В Ясной Поляне цвели яблоневые деревья. Ты сказала: «Мой отец был очень похож на Толстого». В окне господского дома вздулась белая занавеска. Из парка напротив раздавалась песня незнакомой птицы…
«Без единого листа, который она могла бы заставить распуститься, – писала Вирджиния Вульф, – обнаженная и светлая, как девственница, исполненная дикой гордости за свое целомудрие, полная презрения в своей чистоте, большеглазая и живая, весна лежала над полями и лугами, абсолютно безразличная ко всему, что могли думать или делать те, кто за ней наблюдали. Когда приблизилось лето и вечера стали длинней, всем, кто бодрствовал и был исполнен надежды, бесцельно бродящим по пляжу и кувыркающимся в пруду стали приходить на ум самые странные картины – будто тела, превращенные в атомы и развеянные по ветру, звезды, сверкающие в их сердцах, утесы, волны и облака сошлись лишь для того, чтобы извне собрать воедино разрозненные части этого внутреннего видения».
Бывают дни, когда вам хочется назад, оттуда сверху, обратно в ваши дома, сады, к вашим близким. В эту пору вокруг обычно цветут безвременники, а небо превращается в одну большую дикую розу. И некоторые удивляются, откуда берется такая тоска по дому, – так много красоты…
Дорли, когда мы снова окажемся вместе и будет цвести дикая вишня, если Наташа, князь Андрей и Лара не будут против, мы воспарим в твоей лодке из тени над лесами и горными пастбищами в сторону Ленфлю, а эскортом нам станут капустницы и мотыльки вместе с павлиньим глазом и адмиралом.
Монастырь Фар вместе с Сильей Вальтер[53](интервью)
Мой брат, как и вся наша семья, вырос в католической буржуазной среде. Его позднейшее обращение к социалистам, к левым, к простым необразованным людям, которые были ниже его, связано с протестом против семьи, против сестер и прежде всего против матери, с которой у него был особенный тесный контакт. Она для него безумно много значила, как ни для кого из нас. Мать не приняла его развода. Неожиданно она стала на сторону жены. У него это вызвало шок и протест. Сразу после выхода в свет романа «Время фазана»[54] он написал нам всем письмо на 3-х страницах с просьбой рассматривать роман не как историю семьи, но как документ времени.[55]
Этот роман не имеет никакого отношения к нашей семье, это выдуманная история. Однако ни я, ни мои сестры не могли ему простить, что он никогда не признавал этого публично. Я до сих пор не понимаю, почему. Это письмо так и осталось не опубликовано. Параллельно с братом я писала о своих воспоминаниях детства. Когда я погрузилась в себя, то увидела нижние воды, а из них стали выходить истории детства. Я тогда написала брату, что боюсь их записывать, что я умею писать стихи, а не прозу. Но он велел писать. И я стала записывать. Когда книга «Wolkenbaum» была издана, он сказал, что он плакал. В ней я изобразила историю семьи такой, какой она была на самом деле. Брат ведь не помнил старого дома, где мы жили. Он вырос уже в новом. Хотя его и тянуло в старый.
Когда он умирал, я была рядом с ним. Я боялась ехать к нему, боялась этой боли и просила Господа, чтоб дал мне знак. И он дал знак. Проходя в монастыре по коридору мимо газет, я увидела статью, где говорилось о том, что некий человек проехал 300 км к своему умирающему брату. И я поехала. Приехав к нему, я решила устроить праздник, заказала вино, привезла шоколад. Кроме того, в пяти маленьких горшочках я посадила по два семени подсолнуха. Я сказала ему, что Воскресенье происходит здесь и сейчас, что эти мертвые семена совсем скоро прорастут новой жизнью. И что там мы с ним снова встретимся. Ничто не заканчивается, все продолжается дальше. Через 4 дня мне позвонили из больницы, что мои подсолнухи пустили зеленые ростки. А когда он умер, я пересадила их к нему на могилу. Они до сих пор растут там.
У нас в семье была еще одна очень талантливая сестра Росвита. Она работала редактором в «Архе» и в «Диогенесе»[56] и очень много переводила с английского и французского, но сама не писала.
Сейчас я выпускаю новую книгу, ответ на вопрос моего брата: «Как найти остров?» Она называется «Я нашла остров». Этот остров – то место во мне, где соединяются мир и небо. Это место – Слово, Логос. Этот остров – Он. В этой книге речь идет о том, что из воды вырастает остров, а на нем стоит дом – это библейский дом, и он полон историй, библейских историй. И это все не мое воображение, не выдумка. Этот дом, этот остров действительно существует.
Сама я всегда хотела стать писательницей. Я всегда спрашивала себя, что такое прототип человека. И отвечала – творец, художник. Поэтому всегда считала, что мое призвание – творчество. Но однажды в одной книге я прочла, что прототип человека – это святой. С тех пор моя жизнь и мое призвание изменились. Я получила образование преподавателя, но преподавателем никогда не была. После этого пошла к нашему настоятелю и попросила его найти мне работу. Он устроил меня в «Католическую молодежь».
Я не могу говорить о мистиках и мистике. Так же как не могу ни читать, ни говорить о Рильке. Они блокируют меня, отнимают дыхание. Не читать их – моя самозащита. Как я могу писать после того, как они так прекрасно писали? А мистика… Я не люблю говорить о том, что внутри, что заполняет меня целиком. Говорить об этом – значит выводить в сознание, значит уменьшать. Я заменяю понятие мистики на понятие «христианское». Ведь все христианство мистично. Что такое Евхаристия? Что такое крещение? Это все мистика.
