В длинном коридоре хаотично горели лампы. Стены увешивали плакаты – карикатуры, лица, люди – одни принимали перед фотоаппаратом героические позы, другие смотрели в него со зловещей ухмылкой или грозным прищуром; их имена оттеняли сочные пятна, красные и желтые, синие и зеленые; по низу плакатов шли дата и время. Чарли загляделся, притормозил, но провожатая погнала его в конец коридора, который открывался в просторную круглую комнату; вдоль стен были то тут, то там прибиты длинные деревянные скамьи, выглядели они совершенно неуместно. С потолка свисали два ярких прожектора, покрытых ржавчиной, освещали сцену в центре. На ней стоял микрофон. Из доброй сотни мест в зале заняты были семьдесят, из магнитофона возле сцены играла музыка. Чарли открыл рот, решил еще раз объяснить – вестник Смерти, понимаете, не это нужно, а найти бы…
…однако женщина исчезла. Чарли озадаченно повертел головой и, не придумав ничего лучше, тихонько сел в сторонке. Парочка перед ним перешептывалась и хихикала, пересылала друг другу фотографии по телефону. Серьезный старик в одиночестве читал газету. Компания подростков пила слишком крепкое для их возраста пиво, улюлюкала и радостно шумела.
Чарли ждал.
Наконец к сцене прошагала та самая женщина, которая впустила Чарли, и выключила магнитофон. Это явно знаменовало начало некоего торжественного события, поскольку комната затихла, теперь ждали все как один.
На сцену вышла еще одна женщина. Лицо у нее было узким и вытянутым, с острым подбородком. Волосы туго обматывала высокая сине-фиолетовая чалма. Над небольшими овальными глазами двумя идеальными полукружьями взлетали брови. Губы украшала синяя помада, а ногти – лиловый лак; причем и на руках, и на ногах, обутых в серебристые сандалии. Женщина решительно сняла микрофон со стойки и произнесла:
– Вчера вечером на полицейского напал грабитель. Полицейский шел один, без значка, но, когда грабитель забрал у него бумажник, полицейский закричал: «Эй, верни мне деньги, я из полиции!». «Из полиции? – ответил вор. – В таком случае сам верни мне деньги!».
Глава 66
– Раввин, имам и священник заходят в бар…
– Тук-тук!
– Вы только послушайте, говорит он…
– Моя религия, заявляет имам, величайшая в мире!
– Кто там?
– Доктор, доктор, по-моему, я сошел с ума!
– В чем разница между английским футболом и чайным пакетиком?
– Нет, возражает священник, это моя религия величайшая в мире!
– Твою мать.
– Чайный пакетик проводит в кубке больше времени.
– Вы оба заблуждаетесь, вступает раввин. Величайшая в мире – моя религия, я вам сейчас поясню…
– Чей мать?
– Идет финал лесного футбола!
– …необходимые на ремонт синагоги…
– Ай-яй-яй. Мать – чья.
– Как называется американец, который выполняет самую непопулярную работу за смешные деньги и не жалуется?
– …но ведь суббота, шабат! Деньги вот они, лежат передо мной, только руку протяни, но в шабат нельзя ничего поднимать…
– Вновь слон, он проходит по центру поля, насекомые разлетаются кто куда, он бьет по воротам, гоооол!
– Путин терпеть не может гомосексуалистов, а у самого в Большом театре…
– Иммигрант.
– Неожиданно слон останавливается. Замирает посреди поля. Теряет мяч!
– …тогда я закрываю глаза и молюсь, молюсь изо всех сил…
– И они видят сколопендру, по ноге слона ползет сколопендра…
– И мои молитвы услышаны! Открываю я глаза, и представьте – на десять шагов вокруг меня не суббота, а четверг!
Глава 67
Изабелла Абайоми была юмористкой.
Чарли провел несколько минут в ошеломленном оцепенении, прежде чем это понял. Ее монологи затрагивали совершенно незнакомые Чарли темы, однако, как только уши его привыкли, он начал улавливать смысл за произносимыми именами, за звучащими историями и незаметно для себя стал смеяться.
– …а полицейский заявил: «Ты не Иисус, Иисуса я знаю, да и вообще, Иисус был из племени игбо!»
Смех зарождался не сразу, а по мере того, как исполнительница вела свой рассказ от обыденного к невероятному. Ее поход в прачечную перерос в перестрелку чужаков на крышах Лагоса, ужин с матерью перешел в обличительную речь по поводу коррупции в армии, миссия по ремонту туфель превратилась в поиски религии.
– Дешевле на три доллара! На три доллара, а я отвечаю, да хоть на двадцать долларов дешевле, хоть на тысячу, я ни за что это не надену – после того, что он натворил!
Лишь раз Чарли, засмеявшись, понял, что смеется в одиночестве.
– Он заявил: «К черту это, к черту, мне нужно демократию защищать, нужно новый мир строить». (Смех в комнате.) «Я теперь крепко верю в демократию, да и всегда верил вообще-то, диктаторство – такая хорошая школа» (смех), «и первым делом она меня научила убивать проклятых юмористов!» (Чарли смеется. Остальные – нет.)
– Короче говоря…
Он думает: Эмми понравилось бы. Она бы сразу поняла и пришла бы в восторг.
