Живу на четвертом этаже. Окно единственное, подоконник широченный, дубовая плаха, — нас с Ленкой вмещает. Насиженное местечко. Отсюда ночными огнями любуемся, а днем дальними Уральскими горами, строительной площадкой, домнами, степью, озером, небом, землей.
Полы моей комнаты выскоблены добела. Стены выбелены. Кровать старенькая, узкая, но аккуратно застелена байковым новеньким одеялом. Красота!
А такой этажерки, какую я отхватил на толкучке, ни у кого не найдешь. Все тома Толстого вместила и еще кое-что. Есть у меня настоящий письменный стол. На нем центральное место занимает фотография Ленки, вставленная в чугунную рамку. Снималась она девчонкой, еще в ту пору, когда не знала о моем существовании. Чудно́! Неужели было такое время?
Лена нетерпеливо обнимает меня, целует, а на лице ее та самая девчачья, как на фотографии, стыдливая улыбка. Такой она была и тогда, когда мои губы впервые робко коснулись ее губ. Повезло! Как случилось, что из всех заводских парней она выбрала меня? В стотысячной толпе разыскали друг друга!
Сегодня она в ситцевом сарафане — красный горошек по белому полю. Коротенькие пышные рукавчики, глубокий вырез на груди. Она не показывается в таком наряде на работе. Стыдится. Чудна́я! Когда разбогатеем мануфактурой, всех женщин принарядим!..
Ну а как теперь выглядит гнездо моей юности? Кто занял его? Окна четвертого этажа освещены. За прозрачными занавесками мелькают тени. Кто они, люди, живущие в бывшей моей квартире? Где работают? Очень мне хочется взглянуть на них, поговорить, сказать, что это мой дом.
Иду! Каждый с первых же моих слов поймет меня.
Медленно поднимаюсь наверх. Крутая длинная лестница. Та самая! Последняя площадка. Дверь справа. Не та! Не моих времен, щелястая, топорная, вымазанная на скорую руку грязно-коричневой липучей, вечно сырой краской. Новая. Глухая. Обитая черным дерматином.
В самый последний момент, уже подняв руку, я дрогнул. Позвонить или не позвонить?.. Ладно! Нажимаю кнопку. Раздается не резкий звонок, а нежное, мелодичное звучание. Послышались энергичные шаги. Кто-то прильнул к хитрому глазку, высмотрел что надо и распахнул дверь.
По ту сторону порога в светлой, отделанной под дуб прихожей, стояла смуглолицая, черноглазая женщина, та самая, которую мы с Егором Ивановичем выручили сегодня на дороге. Вот так встреча!
Какое-то время мы растерянно смотрим друг на друга, но она быстро приходит в себя.
— Добрый вечер, — не проговорила, а пропела. — Пожалуйста, заходите.
— Виноват. Простите, — бормочу я, чувствуя, как кровь прихлынула к моему лицу. — Простите… Не знал, что вы здесь живете… Я в тридцатых три года здесь жил. Потянуло взглянуть…
— Не оправдывайтесь. В этом нет никакой нужды. Очень хорошо понимаю вас. Прошу.
Она взяла меня под руку, провела в большую комнату с хрустальной люстрой, коврами, диваном, креслами, цветами в вазах, с черным роялем в углу.
Сорок лет назад здесь жил слесарь паровозного депо Жаворонков со сварливой женой Полиной. Спали они на щелястом, с облупившейся краской полу. Варили еду на «буржуйке» с выведенной в окошко трубой. Рассказываю об этом новой хозяйке нашего бывшего жилья.
Она вскинула гладко причесанную голову, весело рассмеялась.
— Вспомнили! Житье-бытье давно минувших дней. Сейчас ваши бывшие соседи живут, наверное, не хуже меня.
— Все верно. Но я, знаете, никак не могу забыть, как мы н а ч и н а л и. Все удивляюсь. Вернее, не удивляюсь, а радуюсь тогдашнему нашему оптимизму, нашей вере в будущее.
— Да, вера — великая вещь. Хотите кофе? С пирогом. Только что испекла.
Она разлила по чашкам кофе, поставила на стол блюдо с пирогом.
— Пожалуйста, прошу.
— Спасибо… Вы всю квартиру занимаете?
— Разумеется. Вдвоем с мужем. Детей у нас, к сожалению, нет. Он сейчас в Москве, в командировке. А вы… вы тоже в командировке здесь?
— Да.
— А, собственно, кто вы?
Покривила душой. По глазам вижу — знает она, кто я такой, откуда, но почему-то считает нужным скрывать.
— Моя фамилия Голота. Егор Иванович познакомил нас.
— Извините, я тогда не расслышала. Голота!.. Так я же вас хорошо знаю. Мы с вашей женой в прошлом году отдыхали в Соколове. В одной комнате жили. Она вам наверняка обо мне что-нибудь рассказывала.
— Жены много чего не доверяют своим мужьям.
— Мужья платят им той же монетой, — засмеялась хозяйка. — И правильно делают. В самой дружной семье бывают тайны, которые не следует до поры до времени знать ни супругу, ни супруге.
Не согласен, но не отвечаю. Не хочется вступать с «царицей Тамарой» в неприятную и опасную для меня дискуссию. Могу нечаянно проговориться, выдать себя с головой. Дело в том, что я с некоторых пор не нахожу общего языка ни со своей женой, ни с чужими. Моя точка зрения на супружескую жизнь стала настолько своеобразной, что я предпочитаю о ней умалчивать.
