Этот механизм, к слову, представляет собою нехитрую конструкцию из бронзовых стержней различной длины, прикрепленных к украшенному вензелем «М.З.» («Мукачевский замок») литому кронштейну — что прикручивается тремя шурупами к задней стенке часов изнутри, позади маятника и остекленной дверцы — и валика, оснащенного небольшими металлическими штырьками. От их-то соприкосновения со стержнями при вращении валика и рождается музыка. В те времена в Мукачеве был бешено популярен маэстро Дебюсси (след трехлетней давности визита заезжего пианиста Ганса Ойленберга), и часы в мастерской неустанно отбивали такты «Doctor Gradus ad Pamassum».
Примерно в квартале от Часовщика в почти таком же доме с видом на замок проживал упомянутый выше Марек Зильбер. Он был одним из многих портных в городе, имевших свое дело — небольшое, соразмерно скромным возможностям единственной ножной швейной машинки «Зингер» и зингеровского же оверлока. Единственно, что отличало его от других портных — необычная внешность — он, как вы помните, был обладателем всего лишь одного, но практически немигающего глаза.
«Господь умудряет слепцы», — то и дело бубнил он 145-й псалом, вдевая тонкую и вертлявую нить в игольное ушко. Делал он это столь часто, что очень быстро потерял простой смысл сказанного. С Часовщиком его связывали узы весьма специфической дружбы, которая возникает между двумя ремесленниками, если они не являются конкурентами, оставаясь вместе с тем соперниками в вычурной плоскости абстрактного жизненного успеха. Зильбер шил штаны, а Часовщик возился со своими железяками. Штаны изысканно шуршали, а часы пели металлическим заимствованным голосом Дебюсси — и в самом факте состязания этих двух разнокалиберных феноменов проявлялось могучее обаяние захолустного бытия. Но родилась эта дружба еще до войны при весьма удивительных обстоятельствах. Момент ее зачатия связан с датой рождения бостоновых штанов…
Часовых дел мастер — жертва полиомиелита. Он перенес это страшное заболевание в раннем детстве и обладал деформированными конечностями — левая его нога, к примеру, была короче и тоньше правой. Будучи вместе с тем весьма честолюбивым существом, он нуждался в собственном портном, который надежно упрячет пороки тела в складки ноской материи.
Про складки материи различной плотности и толщины, их маскирующие свойства, оба знали многое (если объединить эти два разрозненных знания в одно целое, то вопрос о складках можно было бы навсегда считать решенным).
Была весна, когда Часовщик решил обзавестись новыми брюками.
Он отодвинул тяжелую штору, завешивающую окно его мастерской, опасливо заглянул в наружный мир и тотчас отпрянул, ослепленный миллионами солнечных блесков, рассыпанных по стенам домов на противоположной стороне улицы, в окнах и витринах. Даже булыжники мостовой — так ему показалось в то мгновение — научились за ночь принимать и отражать эти беззаботные, дурашливые частички света. Блестело все, что могло блестеть, — пуговицы горожан, изготовленные из электроизолирующего формальдегида, их же сапоги, башмаки и галоши, дужки и стекляшки очков, блестели зубы и ногти, широкие обручальные кольца, серьги и броши, металлические детали ридикюлей, блестели глаза, хром редких автомобилей и многочисленных немецких велосипедов и мотоциклеток. Прошло не менее десяти минут, пока мастер решился вторично выглянуть в окно. Впрочем, эта вторая попытка оказалась столь же неудачной — Часовщик задернул штору, предпочтя сумерки манящему, но ослепляющему весеннему дню.
«Весной деревья обряжаются в нежную листву, а люди расцветают новыми одеждами… Тьфу! Наоборот — люди наряжаются, а деревья расцветают. Хотя какая, в сущности, разница», — печально подумал мастер, отвращая свой взор от изрядно поношенных габардиновых брюк, свесившихся со спинки стула и при этом принявших форму какой-то жалкой нематериальности, словно кому-то взбрело в голову подвесить тень его ног, подняв ее с пыльной дороги июльского зноя. Он принял решение дивным майским вечером и стал терпеливо ждать утра.
Он поднялся с рассветом и, проделав весь свой обычный утренний ритуал, скинул с себя пижаму и облачился в новые майку и трусы. Майка несла в себе черты исключительной белизны, трусы же, напротив, имели глубокий черный цвет, цвет ночи — прародительницы всего сущего — существа с непостижимо темной кожей, начисто лишенной родимых пятен, научившейся игнорировать всяческие проявления света, не ведающей, что такое блики. «Вот откуда темнота мужества и женства, — подумал Мастер, глядясь в зеркало, и усмехнулся последующей мысли, — даже если широко раскрыть шторы, вопрос пола не станет менее темным…»
Он был до крайности одинок…
Поверх дивно пахнущих хлопчатой мануфактурой вещиц — запах, покидающий новые вещи после второй стирки, — он натянул свои старые штаны и отутюженную сорочку. Но прежде — поднес две горсти белой сорочечной ткани к лицу и сделал глубокий вдох, этот предмет гардероба источал запах свежих молочных ирисок — так пахнут вещи, отведавшие накануне горячего утюга. «Хорошо бы и носки новые надеть», — подумал он, брезгливо выбирая двумя пальцами сносную штопаную пару из пестрой трикотажной горки, вываленной на стол из ящичка комода (в ноздри ударил запах дешевого земляничного мыла). Но новой пары у него не было, и оставалось довольствоваться некогда чудесными клетчатыми полушерстяными носками…
…Несколько дней назад Марек Зильбер зашел в гости к своей старой знакомой Фриде. Эта пышная яркая брюнетка, пятидесятилетняя одухотворенная вещь в себе, владела искусством Таро, впрочем, с тем же успехом она гадала на обычной карточной колоде, на кофейной гуще, занималась астрологией, обладала задатками спонтанного гипнотизера, а также слыла искушенным хиромантом — и имела от этого вполне сносный и, главное, постоянный доход. Вооружившись профессиональным взглядом, она тут же, не сходя с места, шутки ради, вогнала бедолагу в какой-то мучительно-блаженный транс, включив знаменитые колоратуры своего голоса — это было мощное средство подавления воли, вроде оружия сирен. Фрида усадила гостя за невысокий круглый столик, уселась напротив и соединила пальцы замком, при этом оцарапав воздух над столешницей длиннейшими ногтями темно-вишневого цвета.
