Рядом покуривали конвоиры. Прискакал Охрим, послал кого-то к мужикам требовать, чтоб помогли: у кого есть оружие, пусть займут место у оврага.
Стрельба начала приближаться. Видно было, что непрерывно дрожит огненная точка на колокольне. Клешков радовался: пока действует этот пулемет — не все потеряно. Внезапно начали стрелять где-то совсем поблизости у крайних домов окраин. У холма появились первые беглецы. Охрим погнал коня им навстречу. В призрачном лунном свете видно было, как он полосует нагайкой бегущих, возвращает их обратно. Откуда-то появился Хрен. Он тяжело дышал, привалясь к шее лошади, отдыхал. К нему подъехал Охрим.
— Конница! — глухо промычал Хрен. — Конница ихняя всю музыку спортила. Кто у нас остался, Охрим?
— Селяне, тильки воны одни, батьке.
— Согласные они подмогнуть!
— Человек с полета согласны.
— Так веди их, Охрим.
Охрим ускакал, опять началось передвижение телег. Теперь они сгрудились у холма, и возницы их все чаще наведывались на холм.
— А шо, батько, не повертеться нам, бо як бы хуже не було?
— Беги, — говорил Хрен, — а сусид твой добычу и без тебя свезет!
— Як так? — переспрашивали селяне.
— А так, зараз мы червонным уже хвост накрутили, к утру весь город наш будет. Так шо — гони обратно до села, там тоби жинка за такую прогулку дуже благодарна буде.
Возницы чесали затылки, отходили в смущении, снова гуртовались у телег, вели бесконечные споры и ждали. Внезапно примчался связной.
— Батько! У червонных в тылу якись-то шум, стрельба! Наши прут!
И действительно, пальба и крики снова передвинулись ближе к центру. Пулемет на колокольне все пыхал алым огнем, и Клешков еще надеялся. По всему видно было, что выступило подполье. Удар был нанесен неожиданно. Клешкова трясло. Князев же ободрился.
— Вылезли наши-то, — теребил он Клешкова, — слышь, Сань. Кажись, бог-то нашу сторону принимает.
Клешков ничего не отвечал. Хрен послал одного из конвоиров за Охримом, Минут через пятнадцать тот примчался.
— Батько, червонные снова жмут.
— Шо с повстаньем?
— Пидмогли, а потом опять отступили. Пулемет на колокольне зараз снова у червонных. Треба набрать до тридцати людей, и мы их порежем.
— Вон воны, — показал Хрен в сторону толпящихся у своих телег и мажар мужиков. — Там их две сотни будет. И все оружны. Потолкуй!
Охрим помчался вниз. В полутьме видно было, как он прикладывает руки к груди, упрашивая, потом показывает нагайкой на город, где трещала неумолчная пальба. Затем большая часть толпы повалила за Охримом. Скоро они уже достигли оврага и стали спускаться вниз. Клешков, замерев, ждал. Сейчас враг осилит, город падет. Там, наверно, уже некому держаться. Звуки стрельбы слабели.
Вдруг сзади послышался бешеный конский топот. Хрен обернулся. Мужики внизу у холма повернули головы в малахаях. Несколько всадников врезались в табор. Один, что-то спросив у селян, погнал коня вверх.
— Батько! — крикнул, осаживая коня, Семка. (Клешков сразу узнал его по лихой посадке и папахе). — Батько, колупаевские начали, взяли обоз.
— Шо? — Хрен наехал на него конем, вздернул над ним нагайку. Семка ждал бестрепетно.
— А дэ ты був, сучий сын?
Семка отстранился от Хрена.
— А шо у меня людей-то было? Два калеки. А их сотня, може ще больше!
— Дэ Христя?
— Митька Сотников увез.
— Зарублю, аспид! — Хрен выхватил клинок.
