– Я вестник Смерти, – ответил Чарли и привалился к стене. Патрик наблюдал. – Меня послали вручить вам вот это…
Чарли показал маленькую картонную коробку. Ученый медленно взял ее трясущимися руками. Открыл.
Внутри лежал галстук, синий с лиловым. Ученый подцепил галстук пальцем, поднес к голой шее. Глаза ученого наполнились слезами, он поспешно сунул галстук в коробочку, захлопнул ее и прижал к груди.
– Я… – начал ученый и умолк, опустив голову, морщинистые щеки заблестели от влаги. – Я… Я жутко облажался, да?
Чарли не ответил.
Ученый вскинул голову, пристально вгляделся сперва в Чарли, затем в Патрика; по лицу последнего ничего не прочел и вновь посмотрел на Чарли, схватил его ладонь, стиснул и зашипел в ухо:
– Здравый смысл мертв. Здравый смысл мертв. Мы его убили, и он мертв.
С этими словами ученый отпустил Чарли и, прижав коробочку с галстуком к сердцу, отступил в гримерку и захлопнул дверь.
Патрик отвез Чарли в гостиницу.
Уже вечер? Надо же.
– Давай покажем тебя врачу, – предложил Патрик, когда Чарли вылезал из машины.
– Нет. Спасибо. Я хорошо себя чувствую.
– У тебя есть мой телефон.
– Спасибо. За… за помощь. Я тебе очень благодарен. Спасибо.
– Позвони мне. Обязательно позвони. И отдохни.
Патрик махнул водителю, поднял стекло, и машина укатила.
По шкале от одного до пяти…
Глупость какая.
По шкале от одного до пяти… хорошо спите?
Нет.
У вас хороший аппетит?
Нет.
Вам тоскливо днем?
Да.
Вы часто тревожитесь?
Да.
О чем?
О смерти.
О смерти?
Всего.
Что значит – всего?
Всего. Это конец чьего-то мира. Конец чьего-то мира.
Вы меня слушаете?
Вы слышите?
Вы видите?
Это конец всего мира.
Чарли, измученный, растрепанный. Он давно не брился – должно быть, не замечал щетины, не обращал на себя внимания. Чарли вставил магнитную карточку в дверь. Дверь открылась. Он шагнул в номер. Сунул карточку в держатель, включил электричество.
Возле кровати вспыхнули лампы, приглушили свечение города за тюлевыми занавесками. Посвистывал кондиционер, и от пересушенного воздуха у Чарли защипало глаза. В ванной он помочился, ополоснул лицо, посмотрел в зеркало, увидел в нем незнакомца. Пошел к кровати, упал прямо в одежде, подумал включить телевизор, не шелохнулся.
Не шелохнулся.
Не шелохнулся.
Голос с улицы, мешает. Чарли перелег на бок, протянул руку к телефону, нечаянно смахнул его на пол. Перекатился на живот, подполз к краю кровати, пошарил пальцами по ковру, нащупал телефон. В комнату постучали. С трубкой в руках он доковылял до двери, открыл.
В коридоре стояли трое. В белых рубашках, черных брюках и кожаных туфлях.
Один произнес:
– Мистер вестник Смерти?
Чарли ответил, прокричал, чуть ли не провизжал:
– Меня зовут…
Тот, который задал вопрос, воткнул шприц, тонкий и белый, Чарли в шею и подхватил его, когда тот упал.
Глава 98
– В квартире установлен «комендантский час», и, если я не вернусь к десяти вечера, то могу остаться на улице. Мне вот интересно: где тут забота о женской безопасности? Меня сажают в тюрьму и заявляют, будто это для моей же защиты?..
– Я всегда любил передачи Би-би-си, но туда теперь приглашают одних богачей да правых. Зрителям нужно предлагать разные экспертные мнения…
– Некоторым лучше умереть.
– О боже, такой ридикюльчик, волшебный просто, и я говорю – хочу, а она мне – зая, у тебя уже один есть, а я ей – ничего ты не понимаешь, ничегошеньки, именно этот нужен, не просто хочу – нужен…
– Люди тупые. Хочешь преуспеть в рекламном деле? Открою тебе секрет: люди тупые.
– Пузырь лопнет, вот увидишь, так всегда бывает.
– По-моему, Интернет не так уж и поменялся.
– Мне, пожалуйста, тонкацу в двойной острой панировке и еще…
– Видите ли, не все читатели сумеют понять книгу, и если вы немного ее подправите, то сильно облегчите им…
– Бум бах бум бах бум бах…
Тик-так тик-так…
– …восемьдесят процентов моего времени занимают ответы на мейлы, и я типа – да что за е-мое, и я их, в общем, теперь не читаю, у меня есть дела поинтересней, а народ типа – «я же присылал вам мейл», да е-мое…
– Если у вас есть свое мнение по предложенным вопросам, тогда, пожалуйста…
– Я ее бросил, потому что с ней я потерял себя.
/*оставьте свой комментарий*/
Глава 99
Встает солнце, и на Манхэттен приходит Смерть.
Смерть бывал здесь уже много, много раз.
В старые добрые времена он являлся в сопровождении своих братьев и сестер. Чума и Голод издавна питают слабость к многолюдным местам, а для Войны нет ничего слаще музыки марширующего оркестра.
– Пам-па-рам, трам-пам-пам! – улюлюкал Война, любуясь стройными рядами юношей с инструментами.
– Не позорься, – ворчала Чума, разминая ноющие кости.
