И я поклялась — как и каждый раз после нашей ссоры, — что как только мне исполнится восемнадцать, уеду и оборву все связи с родней. И с бабушкой, и с ее сестрами, сующими во все свои носы, и с моими кузенами и кузинами, и со сплетниками-друзьями семьи. Сбежать бы от них всех подальше.
Они душат меня нелепыми требованиями и правилами, которые притащили с собой из Европы, но в отличие от европейцев здесь у нас ничего со временем не изменилось. Всегда есть то, что нельзя говорить или делать. Всегда есть то, чему я должна научиться, потому что это умеют все добропорядочные итальянки и однажды сие умение пригодится мне, чтобы угодить мужу-шовинисту. Всегда есть тот, кого я должна уважать.
Ненавижу слово «уважение». Меня от него тошнит. Однажды я убегу. Умчусь сломя голову. Чтобы стать свободной и решать все сама. Не как австралийка, или итальянка, или нечто среднее. Сбегу и стану эмансипированной.
Если общество мне позволит.
Глава четвертая
Пришла пора очередных дебатов. Единственное время, когда мы с Ивой-крапивой были заодно, во всем соглашаясь. Они стартуют каждый год в мае, и на этот раз мы схлестнулись со школой cвятого Антония.
Я когда-нибудь упоминала Джона «любовь всей моей жизни» Бартона?
Только представьте: староста школы cвятого Антония. Сын члена парламента. Лучший спикер из всех живущих. Красивый. Популярный. Скажите, чего еще желать в этой жизни?
Разве что, чтобы он тоже в меня влюбился.
Школа святого Антония разгромила нас в пятницу вечером. Темой дискуссии значилась политика, поэтому, по моему мнению, у команды Джона Бартона было неоспоримое преимущество.
По завершении дебатов я устремилась в класс, где подавали кофе с печеньем. Надеялась урвать последний кусочек пирога или шоколадное печенье. Но, увидев девочку, забирающую четыре последних штуки, поняла что опоздала.
— Бьюсь об заклад, в детстве она относилась к типу этаких обжор, поглощающих чипсы на праздниках, — прошептал кто-то мне на ухо.
Повернувшись, оказалась лицом к лицу с Джоном Бартоном и рассмеялась, согласно кивая.
Последний раз я видела его три месяца назад, с тех пор он изменился в лучшую сторону. Если задуматься, он не «милашка» да и не лопается от избытка сексуальности. Мне импонирует, что он настоящий и искренний. Это даже по лицу видно.
Родись он женщиной, румяна ему бы не понадобились — его щеки украшал природный румянец. Правда, он немного худоват, но мне нравится его рост и смеющиеся карие глаза, меняющие оттенок вслед за настроением.
— Мне, как обычно, досталось лишь песочное печенье, — пожаловалась я.
Он озорно ухмыльнулся и протянул два печенья в шоколадной глазури.
— Я всегда был жаден до эльфийского хлеба на детских праздниках, — серьезно сказал он, и выражение его глаз мгновенно переменилось. — Я часто совал его в карманы или прятал куда только мог, пока однажды меня не поймали. Хозяин дома подал мне куртку, а из карманов вывалились четыре ломтика эльфийского хлеба. Мне было семь, с тех пор один вид этого хлеба вызывает трепет, и я понимаю, что психологически никогда не оправлюсь.
Его актерское мастерство меня позабавило, и я взяла предложенное печенье.
— А какую таинственную, страшную тайну о своих праздниках поведаешь мне ты?
— Я была одной из тех «передай сверток» жадин. Имела обыкновение задерживать у себя сверток на пять секунд дольше обычного, ожидая, что музыка остановится. Такая же ситуация и с музыкальными стульями. Я просто стояла перед стулом и не двигалась с места. После этого мне запретили участвовать в играх.
— Да, — сказал он, прищурив глаза с напускной подозрительностью, — это на тебя похоже.
Подошла мама, поцеловала меня и, прежде чем я успела помешать, направилась прямиком к сестре Луизе.
— Она выглядит так естественно. Реальнее всех в этой комнате, — заметил Джон, не отрывая от нее карих глаз.
— Знаю, — сказала я, следя за маминым разговором с сестрой. — Просто волнуюсь, что сестра Луиза ей наговорит. Недавно я влипла в неприятности.
— Зато на Мартин-плейс ты была хороша. Мне понравилась твоя речь.
— Я тебя не видела, — нахмурилась я.
— Мы с Ивой и остальными общались с премьер-министром.
Я кивнула, подумав как похожи их с Ивой-крапивой семьи. Безумно хотелось, чтобы он не упоминал ее имя. Как можно соперничать с той, чей отец один из лучших кардиохирургов Сиднея и чье фото опубликовали в газете «Австралиец», когда ее выбрали старостой школы? Их семьи я легко могла представить на совместном ужине. Они бы говорили о политике, искусстве и международных делах. Потом я попробовала представить их за ужином с нонной и мамой. Не то чтобы я их стыдилась. Но о чем им разговаривать? Как лучше готовить лазанью? У наших семей нет ничего общего.
— Парень из школы имени Кука произвел приятное впечатление. В смысле, великим спикером ему не стать, но удивить получилось.
— Джейкоб Кут, — пробормотала я, пока Джон брал несколько печенюшек.
