– На мне ведь юбка, а вы как думали?
Одолели лестницу, забрались на помост. Его поддерживали стальные леса, скрытые под белыми и нежно-розовыми драпировками. На помосте стояла женщина, голова ее чуть не задевала потолок, по которому скакали гипсовые лошади – зубы оскалены, гривы треплет ветер. Женщина была вся в черном – черная блуза с длинным рукавом, черные брюки, черные туфли; тут же находился прожектор на длинной подставке; его ослепительно-белый луч высвечивал внизу, в бальном зале, арку из белых роз, сквозь которую шествовали гордые папочки с прекрасными дочерьми: на изящных руках – длинные шелковистые перчатки, лица сияют, каждую новую красавицу приветствуют овациями, играет музыка, бриллиантовые туфельки ступают по душистым лепесткам, официанты в черном скользят по залу с серебряными подносами, танцы, смех, шампанское!
Миссис Уокер-Белл возникла на помосте и даже не удостоила взглядом девушку с прожектором, озадаченную визитом непрошеных гостей; та явно раздумывала, не выгнать ли их взашей. Старушка спросила:
– Вы бывали на балу дебютанток, вестник?
– Нет.
– В английском Бирмингеме таких балов не устраивают?
– Нет, не устраивают.
– А вы? – Она одарила неласковым взглядом Робинсона, угрожающе взметнула одну бровь.
– Нет. Зато я побывал на выпускном после окончания школы.
Миссис Уокер-Белл наморщила нос, но от дальнейших замечаний воздержалась. Так они стояли – три чужака и сконфуженная девица-техник – и наблюдали за залом.
Что же они видели?
Робинсон: богатство, красоту, элегантность, изящество. Когда-то он был молод, покуривал травку и мечтал о собственном мотоцикле и черной кожаной куртке с заклепками. Потом Робинсон повзрослел и женился. Жена стала покупать журналы, где печатали картинки пастельных домиков со светлыми, толстыми, идеально чистыми коврами, со стеклянными столиками и мраморными ванными, а он потакал ее фантазиям, хоть и знал, что такое ему не по карману, потакал, потому что жену это радовало, а вскоре она свела дружбу с адвокатом («Никакой он не пиявка-прилипала!» – огрызалась жена), тот обитал в коттеджном поселке, отгороженном от автострады, и каждый сад там представлял собой поле для гольфа; адвокат жил той самой, журнальной жизнью, жил в журнальном мире; адвокат показывал Робинсону гараж (мужские игрушки, которых никто не касается), гостиную (прекрасные книги, которых никто не читает), кухню (все мыслимые удобства, нержавеющая сталь, которую никто не пачкает), и Робинсон испытывал…
…зависть.
В свое время зависть нашептывала Робинсону на ухо: «Глупости это все, пошлость»…
…а теперь он смотрел вниз, в бальный зал, и видел красавиц – ослепительных, одаренных, изящных, прелестных, богатых отцов, одетых с иголочки в белые рубашки и черные фраки, и вновь испытывал то же самое; что бы Робинсон ни делал, проклятое чувство приходило вновь, и звалось оно…
…завистью.
Он видел красивую жизнь, но жизнь эта была не для него.
Миссис Уокер-Белл: красоту, элегантность, изящество – конечно, несомненно. Но то были не просто эстетические понятия; миссис Уокер-Белл смотрела вниз и видела моральные ценности, видела образ жизни, который по сути своей – совершенство. Потому что животные враждуют, животные потеют и стонут, рычат и совокупляются, опорожняются и страдают, а люди умеют танцевать. Люди подняли себя выше, взрастили, вот еще хорошее слово: окультурили. Культурный человек, старые ценности, джентльмены и прекрасные дамы, прежний мир был куда проще, нынешний мир мог бы почерпнуть многое из понятия «элегантность». В уголках глаз миссис Уокер-Белл дрожали слезы: она смотрела вниз и видела – здесь, наконец-то, – воплощенную человечность.
А Чарли?
Чарли смотрел вниз и видел танцующих людей, и ощущал огромную усталость, и не было у него сил смотреть, не было сил видеть что-нибудь еще. Глаза его скользнули по залу, и тут он все же кое-что заметил, пальцы крепко стиснули металлические перила. Чарли глянул вновь, и на него поглядели в ответ, и оторвали одну руку от изгиба другой, ласкающей бокал с шампанским, и махнули – разок.
– Мне нужно… – пробормотал Чарли. – Там, внизу…
Он рванул к лестнице, однако миссис Уокер-Белл цепко ухватила его за рукав.
– Смерть ведь не придет? – прошептала она. – Не придет за моими девочками? – По лицу ее, вдруг постаревшему, катились слезы; ежовые колючки скрывали мягкий животик. – Скажите ему, что мы меняемся, мы вводим… новшества. Я понимаю, мир не способен… все меняется, и вы должны… но в этом году три наших дебютантки – черные!
Чарли медленно высвободил руку и стал спускаться.
Робинсон еще долго наблюдал за танцующими, слушал музыку.
Глава 84
Чарли отыскал знакомого на заднем крыльце; дальше шла топь, задрапированная раскидистыми деревьями. Солнце село; вокруг каменистой кладки, недавно очищенной от лишайника, зажгли множество свечей. Жара постепенно спадала, становилось суше и легче дышать; мышцы, которые днем яростно, до дрожи, выжимали из себя пот, теперь расслабленно отдыхали.
Чарли шагнул на крыльцо и аккуратно закрыл за собой двойные стеклянные двери, отрезав музыку. Ах, как он сейчас жалел о невыпитом шампанском, о рубашке, в которой ехал за рулем пятьсот миль, о головной боли, о слипающихся глазах…
– Патрик, – тихо произнес Чарли и подошел к мужчине с бокалом.
