– Я изо всех сил старалась прочитать предыдущие, но так и не поняла то, что следовало понять. А потом… – Моргана на мгновение замерла, словно перед минным полем неприятных воспоминаний. Она давно решила расстаться с ними, оставить позади, но они все равно порой детонировали. Но тут же вздернула подбородок и продолжила откровенно, чуть ли не с вызовом: – Потом стала встречаться в этих книгах с некоторыми его любовницами, едва закамуфлированными. Сам можешь представить, насколько мне хотелось подобные романы читать. У него, разумеется, всегда имелись отговорки, что это, мол, вымысел, но было не очень приятно натыкаться на эти… детали и не знать наверняка, что было, а чего нет. Одно время он был очень востребован, если можно так выразиться. Всякие шлюшки вертелись перед ним, прикидываясь, будто изучают филологию или пишут статьи о современной культуре. Вот они-то, похоже, его понимали хорошо. И все же, как видишь, и они, такие умные, ничего не разглядели. Я знаю только, что больше всего он злился на критиков, еще мог примириться с тем, что рядовые читатели или его подружки-интеллектуалки пропускают самую суть. Но слепота профессиональной критики была для него непереносимой. Когда он открывал газеты и читал рецензии на свои книги, это всегда его удручало, какая бы ни расточалась похвала. И на сей раз не разглядели, возмущался он, а ведь я все высказал яснее ясного. Это очень его огорчало в последние годы, немного задевало и меня. Почему он никогда не ценил того, что имел, чего достиг? Почему не умеет просто быть благодарным, удовлетвориться тем, что тысячи и тысячи читателей постоянно шлют ему восхищенные письма, пусть даже все они заблуждаются? Почему ему недостаточно жить в мире со мной и с дочерью в этом нашем прекрасном доме? Думаю, он так долго работал над последним романом потому, что хотел сделать еще одну попытку добиться полной прозрачности. Однако со временем мне стало казаться, что это – не более чем мираж, нечто такое, в чем он сам себя убедил, но чего нигде и никогда не существовало. – Неожиданно Моргана положила руку ему на плечо, и Мертон снова почувствовал, как тогда на банкете, идущую из глубин власть, какую имеет над ним эта рука. – В общем, не слишком переживай, если, прочитав роман, тоже не сможешь ничего сказать: ты будешь принят с великой радостью в мир всех прочих смертных. И я тебя покидаю, мы заболтались, а ты наверняка хочешь спать. Я за тобой пошлю, если он соберется с духом, чтобы принять тебя.
Не в силах оторвать взгляда от ее фигуры, Мертон следил за тем, как Моргана уходит: огибает бассейн, направляется по галерее к боковой двери. Может, она хотела именно это проверить, удостовериться, что он с нее не сводит глаз, поэтому перед тем, как войти в дом, обернулась и издали помахала рукой. Мертон, пристыженный, вяло пошевелил своей, потом вернулся к чемодану и втащил его в комнату. Повесил в шкаф три рубашки, которые взял с собой, и открыл первый ящик комода, чтобы сложить все остальное. На дне разглядел толстый корешок книги, ее, наверное, прятали под бельем, или кто-то ее забыл здесь. Мертон извлек книгу на свет божий. То было издание «Камасутры», очень красивое, в твердом переплете, с изящными арабесками вокруг нагой, сплетенной пары, изображенной на обложке. На иллюстрациях внутри представали в четких линиях и ярких красках все интимные судороги и переплетения, возможные, а порой и невозможные, поскольку под некоторыми позами, словно звездочка, означающая уровень сложности, красовалось почти юмористическое примечание: «Можно постичь только на практике». Интересно, кто оставил книгу в ящике? Сам А., когда еще работал здесь, в кабинете? Кто-нибудь из гостей? Или – хотя это изначально казалось наиболее невероятным и смущающим – сама Моргана? Неужели это – последняя деталь, зашифрованное послание ему? В любом случае, как следует это истолковать? Он, вдруг понял Мертон, настолько устал, что ум начинает питать самые отдаленные надежды, верить в фантастические возможности. Мертон закрыл ставни, как показывала Моргана, снял брюки и рухнул на постель, больше не в силах размышлять.
Шесть
Мертона разбудило влажное прикосновение к щеке: псина лизала ему лицо и яростно скреблась лапами по краю матраса. Ошарашенный, он открыл глаза и увидел в проеме двери юную девушку, которая смотрела на него, явно забавляясь, хотя и сдерживая смех. Мертон прикрылся простыней и сел, все еще ошеломленный, стараясь унять проявления собачьей нежности, ослепленный светом, хлынувшим из открытой двери, куда он не решился еще раз посмотреть.
– Извини, я стучала много раз, а ты не откликался, – произнесла девчонка, не слишком-то раскаиваясь. Мертон даже задался вопросом, стучала ли она вообще, а главное, долго ли разглядывала его. – Меня послала мама. Папа может поговорить с тобой сейчас, пока ему не вкололи успокоительное.
Мертон кивнул и все-таки поднял голову. Досада исчезла, последние паутинки сна тоже рассеялись. Перед ним стояла девочка не только редкой, отчетливой красоты, волнующей, расцветающей на пороге юности, но и во взгляде ее, открытом и немного ироничном, который она дерзко, будто в коротком поединке, устремила на него, Мертон прочитал, как ему показалось, некий опасный вызов, что заставило его прикинуть, сколько ей лет, и сказать себе, что ко всем таким авансам он должен оставаться глух, чего бы это ни стоило.
– Значицца, это ты теннисистка, – сказал он и потянулся за брюками.