Семка повернул коня и поскакал вниз, за ним помчался Хрен. Табор телег внизу пришел в движение. От него поскакали конные к тем селянам, что еще толпились на краю оврага. Мажары начали выезжать из общей кучи и разворачиваться, заржали лошади, раздался треск, взвились сполошные голоса. От оврага побежали назад недавние добровольцы. Клешков приплясывал на месте от волнения. Толпа бандитов катилась от окраины городка. На холм въехал Хрен.
— Батько! — кинулся к нему Князев. — Бегут твои! Бегут!
Хрен молча посмотрел на него и вдруг, выхватив маузер, выстрелил ему в голову.
Князев упал, покатался по земле, скорчился и затих. Клешков сел, чтобы не привлекать внимания. Подъехал Семка.
— Семка, — сказал ему Хрен, — наши козыри биты. Возьми того пацана, шо був с циим, — он кивнул на тело Князева, — гони его в урочище. Поспрашаем на досуге. Кажись, воны лазутчики булы!
Семка подъехал к Саньке.
— Эй, потопали.
Санька встал. Тесная петля аркана внезапно стиснула его горло. Он дернулся, но Семка, дав лошади шпоры, потянул, и Клешков побежал за конем. Петля давила шею при малейшей попытке задержаться, Семка гнал коня рысью. Клешков вяз в грязи, но петля тянула, и он бежал.
Занимался рассвет. В мутном его проблеске вокруг шло всеобщее бегство. Ржали лошади. Кричали люди. Скрипели телеги. Пытаясь вскочить в них на ходу, бежали пешие бандиты. Возницы отпихивали их, секли кнутами, а от города, настигая, летел победный крик красных, стегали выстрелы, тарахтели очереди пулемета. Армия батьки неудержимо бежала к лесу. Семка доскакал до первых деревьев и свернул в сторону. Шум бегства немного утих, дорога бегущих шла в стороне. У корней деревьев сохранялся снег, ноги скользили на мокрых палых листьях. На востоке, сквозь переплетение ветвей, виден был алый выкатывающийся шар. Семка подскакал к дереву на большой поляне, обвил несколько раз вокруг него веревку, отъехал. Клешков стоял, глядя на своего конвоира, понимая, зачем эти приготовления. Семка вынул маузер.
— Гнида продажная! — крикнул он Саньке, хищно усмехаясь. — Кто бы ты ни был, молись. Мне один черт — белый ты, альбо червонный. Поцелую тебя сейчас вот этой штукой! Плачь, хлопче. Последняя минута твоя.
Санька повернулся к восходу. Солнце вставало, широко раскидывая свои лучи по лесу. Высверкивал хрупкий ледок в лужах, ало лучилась сосновая кора.
— Стреляй, контра, — сказал Санька спокойно, — стреляй! Все равно тебя кончат наши и всех вас кончат. Товарищ Ленин сказал, так и будет!
Семка пристально посмотрел на него, вложил маузер в кобуру, подъехал к дереву.
— Так ты червонный?
— А ты думал! — исподлобья глянул Клешков. — Дальше что?
Семка вырвал шашку и ловко перерубил аркан.
— Слухай, — сказал он, — там у вас служил один якись-то чудной хлопец. В таких навроде сапогах, но только они сами расстегиваются по краям.
— В крагах? — спросил удивленный всем этим разговором Клешков. — То мой дружок, Володя Гуляев. Он у нас один в таких ходит.
— Дружок твой, говоришь? — Семка подъехал к Саньке вплотную.
— Дружок — так что? — спросил Санька.
— Гарный парнюга, — сказал Семка, — ось ты ему передай, шо Семка, хоть он за всемирную анархию, а долги платить умеет. Передашь?
— Ну, передам, — сказал окончательно изумленный Клешков. — А как я передам?
— Сумеешь, — сказал Семка, наклоняясь с коня и сдергивая с него путы. — Шлепай отседова, пока цел! И благодари Сему.
Санька растерянно помялся, все еще не веря своему спасению, потом спросил:
— Может, и ты со мной? Я скажу, тебя не тронут.
