Все исчезает. В мгновение ока усталость валит нас с ног. Падаем. Просыпаемся у рыбинского причала.
Связываю прерванную нить рассказа и напоминаю: из Пошехонии мы вернулись в Рыбинск и вечером играем в Переборах, где еще достраивается гигантская плотина, уже перекрывавшая могучую Волгу, – она-то и образовала Рыбинское море. На грузовике нас везут прямо по гребню, по верхушке плотины. Мы подъезжаем к весьма солидному и комфортабельному дому.
Прекрасный зрительный зал. Лепка, позолота, люстры, простор. Удобная сцена. И наша костромская бригада (как я ее называл, «восемь девок – один я») вовсю развлекает почтенную публику. Все идет как по маслу.
Но я же не устаю повторять: жизнь в совершенно неожиданные, а иногда и неподходящие для тебя моменты (для жизни все моменты подходящие) преподносит или, скажем, дарит сюрпризы. Ну в самом деле, подумайте, мог ли я ожидать, что где-то в клубе во время концерта я получу сюрприз, следствием которого будет изменение всей моей жизни. А получил!
Кончили мы первое отделение, отдыхаем, прихорашиваемся ко второму. И вдруг…
Дочь, когда ей было лет восемь, спросила меня:
– Папа, какое твое любимое слово?
Я не понял смысла вопроса и ответил:
– Все слова, Таня, интересны.
– Нет, – продолжала настаивать дочка, – одно любимое.
Недоумевая, я признался, что не знаю.
Дочь ответила:
– А у меня есть: «вдруг».
Дочь уже читала, и я понял магию этого слова, когда то и меня заставлявшую трепетать при чтении страшных историй вроде гоголевского «Вия» или детективных – Шерлока Холмса, Ника Картера, Ната Пинкертона.
И вдруг… дверь в нашу большую гримуборную распахивается и в комнату влетает эффектнейшая женщина – с пушистой копной волос цвета новорожденного цыпленка, в развевающемся крепдешиновом белом с синими цветами платье (у большинства людей такие наряды уже давно были обменены в деревнях на картошку), элегантных сверкающих туфлях – и громко объявляет:
– Здравствуйте! Я Наталья Сац.
Если кто-либо из читателей, очень далеких от театральной жизни, не слыхал этого имени, что почти невозможно, откройте любую советскую энциклопедию – общую, театральную, литературную, педагогическую, – и вы непременно найдете это имя, следующее после имени Ильи Саца, ее отца, автора музыки к спектаклю «Синяя птица», etc, etc. О Наталье Ильиничне, если она вас заинтересует, вы без труда достанете целые тома книг, написанных о ней и ею самой. И я, конечно, с детских лет знал это имя. Знал, что Сац возглавляет в Москве Детский театр, что она является его создательницей на самой заре Советского государства, когда и ей то самой было всего пятнадцать лет. Знал, что ее работу ценил Луначарский. Популярность ее была столь велика, что даже кондитерские фабрики выпускали специальные коробки конфет, продававшиеся в буфете Детского театра, и на дне каждой коробочки находилась красная бумажка с отпечатанной фразой: «Не забудь поблагодарить тетю Наташу». Слава ее гремела всеми трубами. Это именно она, Наталья Сац, получила для своего Детского театра одно из лучших театральных зданий столицы, стоявшее бок о бок с Большим театром и против Малого, после того как был закрыт находившийся там 2-й Художественный театр. И ныне это дорогое для меня здание принадлежит Центральному детскому театру, в котором я начал свою счастливую судьбу драматурга в 1949 году.
Все-все-все в жизни складывается чудесным и даже фантастическим образом!
Я также знал, что было время, когда феерический полет жизни Натальи Сац резко и драматично оборвался.
(В своей книге «Новеллы моей жизни» Наталья Ильинична довольно обстоятельно пишет обо всем и даже упоминает нашу встречу в Переборах.) И вдруг сейчас это видение, эта роскошная женщина! Это почти повелительное и гордое: «Здравствуйте! Я Наталья Сац!». Согласитесь, было чему удивиться.
– Кто писал эти скетчи? Ставил и режиссировал программу? – спросила Наталья Ильинична, обводя всех нас по очереди, можно сказать, вельможным взглядом.
Я объявился, признался.
– Я вас приглашаю ко мне работать. Извещу, где это будет и когда. Дайте мне ваш адрес. Впрочем, где вы остановились?
– В Рыбинске. В гостинице, – успел пискнуть я.
– Завтра я буду у вас в номере, и мы договоримся.
По-правильному я должен был бы написать эту речь без всяких знаков препинания. Их не было, был поток непрерывающихся слов, даже не слов – звуков. Обращаясь ко всем, Сац бросила безапелляционно:
– Вы мне все нравитесь.
И исчезла.
На протяжении многих лет жизни я часто встречался с Натальей Сац и никогда не мог не изумляться ее натуре. Иногда я восхищался ею, нередко негодовал, но что меня всегда поражало – ее вулканическая энергия. Я никогда не видел Наталью Ильиничну вялой, унылой, даже меланхоличной, а уж тем более на что либо жалующейся. Вечно она что-то создавала. Ее организационный талант феноменален, а искусство привлекать на свою сторону всех поистине было фантастичным. Я сам видел, как она в период создания Театра для детей и юношества в Алма-Ате дружески и как бы наивно обнимала первого секретаря ЦК КП Казахстана Шаяхметова, целовала и называла «дорогим и замечательным Шаяхметиком». И важный, величественный Шаяхметов только жмурился.
