— Вы же видите, мы исчерпали все возможности. У нас нет средств переломить его. А так жить становится просто невозможно… Войдите в мое положение…
— Так! — громко сказал Ковалев и опустил руку на стол, как бы отрезая Степановой путь к отступлению. — Значит, Миша сожителя вашего стесняет?.. Мешает? Вам надо его убрать? — он внимательно посмотрел ей в глаза.
— Что-о? Да как вы… Он мой муж! — Степанова вскочила и посмотрела на Ковалева недобрым взглядом.
— Муж? — недоверчиво покачал головой Ковалев.
— Да, муж! И я попросила бы… — она шумно дышала, — я попросила бы… выбирать иные выражения!
— Зачем? Ведь мы говорим откровенно, — улыбнулся ее гневу Ковалев. — Вы же сами согласились. Дело житейское. Так что уж давайте откровенно. Да вы садитесь, — пригласил он ее и, привстав, подождал, пока она сядет. — Итак, — когда они сели, продолжил разговор Ковалев, — Миша мешает вам строить счастье, и вы просите убрать его с вашей дороги. Вы пробуете даже подобрать предлог. А ведь через год-два вам самой будет страшно вспомнить этот наш разговор. Да-да, страшно и дико.
— Да как вы смеете! Что вы мне приписываете! Какая наглость! — Степанова вся кипела. Ее шляпка съехала набок, и волосы растрепались. — Что вы лезете не в свое дело!..
Ковалев откинулся на спинку стула, потом встал.
— Давайте разговаривать сидя, — предложил он. — Я устал за день.
— Я не желаю больше с вами разговаривать.
— Напрасно. — Ковалев помолчал. — Итак, продолжим?
— Потрудитесь быть вежливым… Я в официальном учреждении. Иначе я найду способ заставить вас сделать это…
— Ну что ж, давайте говорить официально. — Ковалев достал лист бумаги, взял ручку и спросил: — Имя, отчество и фамилия вашего сожителя, род его занятий и местожительство? — и приготовился записывать.
— Он муж! — Степанова побледнела. — И при чем здесь он?
— Попробуйте убедить, что он муж. Я бы рад был поверить. Да вы сами не очень-то, видно, верите. Иначе утверждали бы это поспокойней.
Она посмотрела на него, как будто впервые увидела. В синем кителе, с орденскими ленточками на груди, почти седой, Ковалев так просто и грустно смотрел на Степанову, что она растерялась.
— Я не желаю с вами разговаривать! — Она отвернулась к стене.
— Как хотите. — Ковалев снял трубку телефона и набрал номер: — Дежурный? Это я, Ковалев. У вас там внизу сидит гражданин в золотых очках. Установите его личность и сообщите мне. — И, взглянув на часы, позвонил в детскую комнату. — Наташа? — спросил он дежурную комсомолку. — Как Миша? Читает? Возьми, пожалуйста, у дежурного его пальто и проводи другим ходом. Там внизу сидит один гражданин. Не надо, чтобы они виделись. Мальчику будет тяжело. Ты с ним беседовала? Ладно, так и сделаем. Хорошо, об этом потом. Дай-ка ему трубочку… Миша? Ты извини, я был занят, а сейчас уже поздно. Поговорим в другой раз. Денька через три я буду посвободнее. Я тебе тогда позвоню… Договорились? А сейчас иди домой. До свидания.
Ковалев положил трубку, подумал, посидел так, как будто Степановой здесь больше не было, потом позвонил дежурному вниз. Он неторопливо записал фамилию и адрес артиста на лист бумаги. Потом достал и перечитал внимательно заявление Степановой, аккуратно подколол к нему этот лист, убрал в сейф и, захлопнув стальную дверцу, повернул ключ. Степанова подняла голову, посмотрела, как майор убрал ключ в стол.
— Вот так, гражданка Степанова, — как бы подытоживая эти свои действия, сказал Ковалев. — Могу вам официально сообщить: меры по вашему заявлению приняты, часы найдены. Но принадлежат ли они вам или вашему сыну, мы пока не установили. Нам не очень понятно, почему вы стараетесь вытравить у мальчика память об отце, человеке заслуженном, боевом летчике. Кроме того, раз вы не считаете нужным образумиться и создать своему сыну нормальные условия для учения, не желаете правильно его воспитывать, мы поднимем вопрос об опеке. Я думаю, дворник Хабибулин не откажется защищать покой и имущество вашего ребенка от расхищения. И как опекун, — выделил Ковалев это слово, — сумеет воспитать достойного гражданина нашей родины. С недельку я могу подождать, подумайте над всем этим. Я поставлю в известность ваш местком, театр, где работает ваш сожитель, и начну добиваться опеки. Портить жизнь мальчику мы вам больше не дадим. Вы уж не взыщите.
Она сидела на стуле, нервно куталась в пальто и теперь казалась сутулой, некрасивой. Ковалев посмотрел на нее сверху вниз, закурил и посоветовал:
— Вот так, Софья Ивановна. Хорошенько подумайте над всем этим. У вас есть время. Зря вы мечетесь между сыном и любовником. Лучше и муж и сын. А такое решение возможно, если действительно, как вы говорите, он вас любит и вы ему дороги. А пока не обижайтесь, но он ваш сожитель, любовник. Я вам зла не желаю, поверьте моим седым волосам. Дело не в формальностях. Но мужья себя так не ведут.
10
Скорняков сидел за столом и зло двигал перед собой пресс-папье.
— Ну что? Как? — тревожно спросил он майора, когда Ковалев вошел к нему в кабинет.
