— Ты не должен этого делать! Это же ужасно. Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, отец, не делай этого, если любишь меня.
Датт по-отечески обнял ее, но промолчал.
— Он чудесный человек, — продолжила Мария. Она говорила о Жан-Поле. — Он никогда бы тебя не предал. Скажи же ему, — повернулась она ко мне, — что он не должен убивать Жан-Поля.
— Вы не должны его убивать, — послушно повторил я.
— Вам следует быть более убедительными. — Датт потрепал Марию по плечу. — Если наш друг сможет назвать, каким другим способом можно гарантировать его молчание, возможно, я и соглашусь.
Он подождал, но я молчал.
— Вот именно.
— Но я люблю его, — сказал Мария.
— Это ничего не меняет. Я не представитель Бога на земле, у меня нет ни нимба, ни изречений, чтобы ими делиться. Он помеха. Не мне, а тому, во что я верю. Он помеха, потому что глупый и злобный. Я убежден, Мария, что окажись на его месте ты, я сделал бы то же самое.
Мария перестала просить. Она обрела то самое ледяное спокойствие, которое бывает у женщин перед тем, как они пустят в ход свои когти.
— Я люблю его.
Что в переводе означало, что его нельзя ни за что наказывать, кроме неверности. Она посмотрела на меня.
— Это ты виноват, что я оказалась здесь.
Датт вздохнул и вышел из помещения.
— И это по твоей вине он в опасности, — продолжила она.
— Ладно, — сказал я. — Вини меня в чем хочешь. На моей душе пятна не видны.
— Ты можешь их остановить? — спросила она.
— Нет, — ответил я. — Это кино не того жанра.
Ее лицо исказилось, словно в глаза попал сигарный дым. Дым был густым, и она начала плакать. Она не устраивала шоу, когда тщательно следят, чтобы не потекла тушь, и аккуратно вытирают слезы в уголках глаз платочком, одновременно следя в зеркало за процессом. Она рыдала с перекошенным ртом, кожа на лице сморщилась, как подожженная картина. Жуткое зрелище и жуткий звук.
— Он умрет, — проговорила она странно тоненьким голоском.
Я не знаю, что случилось. Не знаю, шевельнулась ли Мария до того, как грянул выстрел, или после. Так же, как не знаю, действительно ли Жан-Поль набросился на Роберта, как Роберт потом нам сказал. Но я находился сразу позади Марии, когда она открыла дверь. Калибр 45 — это большая пушка. Первая пуля угодила в кухонный стол, пробив дыру в столешнице и разнеся полдюжины тарелок. Они еще падали, когда грохнул второй выстрел. Я слышал, как Датт кричит насчет тарелок, и увидел, как Жан-Поль крутанулся, как волчок. Он рухнул на стол, упершись рукой в столешницу, и с ненавистью посмотрел на меня, кривясь от боли, щеки раздулись, как будто его вот-вот вырвет. Он схватился за свою белую рубашку и рванул ее из штанов. Дернул с такой силой, что пуговицы разлетелись по всей комнате. Он сжал в руке подол и начал засовывать рубашку в рот, будто исполнял трюк «как проглотить мою белую рубашку». Или как проглотить мою рубашку в розовых крапинках. Или мою розовую рубашку, красную и, наконец, темно-красную рубашку. Но ему так и не удалось выполнить этот трюк до конца. Рубашка выпала у него изо рта, и кровь хлынула на подбородок, окрасив зубы в розовый цвет, стекая по шее и заливая рубашку. Он опустился на колени, как для молитвы, но рухнул лицом в пол и умер, не издав ни звука. Он лежал, прижавшись ухом к полу, будто прислушивался к цокоту копыт, уносивших его в мир иной.
Он был мертв. Из 45-го калибра трудно ранить. Ты либо мажешь, либо разносишь человека в клочки.
Наследие, которое оставляют нам мертвецы, — это фигура в полный рост, лишь отдаленно похожая на живой оригинал. Окровавленное тело Жан-Поля лишь слабо походило на него: тонкие губы плотно сжаты, и едва заметный кусочек пластыря на подбородке.
Роберт был ошарашен. Он в ужасе пялился на пистолет. Я шагнул к нему и забрал оружие.
— Вам должно быть стыдно, — сказал я, и Датт повторил за мной.
Внезапно распахнулась дверь, и в кухню зашли Хадсон с Кваном. Они посмотрели на труп Жан-Поля — месиво из крови и кишок. Никто не произнес ни слова, ждали моей реакции. Я вспомнил, что оружие теперь у меня.
— Я забираю Хадсона и Квана. Мы уезжаем.
Через открытую дверь я видел в библиотеке на столе документы, фотографии, карты и искореженные растения с наклейками.
— О нет, никуда вы не едете, — сказал Датт.
— Я должен вернуть Хадсона в целости и сохранности, потому что это часть сделки. Сведения, которые он передал Квану, должны быть доставлены китайскому правительству, иначе не стоило и огород городить. Поэтому Квана я тоже должен забрать.
— Думаю, он прав, — сказал Кван. — В его словах есть смысл.
— Откуда вы знаете, в чем есть смысл, а в чем нет? — возразил Датт. — Это я организовываю ваше перемещение, а не этот дурак. Как мы можем ему доверять? Он же признал, что работает на американцев.