Нет, нет, в Наталье Ильиничне было что то от… таинственной ворожбы. Я знал немало людей, которые недолюбливали Наталью Сац. И я частенько на нее сердился. Но, согласитесь, основать первый в мире детский театр в Москве, создать Театр для детей и юношества Казахстана и уже в почтенном возрасте осуществить идею Музыкального театра в Москве и, в довершение чуда, построить для него великолепное здание на Ленинских горах: «Вы, нынешние, ну-тка!».
Алексей Дикий
Среди театров, ставивших мои пьесы, мне особенно запомнился театр, возглавлявшийся великим, на мой взгляд, деятелем советского театра Алексеем Денисовичем Диким.
За все недолгое существование и этого театра репетировалась одна пьеса – «Маскарад» Лермонтова, но эти репетиции и возможность слышать и видеть Дикого дали мне многое. Недаром еще Алиса Георгиевна Коонен, единственный раз встретившаяся с нашим курсом при Театре Революции, говорила: «Старайтесь быть в кругу интересных людей».
Я позволю себе, хотя совсем не думал об этом писать, коротко и пунктирно рассказать об этих репетициях. О самом же Алексее Денисовиче написано немало, в том числе целая книга.
Дикий мне казался гениальным русским самородком – самородком золота, но еще не отделенного от породы. Казалось, он никогда не воспитывал себя. Каким родился, таким и остался, только рос, отчего кристаллы золота тоже увеличивались и сверкали все зримее и ярче. Но от породы он совершенно не желал очищаться, был таков, как есть, без всякой личины. Еще кто-то из древних заметил: человек чуть ли не с первых дней жизни вырабатывает себе личину. Отсюда, видимо, и идет слово «личность». Эта личина как бы прикрывает натуру, естество, которое родилось. Прежде чем я прочел это у древних, я и сам глубоко задумывался над этой проблемой. Да, мы выстраиваем себя. Допустим, от природы вспыльчивые или даже яростные – приучаем себя быть сдержанными. От рождения себялюбивые, мы на людях стараемся казаться весьма простодушными. Но в критические моменты жизни натура берет верх, и происходит извержение вулкана. Чем эмоциональней и горячее натура, чем сильнее ты ее подавлял волевыми усилиями, тем мощнее вылетают камни, пепел и льется лава.
Из знаменитых людей, которых я знал, только Дикий всегда был самим собой. Среди людей простых, особенно раньше, натуральные люди встречались часто. Они полны очарования, приветливы, сострадательны, добры. А уж если родился зверь, то зверь во всем, всегда.
О таланте, грубости и всевозможных выходках Дикого ходили легенды. Говорят, он даже сидел в тюрьме за то, что в ресторане «Метрополь» хватил по лицу какого-то иностранца. Рассказывали, что в Константинополе в игорном доме, когда какой-то партнер уронил на пол золотую пятирублевую монету и, наклонясь, стал искать ее под столом, Алексей Денисович скрутил сторублевую бумажку, зажег ее о свечу и посветил под стол мелочному игроку. Может быть, все это выдумки, но ведь не складывали же таких легенд, допустим, о Немировиче-Данченко или о Завадском.
И я был свидетелем резкостей и эмоциональных взрывов Дикого. Однажды актриса, в тот день неважно репетировавшая баронессу Штраль, никак не могла уловить замечаний Дикого. Алексей Денисович спросил:
– Что сегодня с вами?
– Я очень волнуюсь, Алексей Денисович, – ответила Штраль.
Дикий буквально хватил кулаком по столу, за которым сидел, и заорал:
– Не сметь этого говорить! Как вам не стыдно! Она, видите ли, волнуется! А я, когда выхожу на сцену Малого театра, я, думаете, не волнуюсь? Волнение входит в нашу профессию. Мы должны владеть им, скрывать его и никому об этом не говорить. Никакое волнение не оправдывает плохую игру актера. Волнуешься, не можешь играть – прочь со сцены! Не актер!
Еще задолго до этого, когда я был в Театре Революции, я спросил однажды замечательного актера Михаила Федоровича Астангова:
– Вы очень волнуетесь на сцене?
Астангов ответил:
– Да. А на премьере все мое усилие направлено на то, чтобы зритель не видел, как у меня дрожат колени.
Разбирали образ Арбенина. Дикий хорошо знал подобный тип и, уничтожая его, объяснял, какой это холодный и до глубины души уверенный в своем циническом отношении к жизни человек.
– Но, простите, – пропищала нервно какая-то актриса. – Арбенин – это крупная фигура. Это герой. Демонический, но герой.
В ее воображении, верно, был не Арбенин, а те герои-любовники, которых она видела на сцене в этой роли; может быть, даже знаменитый Юрий Михайлович Юрьев.
Мне очень нравилось решение образа Арбенина Диким, и, набравшись храбрости, я стал на защиту такой трактовки, говоря, что Арбенин – это хищник: волк, леопард, тигр.