— Ишь чо! — оглаживая морду кобыле, восхищался Кузьма. — Заступник какой. Ну, милая, пошли, пошли домой.
И кобыла пошла, и Кузьма, не чувствуя под собой ног, повел кобылу. Вышли из лесу, Кузьма сел на коня и, держа Арину в поводу, тронул поводья. За кобылой побежал и жеребенок. Только за дорогу часто останавливался и смотрел в лес, словно волчонок. И Кузьма ждал, пока Арина не подаст голос. Подаст — жеребенок тут как тут. А то бежит и — раз в кусты, прыг и замрет. Кузьма дышать боится, и опять Арина позовет. Чем ближе к жилью, тем чаще останавливался жеребенок, да и кобыла стала беспокойнее. Прежде, бывало, идет, повода не натянет, а тут руку оттянула, как гиря висит на узде. А тут увидела — жеребенка нет, и встала, чуть повод из рук Кузьмы не выдернула. Кузьма сразу уловил — взовьется стрелой, и только видел ее. Кузьма слез с коня, взял Арину под уздцы, коснулся головой ее морды. Арина сразу вспомнила и дорогу, и дом, и пошла прибавлять шаг. Жеребенок пометался, повзбрыкивал и — к матери. Так бок в бок и вошли во двор.
Афоня сразу к кобыле.
— Сяду? До чего же славная, только дикошарая. Охота погладить, не дается.
— Да не дразните ее, — вступилась няня Клаша. — Обомнется, обломается, ваша будет. А сама-то Арина как заматерела, а, — то ли восхищается, то ли соболезнует няня Клаша. — Ты уж, Кузя, выравнивай, выхаживай Арину…
С этого дня Кузьма словно жизнь обрел. Свез со двора на базар свою двухрядку с серебряными планками — сколько ни уговаривали, ох и голосистая гармонь, — а с базара целый воз овса, муки привез. Поил и кормил и проминал кобылу, все делал вовремя, как по часам. Куда подевалось и брюхо, и шея веером у кобылы стала. Подстригли гриву, подровняли хвост, и опять красавица — глаз не отвести. Только вот жеребенок не жеребенок — а считай, уже полконя, а все долбит мать — сосет.
— Сведу я его, однако, нянька, — решает Кузьма.
— Да ты чо, Кузьма, такую-то прелесть со двора…
И братья в голос:
— Оставь, Кузя?!
— Оставил бы, — вроде сдается Кузьма, да слово дал Прохору Долотову. Слово есть слово. Слово на Руси всегда в цене было.
— Жалко, а что делать — веди, братка…
Прохор Долотов встретил Кузьму без особой почести. Он как будто огруз и посмурнел. Долго осматривал кобылку и нашел, что в мать, — добрая будет лошадь. В дом приглашать не торопился.
— Задавили поделками, — пожаловался Прохор. — Военное ведомство обложило. Лепим позаглазно, не видим коня, шьем — штандарт, — вздохнул Прохор и, кивнув — дескать, заходи, — пошел в дом.
В сенях приостановился.
— Баба помогает, Потапа в солдаты забрали.
И в доме Долотова что-то изменилось. Вроде все на своем месте — и печь, и иконы. А какой-то свет померк. Ровно живую душу из избы вынули. Да и половики не сияют чистотой. И хозяйка понурая, ногами шаркает.
Кузьма хорошо понимает Долотова — один сын, наследник дела. Угаснет фамилия, рассыплется все, что было нажито, обихожено. Репку и ту выдерни из грядки и сунь в ту же дырку — завянет. Придет после Прохора чужой — сядет на его место. Мастерство что та репка: корень повредил — цвета не жди, в дудку пошла или издрябла.