— В этом есть смысл, — повторил Кван. — Сведения Хадсона подлинные. Это я точно могу сказать. Они сходятся с тем, что я почерпнул из того неполного комплекта документов, что вы передали мне на той неделе. Если американцы хотят, чтобы я получил эти сведения, то им надо, чтобы я доставил их домой.
— Вы что, не понимаете, что они могут захватить вас для допроса? — сказал Датт.
— Чушь! — вмешался я. — Я мог устроить это в Париже в любой момент, вместо того чтобы тащить Хадсона в эту дыру.
— Они наверняка поджидают по дороге, — заявил Датт. — Через пять минут вас могут убить и прикопать. Здесь, в этой глухомани, никто ничего не услышит и не увидит, где вас закопают.
— Я рискну, — сказал Кван. — Если он смог протащить Хадсона во Францию по фальшивым документам, сможет и меня отсюда вывезти.
Я покосился на Хадсона, опасаясь, как бы тот не проболтался, что я ничего подобного не делал. Но тот мудро молчал, и Кван вроде успокоился.
— Поехали с нами, — сказал Хадсон, и Кван согласно кивнул. Похоже, в этом помещении только двое ученых друг другу доверяли.
Мне не хотелось оставлять тут Марию, но она лишь махнула рукой со словами, что с ней все будет нормально. Она не отрывала глаз от тела Жан-Поля.
— Накрой его, Роберт, — велел Датт.
Роберт достал из шкафа скатерть и прикрыл тело.
— Поезжай, — повторила мне Мария и опять расплакалась. Датт обнял ее и прижал к себе. Хадсон с Кваном собрали свои бумажки, затем я, по-прежнему не опуская пистолет, сделал им знак выйти и последовал за ними.
Когда мы шли через холл, появилась старуха с заставленным подносом в руках.
— Есть еще курица по-охотничьи, — объявила она.
— Да здравствует спорт, — сказал я.
Глава 31
В гараже мы взяли грузовичок — крошечный серый металлический фургончик, потому что на дорогах Франции полно таких фургончиков. Мне приходилось постоянно переключать скорость, поскольку двигатель оказался маломощным, а маленькие фары едва доставали до изгородей. Ночь стояла холодная, и я завидовал мрачным водителям «мерседесов» и «ситроенов», с ревом обгонявших нас, слегка сигналя, лишь чтобы обозначить обгон.
Кван казался вполне довольным тем, что положился на мои способности вывезти его из Франции. Он откинулся на жестком сиденье, скрестил руки на груди и прикрыл глаза, будто проводил какой-то восточный ритуал медитации. Периодически он ронял пару слов. В основном просил закурить.
Переход границы был по большей части чистой формальностью. Парижский офис мог собой гордиться — три качественных британских паспорта, хотя фотография Хадсона была слегка размытой, больше двадцати пяти фунтов мелкими купюрами (французскими и бельгийскими), несколько счетов и чеков, соответствующих каждому паспорту. Когда мы миновали границу, я вздохнул свободнее. Мы с Луазо заключили сделку, и он гарантировал, что проблем не будет, но после пересечения границы я все же испытал облегчение.
Хадсон лежал на старых покрывалах на заднем сиденье. Вскоре он начал похрапывать. И тогда Кван заговорил:
— Мы поедем в отель, или вы пожертвуете одним из своих агентов, чтобы меня спрятать?
— Это Бельгия, — ответил я. — Ехать тут в отель — все равно что ехать в полицейский участок.
— Что с ним будет?
— С агентом? — Я немного помедлил. — Отправят на пенсию. Не повезло, конечно, но все равно ему грозит отставка.
— Из-за возраста?
— Да.
— И у вас есть тут кто-нибудь получше?
— Вы же понимаете, что мы не можем это обсуждать, — сказал я.
— У меня не профессиональный интерес, — пояснил Кван. — Я ученый. Чем занимаются британцы во Франции или Бельгии, мне совершенно не интересно. Но если мы подставляем этого человека, я обязан обеспечить его работой.
— Ничего вы ему не обязаны! — отрезал я. — Что вы, к черту, себе вообразили? Он задействован, потому что это его работа. В точности как моя работа — вывезти вас. И я делаю это в виде одолжения. Так что ничего вы никому не должны, забудьте. Лично для меня вы что-то вроде пакета.
Кван глубоко затянулся, затем вынул сигарету изо рта длинными изящными пальцами и потушил в пепельнице. Я представил, как он убивает Энни Казинс. Страсть или политика? Он стряхнул с пальцев остатки табака, как пианист, исполняющий пассаж.
Мы ехали мимо деревенских домов с плотно закрытыми ставнями, подвески грохотали на неровной мостовой, а яркоглазые коты разбегались в свете фар. Одного, самого нерасторопного, размазало по дороге, как чернильное пятно. И каждое следующее колесо усугубляло эту маленькую трагедию, которую обнаружат утром.
Я гнал грузовичок на предельной скорости. Стрелки на приборной панели не двигались, а мотор звучал ровно. Ничего не менялось, кроме периодических коротких очередей летящего из-под колес гравия или неожиданного запаха асфальта, или сигнала обгоняющего автомобиля.
— Мы рядом с Ипром, — сказал Кван.
— Это был Ипрский выступ, — ответил я.
Хадсон попросил сигарету. Должно быть, он проснулся некоторое время тому назад.
— Ипр, — проговорил Хадсон, прикуривая сигарету. — Это не то место, где шло крупное сражение Первой мировой?