Воронов перевернул портянки, в темноте дернул за рукав командира полка, и они вышли из блиндажа, услышав вдогонку чей-то окрик:
– Кого это там уже понесло?! Закрой полог!..
Этот недавний солдатский спор, свидетелем которого ему пришлось быть совершенно случайно, Воронов вспомнил, сидя в захлестанном грязью газике рядом с шофером-волжанином, лицо которого при упоминании Волги осветилось сиянием мягкой белозубой улыбки, бросавшейся в глаза даже при слабых лунных бликах.
Командиры, сопровождавшие Воронова, устроились на ночлег кто где: порученец – в штабном блиндаже, интендант отправился к начпроду дивизии, артиллериста и саперов взял к себе в землянку начальник связи…
С Вороновым остались только адъютант и ординарец, который доложил, что машина командующего уже на KП и что шофер будет спать в машине.
– Не замерзнет? Ночь-то холодная. Ожидаются заморозки.
– У него полушубок и ватник, товарищ генерал. А потом…
– Что потом?
– Вы уже две ночи не спите из-за его храпа. Как трактор ЧТЗ на посевной…
– Будь по-вашему. – Командующий махнул рукой и направился следом за Веригиным в отвод, который вел к глубокой траншее, упирающейся в блиндаж командного пункта. Словно вспомнив что-то, Воронов вдруг резко остановился. – Шофер ужинал?
– По нормам армейских богатырей, товарищ генерал, – весело ответил молоденький ординарец, в котором кипели удаль и прирожденный неунывающий нрав.
– А ты?
– Москвичи еще со времен Юрия Долгорукого считались самыми хлебосольными, товарищ генерал.
Когда Воронов и Веригин вымыли руки и сели за стол, на нем, как по щучьему велению, в большой кастрюле появилась дымящаяся пахучим паром рассыпчатая картошка. Рядом с ней, в обливном блюде, под льняным полотенцем лежали ровные, как близнецы, пупырчатые соленые огурцы. Копченая колбаса и сыр были нарезаны толстыми кусками. Огромный круглый каравай ржаного хлеба, испеченного на поду в русской печке, был нарезан длинными ломтями, какими режут хлеб только русские крестьяне: левой рукой прижав ребро каравая к груди, правой нарезают толстые длинные отвалы-лещи, из которых одного может вполне хватить на первое и на второе блюдо проголодавшемуся богатырю.
Посреди стола, сбитого из пахнувших смолой сосновых досок, возвышалась пирамидка, накрытая чистым холщовым полотенцем. Рядом с пирамидкой стояли два граненых стакана.
– Где мне сегодня ночевать, товарищ генерал? – спросил ординарец, поправляя под пилоткой прядь буйных русых волос.
Командующий вскинул на ординарца глаза и улыбнулся так, словно хотел спросить: «И когда же ты наконец сознаешься, что дьявольски устал? Ведь целый день на ногах». А сказал другое:
– Владимир Романович, помоги уговорить моего ординарца, чтобы шел в армейский ансамбль. Талант пропадает.
Веригин молча пожал плечами, усмехнулся и пододвинул Воронову стакан.
Лицо командующего стало неожиданно строгим.
– Если еще раз увижу, что ты кокетничаешь с медсестрами и в это время забываешь о командующем – будешь ходить у меня в обмотках и в замасленной фуфайке! – Воронов разлил по стаканам водку, достал из блюда соленый огурец, разрезал его пополам и, поднеся к лицу ломоть хлеба, потянул в себя терпкий ржаной дух.
– Вы же сами говорили, товарищ генерал, что розы цветут даже тогда, когда стреляют пушки, а соловьи поют, когда от ран умирают солдаты… – ответил ординарец, картинно подбоченясь.
– Знаешь что, мил человек… Хватит краснобайствовать. Сегодня я дьявольски устал. Не до тебя. – Чокнувшись с Веригиным, Воронов спросил: – Чей блиндаж у вас тут поближе?
– Штабной, – ответил Веригин, встал и вышел за тесовую перегородку. – Лейтенант! Проводи ординарца командующего к полковнику Реутову! На ночлег. И доложи.
Когда ординарец вышел из отгороженной части блиндажа, где стояли две кровати, стол и два стула, Веригин сел на чурбан и поднес свой стакан к стакану командующего.
– Спасибо, Николай Николаевич…
– За что?
– За то, что навестили нас, посмотрели, как мы тут живем и сухари жуем.
Ели молча, с аппетитом похрустывая крепкими огурцами, пахнущими укропом и чесноком.
Было уже двенадцать ночи, когда Воронов заговорил о своих впечатлениях, которые он вынес, посетив полки и батареи дивизии.
– Что я тебе скажу, Романыч? От зари до зари колесил я по твоей линии обороны. Приказ Верховного: побывать во всех московских дивизиях народного ополчения и доложить о их боеготовности. Завтра утром вылетаю в Москву. В обед должен докладывать. Твою дивизию оставил напоследок. У Сталина к ней особое внимание. Почему – ты понимаешь. Линия нанесения немцами стратегического удара, железная дорога, автострада… и все такое прочее. – Командующий смолк. Прикурив от керосиновой лампы, закрепленной на неструганом сосновом столбике, он продолжил: – Побывал я у тебя и расстроился. – Выпустив облачко дыма, Воронов как-то испытующе посмотрел на Веригина, словно ожидая его обязательного «почему». И не ошибся.