Ем яблочный, еще теплый пирог с удовольствием. Вкусно! Но недолго блаженствовал. Вдруг почувствовал, как мягкие куски пирога превратились в жесткие камни и прямо-таки ввинчиваются в желудок, оставляя, наверное, на стенках пищевода кровоточащую резьбу. Больно! Так невмоготу больно, что кричать хочется… Медленно, маленькими глотками, допиваю свой кофе. Вроде бы полегчало. Я отодвинул красную, на красном блюдечке чашечку, поднялся.
— Спасибо, Тамара Константиновна. Мне пора.
— Куда же вы? Почему заспешили?
— Через полчаса мне надо быть на комбинате.
— Ну, если надо… Да, в какой комнате вы жили?
— В самой махонькой.
— Там теперь моя спальня. Хотите посмотреть?
— В другой раз, если позволите.
Она тоже поднялась:
— Ну что ж, до свидания…
Ничего дурного я как будто не сделал. Но чувствовал себя скверно. Всю дорогу до «Березок» муторно было на душе. И в гостинице долго не мог успокоиться. Шагал по комнате, стоял у окна, смотрел в темный парк, слушал шорох листьев и пытал себя: почему мне тошно? почему вдруг нутро заболело?
Около двенадцати раздался телефонный звонок. Кому я понадобился так поздно? Поднял трубку. Женский голос, певучий, вкрадчивый, произнес:
— Добрый вечер. Это я, Тамара Константиновна. Вспомнила сейчас, что завтра, я выступаю в доменном. В пятнадцать часов. Буду петь — вся выложусь!
— Прекрасно. Желаю успеха.
— А вам не хочется послушать мое пение?
Я усмехнулся: удостоился персонального приглашения!
— Если к пятнадцати случайно окажетесь в доменном, загляните в красный уголок.
Я решил прекратить затеянную царицей игру. Ответил вежливо, но сухо:
— Тамара Константиновна, я давно ничего не делаю случайно. К сожалению, завтра я не буду в доменном. Желаю вам успеха. Доброй ночи.
И положил трубку…
Утром она подкатила к подъезду гостиницы на своем «жигуленке». Вот так сюрприз! Вышла из машины, огляделась. Красивая, строгая, злая, во всем красном. Постояла, подумала и решительно поднялась на крылечко. Неужели ко мне? Да!
— Извините за вторжение. Но другого выхода у меня не было.
— Доброе утро. Садитесь. Хотите кофе?
— Хочу поговорить! — Она стояла посреди комнаты и смотрела на меня. — Вы приезжали на Пионерскую не затем, чтобы посмотреть на свою бывшую халупу. Хотели застать меня врасплох. Уличить.
— Уличить? В чем?
— Не притворяйтесь. Эх, вы! Поверили бабьим сплетням…
— О чем вы, Тамара Константиновна? — Неожиданно для себя я взял ее за руку. — Я не знаю, что говорят о вас. И не хочу знать. А верю я только себе. Своим глазам, своим ушам.
Она вырвала свою руку из моей и убежала.
Я услышал, как ее «жигуленок» фыркнул переобогащенной смесью, сорвался с места и исчез за воротами.
Минут через десять, когда я вышел из гостиницы подышать свежим воздухом, во дворе появилась салатная «Волга» с черными шашечками. Такси подрулило ко мне. Егор Иванович! Лицо нахмуренное, в глазах тревога. Так озабочен, что забыл поздороваться.
— По дороге сюда, это самое, встретил царицу Тамару. Притормозили. Поговорили. Каждое ее слово в слезах вымочено. С чего бы это, а? Не ты, Саня, ненароком обидел ее?
— Сама себя она обидела.
— Ясный корень… Выходит, дошли-доползли и до тебя сплетни насчет ее, это самое, и Булатова.
— Булатова?.. Первый раз слышу. Имей в виду, Егор Иванович: сплетнями не интересуюсь.
Говорил я сердито, но мой друг воспринял мои слова так, будто я ему сообщил что-то необыкновенно радостное.
— Ты умница, Саня! — воскликнул он. — Целиком и полностью, это самое, соответствуешь.
Больше мы с ним никогда не говорили о Тамаре.
В моем распоряжении остаток дня, вечер, вся ночь, рассвет и восход солнца. За это время я могу намотать на спидометре сотни километров, побывать на горном озере, в предгорьях Северного хребта. Могу мчаться по ночным дорогам или стоять на вершине горы и любоваться мириадами огней комбината и города.
Еще и десяти вечера нет, во многих домах уже все окна темные. Рано надо вставать рабочему народу, каждый ночной час ему дорог. Малолюдно даже у вокзала. Огибаю привокзальную площадь и попадаю на пустынный проспект Ленина. И тут вдруг почувствовал острейшую боль в пищеводе — будто акульи зубы вонзились в мои внутренности. Кое-как, согнувшись в три погибели, доехал до площади Ленина, вырулил ослабевшими руками на обочину, заглушил мотор и упал на оба передних сиденья. Долго полулежал на спине с закрытыми глазами, прижав руку к животу. Прошло, наверное, около часа, пока не полегчало.
Слышу чей-то грубый голос:
— Эй, работяга, чего дрыхнешь в такую хорошую ночь? Вставай, погутарь со мной.
Поднимаюсь, открываю глаза. У опущенного окна машины стоит женщина с дымящейся папиросой в зубах. В рабочем халате, в платочке.
— Ждешь кого-нибудь? Случаем, не меня?
— Может, и тебя… Куда ехать?
— На правый берег. Нам с тобой по дороге?
— Семь верст в сторону — не беда. Давай садись.
— Какой скорый и добрый! С чего бы это, а? Рублишко рассчитываешь содрать за проезд? Не надейся. Левых заработков не имею. В главной конторе ночной уборщицей вкалываю, еле концы с концами свожу.