Какое-то время Чарли не смеется даже смешным шуткам – пока эта мысль его не отпускает.
– …а я говорю – нет, не йоруба, ты ведь за решеткой…
Под конец какая-то женщина справа от Изабеллы захохотала так неудержимо, что ее истерический смех стал мешать зрителям. Их вовсе не радовал визг, от которого закладывало уши; Изабелла же просто отвечала кривой улыбкой и рассказывала дальше, и смех слушателей подпитывал сам себя. Вскоре даже у Чарли начало сводить скулы.
Один мужчина не смеялся. Чарли его не замечал в сумрачном зале, Изабелла, если и замечала, то виду не показывала.
Белые брюки, белый пиджак, мужчина сидит в дальнем от сцены углу, левая нога закинута на правую, руки лежат на колене, он не смеется. И не улыбается.
Выступление длилось полтора часа. В финале Изабелла Абайоми отвесила поклон и, так же стремительно, как она возникла в начале, отошла от микрофона. Вперед выбежала пожилая женщина, вновь заиграл магнитофон, и люди – веселые, ожившие – с улыбками и разговорами стали расходиться.
Чарли поспешил к лестнице у подножия сцены, но подниматься не стал – почему-то решил, что это будет богохульством, – бросил виноватый взгляд через плечо, убедился, что никто не подсматривает, и проследовал за Изабеллой через заднюю дверь театра во внутренний дворик.
Дворик представлял собой грязный квадрат, у задней калитки в корзине безмятежно восседали две курицы со связанными ногами. Над затемненным окном клуба горела желтым единственная лампочка; Изабелла читала сообщение в телефоне и держала свободную руку на калитке, готовая уйти.
– Мисс Абайоми? – позвал Чарли.
Она замерла, вскинула голову – кажется, испуганно, – оценила его кожу, одежду, выражение лица.
– Да? Слушаю вас.
– Мисс Абайоми, – повторил Чарли, неловко приближаясь; она встала спиной к калитке, чтобы лучше его видеть. – Меня просили вам передать…
Он опустил ладонь в сумку, нащупал запечатанный конверт с открытками, на котором стояло имя Изабеллы, но она вдруг резко подняла руку и рявкнула:
– Не подходите! Что у вас там?
– Подарок, от…
– Не нужны мне подарки, вы кто такой?
Как странно, эта женщина недавно блистала остроумием, а теперь смотрела на Чарли настороженно, даже сердито.
– Меня зовут Чарли, я вестник Смерти…
Он по-прежнему протягивал ей конверт. Она вдруг молниеносно выбила его у Чарли из рук, швырнула на землю. Он отступил, Изабелла не шевельнулась, не произнесла ни слова. Чарли неуклюже поднял конверт, забормотал привычно – в качестве последней любезности, в качестве предостережения; не знаю, в каком именно, мой начальник, любезность, любезность, он…
– Отвали, – рубанула Изабелла.
Отвернулась, подергала перекошенную калитку, распахнула ее со скрипом и облаком пыли – и вышла на улицу. Чарли с конвертом в руках побежал следом.
– Мисс Абайоми, я понимаю, мое присутствие вам неприятно, но я очень хотел бы вручить вам подарок, это моя работа, и не воспринимайте, пожалуйста, мое появление как знак… совсем необязательно…
Она не обращала внимания: шагала, вскинув подбородок, расправив плечи. Чарли шел за ней. Он не хотел ее хватать, во всяком случае на улице, пусть и тихой. Чарли встречал людей, которые не желали его слушать, но они все равно брали подарок – часто от удивления, – и Чарли подозревал, что начальник не обрадуется, если Изабелла поступит иначе.
– Мисс Абайоми…
Она свернула за угол в конце дороги, в грязный переулок, который вел между домами к главной улице; из-за пересохших бежевых стен поднимался треск генераторов и запах бензина.
– Мисс Абайоми!
– Привет, ойнбо!
В переулок из дверного проема шагнул мужчина, за ним – еще двое, но первый жестом их притормозил и показал встать по обе стороны от него. Двое были одеты в грязные безрукавки и обвислые шорты. Главный носил белые костюмные брюки, белую рубашку и семь золотых колец, на груди мягко подпрыгивало золотое распятие, инкрустированное бриллиантами.
– Привет, ойнбо. – Он с любопытством склонил голову набок. – Как оно?
Мужчина из клуба; мужчина, который не смеялся. Недовольный зритель? Критик, который слишком серьезно относится к работе?
Чарли обдумал оба предположения, словно пациент, который видит на снимке свою опухоль и говорит: «Может, томограф ошибся» или «Я бы хотел услышать мнение другого врача»: со всей искренностью, но без малейшей веры.
Изабелла приросла к месту, Чарли тоже. В ее глазах вновь вспыхнул страх – мгновенный, резкий, – который превращал ее из смешной в сердитую за секунду. Она посмотрела на мужчину в белом, потом на вестника, и тому на минуту почудилось, будто, глядя на него, Изабелла видит Смерть, и будто Смерть и Чарли стали одним целым.
Мужчина спросил:
– В чем дело, лесбиянка?
– Мы вас не искали, – звонко и торопливо ответила она, потом выпалила: – Ойнбо – вестник Смерти!
Мужчина поднял брови, вновь оглядел Чарли, не поверил.