жик в папахе, лениво глядевший на них, пока они не прошли.
— Входи! — сказал конвоир.
Аристарх, подтолкнув вперед Клешкова, осторожно ступил за ним в сени. Сзади, пустив очередной заряд мата, громыхнул по ступеням Фитиль.
В комнате, куда они вошли, густо висел дым, смрадно пахло. От стола подняли голову трое здоровенных мужиков.
— Ось тоби, председатель, трех курощупов! Коли бы не кобель, ни в жисть бы не поймал, — сказал мужичонко, садясь на скамью у стен
— Хто такие? — спросил самый дородный из трех, отваливая в сторону спавшую на лоб шапку. — Шо хотели?
Князев, перекрестившись на угол, выступил вперед.
— Так что страннички мы, товарищ председатель, ушли мы с городу от голодухи, бредем, на вещички продукты меняем.
— Покажь вещички, — потребовал председатель. Остальные чадно дымили самокрутками, рассматривая незнакомцев.
Князев развязал «сидор», суетливо стал выкладывать оттуда женские шали, мужские носки, бритву фирмы «Жиллет», ножницы, трехдюймовые гвозди.
— Гарно! — сказал председатель, подгребая все это по столу к себе. — Сколько берешь?
— За все? — спросил Князев, приглядываясь к сельскому начальству и чуть подступая к столу.
— За усе.
— Так мешочек хлебца бы, бухваночек на тридцать, — елейно запел Князев, — да лучку головок с десяток!
— За це? — оттолкнул от себя председатель весь ворох, так что гвозди раскатились по столу, и оба председателева помощника ринулись их собирать.
— За це! — осклабился Князев. — По нонешним временам редкие вещички-с!
— Голова, — сказал Фитиль от двери, — шамать у тебя не найдется? Вторые сутки без шамовки.
— Це побачим, — буркнул председатель и завернул ус. — Опанас, як с ими будемо?
— Помозговать треба, — сказал солидный Опанас и тоже пригладил усы. — Больно воны на доглядчиков похожи.
— Да что вы, господа хорошие, — опять нежно запел Князев, укоризненно улыбаясь, — как такое вам в голову могло прийти. На кой ляд нам что выглядывать, да и кому это нужно. И без того скоро все кончится, к единой анархии все придет.
— К анархии? — густо спросил председатель. — Ты, видно, за Хрена?
Князев сощурился, оглядел всех троих и засмеялся.
— Я, граждане, ни за кого. Мы тут все сами за себя, у нас идейная программа известная, не даем мы веры слуху, лишь бы сыто было брюхо!
— То червонные лазутчики! — вдруг сказал багровый маленький человек, сидевший с краю стола. — Нюхом чую.
— Брось, дядя, из лужи штанами черпать, — сказал Фитиль, усаживаясь на скамью рядом с конвоиром, — красным сейчас хана приходит, какие мы лазутчики!
— Ни, — сказал председатель, выпучиваясь на пленников, — воны от Хрена. Нашу вольну Васылянку треба ему завоевать! Так мы ж не покоримся! Ось! — и он так грянул ручищей по столу, что все лежащее на нем взлетело и со звоном и стуком посыпалось на пол. Тотчас же тощий мужичишко и второй товарищ председателя упали на колени и начали собирать вещички, изредка суя кое-что по карманам.
— Господин-товарищ, — подступая вплотную к столу, вытянул просительно шею Князев, — вы-то сами, извиняюсь, за каких стоите?
— Мы за себя стоим! — отрезал председатель. — У нас вольна республика! Мы ни с кем и ни за кого!
— Так это по-нашенски! — даже прихлопнул в ладони Князев. — Гражданин-господин, вы аккурат с нашей программой совпадаете.
— А не запереть ли их у клуню, Тарас? — спросил маленький и багровый. — Ей-бо, це лазутчики, если не хуже!
— Запрем до сходу! — решил председатель и вынул из кармана кольт. — Микита, веди их до клуни! Завтра допрос чинить будем.
Микита подхватил свою винтовку и направил ее на сидевшего Фитиля.
— Вставай, артист!
— Отдохнуть не даст, цибуля поганая! — проворчал Фитиль и встал.
Их повели в клуню.
Еще в сенях его встретила Пафнутьевна и вместо всегдашней воркотни посветила ему до самой лестницы, шепнув вслед:
— Доброго здоровья тебе, милостивец, всех нас выручил, батюшка, благодарность тебе наша.
Размышляя над этими чудесами, Гуляев поднялся наверх и увидел свет в своей комнате. Он толкнул дверь.
На стуле сидела Нина, а возле его перестеленного сундука стояли цветы.
Он поздоровался.
— Как вам сегодня работалось? — спросила Нина, с ожиданием поглядывая на него.
— Ничего, — ответил он, постоял молча, потом поднял голову. — Нина Александровна, — сказал он, — вчера я совершил служебное преступление. Во всем городе нет лишней осьмушки хлеб, а я утаил от своих товарищей ваши запасы. Я чувствую себя преступником. И ваша заботливость обо мне похожа на взятку. Очень прошу, давайте вернемся к прежним отношениям.
Она встала.
Даже в тусклом пламени свечи было заметно, как побелело ее лицо.
— Вот ка-ак! — сказала она дрогнувшим голосом. — Вот как, значит…
Она решительно прошла к сундуку и стала вытаскивать из него пакеты, ящички, банки.
— Вот, — сказала она, расставив все это по полу, — прошу вас, отдайте им, обреките нас на голодную смерть! Но только утешьте свою красную совесть!
Он смотрел на концы своих сапог.
