Сиротливая ива, как кол земной, торчащая на лесной прогалине, казалось, вторила одинокой судьбе тангутки. А Дерево-мать, которому поклонялись, как живому, весной, словно женщина, набухало плодами, летом расцветало, осенью плакало желтыми листьями, лишаясь плодов, сорванных безжалостным холодным ветром, зимой стояло под тяжестью грустных дум, вглядываясь вдаль, куда на охоту ушли ее сыновья. Далеко превосходило Дерево-мать обычные деревья и по высоте, и по широте раскинувшихся ветвей. Бывало, взбирались на него люди, заблудившиеся в темной таежной чаще, или карабкались в последний миг, спасаясь от диких зверей. А при первых лучах солнца заснеженная верхушка Дерева-матери призывно серебрилась и сверкала, выручая многих людей.
Теперь не стало ни ивы, предохраняющей от заблуждений, ни Дерева-матери — покровительницы племени.
Старая тангутка исходила целый свет, пока не добралась до просторной долины, израненной и исковерканной взрывами, кипевшей огнем и кровью, как это показывали духи. Но как она ни старалась, не отыскался ее сын. Отказалась она там от своих шаманских духов, побрела, не разбирая дороги, туда, куда ноги повели. И все время ей виделось и слышалось, как корчится ее сын от смертельных ран, как мучительно взывает к Бурхан-тенгри, к Дереву-матери, к матери своей. И думалось Тангутке, что лучше было бы ей при помощи магии своей еще малолетним послать его на небеса, избавляя от предстоявших земных мучений. Шатаясь и раскачиваясь, брела старая женщина, то падая навзничь, то падая ничком, шла вперед, не оборачивалась, туда, где в мерцающем воздухе сходились небо с землею — стремилась, видать, уйти к небу. И неизвестно было, в своем ли она уме или вовсе выжила из ума. Как-то раз, обессилевшая до невозможности, упала она где-то, да так и осталась в той земле. Превратилась в скиталицу заблудшую, нищенку бездомную. Была теперь изгоем — человек не посмотрит, собака не принюхается. Иногда, бывало, привидится ей, как где-то далеко посвящается она в шаманки, иногда приснится Дерево-мать, расцветающее и плодоносящее. Проснется после такого сна и горюет, что не уснула навсегда, что снова пробудилась. Сколько бы ни жаждала возвратиться в родные края, не посмеет она смотреть в глаза соплеменникам, вверившим свои судьбы ее духам, людям, которые благоговейно внимали ее камланиям, подчинялись ее словам, как небесному закону. А она бросила их на произвол судьбы и темной ночью, по-воровски, ушла, постыдно сбежала, возвысила свое собственное горе надо всем остальным. Теперь она молилась о том, чтобы после того, как она отойдет в мир иной, ее душа вернулась в таежный распадок, чтобы переродиться пищей, если соплеменники будут нуждаться в еде, или целебным зельем, если будут нуждаться в лечении.
Горюя и скорбя о непрочности людского бытия, добралась она до широких просторов гобийской степи, но удалось ли ей там найти хоть малую толику утешения? Была она шаманкой, но имела обычное сердце, как у всех людей, и потому носила при себе обожествленную прядь волос единственного — плоть от плоти, кровь от крови — сына, только доля ей выпала горькая, материнская. Может, поэтому людское веселье и смех воспринимались ею, как насмешка над страждущими и обездоленными. Может, поэтому она не сдерживалась, осыпая людей проклятиями, чтобы как-то облегчить свою обиду. Кто знает?
Ласло ДарвашиПеревод с венгерского Максима Леонова
Почему бы не посмотреть фильм еще раз?
Сперва пришлось увезти собаку. Она не переносила запаха старика. Хоть и не кидалась на него, зато изгрызла кровать, свисавшие края простыни и ножки стола. Когда он вошел к отцу, весь пол был усеян стружкой и клочьями матраса. Собака сидела посреди комнаты и моргала с невинным видом. Он отвез собаку в приют. Куда еще ее было девать, кому нужна старая капризная шавка? И сиделка старалась держаться от нее подальше. Прежняя, соседская девушка, уехала в Англию, теперь некому было выгуливать собаку. Иногда он выносил собачье дерьмо, которое всегда обнаруживалось в разных местах. Собака дурила. Она никогда не гадила на одном и том же месте. Затем настал черед канареек. Одна из них сдохла, три оставшиеся галдели, даже если их накрывали платком. Замолчите. Они не умолкали, пронзительно верещали под платком, в темноте. Остались только рыбки. Золотые рыбки, гуппи и гурами счастливо плавали в заросшей водорослями мутнеющей воде, широко разевали рты, словно разговаривая, и с довольным видом гонялись друг за дружкой. Они широко растопыривали похожие на вуали плавники; может быть, и в самом деле наслаждались жизнью. Солнце грело их, проникая сквозь стенки аквариума, вентилятор работал, кислорода хватало — что еще нужно для счастья? Как-то он прочитал, что скоро появится лекарство, излечивающее стригущий лишай. Уже дома у старика стали гореть спина и руки, все тело покраснело, а началось все еще в больнице. Там ему поставили диагноз, все описали, все разъяснили, ничего, дескать, с этим не поделаешь. Сказали, что жить ему осталось недолго. Не чувствую, сказал старик, не чувствую, что пора помирать. Это хорошо, сказал врач, лучше ничего такого не чувствовать. Старик заявил, что отправляется домой, ему на все плевать, он здесь не останется. И вернулся домой. Может, там ему что-то дали, от чего у него и пошел лишай, вдобавок ко всему. Однажды вечером он прочитал в интернете, что лишай скоро можно будет излечить.
