– …он один открывает школы, он один дает нам злато, он один, он один…
Чарли отважился повернуть голову, окинул взглядом молящихся.
Немощные старики кивают в такт песне, слышной только им; пятилетний ребенок играет распятием. Женщины – черные кожаные юбки туго обтягивают ягодицы, невесомые блузки нараспашку, яркая помада, маленькие сумочки; кое-кто из мужчин тоже в коктейльных платьях, из-за высоких каблуков икры непривычно напряжены, длинные завитые волосы собраны в высокую прическу. Вон раскачивается на каблуках таксист, а там – парочка музыкантов, глаза большие, зрачки еще больше. Несколько уличных мальчишек, белые жилетки, приспущенные джинсы, бедра наружу, лица привыкли к свирепому выражению, за поясом гордо торчит пистолет, знак принадлежности, знак власти, их единственная суть, глаза прикрыты, губы шепчут молитву. Горстка мусорщиков, и с ними их вечный спутник, зловоние; у двери – коленопреклоненный полицейский, оплакивает неведомые грехи, его успокаивающе поглаживает по плечу женщина.
Сюда, в этот храм во тьме, стекались дети ночи. Обездоленные люди; очень странные прихожане, отвергнутые кафедральными соборами и надменными епископами; любовники, скрывающие свою привязанность; ночные бабочки обоих полов; женщины, тянущие лямку на безымянной ниве; мужчины, на чьи молитвы не способно ответить ни одно другое божество. Все они шли сюда и преклоняли колени перед нею, единственной любящей их святой; перед той, которая звалась Миктлантекутли, Костлявой госпожой, Священной девой, Смертью в цветах.
Чарли вновь посмотрел на статую, и ему вдруг стало смешно, однако он слышал шепот молитв, летящих со всех сторон, и не смеялся.
Тут между Чарли и костлявой статуей шагнула женщина – пять футов в высоту и пара футов в ширину – со свирепым взглядом, в руках она держала окровавленный кухонный нож. Стоило ей заговорить, и зал враз умолк, многие встали на колени, приложили ладони сперва ко лбу, потом к сердцу.
– Радуйся, Мария, благодати полная. Господь с тобою. Благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего, Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, ныне и в час смерти нашей, аминь.
– Аминь, – прошептал зал.
– Славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша. К тебе взываем в изгнании, к тебе воздыхаем, стеная и плача в этой долине слез…
– Аминь.
– Душа Христова, освяти меня. Тело Христово, спаси меня. Кровь Христова, напои меня своим вином.
С этими словами женщина вынула из желтой миски куриную тушку, отшвырнула ее в сторону, точно использованную салфетку, одной рукой подняла миску и отпила. Затем протянула миску Чарли, и тот вдруг с ужасом понял, что больше рядом с женщиной никого нет. Только Чарли. Он помотал головой, женщина молча протянула миску вновь, обожгла его темными глазами. На ней не было ритуальных одежд – простая зеленая футболка, джинсы и шлепанцы. Чарли даже различил очертания мобильного телефона в кармане джинсов. Женщина настойчиво подтолкнула миску к Чарли, он покосился на окровавленный нож, взял миску, закрыл глаза и поднес ее к губам. Кровь еще не остыла, поэтому губы не ощутили ни тепла, ни холода – ничего; и лишь когда по языку скользнул тоненький ручеек, Чарли понял, что все-таки влил в себя несколько капель. Резко подкатила тошнота, он сунул миску назад женщине, чтобы скрыть рвотный позыв, отвел глаза. Рот наполнился горячей слюной, Чарли покатал ее между зубов, разбавляя кровь, встретил пристальный взгляд женщины – и глотнул.
Она удовлетворенно кивнула и отставила миску на пол.
– Diesirae, diesilla. – Женщина запела, и ее голос, сильный меццо-сопрано, поразил Чарли своей мощью. – Solvetsaecluminfavilla…[14]
Он так и стоял с окровавленными губами, боролся с умопомрачительным желанием вытереть их рукавом, слушал, и вдруг… Вдруг Чарли ощутил, как музыка входит в него, проникает в некий потаенный уголок, который уже давным-давно отгородился от остальных чувств, в тихий священный уголок, и оттуда что-то растет, подступает к самому горлу и нашептывает:
– Mors stupebit et natura… – Смерть сражена, и в природе волненье, всякую тварь теперь ждет пробужденье, вынесет скоро судья ей решенье…
Голос женщины заполнил Чарли целиком. Казалось, она поет лишь для него. Как жаль, что нельзя записать, нельзя удержать ее голос навеки… Нет, не жаль, наоборот, хорошо: пусть все останется между ними, этот удивительный миг, и волшебное песнопение святой, у которой вместо головы череп, песнопение молчаливому божеству, отверженной церкви, пастве во тьме, Чарли, Смерти.
Женщина пела, и Чарли захотелось подхватить, добавить гармонии, которая расцветала в душе в такт мелодии, и он стал петь мысленно. Интересно, слышит ли женщина, как это красиво? Наверное, слышит. Где, в каких еще церквях, поют такое?
– Judicandus homo reus… – Грешник, которого будут судить, так пощади его, Боже, милосердный Господи Иисусе, даруй им покой, аминь.
– Аминь.