— Мы не должны существовать, — гневно выговаривала она, задыхаясь, — только потому что принадлежим к враждебному классу? Но бог, создавая нас, не дал нам право узнать, чьими детьми мы родимся! — и вдруг почти с рыданьем крикнула: — А я-то думала, что вы человек, Владимир Дмитриевич, а вы!… — И убежала.
Через минуту тяжко пробухал по ступеням и рухнул перед ним на колени сам Полуэктов.
— Не погуби, милостивец, — взмолился пряча под пухлыми веками глаза. — Я-то умру, ладно, баб моих не погуби, в чем они-то виноваты? Подохнут голодной смертью — и все.
— Я никуда доносить не собираюсь, — сказал Гуляев. — Встаньте. Прошу об одном: уберите эти продукты из моей комнаты и никогда больше не пробуйте угощать меня ими!
Купец, пробормотав слова благодарности, начал торопливо сгребать вытащенные из сундука припасы…
Через некоторое время в доме все затихло.
Гуляеву стало вдвойне не по себе. Мучило сознание какой-то своей беспомощности, отвращения к самому себе.
Он поднял увесистую свечу — хозяева успели заменить его огарок — и подошел к стене. Юная женщина на картине все бежала по листопаду, все бежала куда-то и от чего-то… Гуляев отошел к окну. Сад гудел под осенним ветром. На душе было одиноко. Он спустился вниз. На кухне никого не было, он быстро поставил себе чай и приготовился ждать, пока он вскипит. Послышались шаги. Он двинулся к двери, чтобы уйти, и встретился при выходе с Яковлевым.
— Здоровы? — спросил Яковлев, крепко сдавливая его ладонь горячими пальцами.
— Да, — ответил он неохотно и вышел на нижнюю веранду. Там было душно и он открыл окна. Яблони рокотали теперь поблизости. Луна, бродя где-то высоко, высветила смутным золотом край яблоневой кроны. Дерево колыхалось, то входя, то выходя из лунного марева.
Сзади неслышно подошел Яковлев, встал рядом.
— Владимир Дмитриевич, — спросил он своим негромким голосом, — вы ведь где-то учились?
— На первом курсе университета, — ответил Гуляев. Говорить ему не хотелось, но этот человек был любопытен.
— Скажите… — сказал Яковлев, словно не решаясь, — а вам, а вы…
— О чем вы? — помог ему Гуляев, все глядя на мертвенную паутину лунного света, то осенявшую верхушки крон, то облетавшую с деревьев.
— Вам не мешает ваше образование на службе? — решился, наконец, Яковлев. — Как на это реагируют ваши товарищи?
— Хорошо реагируют, — сказал Гуляев и краем глаза скользнул по худому лицу и чеховской бородке собеседника. — А почему вы об этом?
— Видите ли, я все в размышлении о себе, — сказал Яковлев. — Чувствую, что долг меня призывает сейчас пойти и рассказать о своем былом офицерстве. Когда против власти идет толпа, азия, анархия — я с властью. Но мучают сомнения: все-таки, понимаете, не ко двору я там.
— Сомневаетесь, так не ходите, — сказал Гуляев, — у нас сомневающихся не любят. Вот когда решитесь, тогда милости просим.
Они постояли молча. Аромат сада, тяжелый, земной, окутывал их.
— Вспомнил почему-то, — сказал вдруг Яковлев, — еще в детстве, до японской войны было. Мы снимали дачу под Дарницей. Сестра у меня была парализована с детства, ее возили в кресле. Однажды отец ей купил мяч — радости было на несколько дней. Она могла играть с ним возле кресла. У мальчишки нашего дворника была собака. Обычная дворняга, доедавшая объедки. Она раз подобралась к мячу и прокусила его. Сестре стало худо. Я тогда решил проучить собаку: взял отцовский хлыст, нашел ее за будкой и отхлестал. И что меня больше всего поразило: она и не пыталась сбежать или огрызаться, только взвизгивала от боли и все смотрела больными трахомными глазами…
Гуляев взглянул на собеседника: у того было недоуменно печальное лицо.
— И что? — спросил он.
— Что — «что»?
— Что дальше?
— Дальше? Дворников сын проломил мне камнем голову.
— А потом?
— Отец рассчитал дворника. Если вы к этому, то вот нужный вам конец.
Гуляеву стало неловко.
— Нет, — сказал он, — я не об этом.
— А я не к тому и рассказывал, — Яковлев кивнул и вышел. Гуляев тоже поднялся наверх и снова долго стоял у картины.
— Ну куда ты бежишь? — спрашивал он у женщины на аллее. — Куда?
Они просидели в клуне часа три, пока о них вспомнили. Князева тот же мужичонка с винтовкой увел куда-то, а Клешков, оставшись в темной холодной клуне вдвоем с Фитилем, загрустил. Фитиль ворочался рядом на сыром зерне, наваленном до самой стены, скрипел зубами, бормотал что-то. Клешков думал о том, как все пошло куда-то вкось от задуманного плана, начиная с той самой минуты, когда не удалось без драки отобрать винтовку у Васьки Нарошного. Потом эта пальба, неистовый рывок через сады и проклятый дьякон… С другой стороны, и дьякон был не помехой, а даже удачей, но вот потом… Его все держали в пристройке и даже до уборной сопровождал дьякон. Он держал руку в кармане, и обоим было понятно, какую игрушку он там нянчит. И вдруг снова явился Князев и дьякон, а с ними этот Фитиль. Князев быстренько изложил суть дела. Клешкова он берет с собой. Ежели что не так — амба… Вот и оказался Клешков в компании с Князевым и Фитилем. Фитиль вызывал у него интерес и держал его в напряжении даже больше, чем Князев. Старик был более или менее ясен Клешкову. У него было дело к Хрену, дело щекотливое. Организация, в которую входил Князев, была