— По руссишу ферштеен зи?
Ответа не последовало.
— Хендэ хох! Сдавайтесь, говорю! Иначе дело шлехт, всем вам капут! Ясно?
— Русс, сдавайся! Сдавайся, русс… — уныло твердил какой-то меланхолический голос.
— Вот олухи! — возмутился Чижеев. — Не нам, а вам сдаваться предложено! Хендэ хох, говорю!.. — вновь закричал он вниз, но при этом, видимо, высунулся больше, чем следовало. Снизу прогремел выстрел. Пуля шлепнулась в стальной край крышки и, взвизгнув, отлетела в сторону.
— Вот кретины несчастные! — обозлился Чижеев. Он сплюнул в люк и добавил: — Переговоры окончены. Эндэ!
Фашисты не предпринимали новых вылазок. Потеряв надежду избавиться от черноморцев, захвативших рубку, они решили не погружаясь идти к своим базам.
В подводной лодке скоро заработал дизель.
— Взорвать их надо, — предложил Восьмеркин. — Подготовим снаряды и кинем в люк. Пусть все к чертям летят.
— Смелая идея, но безрассудная, — сказал мичман. — Во-первых, снаряды от удара могут и не взорваться, а во-вторых, нам незачем взлетать. Всякий моряк должен жить до последней крайности. Не забывайте, что в барказе раненый Чупчуренко, о нем тоже надо подумать. У меня мысль другая: навредить побольше — и ходу. Ночь нас прикроет.
— Прикроет или накроет, — дело темное, — проворчал Чижеев. — Прикажете действовать?
— Действуйте, братки! — вдруг с необычной ласковостью сказал Клецко. — Я потихоньку снарядами займусь, а вы с барказа приволоките все, что может гореть. Понятно?
— Меньше чем наполовину, — ответил Чижеев, — но, думаю, к концу поймем.
Перебираясь на барказ, Чижеев сказал Восьмеркину:
— Боцман задумал остаться на подлодке, а нас на барказе спровадить. Это не пройдет. Лучше я подорву и вплавь уходить буду. Я выкручусь.
— Вот так придумал! — возмутился Восьмеркин. — А кто за мотором стоять будет? Подрывать лодку — так мне. Я могу тридцать километров проплыть. На соревнованиях проверено.
— Тогда жребий потянем. В какой руке у меня зажигалка?
— В левой. — Восьмеркин схватил Чижеева за руку. Он угадал. Спор был кончен.
Моторист с крючковым перетащили на лодку бидон с запасным бензином, ветошь, пробковые пояса и два старых бушлата.
— Мало, — сказал Клецко. — А пояса еще пригодятся, отнесите их назад. Тащите весла, рыбины[10], чехлы… В общем всё, что горит.
Не прошло и получаса, как в рубке появилась гора нарубленного дерева и разных тряпок, смоченных мазутом и бензином. Боцман поснимал со всех снарядов защитные колпачки. Из трех гильз добыл порох и стал мастерить самодельные бомбы. Он заворачивал снаряды в ветошь, политую бензином, присыпал порохом и, еще раз обернув в тряпки, засовывал их под барбет, под мостик.
Бикфордова шнура не было. Мичман решил подорвать снаряды огнем, разведенным в надстройке подводной лодки. Самый большой костер, по его замыслу, должен был вспыхнуть у выходного люка, чтобы подводники не смогли выбраться наверх и загасить пламя. Откинутую крышку люка он накрепко принайтовил к палубе антенным тросом.
— Теперь все к барказу, — сказал Клецко, закончив свою работу. — На Чупчуренко наденете два спасательных пояса и спускайте барказ на чистую воду. Только смотрите, чтобы он не опрокинулся. На подводной лодке остаюсь я.
— Так не получится, товарищ мичман, — сказал Чижеев. — Мы тут минутное комсомольское собрание провели. Так сказать, перестраховались, чтобы согласно вашим советам толково и с умом решать. Без вас команда барказа пропадет в открытом море. А мне за мотором надо стоять. Исполнение взрыва возложено на Восьмеркина.
— Ишь, быстрые какие! — Клецко был потрясен чижеевской речью, но по привычке возражал с обычной грубоватой надменностью: — А может, я другое прикажу?
— Приказывайте, только это не по совести будет…
— Прекратить разговоры! Видите, у них дизель чего-то барахлит. Воздуху, видно, мало, ход сбавили. Скорей сталкивайте барказ…
Поспешно спуская барказ с залитой палубы в море, Восьмеркин с Чижеевым, не сговариваясь, как бы нечаянно столкнули в него мичмана. Затем Чижеев прыгнул в барказ и, точно боясь свалиться за борт, уцепился за Клецко и повис на нем. А Восьмеркин тем временем с силой оттолкнул суденышко и обрубил буксирный конец. Он знал, что Чижеев провозится с мотором столько времени, сколько понадобится ему для завершения взрыва.
Оставшись на подводной лодке, Восьмеркин первым делом разулся, потом осмотрел откинутую крышку люка, принайтовленную к палубе антенным тросом.
Теперь мешкать нельзя было ни секунды. Восьмеркин полил остатками бензина заготовленное тряпье и щепу, затем поджег костер.
Вскоре взметнувшееся от ветра пламя перекинулось на рубку. Вспыхнул бензин.
С барказа было видно, как Восьмеркин вскинул руки к лицу. На нем задымилась одежда.
Клецко, который до этого лишь азартно восклицал: «Что делает… Ну что делает, подлец!» — и обещал при возвращении отправить Восьмеркина на гауптвахту, вдруг отчаянным голосом закричал:
— Прыгай! В воду ныряй, говорю!