Мы вышли из класса, и я попыталась представить Джона Бартона вселяющим страх в девчонок в коридорах и Джейкоба Кута разговаривающим с премьер-министром. Это лишний раз напомнило, насколько социально и культурно разные люди меня окружают.
Усевшись в плетеные кресла на веранде, мы стали смотреть на небо. Был чудесный, приятный вечер.
— Слышала о региональных танцах?
Я не смотрела на него, боясь, что он заметит на моем лице страстное желание. Пойти на региональные танцы с Джоном Бартоном означало вызвать зависть всех зазнаек в школе святой Марты.
— Только о них и говорим. Можешь представить пять настолько разных школ в одном месте? Либо будут массовые драки, либо зародятся новые романы.
— Я просто счастлив, что там не будет школы святой Жанны. Мы вечно с ними сцепляемся, — пожаловался он. — Терпеть их не можем.
— А мы терпеть не можем парней из школы святого Франциска. Нас пригласили на официальную церемонию окончания десятого класса. Они сбились в группы и весь вечер выкрикивали победные кричалки. В честь их футбольной команды, баскетбольной команды, команды по крикету и бог знает каких еще.
— Эти парни знают толк в командных играх, — сказал Джон. — Братья-маристы просто одержимы.
— Они ведь разбили вас наголову?
— Стыдно признаться. Сразу после дня голосования. Отец приехал посмотреть и заявил, что я его опозорил. Разумеется, без прессы не обошлось. Я указал на то, что в образовательном плане эти парни глупы, но прошло несколько дней, прежде чем он остыл.
Мы сидели рядом, и на какое-то время воцарилось молчание. С ним даже молчать приятно. Тишина не смущала, а была уютной. Словно мы уважали право друг друга на частные мысли.
— Какие планы на будущий год? — спросил Джон, протянув мне последнее печенье.
— Хочу стать адвокатом.
— Если ты даже здесь не смогла разбить меня своей продуманной речью, успеха тебе не добиться, — поддразнил он.
Я стукнула его и пожала плечами.
— Проиграй ты — твоего отца хватил бы удар, вот я и поддалась.
Он покосился на меня, и мы рассмеялись.
— А твои планы? — поинтересовалась я.
— Ты можешь представить меня в чем-нибудь, кроме юриспруденции, а затем и политики?
— Ага. Считаю, из тебя бы вышел чудесный учитель. Я видела, как к тебе подходили юные спикеры. Ты был с ними очень терпелив.
— Отца хватил бы удар.
— Да ты сноб.
Джон покачал головой.
— Я реалист. Мой отец — политик, мой дед был политиком, а прадед — сторонником первого либерального премьер-министра. Отец верит, что мы способны однажды дать этой стране лучшего премьер-министра, который у нее когда-либо был. Именно это говорил ему дед, а тому — прадед. Каждый год в день моего рождения он выходит на импровизированную трибуну.
Джон залез на стул и зализал челку, имитируя отцовскую залысину.
— Один из моих сыновей, — начал он, растягивая слова, — однажды вернет эту страну на путь процветания, и что-то мне подсказывает, это вполне может быть Джон. Забудем о прошлом. Он отработал свое в АКЛЭХ и сейчас старается исправиться.
— АКЛЭХ?
— Анонимный клуб любителей эльфийского хлеба. Мои родители даже обращались в организацию, помогающую членам семей зависимых людей.
— Ты псих.
— Немного преувеличил, но разве можно избавиться от подобного типа мышления и преемственности?
— Легко, — пожала я плечами. — Моя прабабушка одевала покойников на Сицилии, бабушка работала на ферме в Квинсленде, а мама — помощник врача в Лейхарде. Я не собираюсь идти по их стопам и побольше тебя знаю об изменении традиций. Ты просто берешь и прокладываешь собственный путь.
— В твоем случае все иначе, — вздохнул Джон. — На тебя не давят по жизни. От меня ожидают, что я всегда буду лучшим. Думаешь, одноклассники выбрали меня старостой, потому что я им нравлюсь? Спустись на землю. С седьмого класса все знали, что я стану старостой, ведь это традиция семьи Бартон. Ничего общего с популярностью. Парни меня даже толком не знают.
Удивившись услышанной горечи, я попыталась поднять ему настроение, театрально вцепившись в его рукав:
— Это на меня не давят? Да я книгу об этом могу написать.
— Кажется, что у тебя все всегда под контролем.
— А у тебя нет?
Он рассмеялся, но как-то не весело. Глаза потемнели, и дело было не в цвете.
— Открою тебе большой секрет. У меня — нет. Иногда я думаю, что эта жизнь — отстой. Имею в виду, не кажется ли она тебе безнадежной?
Таким я Джона никогда раньше не видела. Интересно, это что-то новое, или он просто скрывал подобные мысли? Как бы там ни было, я нашла это немного странным. Мы с друзьями постоянно дурачимся, типа жизнь — отстой, но не всерьез.
Какое-то время я просто смотрела на него с единственным желанием — причесать: меня раздражал его рыжий чубчик.
— Только когда мама находит причины не отпускать меня гулять. Или когда боюсь ничего не добиться в жизни, не сумев подняться по социальной лестнице, — ответила я максимально честно.