«Невпопад пришел я», — думает Кузьма. Вот и не могут найти разговора с Прохором Долотовым. Стремился выполнить обещание, а не ко двору. На глухой заплот натолкнулся. И ни к чему Долотову и жеребенок, похоже, некому его передать. Стоит Долотов, с виду хоть и могуч, как у того дуба крона, но корень уже подрублен, видит это Кузьма. Одно утешает — не угасла совсем надежда Долотова.
— Сын-то у меня один, — как бы подтверждает Прохор думы Кузьмы, присаживаясь за стол с неполной бутылкой. — Прежде одного у отца не отнимали. — Прохор побулькал в стаканчики, подвинул Кузьме. — Долгонько тебя что-то не видать было. Ну, с богом! — Прохор опрокинул стакан и, помазав горчицей хлеб, стал жевать.
Кузьме хочется расспросить Прохора о брате, нет ли каких вестей от Игната, от княжны его, и тоже не к месту, невпопад слова.
Прохор дожевал корочку, встал, поглядел в окно.
— Выращу жеребушку, придет Потап, радость будет. Своих-то я полковнику свел. Все думал, как лучше, — Прохор скрипнул зубами, а потом ржаво засмеялся, закашлялся, вытер рукой бороду. — Так сколько ты за стригунка? Мы ведь, кажись, на кобылу ударились?
— Характерная она, несподручна, — с некоторым раздумьем сказал Кузьма. — Если што, вот, — Кузьма выложил червонец. — А потом, помню как сегодня, обещал от кобылы жеребушку.
— Я больше всего в человеке слово ценю. Обирать не стану. Тогда хотел, теперь нет. Тогда много всего было — сын был. А чем у человека больше — давай больше. Старуха! Принеси-ка…
Евлампия принесла кожаную, с кистями, сумку. Прохор отсчитал сотню ассигнациями, придвинул Кузьме:
— Бери.
— За жеребушку? Много…
— Дают — бери, бьют — беги…
Кузьма ехал домой и досадовал, что не спросил про брата. Быть не может, чтобы такой человек пропал. Раз княжна да добрый конь исчезли, додумывал Кузьма, значит, в побег ударились.
Солдатчина хоть и попортила шкуру, как сам определял войну с японцами Кузьма, но многому и научила, заставила задуматься. Поглубже взглянуть вокруг и к себе присмотреться. Раньше Кузьма жил — надеялся на бога и считал за грех идти супротив старших. Харитона Алексеевича, отца Ульяны, хотел взять работой, выбиться в люди. Теперь Кузьма понимал, что это бесплодная затея — не уломать ему Харитона.
Сердце у Кузьмы как птица вольная в клетке бьется. Сколько времени прошло, как вернулся, а что изменилось? Эх, Уля, Уля… Тянуть время нельзя. Надо решаться. Не рискнешь, и будешь мокрой вороной по жизни плестись.
Вернулся Кузьма от Долотова и сон потерял. Хотел работой измотать себя — не берет работа на измор, крепче делает.
— Ты чо, Кузя, глаза у филина взял, — другой раз скажет няня Клаша, — угомонись. Спину свихнешь.
Кузьма схватится, отшвырнет топор, наспех, не ощущая вкуса, пожует что-нибудь — и за дверь.
— Охохонюшки, — вздыхает няня Клаша. — Пошто так у людей, на роду, что ли, написано…
Няня Клаша не спит, вздыхает и все прислушивается — не скрипнет ли калитка. «Все идет кверху широким». Не бывало такого, чтобы Кузьма испортил заготовку, а тут тесал, тесал, потесал — в руке удержать нечего. Уж на что няня Клаша несведуща, и то видит: не клепка — клин. Уж не напустил ли опять кто порчу на Кузьму — не потерял ли мастерство? Так и добудет до утра няня Клаша с открытыми глазами.
Утром, только Кузьма открыл глаза, няня Клаша с чашкой в руке — спрыснула Кузьму.
— Попей, милай, глотни, глотни и под рубахой смочи.
Угли шипели как газированная вода.
— Ну что я буду воду эту пить?..
