Я никогда не мог различить людей под одинаковыми пелеринами. В детстве я восхищался, смотря на Кестенхольц весенними вечерами, а летом любовался голубым небом над Онсингеном, и, став взрослым, обнаружил в золотурнском музее искусств бронзового Йозефа Йоахима, народного писателя из Кестенхольца, чей застывший взгляд не отрывался от родной деревни, и я связывал это с тем, что солнце в Кестенхольце находилось на полчаса дольше.
Думаю, не стоит упоминать о том, что этот литейщик и актер был еще членом велоклуба и воскресными летними днями рассекал воздух под хлопанье штандартов и звуки клубного горна, – поскольку в этом случае его фигура становится важнее иных темных фигур.
Прочие соседние поселения, конечно, бернские, – это в первую очередь Шварцхойзерн, откуда родом Вилли Буркхард, музыкант, и Баннвиль с деревянным вокзалом, какие должны находиться на пути из Москвы во Владивосток.
Золотурн, кстати, был первым городом, который я увидел. Золотурн с собором св. Урсена, отелем „Кроне“, кофейней, церковью иезуитов (с каменными святыми на крыше), монастырем капуцинов, летним домиком Вижье, монастырем Имени Иисуса, замком, историческим музеем „Блюменштайн“ и кантональной школой, построенной по плану архитектора Брахера, у которого я хотел учиться.
В этом городе некоторое время прожил Роберт Вальзер. Собор святого Урсена казался ему непомерно большим. Зато нравилась часовня святого Николая с кладбищем за ней, где похоронен Чарльз Зилсфилд[44], человек с романом об индейцах „Белая роза“, а также Франц Буксер, художник, и Йозеф Рейнхард[45], поэт Гальмиса.
На крепостной стене с северо-восточной стороны города мы с Дорли обменялись кольцами в присутствии музея искусств и облака на западе, предвещающего снегопад.
Мы познакомились на Золотурнской горе Вайсенштайн на восходе солнца. Так Вайсенштайн превратился для нас в Фудзияму.
Годы спустя мы снова оказались на горе, сидели вчетвером на террасе гостиницы под белым тентом. Сквозь пелену лежащую над местностью, поблескивала Аара[46]. Кофе мы пили на Хинтервайсеншайн. По дороге Эрнст Буррен[47], поэт из Вайсенштайна, пишущий на диалекте, указал на табличку „Алтхюсли“. Она напомнила нам его господина Таннашта, протянувшего Анне очки, поскольку Анна не могла прочесть название Альтхюсли, и Анна вдруг увидела каждую травинку, иголки на ели, соринки и множество красных и коричневых точечек на лице господина Таннашта.
Следовало бы добавить, что с годами я все чаще населяю дороги Амрэйна фигурами из ветра[48], которые движутся то по одиночке, то вдвоем, иногда в группах или процессиях. Бернско-золотурнская кантональная, языковая и конфессиональная граница проходит на гребне самой южной части гряды Юры (к северу от Амрэйна) в направлении к Вайсенштайну а на востоке расположен городок Ольтен, где прогуливались Бауер и Биндшедлер, когда вечерами шел снег.
Следует также сообщить, что утром 17 января 1997 года умерла моя Дорли. И что через несколько недель после этого на небе появилась комета, прямо над Юрой, там, где один из его отрогов спускается в сторону Вальдена, чуть западней от того места, где расположилась Большая медведица.
С тех пор мне преданы капустницы, мотыльки и павлиний глаз, особенно во время цветения мальвы и глицинии и флоксов…
Несколько месяцев назад меня наградили премией Генриха Белля[49]. Теперь я снова занялся своей походкой и стал ухаживать за дамой, за вылитой из бронзы дамой Альберта Джакометти непомерного роста, с огромной ногой[50]…»
Дорли, этот текст я прочел в Кельне, в исторической ратуше. Петер Хамм произнес речь в мою честь.
В том месте, где твое тело должно превратиться в землю, чуть западнее вяза, одетого зимой инеем и похожего на призрак, над которым летними вечерами кружат ласточки, я вспоминаю Биндшедлера, стоящего на могиле Бауера к северу от вяза и тосковавшего по России, березовой стране.
Иногда я перечитываю первые страницы «Обретенного времени» Марселя Пруста, Дорли, и узнаю, что из-за жаркого времени года, а также из-за того, что Жильберта рисовала после обеда в часовне замка, она совершала прогулку лишь за два часа до ужина, часто ту же самую, что однажды предпринял Марсель в детстве, когда его сильней обычного охватило чувство, что он, Марсель, вобще не сможет стать писателем.
Часто я ощущал то же самое от последних страниц «Обретенного времени», где Марсель еще раз говорит о часах на калитке сада в Комбрэ и решает, что если когда-либо сможет завершить свою работу, то представит своих протагонистов как существа, соприкасающиеся в одно и то же время с далеко отстоящими друг от друга эпохами, как могущественных великанов, управляющих временем…
Дорли, неужели время – это действительно красавица, не имеющая возраста, любящая северное сияние, огромную лиру и танец? И она носит одежду из утренней зари, вечернего ветра и звездной пыли?..
