«Дорогие женщины и мужчины Амрэйна, дорогие гости, – сказал я, – я благодарен за все, что смог написать. То, что делали и будете продолжать делать Вы, конечно, намного важней. Но несмотря на это, Вы чествуете мое творчество. Возможно, оттого, что картина, текст или песнопение могут что-то значить для человека на земле и время от времени это становится очевидно. Иногда они значат даже больше, чем хлеб. Это не означает, что я принижаю хлеб, Боже упаси.
Я благодарен президенту общины, совету и всем людям Амрэйна, гостям, Вернеру Морлангу, моей Дорли и Господу, который все нам дает и все забирает».
Дорли, 6 апреля 1998 года в 9.15 от Вальдена над Вальденским пастбищем в направлении Ленфлю проплыла лодка-тень, возникшая из тени облаков. За день до этого в окошко садового домика постучалась синица. Ветер поднимал траву на склоне, и над ней мерцали отблески света.
В лесной бухте цвела дикая вишня. Внутренним зрением я видел наших правнуков за пасхальными яйцами у нижней оконечности бухты, там, где цветет дубравная ветреница и где стоял дом Якова, дом с каштаном у колодца, ореховыми и сливовыми деревьями и утренним садом, наполненным лилиями.
У Якова были глаза цвета полевого шалфея, ты помнишь. Они часто напоминали мне о кузине Лизе, хотя глаза Лизы были похожи на кувшинки. Однажды, когда я рассматривал в нижней комнате букет желтых, похожих на маргаритки, цветов из твоего цветочного царства, из них на меня вдруг взглянула Лиза, женщина с глазами, похожими на кувшинки, будто она хотела напомнить мне, что действительно умерла от тоски в Тирахерне, от тоски по Амрэйну Что она скучала по грядкам с луком, грядкам с кружащими над ними бабочками. Что ей не хватало вышивания и шитья, а также сливовых, грушевых и вишневых деревьев, растущих по склону за домом, и орешника на улице перед домом. Что она скучала по амрэйнским выходам в церковь, куда она надевала белую юбку, длинную, с вышивкой, перчатки с манжетами и широкополую шляпу, сквозь которую дул ветер, летний амрэйнский ветер.
Однажды я поднялся вместе с Руфью в замок Бруннег. Владелица замка познакомилась с Руфью во время поездки в Россию. Мы все вместе прогуливались по нижней террасе мимо клумб, тянущихся вдоль ограды сада. Я вдыхал ароматы роз и лилий, слегка задевал живокость и флоксы, приветствовал цветы, имена которых были мне неизвестны, подмигивал потягивающимся каштанам и запрокидывал голову, рассматривая бутовый фасад замка, который, отбеленный и размытый под безупречно голубым небом, имитировал какую-то картину Клее.[28]
Ощущалось присутствие Йозефа фон Айхендорфа[29] и Матиаса Клаудиса[30], чей лунный свет, казалось, разливался над замком с розами, лилиями и флоксами.
У портала рос каштан, а в полутьме зала чувствовался запах времени. На стене висела пушечка с толстым стволом, гремевшая когда-то, разумеется, в полях, при пожаре Бруннега. В одной из комнат стоял рояль, на котором наверняка импровизировал Жан Рудольф фон Салис, возможно, на мотив песни о Березине. Рядом с окном висел портрет Наполеона.
В кабинете Жана Рудольфа фон Салис владелица замка раскрыта стеклянные дверцы книжного шкафа, высвободив аромат роз, нежный и тонкий, связанный с рильковским «Мальте Лауридсом Бригге»[31], Дуинскими элегиями и моими воспоминаниями о тебе, Дорли, о том, как мы стояли на могиле Рильке и читали надгробную надпись: «Роза, о чистое противоречье, Радость, ничьим сновиденьем не быть под столькими веками»[32] (пер. Вяч. Иванова).
Рассматривая книги Марселя Пруста, я вспомнил то место, где с одной стороны поля заходит солнце, а с другой луна уже распространяет свое сиянье; по улицам Комбрэ, покачиваясь, голубоватым треугольником проходят бараны, и Марсель тянет за собой свою тень, как лодку, плывущую вдоль очарованных далей.
В рыцарском зале стоял стол со множеством стульев по кругу. Там же находился букет цветов, доспехи и портреты предков. У двери висело семейное древо, созданное молодым Жаном Рудольфом фон Салис.