Но разве от няньки отвяжешься…
И опять у няни Клаши на сердце камень, в другую крайность впал Кузьма. Весь день колотится и в дом не заходит: сани, сбруя — из мастерской не вылезает, а заказов не берет и братьям не велит.
Кузьма и объясняет невпопад, дескать, надо со старыми заказами справиться. Неспроста это, что-то надумал мужик.
Вскоре Кузьма стал распродавать имущество. Это доконало няньку, и она слегла.
Лежала нянька Клаша тихо, ни на что не жалуясь, даже больная, в постели, она старалась быть незаметной. Никому не досаждать, не вызывать лишних хлопот.
Вот как бывает: пока няня Клаша хлопотала в избе, так вроде и незаметна была — привыкли, а как слегла, ровно изба опустела. Оказывается, эта маленькая сухонькая старушка гору дел с утра воротила. И стряпня, и стирка, и уборка, и скотина — все на ее по-цыплячьи острых плечах.
Кузьма пошарил глазами по избе, заглянул за занавеску.
— Что с тобою, нянька?
Няня Клаша только поманила его рукой.
Кузьма на носках потянулся, няня Клаша ослабевшей рукой притянула его голову.
— Не томи, сынок, мое сердце, скажи, что надумал?
Кузьма открылся.
— Не работа гнет человека — унижение, — сказала няня Клаша — и с того момента больше не прилегла и не присела. Только братья стали подмечать: завелись у Кузьмы с нянькой секреты.
— Что это вы все, няня, с браткой шепчетесь-топчетесь, будто мы не знаем, — попрекнул молчаливый Аверьян няню Клашу.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — закрутилась нянька волчком и ушла за печь. Вечером Аверьян слышал, как нянька выговаривала Кузьме:
— Ты бы, Кузя, прежде чем убегать, еще попытал отцовское сердце — оно отходчивое, дочь ведь она ему.
За самоваром Кузьма пристально поглядел на братьев — какие-то сморенные.
— Ну, а вы чего носы повесили? — бодро сказал Кузьма. — Выше голову, мужики!..
Афоня как куренок вскинулся на Кузьму, Аверьян уткнул нос, не смотрит на старшего брата. Кузьма схлебнул с блюдца, опрокинул кверху дном чашку и с нажимом сказал:
— Поведаю вам одну тайну, — и поглядел на няню Клашу, нянька покивала. Братья насторожились. — Задумали мы, — покручивая ус, продолжал Кузьма, — в дальние края. Это в том разе, если мельник Харитон Алексеевич не выдаст за меня свою дочь Ульяну. Что вы на это скажете, братья?
— Берем Улю! — первым откликнулся Афоня и не мигая уставился на Аверьяна, ожидая, что скажет средний брат. Аверьян с ответом не спешил. Он, как и Кузьма, отставил свою чашку, расправил плечи, набрал побольше воздуха.
— Если Харитон Ляксеич не выдаст за тебя Улю, надо увозить ее, — негромко, но рассудительно высказался Аверьян. — Одно остается.
— Вот, вот, — поддакнула няня Клаша, — я и говорю, хоть грех снять с души. Попыток — не убыток…
В тот же вечер Кузьма набанился, принарядился в новую рубаху, валенки с галошами надел. Няня Клаша оглядела Кузьму, перекрестила трижды, проводила за ворота.
— Ступай с богом да не забудь левой рукой отпереть калитку.
По дороге к Ульяне Кузьма завернул в лавку, взял два фунта конфет, бутылку вишневой под сургучом. Наливку продавец упаковал в розовую хрустящую бумагу, а на сдачу выложил на прилавок коробку серянок.
Порог Ульяниного дома Кузьма переступил с тревогой. И как он ни подбадривал себя, а тревогу унять не мог. Может быть, поэтому так нарочито небрежны и замедленны были его движения, что со стороны выглядели развязностью.