– Почему? – Веригину сразу стало душно.
– Ты из деревни, Романыч?
Вопрос показался комдиву странным.
– Из глухой, смоленской, самой что ни есть захолустной.
– Ты не обращал внимания, как свиньи пробираются в огороды и как потом вспахивают грядки?
Веригин встал, прошелся по блиндажу, прикурил от лампы. Он даже не знал – зачем это сделал: у него в кармане лежала коробка спичек.
– Что-то не пойму, Николай Николаевич. Какая тут связь? Война и свиньи?
– Не с войной связь, а с тактикой фашистских бронированных свиней! – резко проговорил командующий. Он тоже встал и тоже зашагал по отсеку блиндажа. Высокий, могучий, разгоряченный разговором. – Свинья никогда не сунется в огород там, где ограда прочна. Ткнется носом – и в сторону. И рыщет, и рыщет, пока не найдет в изгороди слабое место. Ведь так?
– Так.
– А уж если свинья найдет в изгороди слабое место – вот тут держись!.. Ей бы только просунуть пятачок, а там она раздвинет любые колья, холкой поднимет любые жерди. Прозевал этот момент – и у тебя пол-огорода вспахано. Так вот, дорогой мой, у немцев та же тактика. Только в отличие от вульгарной деревенской свиньи, которая рыщет, как бы залезть в огород, огромная фашистская бронированная свинья тактикой своего проникновения клиньями захватила Европу. На первый взгляд, все очень просто, как дважды два четыре. А в действительности… на душе у меня тревога.
– Чего вы боитесь, Николай Николаевич? – Веригин заметил, что щеки командующего порозовели.
– Боюсь одного – когда эта ненасытная бронированная лавина подойдет к полосе днепровской обороны, она не пойдет на твои батареи, на твои гаубицы, на твои морские дивизионы тяжелых орудий. Она свернет левее – к твоему правому, менее сильному соседу, а у твоего правого соседа тоже есть правый сосед… А он еще слабее… И вот там-то эта бронированная скотина может прорвать линию обороны. Она будет стараться рвать там, где тонко. А где именно тонко – это немецкая армейская разведка за годы войны научилась определять классически. – Придавив догоревшую папиросу в консервной банке, служившей пепельницей, командующий достал спички и закурил новую папиросу. Он заметно волновался. – Вот этим-то я и встревожен, Владимир Романович. И тревога эта во мне усилилась трижды, когда я осмотрел твое хозяйство. Ты сильнее своих соседей в три-четыре раза. Организация обороны в твоей дивизии надежная, грамотная. Учтено все: вероятное направление удара, складки местности, отработаны вопросы взаимодействия и поддержки… Вся огневая система организована продуманно, противотанковая оборона тревоги тоже не вызывает. Не поленились ополченцы и с запасными позициями и маскировкой… Твою полосу обороны можно приводить в академиях как классический пример на занятиях по тактике оборонительного боя. Обо всем этом вкратце я должен доложить Сталину…
– Спасибо, Николай Николаевич. Ополченцы Москвы поклялись с Днепра не уйти.
– Электризованные проволочные сети между Шатиловым и Яковлевым меня порадовали. Такого я еще ни у кого не видал. Правда, с конной тягой у вас, как и у соседей, дело швах. Лошади хорошие, свежие, упряжка – дрянь. Выкручивайтесь пока как-нибудь на местных ресурсах.
– За лошадей, Николай Николаевич, передайте командующему фронтом спасибо. Семен Михайлович прислал то, что надо. А вот с артиллерийской амуницией бьемся как рыба об лед. Хомуты и седелки с помощью райисполкома достали в местных колхозах, а постромки рвутся, как гнилая пряжа. Пушки тяжелые, а сыромятные ремни никуда не годятся. Нам бы десятка два тягачей для тяжелых орудий. И надежную амуницию. А то ополченцы чуть ли не на руках таскают пушки. При содействии местных райкомовских товарищей военизировали всех стариков шорников окрестных деревень.
– Твою просьбу, Романыч, передам Буденному. Хотя не обещаю, что все, что просишь, получишь завтра же. Буденному сейчас очень трудно. Всем трудно.
– А как вы находите ложные батареи моряков?
– Художники! Настоящие муляжисты! В двадцати шагах не отличишь от настоящих орудий. Для хитрости даже немножко подмаскировали их, чтобы не обнаружить явную ложь. А вот маскировка гаубиц до конца не доведена. Подскажи командиру полка, чтобы погуще забросали вениками маскировочные сети. Благо, сейчас осень. Все желтеет, а рядом лес.
Веригин сделал пометку в блокноте.
– Да, чуть не забыл, – спохватился командующий. – Подошли к соседу справа с десяток технически грамотных саперов. Для борьбы с танками ополченцы Гаранина придумали самодельные мортиры. Из этих штук можно прицельно бить по танкам бутылками с зажигательной смесью. Радиус точного попадания – пятьдесят – шестьдесят метров. Видел своими глазами. Эффект впечатляющий. Хотя средствами противотанковой обороны ты по сравнению с соседями не обделен и вопрос этот не вызывает у меня даже малейшей тревоги, но тем не менее кашу маслом не испортишь. Хорошее перенимать не грех. Если дело дойдет до утюжки окопов, эти мортиры будут незаменимы в борьбе с танками.