Губы Чарли произнесли слово, но звука не вышло. Тут женщина вскинула нож и приставила его к горлу Чарли, в ямочку над самой грудиной, и от прикосновения окровавленного металла Чарли невольно съежился, и встретился глазами с женщиной, и не сумел их отвести.
Она перевела нож вниз, коснулась сердца Чарли, правой половины его груди, солнечного сплетения. Крест кровью.
– Во имя Отца, Сына и Святого Духа… – выдохнула женщина, после чего мягко положила руку Чарли на плечо и опустила его на колени.
Теперь он стоял, как и остальные, коленопреклоненный, и слушал – молитвы за пропавшего ребенка, проповедь о милосердии к ближнему. И песни: некоторые пела одна женщина, некоторые – весь зал.
– Сердце мое вознесется к Иисусу, – скрипел Чарли; нормальный голос пропал, язык не повиновался. – Душа моя голубкой воспарит…
Когда с молитвами было покончено, вперед вышли кающиеся и встали на колени возле Чарли, который теперь оказался в середине ряда. Женщина вынула пистолет из руки Санта Муэрте и, начиная с левого края шеренги, стала приставлять дуло к голове каждого и нажимать курок.
Пистолет вхолостую щелкал, Чарли вздрагивал, остальные не шевелились.
Женщина подошла к очередному грешнику, поднесла к его виску пистолет, нажала курок, и у Чарли на глазах выступили слезы, и он задышал часто-часто, и женщина шагнула к следующему человеку, нажала курок, и Чарли почудилось, будто святая пристально на него смотрит, будто глазницы у нее не пусты, а полны живой тьмы – живой, бурлящей тьмы, которая глядит ему прямо в душу, видит рождение и конец Чарли, знает точный день и точное место и смеется, потому что зрит то, чего Чарли знать не дано.
Женщина приставила пистолет к виску девушки, соседки Чарли, нажала курок, и девушка благодарно склонила голову и заплакала счастливыми слезами.
Женщина поднесла дуло к голове Чарли, помедлила. Затем произнесла по-английски – с сильным акцентом, но четко:
– И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, имя которому Смерть, и ад следовал за ним[15].
Она спустила курок.
Потом несколько человек помогли Чарли встать. По щекам у него бежали слезы, хоть он и не понимал, почему. Его подвели к дверям, сунули в руки зеленый бельевой мешок на завязке. Прихожане потянулись из зала. Проходя мимо Чарли, они кивали, бормотали какие-то благодарственные слова и бросали в мешок замусоленные и перевязанные резинкой рулончики песо, пивные банки, текилу в бутылках, разнообразные часы: от ярко-розовых женских до водонепроницаемого титанового хронометра с запястья вооруженного мужчины. В мешок летели бутылки с водой, фотографии любимых, вырезки из старых газет и детская кукла; двое мужчин кинули пружинные ножи, а одна женщина – локон, завернутый в бумагу. Вскоре руки у Чарли заболели от тяжести даров, но он крепко держал мешок, пока последний прихожанин не ушел, дом не потемнел, и не осталась лишь женщина, которая вела молебен: она держала пакет с обезглавленной курицей и методично задувала свечи. Наконец они погасли, теперь тьму развеивал лишь огонек зажигалки в руках у женщины.
Стоя на крыльце, она долгим тяжелым взглядом изучала вестника, поворачивая голову то вправо, то влево. Щеки его были исполосованы слезами, губы запятнаны кровью, лицо испачкано смазкой и пылью от мешка, который надевали Чарли на голову. Слезы по-прежнему жгли глаза, он по-прежнему не понимал, почему, и прижимал к груди зеленый бельевой мешок, как мать прижимает новорожденное дитя.
Женщина все это рассмотрела и, похоже, одобрила. Она впервые улыбнулась и задула огонек. Затем трижды обмотала пакет с курицей вокруг запястья и бойко зашагала прочь.
Дома женщина ощипала курицу и пожарила ее с белой фасолью и кукурузными чипсами.
Чарли стоял в одиночестве – руки болели, колени ныли – и гадал, где бы тут найти такси.
Глава 94
– Что такое время?
– При определении понятия корпускулярно-волнового дуализма мы сплошь и рядом допускаем одну существенную ошибку…
– Положительное притягивает к себе отрицательное, но как? Только не надо мне втирать про электромагнетизм, что это вообще за хрень такая?
– Данная модель утверждает, что девяносто процентов массы во вселенной для нас невидимы.
– За персональной медициной – будущее, однако новые методики исследования ДНК, по-моему, только добавляют людям тревог о своем здоровье…
– Почему папа ушел?
– Так вы говорите, если человека не окрестить… а как же те, кто о христианстве сроду не слышал?
– Представьте лебедя, который вылетает сквозь ваш третий глаз…
– У меня есть подозрение, что, когда мы получим нужные инструменты для исследования, то обнаружим простое увеличение ядерной силы…
– Если Бог такой многомилостивый, почему он не помешал?
– Я его видел! Я видел атом! Он такой – фьють!
– В прошлом году у меня случился инфаркт, и я чуть не помер. В этом году я наконец-то помирился с сыном и переехал к нему поближе, в Португалию. Это ж уму непостижимо, черт возьми – чтобы вправить мне мозги, понадобилось тройное шунтирование и два часа реанимации!