В малом жанре
Ингвилд РисёйПро Фру БергПеревод с норвежского Светланы Высоцкой
Двор, забор, трава, асфальт. Двор, забор, трава, асфальт.
Снега еще нет.
На мне ночнушка.
Если буду смотреть в окно, вот так стоять и смотреть, она обязательно придет.
Двор, забор, трава, асфальт.
Смотреть, не моргать, хоть мне и холодно.
Черный лучше серого, серый лучше коричневого, а белый цвет — самый лучший.
Холодильник перестал гудеть. Поднимается в свою комнату Лина, ставит кассету, потом останавливает, перематывает, я все слышу.
И только что опять моргнула.
Папа откашливается, он в большой комнате.
— Ну, привет, Котовась.
Только он никогда так с Котовасем не разговаривает. Это он просто чтобы меня заманить.
Я босиком, коленки сжаты. Если она не придет, одеваться нет смысла, а придет ли она, я не знаю. Не знаю, и всё.
А вот если придет, мы пойдем в кафе. Только я никогда не знаю в какое, может, ни в какое, может, она вообще передумает куда-то идти, никогда не знаешь, какой она будет, у нее только волосы не меняются, волосы она всегда распускает. И ногти, ногти она грызет, она рассеянная, зато, если в хорошем настроении, то все время на меня смотрит и улыбается, и гладит по руке, когда мы сидим за столом, покупает мне какао, кладет сахар, размешивает и спрашивает «вкусно?», а потом кладет еще сахар и спрашивает, вкусно ли теперь. А вот если что-нибудь ее напугает… Лицо у нее тогда бледнеет, волосы рыжеют, а глаза становятся большие-пребольшие. Совсем как у колдуньи, как у жестокой белой колдуньи.
И вдруг она — раз! — заливается слезами, — раз! — дрожит, — раз! — все забывает. Ох нет. Раз — и забывает. Закушу губу, пока не начала думать про тот раз. Снег, снег, белый-белый-белый. Котовась пришел.
Трется о кухонную стену. А вдруг он подойдет? Что мне тогда делать? Наклониться его погладить я не могу, я должна все время следить за забором и калиткой. А Котовась мяучит. Вдобавок я слышу Лину, Лина спускается по лестнице, вон, уже в дверях, вижу ее краем глаза — темные волосы, розовая толстовка. Крутит волосы рукой.
— Есть пока не хочешь? — спрашивает.
— Нет пока.
— Могу сделать бутерброд.
— Я только что съела медовые хлопья.
Вранье.
Лина больше не хочет навещать маму. Если я спрашиваю, говорит — а чего я к ней поеду? Вот пришла и смотрит на меня, а я смотрю на забор, он черный, черный лучше серого, у всех домов в нашем районе одинаковые заборы. А ела я только торт, который мне принесли в кровать. Но я правда больше не хочу, а правда лучше вранья.
— Так и будешь стоять и смотреть в окно? — спрашивает Лина.
— Если не возражаешь.
И Лина ушла.
Ой, опять начинается, нет, только не это. Нет-нет, надо что-нибудь придумать, нет, нет, не надо, пожалуйста. Меня мутит, этот приторный запах, он у меня в голове, нет, надо подумать о чем-нибудь хорошем. Лина всегда так говорит, она садится на кровать, крепко меня обнимает и говорит, подумай о чем-нибудь хорошем.
И я знаю, о чем думать: как я выиграла конкурс рисунка, и наша учительница вызвала меня к доске, пожала руку и вручила шоколадку; и как мы с мамой ехали из центра, а у меня в руках была клетка; и как я до этого засмотрелась в окно зоомагазина, а мама сказала: «Можем зайти».
Она подержала мне дверь. Внутри галдели птицы. Я пошла к хомячкам и заглянула к ним в ящик. Хомячки были коричневые и белые, они ползали друг по дружке, наступали друг дружке на головы, я помню все в точности, я сказала: «А сколько хомячок стоит?»
Тогда к нам подошла девушка, продавщица: «На хомячков сейчас скидка. Один зверек — всего сорок крон».
— Сорок крон! За хомячка! Всего сорок! — сказала я, и мама засмеялась первой, а девушка — второй.
И когда она, та девушка, отошла, мама спросила:
— Эмили, хочешь хомячка?
— Да! — я улыбнулась, и мама улыбнулась в ответ, так мы и смотрели друг на друга, и улыбались, и я выбрала себе Фру Берг.
Она была вся белая. У нее были черные глазки и ротик-улыбка. За сорок крон.
Наших денег хватало только на самую маленькую клетку, они ведь дорогие, но раз уж у меня есть хомячок, то должна быть и клетка. А еще через неделю мой рисунок победил в классе на конкурсе, и учительница, прежде чем повесить на стену, пустила его по рядам, он назывался «Вещи для хомячка», так я внизу написала. А теперь слышу папу, он листает газету, и еще шум — хоть бы не… Ну вот, так я и знала.
— Эмили, — кричит папа, — не подойдешь ко мне?
Молчу.
— Ясно, — говорит папа.
Шуршит отложенная газета, он встает и идет, пол скрипит скрип-скрип, папа останавливается и стоит.
Чувствую затылком, как он на меня смотрит.
Говорит, стоя в дверях:
— Я тут подумал, а не сыграть ли нам в «ералаш»?
— Я еще постою.
— Может, Лина тоже будет.
Не отвечаю.
Котовась вылизывает себе хвост. Папа уже зашел в комнату. Развернул стул спинкой вперед и сел. Сидит и на меня смотрит.