– Значицца, это ты дзубрила, – усмехнулась она, пародируя его аргентинский акцент.
Мертон расхохотался.
– Зубрила, хотя мы не употребляем такого слова. Можешь предупредить маму, что я приду через десять минут? Только приму душ и оденусь.
– Нет проблем, я подожду тебя здесь, в кабинете, – заявила она, и Мертон, обернувшись, увидел, что она держит в руке, как трофей, экземпляр «Камасутры», который он оставил на комоде. – Полистаю пока книгу, какую ты читал, с красивыми картинками.
– Эта книга – не моя, – заявил Мертон. – И я уверен, что родители не позволили бы тебе ее читать. Книгу кто-то спрятал в ящике.
– А вот и позволили бы! Мне всю жизнь твердили, что в доме нет ни одной запретной книги, я могу взять любую.
Мертон воззрился на нее, не совсем понимая, что на самом деле она хочет сказать. Однако отдавал себе отчет, что книгу она, в любом случае, не отдаст.
– Пообещай, по крайней мере, что не расскажешь родителям. Еще подумают, что я тебе это дал. Твоя мама на меня рассердится.
– Ладно-ладно, успокойся! Мама так легко на тебя не рассердится. Она послала меня к тебе с такими наставлениями, будто ты – махараджа Капуртхалы.
Стоя под душем и позднее натягивая на себя одежду, Мертон прокручивал в голове фразу, которая вырвалась у девчонки, словно через неожиданно приоткрывшуюся щелочку он получил доступ к тому, что́ Моргана думает о нем. Повторял ее, веря и не веря своему счастью. «Мама так легко на тебя не рассердится». Ясное и неопровержимое свидетельство в его пользу, только это пока и выходит за рамки простого гостеприимства; будто дочь, сама того не ведая, подсказала во время игры один из козырей Морганы. Стоя перед зеркалом, ладонями приглаживая влажные волосы, Мертон задавался вопросом, увидит ли снова Моргану, когда явится в большой дом.
Когда он открыл дверь, Мави сидела боком в кресле «честерфильд», небрежно закинув голые ноги на подлокотник. Она, казалось, была погружена в книгу, но, завидев его, сразу вскочила. Собака, лежавшая рядом с креслом, тоже встала и подбежала к Мертону.
– Быстро ты справился, повезло нам всем. Гляди-ка, ты не дал мне и до середины досмотреть, а книжка чем дальше, тем интереснее. Оставлю ее тут, чтобы ты не плакал, но как-нибудь зайду и дочитаю. Ладно, пошли.
Шагая следом за девочкой, Мертон внимательно рассмотрел ее. Кончики колышущихся волос золотились, в предзакатном свете решительное, с восхитительными чертами лицо сияло, искрились зеленые глаза. На ней была мужская рубашка, слишком широкая, наверное, отцовская, но Мертон не преминул заметить намечающиеся выпуклости, которые уже было не скрыть. Они тоже колыхались, натягивая ткань и раздвигая пуговицы. Наверное, только этим она и походила на Моргану. Хотя в таком своем возрасте девочка старалась как можно больше отличаться от матери, начиная от короткой, до середины щеки, стрижки и заканчивая несколько андрогинной манерой одеваться. Идти с ней рядом – тоже совсем другое дело. В том, как она опережала его, показывая дорогу, Мертону виделась неудержимая, почти взрывная энергия, какую он порой наблюдал у девочек-теннисисток. Быстрым шагом они обогнули бассейн, и собака вприпрыжку бежала рядом, Мертон же разглядел из-под навеса крыши, что на корте уже поставили сетку. Мави указала ему на дверь, ведущую в дом с галереи, и зна́ком велела Саше оставаться снаружи.
– Нам придется пройти через весь дом, потому что мама приготовила ему особую комнату рядом с зимним садом, чтобы туда весь год светило солнце.
– Он… прикован к постели? – спросил Мертон. Неожиданно он осознал, что никто так и не сообщил ему до сих пор, чем болеет А.
– С каждым разом ему все труднее двигаться. По утрам приходит женщина-кинезиолог, делает с ним упражнения. Но ухаживает за ним сиделка из Болгарии, Донка, она всегда рядом, ты ее увидишь, просто кавалерийский сержант. Только ее он и слушается, мой отец. Он-то ведь тоже не подарок.
Они стремительно прошли через огромный зал, где было полно кресел, статуэток, масок, картин, сувениров в память о путешествиях, потом двинулись дальше по лабиринту, мимо других комнат с белеными стенами, более скупо обставленных и не таких просторных. Стены одной из них были сплошь покрыты черно-белыми фотографиями и портретами. Мертон решил, что это, наверное, личный кабинет Морганы. Он знал, что когда-то она увлекалась фотографией. Наконец спустились на несколько ступенек, и Мертон разглядел застекленную пристройку оранжереи с дорожками из терракотовых плиток между цветами в горшках, а сбоку – закрытую дверь. Мави быстро постучала дважды, и почти мгновенно появилась «кавалеристка». Перед такой женщиной действительно можно было оробеть: очень высокая и плотная, хмурая, с жгуче-черными волосами и каменным лицом, на удивление красивым, на котором светились неистовым блеском глубоко посаженные голубые глаза, маленькие и свирепые. Она презрительно оглядела Мертона с высоты своего роста – так полицейский, повинуясь приказу начальства, неохотно впускает посетителя. За ее спиной Мертон увидел больничную кровать с поднимающейся и опускающейся спинкой, несколько подушек в изголовье и чуть воздетую руку А., который, едва шевеля пальцами, приглашал его войти. Мертон ощутил на себе взгляд все еще