«Клешков?! — подумал Гуляев и похолодел от этой мысли. — Нет, не может быть. Клешков бы не сбежал. Принял бы любой приговор. Да и не могли его осудить на смерть. Там, в трибунале, тоже соображают…»
— Большое спасибо, — сказал он, вставая, — у меня дела. Нужно еще кое-чем подзаняться.
— Покидаете? — с грустной усмешкой сказала Нина. — Как хотите. Но дайте слово, что будете теперь к нам заглядывать.
— Даю, — Гуляев поклонился и вышел. Что-то не нравилось ему во всем этом чаепитии. Может быть, то, что он согласился? Это же враги по классу. Но пусть не думают, что раз красный- значит дикарь… А впрочем, какое дело ему, что они подумают.
Он поднялся к себе, зажег, ощупью найдя, огарок и сел на стул у окна, обдумывая происшедшее. Он считал себя решительным человеком, но решительность его пропадала, когда подступали чувства. Тут дело обстояло именно так. Ему не надо было начинать отношения с хозяевами, но он не хотел плохо выглядеть в глазах Нины. И ему надо было забыть о Клешкове, потому что Санька находился под судом революционного трибунала. Но забыть Саньку он не мог… Неужели его все-таки присудили к расстрелу? И неужели Санька, до последней капли крови преданный революции, бежал после приговора? Если это так, решил Гуляев, значит, Санька не согласен с решением трибунала и бежал, конечно, не в банду, а в губернию за справедливостью…
Он встал. От калитки долетел сильный стук, шум голосов. Что бы это могло значить?
По всему дому загромыхали сапоги, загремели хриплые голоса. Гуляев, на всякий случай держа руку с наганом в кармане галифе, спустился вниз. На кухне возились, не слушая криков и ругательств Пафнутьевны, два солдата, заглядывая во все кастрюли и миски. В гостиной семейство Полуэктовых стояло по углам, Яковлев у дивана, а повсюду в доме, нещадно переворачивая мебель, орудовали солдаты и милиционеры. Всем командовал плотный красноносый человек в кожанке и картузе.
— Здорово, Фомич, — сказал Гуляев, узнав в командире завхоза милиции. — Ты чего тут бушуешь?
— При сполнении обязанностев, — сказал Фомич. — А ты чего тут?
— Я тут на квартире.
— А! — сказал Фомич. — Хлебные и прочие излишки изымаем. У твоих-то, — он пальцем ткнул в хозяев, — у толстобрюхих этих, небось много заховано.
— Ищите, — сказал Гуляев, чувствуя на себе взгляд Нины и краснея. — Откуда я могу знать.
— Должен знать, раз на постое стоишь, — сказал Фомич. — Муку мы тут нашли — три мешка, картошку в подполе обнаружили. Кое-что хозяевам оставим, чтоб не сдохли. Хоть они и буржуйского классу.
Купчиха издалека закланялась, сложив руки на животе.
— Спасибо, гражданин начальник, спасибо вам.
— Наверху кто смотрел? — спросил Фомич пробегавшего молодого солдата. Тот остановился.
— Не видал.
— Ты и посмотри.
Гуляев почувствовал на себе умоляющий взгляд Нины, отвернулся и вдруг почти бессознательно потянул Фомича за локоть.
— Там наверху — моя комната. У меня излишков нет.
— Ясное дело. Отставить, Филимонов, — скомандовал Фомич. — Там нашенский товарищ живет.
Обыск продолжался. Гуляев, весь красный, боясь дотронуться до полыхающих щек, вышел в сени. Здесь тоже ворочали какие-то кадки, ругались и переговаривались солдаты и парни в кепках, рабочие маслозавода.
— Во многих домах были? — спросил Гуляев одного из них.
— По всей улице шарим, — сказал малый, отодвигая кепку со лба. — Нашли кой-чего у буржуев. Награбили при царизме!
В сени вышел Фомич.
— Гуляев, — сказал он, — слышал-нет, что вышло-то?
— Что вышло? — насторожился Гуляев.
— Да Клешков-то! С тобой работал, помнишь? Его трибунал к решке, а он сбежал! Вот, братец, беда-то! Бдительность надо держать! Нам Иншаков речь сказанул, до кишок прожег! Раз уж наши ребята могут шатнуться… Тут в оба надо.
«Эх, Санька, Санька, — думал Клешков, — как тебя угораздило…»
Они шли по переулку. Кругом неистово пахли осенние сады. Листья поскрипывали под сапогами. Клешкову было не по себе. Он оглянулся. Конвоир Васька Нарошный выставил вперед винтовку.
— Ты топай, Сань, топай.
— Передохнем, Вась? — попросил Санька. — Я знаю тут местечко в саду, нигде такого не видел. И яблоки там — с полпуда!
— Брешешь, — сказал, опуская винтовку, Васька. — С полпуда? Это что тебе — дыни?
Санька отвел глаза. Васька был простодушный человек, грешно было его обманывать, но поделать с этим ничего нельзя.
— Ну, не полпуда, так по кило каждое…
— Айда, — с неожиданно загоревшимися глазами сказал Васька, — я с утра не жрал, а хочется, аж пузо трескается.
Они развели доски ограды и нырнули в сад. Тут у вдовы Мирошниковой яблоки действительно были удивительные. Васька одной рукой, подпрыгивая, ловил огромные румяные шары, уже готовые свалиться с ветвей, другой удерживал на весу винтовку.
Санька тоже сорвал штук пять яблок. Они присели на кучке сгребенной кем-то листвы. Васька положил, наконец, винтовку и, обеими руками держа яблоко, смачно вгрызся в него.
