С тех пор тангутская шаманка ни разу не смотрела в глаза мужчинам. И поклялась самой себе, что, несмотря на всю несправедливость, ей доставшуюся, пронести по жизни уготованную ей долю, не проронив ни слезинки, с твердою душою, с каменным сердцем, к смерти и жизни отнестись равнодушно, будто бы она не от матери родилась, а от обрыва оторвалась, будто бы не отцом зачата, а от скалы откололась.
Пришло время родов, и хотя соплеменники догадывались, но вслух высказываться остерегались. Потому говорили, что молодая шаманка зачала дитя от небесного юноши. И стала молодая шаманка матерью с сердцем из красного камня. Родился у нее сыночек, с которым вряд ли кто сравнится по красоте, с челом ясным, как луна в полнолунье, с черными миндалевидными глазами, излучавшими необыкновенный мягкий свет, сыночек и впрямь дарованный Небом.
Казалось бы до единственного сына, ни с кем не сравнимого на земле, невозможно было дотронуться замасленными руками или усадить на пыльную землю. Но когда мальчик подрос, стала тангутка частенько побивать его ни чуточки не жалея. Лупила так, словно и вправду имела каменное сердце. Люди, видя это, тихо шептались, сокрушаясь над несчастной долей славного мальчика. Да разве найдется на свете такой, который осмелится порицать саму шаманку. Но кто мог знать, что поступала так шаманка-мать, ибо узнала от духов своих, что настанет неизбежный час, который низвергнет ее в пропасть бездонного горя. Случалось, были дни, когда от душевной боли готова была она наложить руку на единственного сына, лишь бы уберечь его от грядущих мучений, лишь бы убавить предстоящие ему страдания на этом свете. Но затем, по избиении сына, падала она ниц перед Деревом-матерью в страстном покаянии, разрывалось ее сердце от превеликой жалости, с глубокой нежностью обнимала сына, топила в бездонном море материнской ласки, вся источалась любовью. Не становилось ей легче от мыслей о том, что все в этом мире преходяще, что у любого со временем волосы выпадают, глаза выцветают и всякий смиряется перед тленностью мира сего, — все равно душа не примирялась с мыслями о безысходности. Смотрела на сына застывшим взглядом, смешанным с отчаянием и любовью, ночи напролет баюкала под сердцем, боялась как бы не запятнали его лицо лунные блики, даже от мирного дыхания ночи берегла его сон. Надрывалась от тщетных дум, как уберечь сына от горестей, выпадающих на людскую долю. Не сравнить ни с чем страдания матери по своим детям. Но еще страшнее удел матери-шаманки не только угадывать горькую участь сына, но ясно предвидеть, какой именно ужасный конец уготовила ему жестокая судьба.
Если б не была она признана тангутами посланницей Неба, Хранительницей духа племени, пусть даже питалась мхом со скал, запивая его родниковой водой, укрываясь в ветхом чуме, пусть худо-бедно жила бы сама по себе, без нынешней шаманской неволи, была бы рядом с тем охотником, который так бесстрашно распахнул полог ее чума, жила бы, как подобает всякой обычной женщине. Много было чумов, в которых подрастали и расцветали девушки, но тот дерзкий охотник, обуянный страстью, осмелился овладеть самой шаманкой. Не будь она шаманкой, остался бы сейчас среди соплеменников, поставил бы собственный чум и вился бы дымок из его родного очага. А она, вместо того чтобы камлать, заклинать удачу, возносить просьбы и ниспосылать проклятия, распевала бы сердечные песни любви, которые звенели и расходились по всей тайге. Не было бы теперешних мучений о судьбе единственного сына.
В таежном распадке подрастало новое поколение, взрослели девушки и юноши, трудно представить, что и они были когда-то малыми детишками, а среди молодежи, притягивая завороженные взгляды девушек, рос красавец — сын шаманки.
В то утро с большого зимнего промысла возвращались охотники с богатой добычей, они принесли много разной пушнины, особо выделялись меха соболей и куниц. Был среди охотников и сын тангутки, за поясом у него торчал нож с берестяной рукояткой, а глаза его мужественно сверкали. Целый охотничий сезон тангутка не видела его, а увидев, едва не потеряла сознание. Перед ней стоял тот самый охотник, который лет двадцать назад смотрел на нее голодными волчьими глазами и дал ей испробовать краткий миг земной услады, а потом растворился в небытии, словно и не было его вовсе. «О Небо!» — вскрикнула шаманка. Она зажмурилась, а затем медленно приподняла веки — перед ней стоял ее возмужалый сын.
— Мой сын, ты стал взрослым мужчиной, ну вылитый отец, — вырвалось из ее уст.
— Что вы сказали мама, какой отец?
— Да, мой сын… как твой небесный отец, — ответила она и примолкла.
И как дурное предзнаменование на другой же день после возвращения охотников, юноши, среди них и ее сын, призваны были на войну, которая разразилась где-то далеко на востоке.
С тревогой и печалью таежные жители провожали своих мужчин на войну. Перед тем как уйти, они поклонились Дереву-матери, прося благословения, а шаманка совершила ритуальный обряд, приободрив дух молодых охотников.