Я ежедневно благодарю Господа за то, что мы с тобой смогли 60 лет прожить вместе. Я склоняюсь перед Ним в благодарности за дар творчества, которым Он наградил меня. Еще раз я повторяю: «Во всем являем себя, как служители Божий, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в страхах; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем».
Переезжая на колесном пароходе «Лечберг» из Интерлакена в Бриенц, я всякий раз обращаю внимание на крепость Изентвальде, поднимаю глаза навстречу приближающемуся острову, на котором я взял тебя в свое время на руки и отнес в лодку, спасая от змеи. Я смотрю на отель Гисбах, где мы с тобой пару раз отдыхали и где за ужином играл пианист мелодии fin de ciecle. В Бриенце на прибрежном променаде ты иногда идешь мне навстречу, скорее паря, чем ступая, и сияешь от счастья. На Пасху мы были приглашены к Сюзанне, на твой картофельный суп, пасхальные яйца, хлеб и вино. Петер принес терновую ветвь. Кто-то сказал: «Скоро прилетят ласточки». Антония, Серджио и Штефани пускали мыльные пузыри на восточном ветре (конечно же, в моих воспоминаниях). Антония, кстати, уже замужем, за кузнецом из Германии, и живет в Австралии…
Дорли, во время пожара в ареале Гугельманн сгорело ателье Петера. Его картины, большая библиотека и множество любимых вещей погибли. Все имущество было не застраховано.
29 октября 1999 года я написал госпоже Дороте Сошницка:[51]
«В своем письме от 28 июля 1999 года Вы пожелали мне хорошего лета. Вот оно и прошло, закончился сентябрь, возвращающий ушедшие на глубину миры и заставляющий ласточек тянуться к югу. А когда это письмо дойдет до Вас, у нас уже будет самое настоящее бабье лето со вкусом мартини, которое должно быть особенно прекрасно в Вашей стране, где еще есть леса с медведями и волками. Конечно, иногда оно может пройти незамеченным, лето со вкусом мартини, и у нас, и в Польше, стране Фредерика Шопена, чьи мазурки и есть это преображенное бабье лето. Ваша монография „Ковры, сплетенные вручную“ несет на себе отпечаток той местности, над которой веет ветер мазурок, достигая Ясной Поляны, где мы с Дорли прогуливались летом 1994 года.
8 октября 1999 года я получил из издательства Петера Ланга Вашу монографию. А в воскресенье 17 октября 1999 года, ровно через 2 года и 9 месяцев после смерти Дорли, я закончил читать Вашу книгу. После обеденного сна я танцевал с Дорли в нижней комнате под вальсы Шопена: № 3 (соль-минор), № 7 (до-минор) и № 10 (фа-минор). А вечером я отправился на кладбище и долго слушал вяз, у корней которого похоронено тело Дорли.
Я желаю удачи Вашей монографии и сердечно благодарю Вас. Я заказал себе несколько экземпляров. Один я подпишу для Дорли и поставлю на ее книжную полку».
Если ты когда-нибудь позовешь меня по имени, Дорли, мы отправимся вслед за розами в саду палаццо, лилиями и живокостью. Устроимся под секвойей и растворимся в мелодии чистильщика обуви из Сплита; будем смотреть вслед кораблю, покидающему гавань Дубровника, с молодой женщиной на палубе, которая выглядит так, будто видит перед собой «Осенний вечер» Ходлера[52] – картину с каштановой аллеей, ведущей к закату.
Затем мы пройдемся по Стампе, где вырос Альберто Джакометти, человек с вылитой из бронзы дамой непомерного роста на огромной ноге. Заглянем в почтовый сад, где маленький Альберто срисовывал цветы, кустарники и деревья. (Кстати, в Музее искусств в Цюрихе работы Джакометти перенесли на первый этаж, в помещения, напоминающие бункер.)
В доме Ницше мы постоим на пороге в его комнату, пройдемся по первому этажу, отыщем «Зарю» – книгу, которую Андреас Изеншмид и Карл Песталоцци обсуждали по радио. Мы пройдемся по Силс-Мария мимо отеля «Альпийская роза» и перейдем через поляну перед Силским озером, чтобы добраться до скалы на полуострове, на которой высечена «Песнь опьянения». Там мы присядем. Появятся бабочки Марселя Пруста, а озеро будет похоже на умирающий цветок.
Дорли, иногда я отставляю в сторону твои садовые туфли, сметаю нападавшую листву вместе с веточками и сухой землей. А когда я прохожу по Амрэйну, мне иногда кажется, что я иду сквозь свои письмена и слышу, что говорят Бауер и Биндшедлер. Юру окружает голубой кушак. Ганс играет вальс Шопена на рояле над лавкой тканей, которой больше нет. Время от времени мы с тобой танцуем под вальсы Шопена, в воскресные вечера, в нижних комнатах, задевая при этом мамины гардины, доходящие до пола, белые и душистые, оплетенные маргаритками и усиками.
В ясные ночи я благодарю Господа за его звезды и пытаюсь остановить время – красавицу без возраста, танцующую вместе с планетами в северном сиянии.