— Немае смыслу, — сказал Семка, отъезжая. — Прощай.
— Прощай! — сказал Санька и долго слушал затихающий в чаще мах Семкиного коня.
У исполкома стоял невысокий человек в кожанке, отдавал приказы. Одна рука была у него на перевязи. Гуляев подъехал. С широкого усталого лица взглянули черные задымленные усталостью глаза.
— Жив? — спросил Бубнич. — Это хорошо. Молодцом себя вел.
Гуляев слез с лошади, стал рядом. От Румянцевской, окружая высокую мажару, шагом ехали несколько всадников. На мажаре пласталось тело. По белой папахе узнали Сякина. Семь всадников — все, что осталось от эскадрона проехали в скорбном и торжественном молчании. Отзвенели булыжник и гильзы под подковами…
— Иди-ка, браток, отоспись, — сказал Гуляеву Бубнич, — да возвращайся. Дел у нас невпроворот.
— Пойду, — сказал Гуляев.
А куда было идти? Он пошел по площади, разглядывая мертвых. Вот лежала лицом вниз цепочка людей. Он обошел их. Все они были скошены очередью в спину. Неподалеку друг от друга лежали два великана. У одного трепыхалась на ветру черная грива. Гуляев, заглянув в лицо второму, почувствовал даже что-то вроде угрызения совести. Вытянув вперед руки, словно о чем-то молил кого-то, валялся на булыжниках грязной мостовой Онуфрий Полуэктов. И валялся он здесь потому именно, что вовремя очутился у пулемета на колокольне его бывший постоялец. Гуляев выпрямился. Черт с ним подумал он, хотели встать на пути революции, получили свое.
И он побрел, куда глаза глядят.
Минут через пятнадцать он подошел к изгороди полуэктовского сада. Как-никак, здесь был его временный дом.
Он вошел внутрь, открыл дверь в гостиную — там никого не было, прошел по комнатам. В них было пыльно, пусто. Ему показалось, что за одной дверью кто-то разговаривает. Он остановился. Здесь была спальня хозяев, ему туда не было доступа. Все-таки он открыл дверь. И остановился на пороге.
На высокой кровати лежал человек. Он повернул к Гуляеву перебинтованную голову. На изжелта худом щетинистом лице горячечно жили глаза.
— А, — сказал, не удивляясь, Яковлев, — уже в ЧК.
Гуляев подошел, придвинул табурет, сел.
— Я все думаю, — еще больше бледнея и торопясь, заговорил Яковлев, — может быть, правильно, что вы победили? Может быть, так и нужно, а?
— А вы сомневались?
— Видите ли, — сказал Яковлев, закрывая глаза, — я не сомневался. У вас идея, у нас контридея. Контридея всегда слабее… Но я не мог не сделать того, что сделал. В этом был мой долг. — Он закрыл глаза и хрипло задышал.
— А зачем вам нужен был склад кооперации? — спросил Гуляев.
— Отвлекали внимание… Кроме того, к тому времени мы еще не были уверены, что выйдет с хлебными складами. Но потом все продумали — вышло, — он засмеялся. — Чистая психология. Учитесь, господа большевички… Знаете, как удалось их поджечь?
Гуляев покачал головой.
— До сих пор не знаете, — уязвил Яковлев, — победители… Поясняю. Мне умирать, вам править. Поделюсь опытом. У меня в подручных ходил дьякон Дормидонт. Черногривый мастодонт., Убили вы его там, на площади. Силы феноменальной и способности к выпивке неслыханной. Мы узнали, когда дежурят ваши казаки… Большие мастера они были по самогону. Послали ночью дьякона с бачком пройти мимо склада. Конечно, по военным временам могли его тут же и шлепнуть. Но казачье — народ любопытный. Они увидели такую фигуру, да еще хмельную, арестовали, заволокли в сторожку и, конечно