Однажды я была влюблена в одного студента в Базеле. Но Господь освободил меня. Он не хотел, чтоб я связала себя с кем-то другим.
Когда-то я сказала одному красивому статному епископу, будущему папе Пию XII, что ни за что не пойду в монастырь. Но потом поняла, где мое призвание. Сначала хотела идти в Кармель[57]. Но там для меня было слишком много мистики. Я не хотела ей заниматься. Потом мой дядя написал прошения еще в 3 монастыря, один из них был бенедиктинским[58]. Два вежливо ответили, что для меня найдется место, я смогу вышивать и играть на органе. Бенедиктинцы строго написали, что им не нужны образованные девушки. Я поняла, что пойду именно к ним. Настоятельница все 30 лет не любила меня. Она мне не доверяла и считала, что я пришла не просто так. Она прочла мои стихи и все неверно интерпретировала. Она считала, что я скрываю какую-то любовную тайну.
Люди из коры – те, которые находятся снаружи, они ведут жизнь в коре, не свободны, не видят главного. Меня всегда спрашивают, как я, ничего не зная о том, что происходит снаружи, все же могу об этом писать. Потому что тот, кто вырвался из коры, видит больше, видит главное. Стены – не помеха.
Однажды мы с мамой были на горе, я думала о своем призвании. Солнце стояло над горой, как облатка. Я попросила Господа указать мне мой путь. Во мне все замерло и наступила глубокая тишина. Ответа не было, была только совершенная тишина. Но ответ пришел потом, сам собой. Однажды на мессе, перед причастием, я будто увидела над собой Господа. Он смотрел на воду, которая была подо мной, и видел свое отражение. Мне дано было ощутить это таинство общения Святой Троицы, я была внутри него. Ведь оно происходит непрерывно, каждое мгновенье Сын отдает себя Отцу и Святому Духу. И мы всегда втянуты в этот процесс, только не всем дано почувствовать это.
Я стою особняком в литературе. Меня интересует не столько она сама, сколько то, что стоит за ней. Меня интересует Он. Литературоведы пытались меня вытянуть в мир, принимать участие в интервью, в различных передачах, но я не для этого ушла в монастырь. В конце концов они оставили меня в покое. Сейчас ко мне как правило приезжают богословы. Очень часто протестанты. У них ведь сакраментальный голод. Им не хватает Евхаристии, и они ищут у меня вдохновения и обновления веры.
Сестры не читают моих книг и не очень понимают, чем я здесь занимаюсь. Им это не интересно. Но они искренне любят меня. Зачем им читать? Ведь у каждой из них внутри находятся такие же книги.
В поисках своего острова[59]Диалог Сильи и Отто Ф. Вальтера
Ф. Дэтвилер: Силья Вальтер, Отто Ф. Вальтер, Вы оба выросли в буржуазной уважаемой семье в Рикенбахе под Ольтеном. Вы росли в мире, в котором культивировалось слово, язык, литература, каждый из Вас сделал себе имя с помощью слова, Вашими книгами и отчасти пьесами. Но несмотря на это родство – семейное и профессионально литературное – Вы являетесь представителями двух различных миров. Силья Вальтер, Вы живете уже 35 лет как монахиня-бенедиктинка в монастыре Фар, в затворе, и ваши книги, как и пьесы, глубоко религиозны. Вы, Отто Ф. Вальтер, полностью оторвались от религиозной среды и считаетесь – прежде всего с шестидесятых годов – подчеркнуто политическим писателем и ангажированным социалистом. То есть у Вас есть общий корень, но затем Ваши пути разошлись: с одной стороны, духовно-религиозный путь, с другой, критико-политический. Сначала я хотел бы заглянуть в Ваше детство. Хотелось бы узнать о причинах столь различных убеждений и спросить, что означает для Вас писательский труд, а также спросить, действительно ли те два пути, которые я обозначил, так далеки друг от друга, как это кажется на первый взгляд. Но сначала я хотел бы узнать, как Вы оцениваете, вернее, насколько цените друг друга. Что думает Отто Ф. Вальтер о своей сестре как поэтессе-монахине? Что думает Силья Вальтер о своем брате как писателе-политике?
О. Ф. Вальтер: Силья для меня одна из моих старших восьми сестер. У меня с ней всегда был особо близкий контакт. Он появился еще в раннем детстве благодаря писательству. Именно она стимулировала, давала советы и поощряла мои первые детские пробы пера. Позднее я вылетел из гимназии, занялся книготорговлей и жил в Цюрихе. Тогда, кажется в 1948 году, Цюрихский союз писателей объявил о чтениях моей сестры. Она опубликовала свои первые стихи. Я отправился на чтения в кафе Хугенин на Банхофстрассе и был восхищен. Впервые я видел ее на публике, восхищался сестрой, считал ее красавицей – она, кстати, носила украшения – и после чтения мы вместе отправились в город. Она жила в отеле «Централь». Я провожал ее. В ту ночь, где-то около половины двенадцатого, она сказала мне на мосту перед «Централем»: «Кстати, слушай, завтра я ухожу в монастырь». Она начала снимать украшения одно за другим…