— Вылечить? Эту дрянь? — старик разглядывал свои руки, покрытые красными пятнами.
— Рано или поздно все станет излечимым, — пожал он тогда плечами.
Он осмотрелся, потому что в комнате опять воняло. Дерьмо, оставшееся от собаки? Чертова тварь. Надо бы здесь проветрить.
— Любую болезнь можно будет вылечить? — спросил старик.
— Ну конечно.
— И не будет смертельных болезней?
— Не будет.
— И что, люди перестанут умирать?
— Не перестанут.
— Тогда зачем все это?
— Может, чтобы они спокойно доживали до самого конца. Больным хуже помирать, разве не так?
— Нет, — захохотал старик. У него потекли сопли. — По-моему, помирать здоровым — полная чепуха. Если ничего не болит, незачем и помирать.
— Может быть. Не знаю.
— Фильмы привез? — старик посмотрел на сумку.
— Конечно.
Он вытащил диски. Один вставил в проигрыватель. Он привозил их дюжинами. Отец каждый день смотрел по четыре-пять фильмов. Смотрел, сидя в кровати, опершись на подушку; если не хотелось вставать, мочился под себя. Сиделка иногда с мылом отмывала его. Она звала его «дядя Шандор». Дядя Шандор то, дядя Шандор се. Иногда у старика вставал член. Сиделка красным ногтем щелкала его «шишку».
— Но-но, дядя Шандор, не шалите!
Пройдет неделя, и старик начнет смотреть фильмы заново. Новые ему незачем привозить. Старик этого не заметит. А если и заметит, то не будет возражать. Да и почему бы не посмотреть фильм еще раз?
Организовать все было не так-то просто. Но у него получилось. Он заходил к отцу дважды в неделю, иногда с фильмами, иногда без; мальчик, приносивший еду, приходил каждый день, за исключением выходных, у него были свои ключи. По субботам и воскресеньям еду приносил он сам. Сиделка тоже приходила дважды, но они с ней не пересекались.
— Что у тебя с сиделкой? — спросил отец. Попробовал этак на него посмотреть. Лукаво.
— Отстань, не начинай.
Плохо было то, что все это вызывало какое-то беспокойство. Что старику конец. Что тот умрет и оставит ему свою смерть как прощальный подарок. И это все. Больше у него ничего уже не осталось. Все кончится в этой квартире или на койке в какой-нибудь клинике, и смерть старика будет предназначена ему. А сейчас что с ним делать? Как обращаться к нему? О чем говорить? Не о похоронах же. Сначала он думал, что старику станет легче. Но потом понял, что нет, уже не будет. Все кончится смертью.
— Ты сказал, что поговорить хочешь, — старик хитро прищурился. Странно это выглядело, старик никогда раньше так не смотрел. Он повернулся к рыбкам. Пересчитал их.
— Да, — сказал он.
— Все рыбки на месте? Никто не сдох? Не жрут друг друга?
— Да вроде нет.
Он вышел на кухню. Гудел холодильник. Он открыл дверцу. Совсем ненужная вещь, старик то, что осталось, не доедает. В холодильнике было пусто. На бутылках — пятна плесени. Неожиданно он обнаружил пиво. Смотри-ка. Он откупорил бутылку, слизал стекающую по пальцам пену, отхлебнул.
— Это я тебе оставил, — прокричал старик из комнаты.
— Спасибо, — он снова отхлебнул.
— Хорошее пиво, верно?
— Тебе еще нужен холодильник?
— Рыбки и холодильник — все, что у меня осталось. И кино, мать его.
— Холодильник-то зачем?
— Чтоб гудел. Привык я к нему.
Он вернулся в комнату. Старое кресло заскрипело. Он сел напротив старика, который уже смотрел кино, порой отпуская комментарии.
— Гляди, этого типа скоро прикончат. Уже повели наверх.
Он чуть наклонился вперед, чтобы лучше видеть лицо отца.
— Я хотел спросить: зачем?
— Что зачем?
— Зачем ты меня бил?
— Бил тебя, говоришь?
— Да. Много раз.
— Не знаю, — проворчал старик. — Не помню такого. Видно, нечасто бывало. Да каждый ребенок получает оплеухи. Если я и вмазал тебе пару раз, что в этом такого?
Он встал, сделал несколько шагов по комнате, закурил. Открыл окно, выпустил дым наружу. Повернулся.
— Это были не оплеухи.
— У тебя тоже есть ребенок, — сказал старик.
— Этот ребенок — твой внук.
— Бьешь его?
— Нет.
— Ни разу не ударил?
— Нет.
— Никогда?
Он загасил окурок. Свет за окном потускнел, небо на востоке посерело, приближался дождь. Серые тучи наползали друг на друга, и, глядя на них, ему вдруг показалось, что он промок до нитки. Склизко блестел шифер на крыше соседского дома, по навесу гуляла кошка. Одна из труб выпустила клуб дыма. Почему только одна? Проверяют, как работает дымоход? На карнизе, зябко нахохлившись, сидели голуби. На третьем этаже упражнялся пианист. Он уже не в оркестре, его выставили, уволили, его место занял другой, а он все играет гаммы, кажется, так это называется, день напролет. На самом деле, какое же это упражнение? Он никогда не будет больше выступать и все же не может не упражняться. Упражняется тот, кто рано или поздно будет выступать. Если же нет, тогда зачем это, улыбнулся он.