Марек ощущал себя весьма странно: надушенные искусственные цветы на крошечном высоком столике — в метре от его правого локтя — благоухали как живые. Он слышал запах правой ноздрей больше, чем левой. Ветер надувал азотово-кислородной смесью полусферу прозрачной шторы, вдыхая ее в устье форточки, за окном тронулся с места автомобиль, и портной шумно втянул в легкие донесшийся с улицы сладкий опиум выхлопа. Он не догадывался, что это был вздох, порывавший с воздухом прошлого…
В ее руках в какой-то момент оказалась карточная колода.
Карты легли следующим образом…
Сперва на столе возникла фигура в виде двух сдвинутых треугольников или обоюдоострой стрелы. Двигаясь по кругу, Фрида выложила карту на правый нижний угол у основания треугольника.
— Ишь ты, какой… пестренький! — изумлялся Марек, разглядывая яркую веселую картинку с перевернутым человечком, одетым в точности как средневековый щеголь из школьного учебника по истории.
— Висельник… — зловеще буркнула Фрида. И объяснила сразу струхнувшему, не в меру доверчивому портному суть расклада: само по себе это изображение подвешенного за ногу молодого человека плохого не сулит, но лишь указывает в данном случае, что Мареку стоило бы, пока не поздно, определиться с жизненными приоритетами…
В сущности, портной догадывался об этом и сам, сознавая, каким безысходным и унизительным рабством обернулся заведенный им некогда, а ныне устоявшийся в форме несложной схемы быт. Тем не менее он успокоился, выслушав пояснения гадалки, и уже с детской любознательностью указывал ей пальцем в следующую карту, что легла в левый угол у основания треугольника. На ней была изображена человеческая голова, вознесенная под облаци крылатым мускулистым ребенком.
— Полуденное Светило, — произнесла Фрида мечтательно, — есть намек на скорое удовлетворение желаний… А сейчас на будущее, — выдохнула она и начала новый расклад. — Вот здесь, в вершинах нижнего треугольника, все твое будущее.
— Фортуна, — радостно угадал Марек, тыча в первую сданную ею карту.
— Угу! Судьба, она и не враг, и не друг, — охладила его ребячливую радость Фрида.
Фортуна была слепа на оба глаза, и Марек испытал по отношению к ней род сочувствия.
Далее шествовала «Смерть», и портной вновь заволновался — в глубине души он рассчитывал на долгую и содержательную жизнь. Гадалка, опережая его испуг, поспешно проговорила: «Жизнь скоро переменится, но… — внутренности Марека сжались в небольшой комочек, когда он услышал это „но“, — …но тут вот „Сила“. Она противится всем переменам». — Фрида указала ему на новую карту.
Штора опала. А вместе с тем и последние запахи улицы были поглощены внутренним благовонием покоев. «Ветер переменился», — отметил Марек. Между тем гадальщица, казалось, вовсе забыла о его существовании, поглощенная какой-то своей мыслью.
— Не дает она мне покоя, — произнесла она чуть погодя, с видом глубокого раздумья подпихивая «Силу» остро отточенным ногтем и вновь возвращая на предназначенное ей место.
Марек от волнения ерзал на стуле. Фрида тянула паузу.
— Ну, ладно! — наконец произнесла она и выложила в центр раскладки последнюю, все решающую карту.
Она явила взору Кудесника вместе с мистическими символами его мастерства — колбочками, свитками, пестиками и тиглями, находящимися в состоянии хаотичного полета. Все это означает власть над тварью дрожащей, шелестом рощ, звоном неба, произрастанием подземной воды, пояснила Фрида, издав звук, похожий на вздох облегчения, неоднократно, впрочем, проверенный на клиентах, должный символизировать благополучный исход сеанса.
Когда на стол легла последняя карта, то перед портным распростерлось все прошлое, настоящее и будущее. Тем не менее ему пришлось ждать толкования гадальщицы, ибо истинный смысл скрывался за раззолоченной картинкой в центре. Предложенное толкование основывалось на решительном противостоянии карте Смерти. Таким образом, жизнь Зильбера должна была идти некоторое время без перемен. Однако ему следует помнить, что перемены зреют с неотвратимостью фурункула, обреченного быть проколотым. Но прежде чем выдать посетителю окончательный футурологический прогноз, Фрида заглянула в его ладони, как в книгу судьбы, и вздрогнула — это движение также было отработано до совершенства.