— Зря они тебя, — сказал он, поглядывая на Саньку маленькими темными глазами. — Мало что бывает — ошибка, а они…
Санька закрыл глаза, секунду думал о том, сколько нехороших дел приходится совершить ради служения одному — большому и хорошему.
Рывок. Васька отлетел в сторону, а винтовка его была уже в руках Саньки.
— Ты, Вась, на меня не сердись, — сказал Санька, — сам понимаешь — на смерть меня ведешь. А на кой мне смерть, раз я не виноватый?
Васька, сидя на земле, машинально жевал.
— Так вот ты гад какой, — сказал он, подтягивая под себя ноги. — А я-то думал — наш, только ошибся маленько…
— Так что ты, Вась, служи дальше, — сказал, смеясь, Клешков, — а я, пожалуй, к Хрену подамся.
В этот миг Васька бросился на него и успел ударить в живот головой. Винтовка выстрелила. Инстинктивно Клешков ударил Ваську прикладом, и тот упал.
Клешков перескочил ограду и тут же увидел на улице двух сякинских кавалеристов в папахах. Те, словно только и ждали этого, сорвали с плеч карабины, и пока он, петляя, улепетывал обратно через сад, садили ему вслед. Он уже проскочил сад вдовы Мирошниковой, летел уже по следующему, когда ворвался в сплошной и цепкий кустарник. Смородина, понял он. Он лез, пытаясь раздвинуть кусты локтями, но колючие ветки цеплялись, царапали, рвали одежду. Неожиданно сзади густой бас сказал:
— Это кто же, анафема, тут мне ягоду ломит, а?
Он оглянулся. Огромный бородач в расстегнутом жилете и торчащей под ним рубахой в распояску, смотрел на него подбоченясь.
Санька, держа обеими руками винтовку, полез обратно.
— Пикнешь — убью! — сказал он, поводя стволом.
Бородач засмеялся.
— Шустрый. Это ты, что ли, тикал от красных?
— А ты откуда знаешь?
— Не видно, что ли…
Он оглядел Саньку с ног до головы.
— Айда за мной. Есть добрые люди, приютят, — и ходко зашагал между кустами.
Санька двинулся за ним. По улицам невдалеке еще звучали выстрелы, и выхода не было.
Бородач ввел его в низенький домик, стоявший посреди сада, властно взял у него из рук винтовку, посадил, угостил хлебом и квасом, представился:
— Дормидонт. Дьякон тутошний.
Затем удалился, сказав, чтобы ждал. Саньке ничего больше не оставалось, потому что дьякон захлопнул ставни и запер дверь на замок.
Ожидание было тягостным, но Клешков заставил себя успокоиться. Прилег на лавке у стены и, накрывшись чьим-то полушубком, брошенным здесь же, заснул.
Очнулся он вечером, от звука открываемого замка. Сел.
Вошли трое. Давешний бородач, пройдя комнату, поставил на стол горящую лампу. За ним живенько вбежал в комнату, оглядел Клешкова и засеменил, чему-то посмеиваясь, щуплый жидкобородый старенький мужичонка в чиновничьей старой шинели и треухе. Третий, невидный в скудном свете лампы, вошел и встал в углу, до самых глаз укрытый в бурку, в насунутой папахе. Только рука его с длинными пальцами и торчащим ногтем на мизинце — ею он придерживал полы бурки — видна была в свете лампы.
— Дизертира, значит, привел господь увидеть, — сказал старик, похихикивая. — Ну, садись, сиротинушка, покалякаем.
Дьякон принес и подставил старику лавку. Тот сел. Лицо у него было узкое лисье, глаза слезились.
— Вот раздокажи-ка нам, — запел старик, во все глаза глядя на Клешкова, — раздокажи-ка ты нам, милой, что по садам-то в такое время делаешь, да еще с ружьем?
— Сбежал я, — сказал Санька, он остерегался того жидкобородого и потому решил говорить как можно меньше.
— От кого же сбегать-то у нас? — гундосил старичок. — Али власть у нас плохая? Для бедных людей власть, трудящихся защищает.
— А я ничего и не говорю, — сказал Клешков, подыгрывая старику, — власть как власть. Только к стенке становиться я не согласный.
— К стенке? Ай-ай-ай, — весь засострадал старичок. — В могилку, значит… Дак за что же тебя, милый ты мой вьюнош, к стенке? Чем ты прогневил большевиков-то?
— А за лабазы, — сказал Клешков. Он оглядывал исподлобья молчаливо снующего по комнате дьякона, расставлявшего по столу снедь, мрачную фигуру в углу.
— А что ж лабазы-то? — тянулся к нему старик, весь — внимание и забота.
— Пожег кто-то лабазы, — хмуро оказал Клешков. — Выставили меня возле одного. Тот еще не горел. Тут толпа. Я пока с ней занимался, кто-то и последний лабаз поджег. Вот меня и к стенке.
— Значит, сам-то у красных служил? — сочувственно кивал старик.
— В милиции, — пояснил Клешков, — да они мне никогда и не верили. А тут — случай. Ну и — в расход.
— А чего ж они тебе не верили, сокол? — спрашивал старичок, разливая квас. Дьякон густо сопел за спиной у Клешкова.
— Дядька у меня лавку в Харькове держал, а они дознались.
— Происхождением не вышел, — с внезапным восторгом отметил старичок и даже похлопал по ляжкам сухими ладонями. — Нет, ты гляди, а? Купчик, а в большевики лезет! Сам-то тоже в лавке бывал?
— И торговал, — сказал Клешков. Он вспомнил, сколько времени когда-то проводил у Васяни Полосухина, купеческого сына, с которым дружил, вспомнил, как был в одиннадцать лет половым в трактире у вокзала. Тут старичку его не взять. — У дядьки еще и трактир был, — добавил Клешков.