— Так и будешь сидеть? — спрашиваю.
— Почему бы и нет.
Я вздыхаю и придвигаюсь ближе к окну.
Кладу ладони на стекло, вокруг них появляется туманный след.
Сколько времени я могу не шевелиться? И не шевелиться — насколько? С руками вот так. Вплотную совсем. Вот если к чему-то тянешься, то разве достанешь? Нет, не совсем, сколько ни прижимай пальцы к стеклу, все равно остается зазор в несколько атомов, и сколько ни дели, всегда будет доля еще меньше. А если взять что-нибудь большое, то обязательно найдется еще больше. Ой, Котовась, Котовась, что же ты делаешь? Ты мурлычешь? Или просто под ногами крутишься?
Ногам пушисто от меха.
Тепло.
Приятно.
Ладно, взгляну на него, всего на секундочку.
А он — шмыг к еде. Котовась, он ест из пепельницы, а мне хочется настоящую голубую пластмассовую миску, на которой написано «Котовась». Мне нравятся такие миски. Нравятся игрушки из зоомагазина — тряпочные мышки, зеркальца для птиц, ошейники с бубенчиками. Клетку я держала обеими руками, у меня никогда не было ничего такого серебряного и блестящего, а Фру Берг сильно перепугалась и спряталась в домике, ведь вокруг машины, и холодный ветер, и перекрестки со светофорами. В магазине было много роскошных клеток, но моя тоже хорошая, в ней есть поилка, и мисочка, и домик с красной крышей, а колесо голубое, оно сбоку привешено.
На следующие выходные я, как пришла, сразу увидела, что Фру Берг не кормили. От голода она начала подгрызать свое колесо. Тогда я сказала маме: «Еду ей нужно давать каждый день, смотри не забудь». А мама ответила: «Хорошо».
Она стояла у раковины с грязной посудой. Просто стояла.
Смотрела прямо перед собой и покусывала губу.
— Помочь тебе с посудой? — предложила я, беря полотенце.
И мы вымыли посуду.
А потом я убежала из кухни и долго-долго играла с Фру Берг.
В тот вечер она до отвала нахомячилась.
Фру Берг. Фру Берг. Нет-нет-нет. Надо задержать дыхание. Тридцать, двадцать девять, двадцать восемь. Двадцать семь, двадцать шесть, двадцать пять. Я тебя люблю, я тебя люблю. Двадцать три, двадцать два, двадцать один. Не забывать говорить «я тебя люблю». Не забывать улыбаться за столом. А потом, когда мы прощаемся, я должна сказать «спокойной ночи», спокойной ночи, спокойной ночи — повторять про себя до тех пор, пока не перестану ее видеть. Спокойной ночи, спокойной ночи, спокойной ночи. Одиннадцать. Десять, когда больно, я могу думать только о воздухе, четыре, три, два, ну все, теперь можно выдохнуть.
Окно вокруг моих рук стало белым. Запотело. Мне холодно, тепло лучше холода, но ледяной холод лучше жара. Папа так и сидит на стуле, задом наперед, интересно, сколько он собирается тут сидеть и глядеть на меня?
— Эй, — говорит он.
— Да.
— Так тут и простоишь весь свой день рождения?
Не отвечаю.
— Эмили, ну посмотри на меня!
На секунду перевожу на него взгляд:
— Что?
А потом опять смотрю в окно. Волосы у папы спутаны, нос — большой, глаза — тоже.
Я смотрю в окно, но все слышу, вот вернулась Лина, слышу ее, вот она идет, вот остановилась, стоит за дверью. А теперь идет прямо к нам. Говорит:
— Извините, я в холодильник.
Придвигаюсь к папе.
За моей спиной Лина открывает дверцу холодильника. Места мало, от Лины пахнет духами. Она достает молоко. Потом идет к шкафу за какао. Я смотрю в окно, двор, забор, трава. В кружке звякает ложка, значит, Лина размешивает какао.
Потом стоит у кухонной стойки и пьет.
А папа сидит, заложив руки в карманы, и смотрит на меня.
Вот бы они ушли.
Вот бы снег выпал.
Вот бы я была чуть-чуть другой.
И у меня была бы младшая сестра, совсем малышка, у малышей нет зубов и во рту гладко, а на голове есть такое место, родничок, мне всегда хочется к нему прижаться щекой. Это как с маленькими зверьками. Их всегда очень хочется прижать к себе, крепко-крепко. Нет. Не смей.
— Здесь я стою, — говорю.
Они на меня смотрят. Не знаю, зачем я это сейчас сказала.
— Пойдем, пап, — говорит Лина.
— Я думал немного поговорить с Эмили, — говорит папа.
— Она не хочет разговаривать, — говорит Лина. — Оставь ее.
Папа встает, берет меня за плечи и слегка встряхивает. Он загородил мне весь вид, от него пахнет стиральным порошком, я пробую смотреть мимо, не выходит, и я смотрю на него в упор.
— А можно, мы поговорим в другой раз? — я выворачиваюсь у него из-под руки и снова встаю у окна, смотрю на улицу, двор, забор, серый, коричневый.
Хорошо, что он уже уходит.
Папа ведь не верит, что она придет. Хотя она позвонила и пообещала. Но он все равно не верит, а я вот не сомневаюсь, мы договорились по телефону, я отпирала дверь, и зазвонил телефон, я возвращалась после физкультуры, а у мешка для сменки оторвался шнурок, так что я несла его в руках.