Патрик Фуллер улыбнулся, но головы не повернул, продолжая созерцать яркие звезды.
– Чарли.
Патрик, во фраке и галстуке-бабочке; единственный, кроме Чарли, носитель британского акцента в этих южных штатах; с нетронутым шампанским в бокале.
– Так мы ни разу и не повидались после Лагоса, да? – задумчиво протянул Патрик, задрав голову к вертящемуся небу.
– Да. Прости, я был… Почему ты здесь?
– Я получил приглашение.
– От миссис Уокер-Белл?
Патрик глянул на Чарли, скривил губы в немом укоре. Чарли отвел глаза, кивнул своим туфлям.
– Тебя пригласили на гибель мира? – вздохнул он.
– На гибель очередного мира, Чарли. Гибель чьего-то мира. Я вчитался повнимательней, и понял – смысл именно таков. Видимо, по случаю бала дебютанток Смерть придет даже в Алабаму; по случаю звонких скрипок и старых добрых гитар. Полагаю, традиция еще поживет, но что-то будет уже не так. Перемены, постоянные перемены.
– В картах Таро, – сказал Чарли, – Смерть означает именно перемены, а не гибель. Правда, я в такое не верю… Значит, тебя пригласили.
– Да.
– И ты приехал.
– Да. Если Смерть приглашает засвидетельствовать гибель некоего мира, то отклонять приглашение, по-моему, бестактно. Что ты подарил миссис Уокер-Белл?
– Я не вправе ответить.
– Ну да. Весьма благородно. Профессиональная этика, надо полагать.
– Вроде того.
Они постояли, разглядывая небо. Наконец Чарли не выдержал:
– Помнишь, жилой комплекс Лонгвью в Лондоне, ты меня познакомил с одной женщиной, и она… Она наговорила такого…
Патрик ждал.
– В Лагосе… я кое-что увидел и захотел сделать все правильно, хоть что-то сделать правильно, но полиция… да и дело очень непростое… то была не моя история, и выбирать я не мог, и…
Чарли умолк.
Затем – уже спокойней, глядя за горизонт и ничего не видя:
– Ты будешь скучать по этому миру, когда он исчезнет? По бальным танцам, по золотым туфелькам, по вот такому?
Патрик медленно втянул воздух, длинно выдохнул.
– Нет, вряд ли. Элита будет существовать всегда, и всегда будут мероприятия, где славят достояние элиты. Славят… и, пожалуй, выставляют напоказ. Нарядная красавица-дочь – это достояние, которое отец желает выгодно обменять, дитя, которое он готов продать на рынке; а подобные мероприятия – удобная оказия, возможность выставить товар напоказ. Так было раньше. Танец претерпел изменения, теперь отец демонстрирует не только то, что его дочь высокообразованна и красива, но и то, что он, отец, может себе это позволить, он имеет вес в… определенных кругах. В приличных кругах, где уважают прошлое и гордятся настоящим. Если на бал миссис Уокер-Белл придет Смерть, то он принесет с собой вовсе не громы и молнии, а женские брючные костюмы, курсы программирования и бизнес-менеджмента, а также несколько… иное отношение к богатству. Бал продолжится. Но он станет другим.
Долгое молчание.
Чарли сообщил:
– Она сказала, что в этом году на балу три черные девушки.
Молчание.
Наконец Патрик пробормотал:
– Я ожидал встретить здесь тебя. Надеялся встретить. Ты знаешь, почему меня пригласили в свидетели тогда, сейчас? С нашего знакомства во льдах прошло много времени, я немало передумал. Ты знаешь, почему?
Чарли помотал головой.
– А я, похоже, знаю. Потому, что я – часть происходящего. Заявление, конечно, нескромное. Один-единственный человек не влияет на целый мир, каждый из нас – лишь часть микромира, колесико в… только это ложь. Заблуждение, которое создаем мы сами, дабы оправдать собственную убогую жизнь, недостаток воображения, неспособность взять контроль в свои руки. Я влияю на мир. Влияю деньгами и честолюбием, и использование мною обоих этих инструментов зависит, да, зависит от моих способностей и знаний, но и они тоже определяются моей личностью. Если бы я был другим, то и весь мир был бы другим. Меня… кажется, меня приглашают засвидетельствовать не гибель отдельно взятого мира, не падение старого, а рождение нового. Мы с тобой… думаю, мы – неотъемлемая, ключевая составляющая этого процесса, мы оба, ты и я. Один приходит скорбеть, другой – праздновать. По-моему, дело обстоит именно так. Потому-то я и получаю приглашения.
Молчание.
Патрик пригубил шампанское.
Чарли смотрел в темноту.
– Чарли?
Он не ответил.
– Как по мне, твоя задача сложнее. В Гренландии погиб старик, и это было печально, но я не скорблю по тому, что он олицетворял. В Нигерии все меняется, прошлый мир отступает, и я горжусь – правда, горжусь – тем, что я часть ее будущего. Здесь, в Алабаме, девочки взрослеют, старые правила отходят, и лично для меня это праздник. Три афроамериканки на балу дебютанток – ты поразил меня, Чарли, когда порадовался новшеству, пусть и незначительному. Тем не менее тебя, похоже, посылают чествовать прошлое, а не будущее. Ты… ты должен слушать истории умерших. Хранить их воспоминания и отыскивать крупицы человечности, которой в этих людях никто не замечал. Очень… трудная задача. Я бы за такое не взялся. Чарли? Чарли?