— Проводил. — Ковалев сел на диван и начал неохотно рассказывать. — Одним словом, горячую обработку закончил.
— То есть?
— То есть поставил вопрос об опеке. На это они не пойдут.
— Опять опека! — почти подпрыгнул на стуле Скорняков. Он не то покачал головой, не то повертел ею, как будто ему стал тесен галстук, помолчал и спросил устало: — Ты хоть часы-то ей вернул?
От этого безнадежного начальнического «хоть» Ковалев уныло вздохнул:
— Нет.
Скорняков повернулся вместе со стулом к Ковалеву, не мигая, посмотрел на майора своими черными выпуклыми глазами.
— То есть как это нет? Ты же часы нашел?
— Нашел. Ну и что? — спросил Ковалев.
— Ты это брось! — оборвал его Скорняков. Он встал и, негодуя, прошелся по кабинету. Ты, вообще, соображаешь сейчас, что делаешь? Неужели не видишь, какое создалось положение в отделении! Хочешь всех нас зарезать? У нас не раскрыто восемь краж. Меня эти комиссии трясут как грушу… Ты думал о показателях за этот квартал, когда целый вечер убивал черт знает на что? Часы можно было найти за двадцать минут!
Ковалев встал, отошел к двери, угрюмо посмотрел оттуда на своего начальника, со вздохом сказал:
— Конечно, часы найти не трудно… Труднее человека не потерять. Ну, да тебе же показатели… Наплюй на меня, на мальчугана, прикажи…
Скорняков засопел, метнул на Ковалева быстрый взгляд, отвернулся.
— Брось ты… Я с тобой как с человеком… с товарищем… советуюсь.
Ковалев не ответил. Скорняков взял со стола пресс-папье, развернул, вынул промокашку, вставил обратно, завернул, повертел пресс-папье.
— Да ведь выгонят! Разгонят к чертям собачьим! — и заговорил тихо, еле сдерживаясь: — Ты не знаешь, каких трудов стоит добиться опеки? Это же почти невозможно! Уж на что Яхонтов — даже и он прошлый раз по твоей милости два месяца бился… И что? Ерундой все кончилось! А сейчас затеять такую канитель, когда у нас комиссия за комиссией, когда столько нераскрытых краж… За одну такую раскрываемость нас всех разгонят к чертовой матери. И, может быть, правильно сделают. Ты об этом думаешь?
— Думаю.
— Так какого. . .?!
— Ты знаешь.
— А ты не знаешь?
— Знаю. Но не могу. Если ты струсил, давай задний ход. Я не буду. Не могу.
— Это не трусость, а благоразумие. Ты это можешь понять? Мое положение ты хоть когда-нибудь можешь понять? Не желаешь? — Скорняков посмотрел в лицо Ковалеву и опять завертел пресс-папье. — Неужели даже сейчас ты не можешь прожить без этих твоих опек? Хотя бы до отъезда комиссий? Почему я тебя понимаю, почему ты не желаешь меня понять?
Таким Ковалев видел Скорнякова впервые. Красные пятна покрыли его лицо. Под глазами надулись синие мешочки, нос побелел, даже уши посерели от напряжения.
— Кто мы в конце концов? Богадельня или все-таки орган дознания и следствия? Или ты не считаешь нужным разыскивать преступников? — выкрикивал Скорняков. — Я не против этих твоих опек. Валяй! Сочувствую. Действуй. Но когда не раскрыты преступления, эти опеки — роскошь! Правильно Яхонтов сказал: ты должен облегчать нам работу! А ты прибавляешь. Ты же видишь, как мне трудно. Я с шести утра на ногах, а сейчас половина первого!
— Тебе трудно?! — возмутился Ковалев. — А мне не трудно? Больше тебя сплю, что ли?! Чем попрекнул!
— Тем более! Ты знаешь, как ты должен быть сейчас осторожен? Ты уже научен, с опытом. Если тебя зарубят, твой райисполком не придет тебя спасать, хоть ты и депутат. А что ты умное сказал по делу Маркина? Ничего! Рычал, как тигр, да кулаками размахивал? Это еще не доказательство правоты. Да-да! Яхонтов — не дурак, знает, что делает. Бабушка еще надвое сказала. А ваша свара у меня знаешь, где сидит…
Ковалев сдержался. Он действительно был здесь самый старший и по годам и по стажу работы. Совсем не пристало ему сейчас горячиться перед молодым начальником, задерганным проверками и отчетностью.
Майор подошел, медленно взял из рук Скорнякова пресс-папье, которое тот снова начал развинчивать, поставил на место.
— Я смотрю, все повторяется, Тихоныч. Можешь считать меня дураком, но по-другому я работать не могу. Не считаю возможным.
Скорняков уныло посмотрел на него, встал, прошелся по комнате.
— Видно, мы действительно никогда не поймем друг друга. Видно, тебе на меня наплевать… Значит, не сработаемся…
Ковалев задумчиво рассматривал пресс-папье. Скорняков зло обернулся к нему:
— К черту!.. Так больше нельзя! Если, ты еще можешь, я больше не могу. У меня базедова болезнь уже начинается! Хватит! Баста! Надо кончать!
Ковалев медленно поднял голову, посмотрел на Скорнякова, пожал плечами.
— Давай… кончай. Другим я не стану. Не умею. Я хочу уважать себя. Обдумай все, взвесь. Не горячись. Чтоб и тебя совесть потом не мучала. Поезжай, отоспись сначала.
Скорняков помолчал, отвернулся.
— Отоспись! Я дежурю! Не знаешь?