Наступило благодатное лето. Повсюду пестрели цветы, созревали ягоды, кругом слышалось птичье пение. Шаманка продолжала ревностно выполнять ритуалы, благодарила Небо за то, что Оно охраняет судьбы тангутских детей. У соплеменников росла надежда о благополучном возвращении своих людей, бодростью наполнялись их сердца. Но случилось так, что издалека пришли однажды чужаки покупать пушнину и лисьи меха. Они погостили в чумах, поделились новостями из дальних мест, а когда пустились в обратную дорогу, натворили беду — по пути собрали плоды со священного материнского Дерева. На следующую после такого кощунства ночь облака, клубясь и бурля, понеслись по небу, как черный дым, все вокруг загрохотало так, что, казалось, сама гора Сумэру вот-вот расколется и обрушится. Пошел град, будто звезды посыпались с неба.
Тангутка камлала в своем чуме, люди, рассевшись вокруг, затаив дыхание суеверно внимали ей.
О, священная гора Хайрхан,
Укрепи во мне путь мой праведный,
Укажи мне мой путь лучезарный,
Буду ли в потемках — светом озари,
Буду ли спотыкаться — опорой подсоби!
Всевышние Духи мои,
Затерявшемуся судьбу оберегая,
Заблудившемуся дорогу указуя,
Мой жребий вытяните мне,
Мою участь поведайте мне,
Если виновна, прошу исправленья,
Если я грешна, прошу очищенья,
Помилуйте, Горы священные!
Словно птаха, потерянная в тумане, дрожу,
Словно лань, утерянная в лесу, трепещу,
Лишилась сна, чтобы поспать,
Лишилась спины, чтобы прилечь,
От стужи синею, от жары засыхаю,
Опираюсь на челюсть, ползу на коленях,
Не вижу леса, глаза напрягая,
Не сглотну простоквашу, рот разевая,
Затерлись зубы на деснах,
Завязли слюни в устах,
Помилуйте!
Беспрестанно я надрывалась,
Бренным телом изнурялась,
Добрые кости износились,
Дохлой плоти уравнялась,
Намучилась до предела,
Натерпелась до конца,
Потоплена телом в реке кровавой,
Повязана к жизни нитью тонкой,
Вожжи у сына будь короче, будь длиннее,
Возмужать дозволь ему побыстрее,
Ушедших воинов за дальние реки,
Утеряных мужей за высокие горы,
Поверни назад, пожалей,
Позови обратно к горам седым,
Пускай возвратятся к истокам родным!
Едва шаманка закончила заклинания, как, словно гром небесный, обрушился на нее вопль, ей послышалось: «Мама», — потом она через духов своих увидела образ сына в огне и дыму, проваливающегося куда-то сквозь землю, голос сына постепенно затихал. «О Духи, о священное Дерево-мать», — вскричала шаманка, медленно оседая на землю. А соплеменники подумали, что она падает, ослабев от бесперерывного, нескольких дней кряду продолжавшегося, камлания.
Небо разгневалось за то, что пришлые люди насобирали запретные плоды с Дерева-матери. Ведь Дерево было священным, и посредством него люди общались с Небом. Черный вихрь был ниспослан на племя. Он загнал всю дичь в места, недоступные людскому взгляду, неслышимые людскому уху. А само дерево было повержено на землю. Только однажды после этого один престарелый охотник добыл однорогого оленя, тем и закончилась охотничья добыча того года. Бедствие, которое обрушилось на племя, смерть сына в далекой чужбине — все это случилось по вине чужаков, посмевших дотронуться и осквернить священное Дерево-мать, покровительствовавшее племени и оберегавшее жизнь ее сына. Чтобы вернуть благосклонность Бурхан-тенгри, задобрить Дерево-мать девять дней провела тангутка в камлании, без пищи, без сна совершала обряд, не перерывалась, передохнуть себе не давала. Потом слепила из грубой муки фигурки тех нечестивых людей, вдохнула в них жизнь и закопала в землю, головами в ту сторону, откуда пришло зло, прочитала проклятия, изгоняя прочь их души.
После исполнения обряда тангутка затворилась в своем чуме, предаваясь горю. Ее материнское сердце восставало против увиденного в камлании. «Не может быть такого, — кричало оно, — пойди и увидь все своими глазами», — вынуждало оно. До сей поры удавалось шаманке, общаясь с духами-хранителями, оберегать целое племя, не знало племя ни голода, ни болезней, но не удалось ей уберечь единственное родное существо. Раз так, ни к чему ей духи-хранители решила она и, опираясь на палку, вышла в темную ночь, в незнакомую даль, неведомую землю. Устремилась тангутка прямо через таежные гущи, но, перед тем как уйти, вверила свой шаманский бубен Дереву-матери, которому соплеменники из поколения в поколение поклонялись и которое теперь замертво лежало на земле, распластавшись, с раскиданными ветвями, словно искромсанные руки и ноги. Никогда не приходилось ей выходить из тайги на равнину, покидать лес, выходить в степи. Не взяла она с собой в дорогу ни ножичка, ни колышка. Видя страдания старой женщины, сова глумилась издевательским смехом так, что все ее тело заходилось в судорогах, а скалы и утесы вокруг гулко вторили крику совы насмешливым эхом.