Восьмеркин прямо с мостика прыгнул в багровые волны.
Огромный бушующий костер удалялся от барказа, освещая море на десятки кабельтовых. Плывущий Восьмеркин хорошо был виден издали.
— Включить мотор! — приказал Клецко.
Мотор, с которым Чижеев никак не мог справиться, моментально заработал. барказ, развивая полный ход, через каких-нибудь две-три минуты настиг Восьмеркина.
В это время на удаляющейся подводной лодке сначала раздался какой-то треск, а затем воздух потрясли три мощных взрыва. Вверх полетели обломки железа.
Клецко сдернул с головы мичманку и торжествующе крикнул:
— С победой, товарищи!
В море стало темно.
Восьмеркин вскарабкался на барказ. Он буркнул:
— Сейчас бы сто граммов походных да в кубрик на сухую постель.
— Живей раздевайтесь и просушитесь у мотора, — сказал Клецко. Голос боцмана был на удивление мягким, в нем даже сквозило подобие нежности.
Глава третья
Восьмеркин был разгорячен. В ушах у него звенело, опаленное лицо саднило. Привыкнув к темноте, он разыскал анкерок[11] с пресной водой, с жадностью напился, обмыл пылающие щеки, не спеша начал стягивать с себя промокшую одежду и развешивать ее для просушки на вздрагивающий кожух мотора.
барказ мчался по вспененным волнам, легкий ветер дул навстречу.
«Туда ли я держу курс? — отрезвев от недавней радости, беспокоился мичман Клецко. — Закружились мы с проклятой подлодкой, теперь не поймешь, где юг, где восток. И определиться не по чему — ни звезды, ни огонька берегового. Этак и в Турцию нетрудно попасть. Впрочем, никуда мы не попадем: горючего на час, с трудом на два хватит…»
— Выключить мотор! — приказал Клецко. — И передать сюда анкерок. С этого часа пить только с моего разрешения.
— Все ясно! — выключая мотор, со вздохом произнес Чижеев. — Угробив подлодку, мы сами переходим на положение потерпевших аварию. По случаю открывшихся перед нами блестящих перспектив, товарищ мичман, хотелось бы знать: есть ли на Черном море необитаемые острова? Когда нас прибьет к ним? И с какого времени можно будет вас называть Робинзоном Крузо?
— Вам все шутки, — мрачно ответил Клецко, — а положение серьезное: до рассвета придется дрейфовать в открытом море. Чтоб не томиться попусту всем, укладывайтесь спать. Первую вахту отстою я. На «собаку»[12] разбужу Чижеева.
Делать было нечего. Восьмеркин молча натянул на себя согретую на моторе одежду и улегся рядом с Костей Чупчуренко.
Чупчуренко бредил во сне, сталкивая ногами брезент, и по временам стонал.
— Ты не придави его, Степа, — сказал Чижеев, устраиваясь у мотора. — И так его дело — гроб: где на необитаемом острове госпиталь найдем? Говорят, что наш мичман по-морскому лечить мастак. Медузу покрупней на живот положит, ракушку разотрет, травкой морской придавит, заругается по-колдовски — и всё…
— Прекратить болтовню! — резко оборвал Клецко не в меру разговорившегося моториста. — Утром увидим, чего с ним, а сейчас — дробь… отбой!
И он свистнул в боцманскую дудку, найденную в кармане намокшего кителя.
Всю ночь ветер дул в высокий борт накренившегося барказа и гнал его все дальше и дальше в море.
Мичман бодрствовал. Боясь, что сильные порывы ветра могут перевернуть утлое суденышко, он то и дело двигал рулем, стараясь держать барказ носом против волны.
Матросы безмятежно спали. Даже Костя Чупчуренко перестал стонать. «Не помер ли?» — подумал Клецко.
Стараясь никого не зацепить, он осторожно подобрался к раненому, рукой потрогал его разгоряченный лоб и, успокоившись, опять сел за руль.
«Чем я их завтра кормить буду? — думал он. — Если не к берегу, то хотя бы к банке какой неглубокой прибило. На мели можно и рачков наловить и рыбой поживиться. Огонь у нас будет. Впрочем, на таком довольствии долго не продержишься. Надо парус сооружать. Днем посмотрю, из чего его сшить. Жаль, все сухое дерево извели. Что вместо мачты поставлю? Хоть бы рассвет скорей!..»
Но до рассвета ждать было долго. Мичман озяб на ветру, от усталости его клонило ко сну.
— Видно, «собака» настает, — вслух произнес он. — Пора смену будить.
Он растолкал, поднял на ноги Чижеева и, чтобы не остудить согретого места, сразу же улегся сам.
— Товарищ Чижеев!.. — сказал боцман.
— Есть Чижеев!
С минуту, а то и больше, моторист простоял, ожидая указаний по вахте. Сперва он услышал мерное дыхание, затем легкий свист и трубный звук, вырвавшийся из могучих ноздрей боцмана.
Над морем стояла туманная мгла. Влажный холод, казалось, не только проник за ворот рубашки, а заполз под кожу, в кровь. Чтобы согреться и окончательно отогнать от себя сон, Чижеев напружинился, принял боксерскую стойку и заработал кулаками. Странные прыжки и нелепейшие движения, какие начал выделывать моторист, на ринге назывались боем с тенью. Отбиваясь от кого-то невидимого, Чижеев тыкал кулаками в воздух, уклонялся, мелко перебирал ногами, отскакивал назад, наступал и тес