кояти перебрасывали обжигаемый порошок, он струился, в нем смешивались цвета — густое золото светлело, накаливалось, закипало, слова густело. Над огарком поднимался сернистый газ, его было так много, что, обычно прозрачный, он проносился отчетливо видными облачками. Видимо, тяги не хватало, газ выбросило из окна. Красильников закашлялся и захлопнул дверцу.
Лахутин громко засмеялся. Этот невысокий, широкоплечий, очень живой человек за четырнадцать лет работы на печи привык и не к такому воздуху. Красильников понимал, что Лахутин смеется не от злорадства, а от сочувствия к нему. Они знали друг друга уже давно. В широкоскулом лице Лахутина, всегда заросшем до глаз рыжей щетиной, было что-то удивительно доброе, умное и смешное, люди улыбались сразу, как взглядывали на него.
— Крепковатый дух, Алексей Степаныч, — сказал он, — Ничего, прокашляешься. Посмотри, что я покажу. — Он взял ручной гребок и стал шуровать порошок, ловко справляясь с трехметровой ручкой, — гребок не ходил, а бегал по поду, вычерчивая запутанные кривые. — Как, нравится?
— Интересно, — ответил Красильников, осторожно приближаясь к окну. — Очень интересно.
Какое место ни захватывал гребок Лахутина, везде порошок светился одинаковым накалом, это была не только высокая, но и ровная температура, подлинный максимум. «Нет, хорошо, очень хорошо идет печь!» — подумал Красильников с уважением. Прохоров понимал, о чем размышляет Красильников. Когда они отошли к барьеру, Прохоров проговорил:
— Убедился? Болтовня болтовней, а производство производством. Мы добились от печей всего, что они могут дать, и выше головы не прыгнешь. Ломать их надо, эти старые агрегаты, а но искать каких-то мизерных улучшений!
Красильников промолчал. Он хотел спорить не словами, а делом. До дела дорога шла длинная, ее нужно было предварительно всю пройти. Лахутин улыбался, переводя взгляд с одного на другого. Они двинулись на самый верх печи. Внизу, в дымном провале, лежал скупо освещенный цех. Удушливый туман выбивался из печных окон, Красильников, прикрыв ладонью рот, поспешно отошел к перилам площадки. На перила надвигался, рыча моторами, мостовой кран, в его кабине сидела девушка с трубной противогаза во рту. Она засмеялась и, вынув трубку, помахала Красильникову рукой, он махнул в ответ.
— Удивительно! — оказал он Лахутину. — Крановщица эта дышит, хоть бы что! А ей хуже других!
— Всем не сладко! — отозвался, тот. — Привыкли, конечно, ко всему привыкаешь. А радости немного.
Прохоров показывал, что и здесь ему нипочем. Он раскрыл верхнее окошко, всматривался внутрь. В печи было темно, гребки ворошили черный порошок. Красильников знал, что и на этом верхнем поду температура достигает четырехсот градусов, там было жарче, чем в хлебной печи. Со стороны казалось, что печь скована морозом, над порошком клубился беловатый газ, он усиливал обманчивое впечатление холода. Выползая через щели наружу, газ разреживался, ив белого становился синим, поднимался вверх.
Прохоров захлопнул окно.
— Сейчас уже задыхаешься, — сказал он Красильникову с насмешкой. — Куда спасаться пойдешь, если печь нагрузить побольше?
— Куда-нибудь спасусь. Мой план, впрочем, не в том, чтобы спасаться…
— Какой твой план, не знаю, не видел. Общие соображения не заменяют конкретной программы…
— Будет все конкретно. Дай предварительно осмотреться.
— Осматриваться не мешаю. — Прохоров протянул руку Лахутину. — Павел Константиныч, я домой. Печь идет хорошо. Держи ее всю смену на максимуме.
Холодно кивнув Красильникову, он направился к лестнице. Красильников опять повернулся к печи. Она возвышалась над ним, как гора в непогоду, — вершина ее пропадала в облаке. Из цеха доносились трамвайные звонки мостовых кранов, округом гремел и свистел сжатый воздух. Красильников сделал шаг в сторону от перил, шаг был нетверд, голова кружилась, как от водки.
Лахутин поспешно поддержал его. Од понимал, Красильникову не сладко. В каждом слове и движении немолодого мастера чувствовалось искреннее участие.
— Павел Константиныч! — сказал Красильников, с трудом справляясь с осипшим голосом. — Сам я не хотел влезать в эту историю. Но раз взялся, надо держаться. Крепко надеюсь на твою помощь.
— Насчет помощи не сомневайся, всей душой! — ответил Лахутин. — А что не хотел лезть, тебе видней…
Красильников проговорил, против воли волнуясь и досадуя на себя за волнение:
— Надеюсь, ты не веришь, что я пришел к вам… Ну, из-за Федора Павлиновича…
Лахутин, помолчав, сказал неопределенно и осторожно, с лица его сползла обычная доброжелательная усмешка:
— А чему мне верить? Ваше дело… В конторе народ, конечно, сейчас болтает всякое… Я прислушиваться не люблю.