Недавно я перелистывал твой фотоальбом, Дорли, где нашел колонну победителей, памятник Мольтке[33] и еще более крупный памятник Бисмарку, охотничий замок Глинике на Ванзее, мост Глинике, корабль «Гавел Квин» и Ванзее в мартовском свете, с деревьями и камышами на переднем плане. Больше всего мне нравится фотография «Ванзее в мартовском свете». Под ней ты подписала: «Это было тихим утром!» Кристина тогда провожала нас в Берлин, где нас поселили в Академии искусств, и мы гуляли по Тиргартену, ездили в трамвае до самого моста Глинике, обедали в охотничьем замке Гогенцоллернов, прогуливались по лесистому берегу Ванзее, вспоминая при этом Генриха Клейста, а затем снова вернулись в Академию, где вечером я говорил о Теодоре Фонтане: «Иногда, когда мне хочется вернуться к звучной прозе, я читаю первые два абзаца из „Штехлина“ Фонтане. И как правило, возникает ожидаемый звук виолончели, а озеро становится шире. Нет ни лучей, отражающихся в воде, ни кричащего красного петуха, из чего можно заключить, что в Исландии и на Яве[34] все спокойно и нигде не происходит ничего ужасного, как тогда, двести лет назад в Лиссабоне[35]…» В письме Павлу Шепански Фонтане писал о «Штехлине»[36]: «Материал, насколько о нем вообще можно говорить, поскольку это пока всего лишь слегка приукрашенная идея, наверняка найдет Ваше одобрение. Но сама история, то есть то, что рассказано, – не уверен. Сплошной обман! В конце старик умирает, а двое молодых женятся. В принципе это все, что происходит на 500 страницах. О запутанных интригах и их разрешениях, о сердечных конфликтах или вообще каких-либо конфликтах, о сложностях и сюрпризах нет ни слова!»… Это было поздним летом 1897 года… 16 января 1852 года Густав Флобер писал Луизе Коле[37]: «Как же хочется создать книгу ни о чем, как это, думаю, было бы прекрасно…»
Дорли, однажды во сне ты шла мне навстречу, вернее, парила, а не ступала, звала меня по имени и говорила, как Суламифь: «Прийди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах, поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблони; там я окажу ласки мои тебе» (Песнь Песней 6:12—13).
10 августа 1998 года я написал Вернеру Морлангу: «После твоей статьи об Альтенберге[38] на меня попеременно находили то уныние, то радость, и мне вспомнилось, как когда-то я повсюду носил с собой его книжицу издания „Реклам“ и иногда вслушивался в нее, например, в саду роз над Берном.
Тексты Петера Альтенберга были для меня тогда своего рода пьесами для аккордеона, песней, которую слушают с корабельного мостика, песней лета, которая не желает ничего знать о зиме, песней бриза, пришедшего с Броди[39] и пронесшегося по Галиции времен упадка, обрушившегося на Рингштрассе[40] и раздувшего гардины в кофейне, так что на какое-то мгновенье они превратились в белые флаги, колышущиеся перед имперски-золотым фасадом. Альтенберг заразил меня тоской по кофейням, гардинам и бризам. Его же потомку, человеку из Броди, Йозефу Роту, напротив, удалось превратить нас с Дорли в уроженцев той империи, чей закат Рот воспел в „Марше Радецкого“. Именно это заставило нас отправиться в Вену, в 19-й район, к Петцляйнсдорфскому кладбищу, снять комнату и сходить в склеп капуцинов, где у подножья медного гроба императора Франца Иосифа лежит свежий венок, а у саркофага Сиси[41] букет полевых цветов, тех самых ветреных полевых маргариток, положенных сыном.
В городском парке под императорским деревом закричал павлин, отчего возникло какое-то странное возбуждение, лишь увеличившееся от летнего вечера и зазвучавшего марша Радецкого[42], а также из-за старика, извивающегося всем телом рядом с дирижером в ритме марша.
Мы отдали дань уважения Рингштрассе, Хофбургу, дворцу Шенбрунн и его залу для аудиенций, в котором окружной начальник Тротта[43] просил императора Франца Иосифа о пощаде для своего сына. В аллеях цвели каштаны. В Бадене под Веной в оплетенной кустарником нише курортного парка стоял Йозеф Гайдн. Остальные ниши также были заполнены музыкантами. Все из камня. И все они во что-то вслушивались.
На пецляйнсдорфском кладбище, в красноватом свете беспокойных свечей шелестели акации, будто разбирая ноты для аккордеона.
Деревня, откуда я родом, называется Амрэйн. Она находится у подножья южного хребта Юры за деревушкой Вальден. К востоку от Амрэйна проходит бернско-золотурнская кантональная, языковая и конфессиональная граница. Соседние пограничные пункты:
Кестенхольц, Онсинген, Клус. В Кестенхольце во время цветения вишневых деревьев солнце стоит на полчаса дольше, чем у нас. В Онзингене живут особенные люди, и у этих людей какое-то свое небо. И небо их голубого цвета. Клус, третий пограничный пункт, из Амрэйна не видно. При северном ветре и морозе можно было слышать сирены металлургического завода, после чего на наших дорогах появлялись фигуры в черных пелеринах (литейщики и чистильщики литья), которые в одиночку, по двое, в группах или процессиях молча устремлялись в свои жилища.
Один из них играл зимой в театре, кажется, пел в смешанном хоре. Он был слегка толстоват, с легким дефектом речи и говорил с необычайном пафосом.