Долго шли гудки. Я начал плакать – решил, что неправильно запомнил номер, что все, конец, что никакое мое благоразумие или безумие не сохранят мне жизнь, а я хотел жить, пусть даже вечно мучиться от боли, пусть, я отчаянно мечтал выжить
И тут Смерть ответил.
Голос у него…
…каждый видит Смерть по-своему, на свой лад. Каждый слышит Смерть на свой манер.
Я слышу мягкого спокойного мужчину, англичанина, как я; богатого, наверное, мне кажется, он богат, а еще… он будто из телевизора. Такие читают умные книги, произносят умные фразы и знают, что они правы. Смерть знает, что он прав, я слышу это в его голосе.
Смерть сказал – алло?
– Здравствуйте, сэр, это Чарли.
Лицо у меня было в слезах и в крови, он слышал мой плач, но словно не обращал внимания.
Ах да, Чарли. Разумеется. Как поживаешь?
– Не очень, сэр. Тут… Я в Беларуси, сэр, у господина Родиона…
Господин Родион, разумеется, я с ним как-то гонял на авто по пражским улицам, давно, давно.
– Я… я… дело в том…
Я не мог выдавить ни слова, собственный голос звучал непривычно, язык не умещался во рту.
Не спеши, Чарли. Не спеши.
– Он не желает умирать, сэр. И… меня завели в комнату, и… этот человек, он…
Тебе угрожают?
– Да, сэр.
Тебя хотят убить?
Пистолет вплотную к голове, я могу точно показать место, куда его приставили, хотя в ту минуту я ощущал его огромным, больше моей головы.
– Да, сэр.
Понятно. Мне такое не по вкусу.
– Я… Простите, сэр.
О, Чарли, не переживай, ты ни в чем не виноват; это лишь досадная реакция неучтивых людей на твой визит – весьма профессиональный и цивилизованный, я уверен. Послушай-ка, я сейчас очень занят, но не мог бы ты передать трубку кому-нибудь из представителей господина Родиона?
– Да, сэр…
И еще, Чарли?
– Да, сэр?
Закрой глаза и начни считать назад от ста.
– Да, сэр.
Теперь передавай трубку.
Я передал и с запинкой произнес:
– Мой начальник хочет поговорить с вами.
Максим просиял – гордый сын, оправдавший ожидания отца, – и схватил телефон. Пистолет от моей головы убрали. Я закрыл глаза, обхватил голову руками, зарылся носом в коленки и стал считать.
Сто
девяносто девять
девяносто восемь
С закрытыми глазами все слышишь по-другому. Голос Максима, он говорит по-русски, громко, хвастливо. Скрип его туфель. Пощелкивание остывающих батарей. Шум воды где-то в доме. Жужжание лампочки.
восемьдесят девять
восемьдесят восемь
восемьдесят семь
Однажды меня отправили с коробкой шоколадных конфет к женщине, которую муж бил смертным боем и потихоньку сживал со света. Она обожала сладкое, но муж считал, что от шоколада жена толстеет, поэтому мы с ней ели привезенные конфеты вместе, тайком, на скамейке под домом. Я спросил у женщины, почему она не уйдет, не сбежит, и услышал в ответ – вам не понять, никак не понять, он меня по-прежнему любит, я знаю, так вот любит, да-да, правда, просто… просто ему сейчас тяжело. Когда муж меня не бьет, он такой нежный, нежнее и добрее мужчины не сыщешь. Мы вместе налаживали жизнь, строили дом, муж так хорошо меня знает, просто он иногда злится, и только. Просто злится. А потом прекращает.
Я был предостережением; я был последней любезностью.
Я сказал – мисс, раз вы в это верите, тогда сегодня я всего-навсего последняя любезность, не более того.
Вечером она переехала в приют, и Смерть ее миновал.
В другой раз я познакомился с журналистом, которого в Пакистане похитили, а в Кандагаре едва не убили бомбой, случайно сброшенной американцами. Журналист сидел в инвалидном кресле и все равно рвался на передовую. Я спрашивал – зачем, зачем вам туда?
Он отвечал: там я жил. Я жил, и это чудо, что я жил; и жизнь моя – чудо, чудо, понимаете? Каждый мой вдох – чудо!
пятьдесят пять
пятьдесят четыре
пятьдесят три
Мир гибнет. О боже, Патрик ведь твердил мне во льдах, твердил – мир гибнет, чей-то мир, целый мир, какая разница, а я не слушал, не понимал, господи, не понимал…
Батареи пощелкивали, лампа жужжала, но Максим больше не говорил.
Я ездил к женщине в Японию, в горы. Женщина жила одна, одевалась в серое, и волос на голове у нее не было. Она спросила:
– Значит, игре конец? Танец завершен?
Я вручил женщине манускрипт, древний, ветхий; я бережно нес его по горам, брал в руки исключительно в хлопковых перчатках, а она живо его схватила, развернула, улыбнулась, кивнула, отдала мне и велела на закате бросить в огонь.
– Это вам, – возразил я. – Подарок.
– Никакой это не подарок, – объяснила женщина. – Это договор, который мы подписали в давние-давние времена. Я прожила долгую жизнь, вот только не знаю, стоило ли платить за нее такую цену.
Она прогнала меня назад в горы, и я выполнил ее просьбу, на закате сжег манускрипт, потом, кажется, услышал шаги Смерти – он взбирался к домику женщины, – и она умерла. Любопытно, что, когда я рассказал о ее смерти в деревне у подножия горы, мне не поверили.