5
Ночь была похожа на езду по скверной дороге: Красильникова, чуть он забывался, встряхивало, он падал в ямы и кренился на поворотах сна. Утром Красильникова словно подбросило на постели… Он вскочил: в смятении. В комнате было темно и глухо, такая же глухая чернота простиралась и за окном. Красильников знал, что произошло что-то очень важное. Он лежал и думал, что бы это могло быть. Потом он понял: преждевременный натиск зимы отбит. Возвратилась осень, это ее влажное дыхание ворвалось в открытую форточку! Красильников распахнул окно. Снег бесследно пропал. На востоке тлела полоска сентябрьского северного рассвета. Вся остальная земли и все остальное небо были темны и теплы. Земля смутно шелестела травами, небо подмигивало поздними звездами.
— Хорошо! — крикнул Красильников в теплую темноту. — Очень хорошо!
Он торопливо оделся и вышел наружу. Улицы были пусты, рабочие смены уже прошли на завод и домой, служащие еще не выходили из квартир. Вернувшаяся, осень основательно наработала за ночь: вчерашний снег стаял, тротуары и мостовые подсохли. На звонком асфальте гулко разносились удары каблуков. Красильников напевал, радость переполняла его, странная радость — без причин и цели. На востоке земля опускала горизонт в утренний рассвет. По голому склону горы бежала красноватая полоса, гора курилась светом, как дымом. А в другой стороне одиноко светилась неправдоподобно нарядная труба металлургического завода — сияние ползло с ее венца к основанию. И не успел Красильников добраться до столовой, как утро зажгло стекла домов — они сумрачно, как глаза слепцов, засверкали отраженным светом. Теперь сияние расширялось в темную тундру, к вздымавшемуся навстречу западному краю земли.
— Сегодня двадцать первое сентября! — вспомнил Красильников. — Праздник в природе — день равен ночи!
В столовой было пусто, непроспавшиеся официантки зевали у буфетной стойки. Красильников, глотая чай, перечитал набросанный вчера вечером план испытаний. Нужно было заранее все продумать, люди получают серьезные результаты лишь тогда, когда по-серьезному их потребуют. Он остался доволен, все важное было взвешено и отмерено. «Вряд ли тебе понравится, Федор! — думал он о Прохорове, направившись из столовой на завод. — Вряд ли!.. Но возражений ты не подберешь».
Прохоров, однако, подобрал возражения.
— Вмешиваться в твои дела не буду, — объявил он, посмотрев план испытаний. — Первая печь полностью отдана тебе, мне остается лишь подчиняться. Одно скажу: все это мы уже пробовали, и толку не получалось.
— Ты хочешь сказать…
— Именно! Пинегину говорил, скажу и тебе. Увеличение количества огарка приводит к ухудшению качества. Нужно ломать старые печи, а не улучшать их.
Он встал из-за стола.
— Теперь ты хозяин цеха, так что можешь занимать мое место.
Красильников остановил его.
— За твой стол я не сяду. Поставь мне другой, рядом. А еще лучше — в комнатке мастеров, поближе к печам. Весь рабочий день глядеть один на другого нам не к чему.
— Удовольствие небольшое, это ты верно.
Красильников разместился в углу крохотной, всегда переполненной комнаты и стал осуществлять намеченную программу. Он звонил в соседние цехи, диспетчеру завода, вызывал мастеров и бригадиров, перед обедом провел совещание. Рядом с его конуркой располагалась комната побольше — щитовая с указывающими и самопишущими приборами. Здесь было светло, просторно и чисто, изредка заходили печевые и мастера свериться с показаниями и отдохнуть от цеховой жары. В щитовой, как в храме, говорили вполголоса, не спорили, не ругались, не толкались. Красильников стоял перед приборами, оценивал и размышлял. Многое было видно и тут, важные изменения обжига отражались в передвижениях стрелок, скачках пора самописцев. «Аппараты нас не подведут, нет! — весело думал Красильников. — Все сообщат, ничего не скроют!» Он знал, что некоторые из его помощников будут сопротивляться нововведениям упрямо и глухо. Приборы не лукавят. Они будут надежно помогать.
Раза два в этот день Красильников выбирался в цех. Программа осуществлялась, печь легко приняла дополнительную нагрузку. Он лез на самую верхотуру, под стеклянную крышу.
Сегодня газ стелился здесь еще более густым облаком, но сквозь закопченные стекла виднелось солнце и сверкали вершины далеких гор.
Он облокачивался о перила, задирал кверху голову. За стенами этого угрюмого гигантского сарая раскидывался широкий, радостный день. Красильникова тянуло из цехового сумрака к далекому — в тридцати непреодолимых метрах — полуденному свету. «Надо бы хоть в столовую пойти, — размышлял он. — Почему бы не пойти? Погулять немного на воздухе!» Невидимые цепи держали его в цеху, добровольно наложенные на себя цепи — их не разорвать. Он возвращался в свою комнатку. Никуда из цеха не уйти, пока дело не налажено.
Лахутин, принявший третью смену, догадался, что Красильников томится.
— Топай пока, Алексей Степаныч, — сказал он. — Надо же тебе хоть пообедать. Все будет исполнено — не подведу!
Красильников сдался:
— Ладно, на время я удаляюсь. Вечером буду обратно.
— И вечером не надо. Говорю тебе: порядок!
6
День принял Красильникова у ворот и провел его мимо столовой. Этот усталый и ясный день запретил ему заходить в дома. Он сказал: «Я скоро погасну, побудем вместе. Хватит цеха, не нужно тесных помещений. Пойдем со мною, прошу тебя!» День двигался на запад, на востоке сгущались сумерки. Красильников пошел на запад.