, школы и больницы, то, за что стоило воевать; все сгорело дотла.
Затормозили на краю деревни. Такую деревню можно увидеть в любом уголке света. Белые домики с ярко-красными крышами; автозаправка рядом с магазинчиком, в его витрине сохранилось несколько пакетов с чипсами. Центральную улицу украшали любовно выращенные пальмы. На верхушке одной, среди ветвей, свили гнездо крупные осы; они жужжали и роились у окон домишек.
Касим выпрыгнул из машины, бегом-бегом-бегом, поманил Чарли. Тот подчинился без возражений, но какой-то солдат решил, что этого мало, и толкнул Чарли в плечо, он споткнулся. Обжег солдата взглядом, однако ничего не сказал и поспешил за поэтом в глубь селения.
Детская площадка.
Школа.
Пересохшее русло ручейка.
Мечеть с зияющей дырой в белом куполе.
Ветеринарная клиника – стекла выбиты, лежанки голы.
Поле, где когда-то выращивали… неизвестно что, остались только стебли да пыльная земля.
Канава, недавно выдолбленная в земле.
Гудение мух, запах, запах, от него одежда на тебе гниет; запах, от него лопаются глаза; запах застревает в горле; запах рассказывает желудку про плоть, которая превращается в жидкость и течет в землю, про кровь, которую лакают волки, про обглоданные крысами пальцы ног, про личинки, кишащие в мышцах, про Чарли вырвало еще на подходе к яме. Касим уже стоял возле нее, нетерпеливо ждал, уперев руки в бока. Когда рвота прекратилась, тот самый солдат, который толкнул Чарли у машины, подтащил его за шиворот к краю ямы, ухватил за волосы на затылке и заставил взглянуть вниз.
На Чарли смотрело лицо – женщина, глаза открыты, но тусклы, зубы сломаны, платье порвано. Под ней лежал ребенок, которого она прикрывала собой от смерти, из-под матери торчала голая ножка. Другие упали лицом вниз, некоторые – со связанными руками. Смотреть на мужчин было в каком-то смысле легче, чем на женщин, – мужчинам сперва отсекли голову, а также ступни и кисти. Кое-кто из мальчиков тоже погиб от мачете. Сперва Чарли подумал, будто по мертвым ползают змеи, затем понял, что извивающаяся масса – это существа, которые радостно поедают вываленные кишки и их полупереваренное содержимое: оно растекалось вокруг мешковатых тел черными лужами.