– Она прожила там добрых триста лет! – воскликнула какая-то женщина, которую я принял за сумасшедшую.
Но тут вмешался ее сын.
– Только двести, – поправил он. – До этого она долго странствовала.
Неужто Смерть идет на сделки?
Неужто Смерть играет в кости?
Иногда я мысленно слышу тиканье – будто в голове у меня часы отсчитывают время, оставшееся до Армагеддона, тик-так, тик-так…
Я напрягал слух, и Максим, наверное, тоже напрягал, или нет – может, он просто хранил молчание. Я не слышал голосов в телефоне. Не слышал шарканья Максимовых туфель по полу.
тридцать девять
тридцать восемь
Не слышал я и кое-чего еще. Чего-то такого, что было в этом доме с самого начала – вот только чего? Тяжело описать, странное ощущение нехватки, я не мог подобрать слов.
Чудо. Каждый мой вдох – чудо.
И тут я различил шаги.
Клац. Клац. Клац. Клац. Дверь не открывали, дверь не закрывали, и все же – резкий звук шагов, не скрип кожаных Максимовых туфель, не шарканье кроссовок, а костяные пятки по камням, клац-клац-клац. Замерли. Повернули. Пошли. Вновь замерли. И больше не двинулись.
Тишина.
Безмолвие.
Утих ветер, птицы в лесу прекратили петь.
Пять.
Четыре.
Три.
Два.
Один.
Изо рта у меня текла кровь – по шее и дальше, за воротник. Текла кровь и из раны за правым ухом, и из рассеченной щеки, по которой ударил мужчина с золотым кольцом. Кровь была и на рубашке – сюда угодил острый носок туфли.
Я открыл глаза.
Парни были в комнате. Лежали. Один в кресле, другой на кожаном диване. Максим – на полу, калачиком, руки под головой, колени возле груди – точно ребенок, спящий ребенок. Спящий… Охранники просто спали. Вот только спали они с распахнутыми веками, с окровавленными глазницами, с вываленными языками, а на лице у одного парня – того, который по-настоящему хотел меня убить, – застыло такое выражение, словно он увидел…
Они, конечно, были мертвы. Все. Шесть человек навечно уснули кошмарным сном. Трубка лежала возле руки Максима, будто он сперва бережно опустил ее на пол, а уж потом прилег сам – умирать. Я поднял телефон; абонент был еще на связи, слышимость отличная.
Смерть окликнул – Чарли?
– Да, сэр.
Чарли, свяжись, пожалуйста, с управлением.
– Да, сэр.
Расскажи, что произошло. Не переживай насчет командировок на будущей неделе; тебе нужен отдых. Сделай перерыв. Поменяй обратный билет на первый класс. Под Лейтон-Баззардом есть чудесный спа-курорт – если пожелаешь, управление возьмет расходы на себя.
– Спасибо, сэр.
Непременно позаботься о себе, Чарли. Ты для меня очень важен.
Смерть повесил трубку.
Я бродил по дому.
Несколько пичуг рискнуло вновь запеть, но голос их прозвучал слабо, издалека.
Все были мертвы. Повара, уборщики, сиделка у кровати. Какой-то мужчина за столом навалился на клавиатуру, задремал, ни дыхания, ни пульса. В глубоком кресле-шезлонге у бассейна лежала женщина – шляпа надвинута на глаза, лодыжки скрещены, бикини и искусственный загар, – остывала. Не знаю, зачем я бродил по дому, оставляя за собой кровавый след. Возможно, меня что-то подталкивало, что-то… хотя вряд ли. Думаю, мною двигал страх, я боялся идти в машину, хотел сперва убедиться, что все мертвы, все до единого.
Не все.
Господин Родион был жив.
Подключенный к аппаратам, опутанный трубками, он еще жил, еще дышал; в изножье кровати прикорнула сиделка – изо рта стекала струйка крови, мертвые глаза смотрели на пациента. Он был жив, нем и заперт в этом морге.
Господин Родион прожил еще пять лет – в точности, как пожелал. Все, кого он знал и любил, умерли. А господин Родион жил. Понимаете, Смерть не любит, когда им помыкают.
На спа-курорт под Лейтон-Баззардом я не поехал.
Я слушал музыку.
Слушал реквиемы.
И вот однажды – мое исцеление тогда еще не завершилось – я пошел в парк в Стретэме; пошел наобум, куда угодно, лишь бы быть в движении, лишь бы не сидеть на месте, не думать. В парке проводили фестиваль воздушных змеев: детишки, ленты, яркие краски, музыка, барбекю. Я стал наблюдать. До этой минуты я видел лишь смерть
смерть в сновиденьях
в каждом встречном лице
смерть в небе и на земле
но в тот день
наблюдая за воздушными змеями
я увидел жизнь, и понял, что это чудо.
Жизнь – чудо.
Моя жизнь – чудо.
Это чувство, это удивительное ощущение…
…разве можно добровольно от него отказаться?
Разве смогу отказаться я?
Глава 72
– Чарли?
Отъезд из гостиницы, Лагос, сумки уложены, тело болит, чей-то голос.
– Чарли?
Чарли поднял голову.
– Патрик?
Патрик Фуллер. Ровная спина, уверенный взгляд, пятки вместе, прямые темные волосы. Сегодня на Патрике угольно-черный костюм, который даже после перелета выглядит безупречно, а за спиной Патрика стоит помощница – каштановые волосы, мешки под глазами. У него же нет и намека на мешки, он свеж и бодр – как ему это удается?! Что за волшебное средство подмешивают в имбирное пиво в бизнес-классе?