Пусть играют, отвечал Смерть под шелест падающего серпантина. Пусть играют.
То было давно, с тех пор даже Голод научилась шагать в ногу со временем, теперь она заседает в совете директоров и произносит умные фразы:
– Вопрос не в количестве товара, а в методе сбыта.
Смерть тоже научился шагать в ногу со временем. Свидетельством тому – его выбор вестника. Когда-то – когда-то он предпочитал вестников, которые вселяли ужас в сердца людей, когда-то вестники были демагогами, они бесновались при виде восходящего солнца, расхаживали по вспаханным полям, покрытым коркой соли, и потрясали кулаками на ворон да на луну…
…а теперь…
Теперь Смерть приезжает на Манхэттен и селится в четырехзвездочном отеле неподалеку от Авеню Америки, и пробует бесплатную косметическую процедуру, маску для лица, спасибо – а кто бы не попробовал, получи он возможность?
Такие нынче времена?
В Гарлеме.
– Я знала, что ты придешь, – прошептала старушка. – Когда меня не станет, никто и не вспомнит, какой была эта улица раньше, до того, как мир изменился.
Я вспомню, отвечал Смерть, а веки старушки тяжелели, тяжелели. Я всегда помню.
В участке.
– Я его застрелил, – прошептал полицейский. – Я застрелил его. Перепугался до чертиков. Перепугался до чертиков, а он был мальчишка, и я его застрелил. Господи. О господи.
Он не просто застрелил – полицейский выпустил три пули мальчику в голову, пять пуль в грудь, затем вставил новую обойму и выстрелил еще трижды в грудь и дважды в ногу, и только тогда коллеги сумели его усмирить. Мальчик хотел достать из кармана удостоверение личности. Мальчик был пьян; он толком не понимал, что происходит.
Смерть обнимает рыдающую мать мальчика. Смерть шагает вместе с погребальной процессией – день ясный, небо чересчур голубое для детских похорон. Смерть сидит с полицейским, мир которого разваливается на части. Ты так долго жил в страхе, выдыхает он. Ты так сильно меня боялся, боялся всю жизнь. Теперь мы рядом, и бояться больше не нужно.
В доме для престарелых.
– Доктора говорили, что я встречу тебя еще в юности. Но они ошибались, а я жил. Не вылезал из этого кресла, сто лет не двигал руками, но жил. Я жил.
Смерть целует мужчину в лоб. Ты жил, отвечает Смерть. И ты был прекрасен.
В университете.
– Профессор, принесете ли вы извинения за сказанное на шоу, уйдете ли в отставку, что вы думаете по поводу судебного иска против…
Ученый захлопнул дверь, отсек гул голосов, привалился спиной к стене, судорожно дыша.
Смерть ждал в другом конце кабинета: одна нога свисала с письменного стола, другая упиралась в пол.
Какое-то время двое смотрели друг на друга, ученый и конец всего, потом профессор объявил:
– Здравый смысл мертв.
Смерть молча пожал плечами.
– Да были ли вообще такие времена, когда мы, люди, его ценили? Когда уважали логику, интеллект, здравый смысл, просвещение, развитие, всеобщее благо и… – Ученый подавился словами, глубоко вздохнул. – Я рос во времена открытий, дерзких стремлений и удивительных мечтаний; в моем детстве профессии ученого, врача, инженера были достойнейшим выбором. Мы ступили на Луну, и весь мир, точно единое существо, ахнул изумленно и радостно, мы вместе, у нас одна мечта, мечта о… или я все выдумал? Неужто на самом деле я жил в фантазии и видел лишь то, что хотел видеть? Неужто я наделил прошлое романтическим ореолом, а в действительности оно ничем не отличалось от настоящего? Неужто мы всегда были такими, а мои убеждения лишь облегчали мне жизнь? Я сделал мечту о здравом смысле своим божеством? Это правда?
Смерть не ответил.
Ученый подошел к нему, замер почти вплотную и заглянул Смерти в глаза. Увидел то, чего не смог вынести, вздрогнул, отвернулся.
Пальцы его что-то простучали по небольшой картонной коробке, стоящей на столе. Ученый помедлил, затем взял коробочку, открыл.
Внутри лежал кричащий сине-лиловый галстук.
Ученый повертел вещицу в руках и так, и эдак, пощупал ткань, полюбовался бликами. Потом медленно поднял воротник, накинул галстук на шею и стал завязывать.
Смерть наблюдал.
Когда узел был основательно затянут, ученый встал по стойке «смирно» – плечи назад, подбородок вперед – и произнес:
– Здравый смысл не мертв. Он жив, пока я за него сражаюсь.
Смерть с улыбкой соскользнул со стола и без единого слова вышел.
Еще один зов, и с делами будет покончено.
Он находит Робинсона на третий день – в саду скульптур возле кафедрального собора Иоанна Богослова.
Внутри собора – молитвы, записанные на карточках: «Молим о социальном равенстве. Молим о том, чтобы никого не судили по цвету кожи и по вероисповеданию. Молим об уважении ко всем, независимо от сексуальной ориентации»…
Горят свечи, генераторы тумана нагнетают под высокий-высокий потолок храма легкую дымку, и чудится, будто свет копьями пронзает небесный свод, а Робинсон сидит снаружи. Он пахнет потом и улицей, грязью и подворотнями. Пахнет тухлым сыром, и когда выходит из магазина, где просит попить и поесть, зловоние тянется за Робинсоном следом, точно хвост кометы.